Егоров Олег Александрович. Вепрь

   – Дайте-ка я попробую угадать. – Я ничуть не смутился. – Верно, речь идет о заведующем здешним увеселительным заведением? Да. Он приглашал меня на сеанс.
   – Какой еще сеанс? – Лоб егеря, и без того изрезанный морщинами, совсем уже собрался в гармошку.
   – Черной магии, – фыркнул я невольно.
   – Ушла! – Настя порывисто обняла меня, коснулась губами небритой моей щеки и выскользнула из кухни.
   Обрубков размял папиросу и закурил.
   – Так что, Гаврила Степанович? – обратился я к нему язвительным тоном. – Не пора ли нам поговорить начистоту?
   – Ты извини, Сережа. – Обрубков тяжело поднялся с табуретки. – Болен я. Нервы сдают.
   – Болен его «чула», – пробормотал я рассеянно, вспомнив рукопись.
   Гаврила Степанович сильно вздрогнул и пошатнулся, но овладел собой.
   «Нервы у нас у всех, похоже, сдают, – подумал я мрачно, наблюдая, как он шаркает к полевой своей раскладушке. – Причем сдают одну дрянь. Знать бы, что в прикупе».

ЧАСОВНЯ

   Колченогий стол Обрубкова накренялся всякий раз, как мы на него облокачивались. Если бы не моя врожденная сообразительность, он, наверное, накренялся бы еще лет сто. Я предложил подложить под ножку, не достающую до половицы, обрезок фанеры, за что Гаврила Степанович удостоил меня похвалы.
   Настя была в усадьбе, и мы с егерем устроили мальчишник по случаю освобождения Пустырей от немецко-фашистских захватчиков.
   – Они ведь как рассчитывали? – Гаврила Степанович подцепил на вилку соленый груздь и протянул мне всю композицию. – К ноябрю «Тангейзера» слушать в Большом. Обосрались.
   – Или набойку можно сделать из кожи, – подкинул я свежую идею.
   – Можно, – согласился Обрубков, разливая фиолетовый самогон по граненым стаканчикам. – Или в банку поставить. У нее дно толстое.
   – Вагнер для них все равно что для нас Эшпай. – Граммов по триста мы уже выпили, и сравнительный анализ двух великих музыкальных культур давался мне относительно легко. – «Океан» даже глубже.
   – Мы там свой закончили поход. – Егерь поднял стаканчик. – За победу.
   За победу мы уже пили, но лишняя победа еще никому вреда не принесла. Этим она, как известно, принципиально отличается от поражения.
   – А ведь его еще Риббентроп лично предупреждал. – Забывшись, я опять облокотился на стол.
   – Или остальные три подпилить, – не сдавался Обрубков. – Если подпилить аккуратно, будет стоять как вкопанный.
   – Ножовка в сарае. – Резонное мое замечание застало Гаврилу Степановича врасплох.
   – А ближе нет?
   – Ближе нет. Но можно газету подложить свернутую, – подсказало мне простой и ясный выход воспоминание о старой заметке, обнаруженной В недрах егерского тулупа, когда я в библиотеке заговаривал зубы лесничему Фильке. Тем более, что заметку я теперь носил в нагрудном кармане байковой рубахи, как нашу охранную с Анастасией Андреевной грамоту. И тем более, что рубаха была на мне, а это позволяло устранить досадный дефект, практически не вставая из-за стола.
   Прежде чем использовать заметку, я пробежал ее глазами. Поначалу буквы сливались, но уже второй абзац порядком выбил хмель из моей головы. Под заголовком «Эхо партизанской войны» в очерке сообщались подробные сведения о двух подпольщиках, принявших неравный бой с нацистами в селе Пустыри. Оба они посмертно были удостоены звания кавалеров ордена Красной Звезды.
   – Вы прямо ответьте, Гаврила Степанович! – вскричал я, бросая заметку на стол. – Служили вы немцам иль нет?
   – Служил, – прямо ответил егерь. – Но не им. Я, Сережа, своей партии служил. А Виктор – что ж? Виктора я понимаю. Отец его погиб, возможно, честным товарищем. Потому и держал я эту заметку при себе, пока ты по чужим карманам не начал шарить. А таким ремеслом, Сережа, в деревне особо не разживешься. Как бывший особист говорю. Вокзалы, пельменные – другое дело. Там – оперативный простор.
   – Не понимаю. – Я наугад вонзил вилку в емкость с грибами. Достался пластинчатый гриб рыжик. Грузди, волнушки, рыжики – это все пластинчатые грибы.
   – Не понимает, – вздохнул Обрубков и скупо изложил мне обстоятельства гибели подпольщиков: – Готовилось наступление. По рации я получил приказ ликвидировать майора Битнера, начальника здешнего гестапо, лично ответственного за уничтожение тридцати заложников из крестьянства, а также за отправку более пятисот советских душ в ихний поганый фатерлянд. К нам, полицаям, особенного доверия не было. Штаб охраняли эсэсовцы. Ночью я снял часового. Дверь в кабинет Битнера оказалась приоткрыта, и я уже готовился исполнить высшую меру, как услышал краем уха разговор гестаповца с начальником штаба майором Цорком. Так я выяснил, что один из двух связников партизанского отряда – провокатор. Наутро агенту Битнера предстояло уйти в отряд и вывести его на засаду. До смены часового еще оставалось минут сорок. Тихо кончив Цорка с Битнером, я рванул в поселок, поднял с постели обоих связников – благо, что жили через дом, – отконвоировал к штабу и метнул за них гранату в окно канцелярии. А диверсантов расстрелял при попытке к бегству. Имею от командования Железный крест. Выпьем?
   – Выпьем, – согласился я. – Лучше выпить. Это – лучше.
   Когда Настя вернулась из библиотеки, мы с Обрубковым горланили балладу про есаула, который был чрезвычайно догадлив и отлично умел разгадывать самые запутанные сны.
   – Хлеб-соль, панове! – Настя сбросила варежки, улыбнулась, и в избе как будто стало светлее. – О чем грустите?
   – Не говори ей, полковник, – предупредил я Обрубкова. – Она развеселит нас. Она испортит нам все горе.
   – Мы прошлое ворошим. – Гаврила Степанович дотянулся до настенной полочки, где сушились его папиросы.
   Узкая полочка с папиросами напоминала мне пулеметную ленту.
   – Ворошили, – исправил я глагол на другое время. – Теперь мы ворошим настоящее.
   Повесив шубу среди охотничьих доспехов, Настя подошла к печке и положила обе ладони на ее оштукатуренную грудь. Жизнь там, видно, еле теплилась, и Настя укоризненно покачала головой.
   – Поворошить надо, – дал я, как мне казалось, дельный совет. – Если пульс еще бьется – не все потеряно.
   – Бьется в теплой печурке огонь? – воспрянул Гаврила Степанович. – Запевай!
   В сарафане и дубленой безрукавке милая моя Настя выглядела куда соблазнительнее, чем городские чаровницы в импортных тряпках. Кончик ее медно-рыжей косы был схвачен шелковой лентой. Пока мы пели, Настя присела на корточки, открыла чугунную дверцу и заново взялась растапливать печь. Атласная лента опустилась вровень с полом, и Банзай попытался ею завладеть.
   – Банзай, – сказал я. – Это – Настя. Настя, по – Банзай.
   На ужин была жареная картошка. Картошку Настя жарила быстро. Как многие люди, ленивые от природы, она вообще все делала быстро и хорошо, чтоб уже не переделывать.
   – Мужчины, – произнесла Настя за ужином, – я давно уже смотрю на этот стол, и я уже не могла видеть, как он хромает. Но мне было любопытно, кто из вас, извините, почешется.
   – Он, – сказали мы, одновременно указав друг на друга. К тому времени газетная вырезка о партизанах привела злополучный стол в относительно устойчивое состояние.
   Тут с порывом ветра, да и сам точно ветер, в избу ворвался расхристанный Тимоха Ребров.
   – Обложили мы его, полковник! – заорал он весело с порога. – Здорово, Настена!
   – Кого обложили? – хладнокровно спросил Обрубков. – И чем обложили? Матом, что ль?
   – Вепря, говорю, обложили, трупоеда! – Шапка Тимохи, смятая в кулаке, указала куда-то под ноги. – На кладбище! Айда брать! Петрович велел, чтоб с тобой!
   Сборы были недолги. Вооружившись, мы последовали в ночь за Тимофеем.
   У порога Настя придержала меня и перекрестила двумя тонкими перстами.
   – С Богом, – сказала она, потянув из угла свою «вертикалку». – Бей в последний глаз.
   – Ударю. – Я пылко облобызал смертоносное железо и повесил его на плечо. – Ты, главное, детей береги.
   – Это все? – спросила Анастасия Андреевна.
   После чего была расцелована даже исступленнее, нежели ее католическое орудие мести. В ту минуту я чувствовал себя ополченцем, уходящим на защиту родного очага. Меня переполняла решимость уничтожить гада-оборотня. Я готов был спустить с него три шкуры, а коли повезет, то и все четыре. Так, чтобы хватило не на бубен, а на целую ударную установку.
   На улице бушевала метель. Съехав по перилам с крыльца, я ничком рухнул в сугроб.
   – Хасана выпусти! – крикнул мне Гаврила Степанович, отгребая валенком снег от калитки.
   – Полковник! – разорялся Тимоха, оседлав забор. – Похерь! Заклинило! Давай за мной верхами!
   Ввалившись в темное нутро сарая и совершив по инерции еще два-три прыжка, я налетел на поленницу. Сверху на меня обрушилась отборная эсэсовская дивизия «Мертвая голова». Беременные бабочки в черных мундирах и с черепами на животах облепили меня, как театральную тумбу. Пуще других свирепствовал капитан Битнер.
   – Вздернуть его на рее! – шелестел капитан, потирая мохнатые лапки. – Дайте ему в рыло покрепче! Ахтунг! Стрелять по моей команде!
   Бабочки дали залп, и команда Битнера, состоявшая сплошь из жуков-солдатиков, кинулась врассыпную.
   Проснулся я оттого, что Хасан лизнул мой нос мокрым языком. Хасан ко мне привык. Хасан мог меня лизнуть. Чертыхаясь, я нащупал ружье. Заботливо сложенный штабель развалился вчистую.
   – След, Хасан! – бормотал я, пробираясь к выходу. – Фас! Профиль! Даешь вепря!
   Хасан тявкнул и выскочил на двор.
   Заметив приоткрытую калитку, я пустился догонять Обрубкова. Настиг я его уже у оврага.
   Казалось, ветер стал еще сильнее и еще встречнее, так что до кладбища мы добирались с боем. Сражение он дал нам нешуточное, но вскоре отступил под прикрытие холма.
   В пути я протрезвел окончательно. Сами собой наладились резкость зрения и ясность мыслей.
   Темневшее перед нами кладбище, обнесенное оградой, ощетинилось редкими и кривыми, будто зубы долгожителя Сорокина, деревьями.
   – Здесь он прошел! – Тимоха пританцовывал перед значительных размеров брешью в ограде.
   Следов кабана мы не отыскали, но это было и понятно. До нас там еще вьюга постаралась.
   – За его уши Петрович три сотни выложит! – возбужденно хрипел Тимоха, ныряя в отверстие.
   – А за остальное сколь? – буркнул Обрубков. Он осматривал неровные края пролома и по другую сторону ограды не торопился.
   – Остальное в щи пойдет! – известил нас ретивый проводник. – Натаха моя горазда. Но самогон с тебя, полковник! Под часовней он, стервец! Там братуха с Филей цепью залегли!
   – Он? – спросил я тихо, наблюдая с тревогой за егерем.
   – Он. – Гаврила Степанович снял с расщепленной доски клок шерсти и растер его в пальцах. – Он, голубь.
   – Так что же? – Я затрепетал. – Надо спешить!
   – Теперь уж незачем. – Егерь вытряхнул папиросу из пачки, и я, прикрывая от ветра пламень, дал ему прикурить. – Мужики, полагаю, в чистом поле его засекли и гнали до погоста. Он сам сюда свернул. Значит, и здесь у него лежбище.
   Мы двинулись мимо бугорков, отмеченных крестами, вглубь кладбища. Попадались и звезды, насаженные на красные пирамидки, и каменные плиты с обелисками, но преобладали все же кресты. Кладбище в Пустырях было старое. Кресты смахивали на мачты флотилии, затопленной нарочно у входа в гавань, чтобы враг не прошел. Но враг прошел, и прошел, со слов егеря, неоднократно.
   – А еще где?
   – На болоте под старым дубом нора давно остыла, и на засеке под пнями две-три. – Покуривая на ходу, Гаврила Степанович выложил что знал, не скрывая своих эмоций. – Умен, враг, и опасен страшно. Я фрицев, ей-ей, боялся меньше. Живет, как хищник. В логово не возвращается, когда кто из охотников рядом побывал. На своих нападает.
   – На своих?! – заслушавшись, я споткнулся о припорошенный снегом корень.
   – У вышек, – пояснил егерь. – На дальней особо. Двух секачей на моем веку подранил, одного – запорол. Матерый убийца. Лет ему, говорят, черт знает сколько, а все живет. Издали-то в него с дюжину верных зарядов всадили. Точно, что оборотень.
   Все это я уже знал от автора «Созидателя» и от Насти, но вот вам то, что она не рассказывала никогда.
   Обрубков приостановился у могилы с латунной табличкой на кованом кресте. Метель почти перестала. На окраине звездного неба объявилась луна, и было уже достаточно светло, чтобы видеть, но не достаточно, чтоб читать. Егерь направил рассеянный луч фонаря на табличку: «Белявский Андрей Михайлович. Покойся с миром. Аз есмь воскресение и живот. 6.Х.69 года».
   – Почти двенадцать лет минуло, – помолчав, произнес Гаврила Степанович. – Андрей с Микадо его в роще за муравьиной кучей подняли. Лайка у меня до Хасана была. Сибирская.
   Хасан, услыхав свое имя, примчался невесть откуда, сел у ног Обрубкова и показал мне язык.
   – Стрелок он был неважный, однако гильзы из той самой «вертикалки», что на твоем плече болтается, я стреляные вынул. Не спасовал Андрей. Не показал спины гаду. Там я и обнаружил товарища моего. Вепрь ему пах пробил. Потом – сожрал все внутренности. Микадо еще дышал, потоптанный. Верный был пес, Андрея не бросил – кинулся, как я догадываюсь, секача за ляжки хватать. Любил Микадо Андрея. Все его любили.
   «Бедная Настя, – подумал я с горечью. – Сколько же ей было?»
   – Да семь, – отозвался Гаврила Степанович, поглаживая Хасана.
   Сам не заметив, я задумался вслух. Вспомнил я и про захороненную где-то поблизости руку егеря, но спросить о ней уже не решился.
   – Ну, где вы там?! – долетел до нас из-за деревьев призыв Тимохи. – Полковник! Садись на броню!
   Мы пошли на вопль танкиста, и через полсотни шагов я увидел разрушенную почти до основания часовню.
   – Фамильный склеп господ Белявских, – пояснил Обрубков. – Прямой наводкой фугас долбанул в сорок втором. Снайпера гансы на крыше приковали. Пришлось богам войны снести его к едрене фене вместе с памятником культуры. Тогда с церквами не считались.
   – Да и теперь-то не особенно, – пробормотал я, размышляя о своем.
   Кто же он был, этот вепрь-призрак? Живое ли существо, или в самом деле исчадие ада? После всего прочитанного и услышанного я серьезно засомневался. Прагматические мои воззрения дали трещину, и она расширялась не по дням, но по часам.
   – Куда прешь, салага?! – злобно гаркнул под моими ногами знакомый голос.
   Старший из братьев маскировался по всем правилам зимней разведки. Семен лежал в самопальном окопчике у березы, выставив перед собой дуло короткоствольной винтовки. Облачен он был в грязный маскировочный халат когда-то белого цвета.
   – А где Филя? – тихо спросил, появляясь сбоку от меня, Гаврила Степанович.
   – На другом номере. – Старший Ребров сплюнул по ветру. – Градусов пятнадцать левее бери.
   – Под часовней отверстие, – засопел, пристраиваясь рядом Тимоха. – Туда он шмыгнул. Хасана пустим или как?
   – Ты спроси у него, – проворчал Обрубков. – Вдруг он тебя порекомендует?
   Хасан уже сам, поскуливая, вертелся у подножия часовни. Но великого желания лезть в подкоп, судя по всему, не испытывал. Он скреб снег передними лапами и то бросался вперед, то вновь пятился.
   – Думаю выкурить гада. – Семен вытащил зубами бумажную затычку из бутылки «Золотистого». – Лапника набросать и поджечь.
   – Толково, – одобрил соображение Гаврила Степанович и не мешкая обратился ко мне. – Сергей, смени-ка Филю. Пусть сюда чешет. Да гляди, с ружьем не балуй. Тут и без тебя дураков полно.
   – Ты не зарывайся, полковник! – услышал я за спиной, пробираясь между березами, бухтение. – Хоть ты и полковник! Мы тоже Прагу брали, верно, братан?
   Филю я нашел быстро. Он особенно и не прятался. Просто сидел на расколотой могильной плите, положив дробовик на колени и наблюдая за часовней. При виде меня лесничий как-то сник.
   – Подменю, – сказал я, присаживаясь около. – Тебя Степаныч требует.
   Великан вскочил на ноги, точно ужаленный. Сидеть ему со мной, полагаю, было не очень приятно.
   – Зла-то не копи, – процедил он, глядя в сторону. – Я мимо целил. Хотел бы убить – убил бы.
   – А ты и хотел, – отозвался я мстительно. – Очко заиграло, вот и смазал.
   Ничего не сказав на это, лесничий побрел к отряду.
   Некоторое время я сидел и наблюдал, пряча нос в воротник тулупа, как темные фигурки мечутся от леса к часовне. Потом потянуло дымом, затрещала куча хвойных веток, наваленных у норы под фундаментом. Мой кровожадный пыл улетучился еще прежде. Осталось лишь болезненное любопытство.
   Фигурки охотников разметались полукольцом вокруг источника дыма, перекрывая вепрю все возможные пути отступления. Обрубкова среди них я не заметил. Вскоре из-под часовни раздался ужасный рев. Я, помню, опять задрожал и выронил ружье. Только я успел заметить огромную темную массу, выползавшую из дыма, как ударила беспорядочная пальба. Горбатая фигура дернулась и застыла посреди прогоравшего лапника. Я, подхватив на бегу оружие, кинулся к часовне. Когда добежал, остальные уже стояли над убитым. Я сразу понял, что это человек. Ребров-старший стволом винтовки перевернул убитого на спину. Всклокоченная борода Ахмета не могла скрыть его звериный оскал, а мертвые зрачки татарина смотрели в ночное небо.
   – Мудянка вышла, – сняв танкистский шлем, признал Тимофей коллективную ошибку.
   Невольно я поднял взгляд туда, куда устремил его убитый. Над нами висел ковш Медведицы. Быть может, Ахмета просто мучила жажда перед смертью.
   – Ну? – Семен Ребров осмотрел присутствующих. – Кто, черти, в люк полезет?
   Хасан лег на брюхо, намекая, что это будет не он. Филя крякнул и расстегнул набухший от влаги полушубок. Но я уже собрался. Я уже решил, что настал мой черед показать себя с худшей стороны. Худшей стороной человеческой натуры – или, скажем, одной из таковых – я заносчиво считал героизм. Герои всегда казались мне подозрительными: вокруг них гибло слишком много народу. Пока братья Ребровы обсуждали, пройдут ли плечи моего соперника в лаз, я уже скользнул на животе в зияющее под часовней, провонявшее горелой хвоей жерло. Проехав головой вперед метра четыре, я упал на битые кирпичи.
   – Лови фонарь! – крикнули сверху.
   Зажженный фонарь ударил мне по темени и погас. Я нащупал его в темноте, встряхнул, и тусклый луч, питаемый севшей батарейкой, побежал по углам склепа. Вместе с ним путешествовал ствол моей «вертикалки», тогда как указательный палец мой, слегка притопив спусковой крючок, застыл в напряжении. Когда я в последнюю почему-то очередь осветил пространство прямо перед собой, мне стало даже еще хуже, чем расстрелянному татарину. В ту секунду, по крайней мере, я готов был с ним поменяться. Потому что у ног моих, скорчившись в неестественной позе, лежал Никеша с перерезанным горлом.
   – Бросайте веревку! – прошептал я, попятившись к лазу.
   – Что? – окликнул меня сверху Тимоха. – Что видно?
   – Веревку бросай! – заорал я дурным голосом. Веревка была мне сброшена одним концом. Повесив ружье на шею, я обмотал веревку вокруг себя трясущейся правой рукой и дернул, подавая сигнал к подъему. Ответственность за мое страхование, как я сразу понял, взял на себя Тимофей, поскольку через миг он рухнул рядом со мной на четвереньки, зарывшись лицом в битый кирпич.
   – Озверел?! – Отплевываясь, Тимофей поднял голову и замер. – Хрена себе! Никеша! А где кабан?!
   Луч фонаря, зажатого в левой моей руке, как захватил Никешу, так больше и не выпускал его. Стало быть, ни в какой район его не отвозили. Паскевич просто сдал Никешу Реброву-Белявскому с его нукером. А я – помог. Сколько они пытали бедного дурачка? Дней пять прошло.
   «Ах, какой же я подлец!» – прикусив до крови запястье руки, я глухо застонал.

СКЛЕП

   – Я приехал закрыть это дело, и я это дело закрою! – Следователь Пугашкин энергично рассек воздух ребром ладони.
   Так, по армейским воспоминаниям Сани Угарова, лихие десантники в «учебке» рубили на показательных выступлениях подпиленные кирпичи. Проверяющий оставался доволен. Битье кирпичей и укладка парашютов на скорость, по утверждению моего товарища, были главными факторами боеготовности советских ВДВ. Позже, когда Угарова с ограниченным контингентом войск забросили в «дружественный» Афганистан, разумеется, изменились и факторы. Но первые полгода секундомер проверяющего неизменно фиксировал уставной норматив, и в соответствующей графе выставлялась отметка «хорошо».
   – Отчего ж «хорошо»? – интересовался я по наивности. – Отчего не «отлично»?
   – Потому что совершенству нет предела, старичок, – снисходительно отвечал Саня, прикладываясь к бутылке «Возьми зубами». – На борту нас, разумеется, ждал запасной комплект. Сумасшедших таких не родилось, чтобы с «нормативными» парашютами сигать. С ними только затяжную часть прыжка можно было исполнить.
   «Возьми зубами» – как мы окрестили, с учетом техники открывания пластмассовой пробки, дешевое грузинское вино «Вазисубани» – распивалось непосредственно перед вечерними лекциями в детском саду, примыкавшем к старому зданию МПИ.
   После двух семестров Саня бросил наш факультет, а поступил на филологический уже по возвращении из Афгана. Взгляды его на будущую профессию советского редактора претерпели эволюцию. «Все, что пишет наша пресса, вообще в правке не нуждается, – пояснил мне Угаров свой поступок. – Редактировать этот маразм – значит придавать ему известную степень достоверности. Если бы содержание «основополагающих» идей соответствовало форме подачи, народ, быть может, скорее осознал бы всю степень абсурда здешней жизни, сотворенной лишь для того, чтоб уравнять шансы умных и дураков. Так что я умываю руки хозяйственным мылом. Отныне мой удел – литература девятнадцатого века. Даже восемнадцатого. Когда парижские бляди еще не заразили дурной болезнью мод названием «равенство» бригаду сопливых победителей в офицерских мундирах».
   «Укладка парашютов и битье кирпичей…» – Глядя под ноги, я машинально ворошил носком валенка пыльные осколки и вспоминал справедливый, по сути, монолог Угарова.
   Народу в склепе набилось, считая новопреставленных Никешу и Ахмета, занесенного по распоряжению следователя сюда же, девять душ. Спертый воздух, пропитанный запахом крови, становился нестерпим. Но Пугашкин, до окончания, как он выразился, «перекрестного допроса и подетального восстановления картины», приказал всем оставаться на местах. Сам он воспользовался ватными тампонами, отчего его ноздри хищно раздулись. Допрос, исполненный пристрастия и коварных подвохов, кое-как близился к завершению. Осталось реконструировать «картину».
   – Я закрою это дело! – повторял Пугашкин, как «заезженная гибкая пластинка.
   Заложив руки за спину, он расхаживал по периметру склепа, словно бы измеряя шагами протяженность живописного полотна. Щебенка омерзительно хрустела под его сапогами. Действующие лица были оживлены и активны, бездействующие – утомлены и подавлены. Тимоха, опустившись на корточки, грыз ноготь. Брат его дремал, прислонившись к стене. Обрубков, который стоял, опершись на ствол винтовки, отчего-то напоминал мне Зеба Стампа с иллюстрации к роману «Всадник без головы», но только – однорукого. Гигант Филя сидел в углу и всхлипывал, уткнувшись в шапку лицом. Зарезанный Никеша был товарищем его детства.
   – Ты чего людей истязаешь, Пугашкин? – не сдержался Гаврила Степанович. – Отпусти людей. Они всю ночь глаз не смыкали.
   – Я что, – ощерился следователь, – с каждого подписку о невыезде должен взять?
   – Кто мог выехать, давно уже отсель выехал. За исключением вон того малохольного. – Егерь кивнул в мою сторону.
   Пугашкин демонстративно отвернулся от егеря, давая понять, что дебаты окончены.
   – Как там у тебя, Евдокия?
   Пока медэксперт занималась телами Никеши и Ахмета, криминальный фотограф Василий терзал вспышками призраков рода Белявских. Стараясь ни на что не наступать, он, словно шмель, тяжело порхал с места на место.
   – Два трупа, – доложила следователю результаты поверхностного осмотра Евдокия Васильевна. – Один – со множественными огнестрельными ранениями в области плеч, грудины и паха, предположительно винтовочными пулями и крупной дробью пока не уточненного калибра.
   – Пятеркой, – уточнил Тимофей.
   – Крупной дробью! – повысила голос Евдокия Васильевна. – Второй – с режущим ранением в районе горла. Предположительно – остро заточенным предметом.
   – Разберемся, что там в области, а что в районе, – поджал губы следователь.
   Евдокия Васильевна выпрямилась и, стянув прозекторские перчатки, потянулась. Грудь ее при этом приподнялась. Приподнялся и Тимофей, возбужденный запахом резины, исходившим от медицинского эксперта. Старший Ребров тоже беспокойно заерзал.
   – Где у вас тут можно руки помыть? – спросила Евдокия Васильевна, брезгливо осматриваясь.
   – А в бане! – засуетился Семен. – И руки, и все, что вам угодно!
   – Мне угодно все, – медэксперт смерила его с ног до головы опытным взглядом и плотоядно улыбнулась.
   – Так я пошел? – Бравый танкист сунулся было в лаз.
   – Через дверь сподручнее, – заметил Гаврила Степанович. – Портки не сползут.
   Каменная дверь, ведущая из часовни в склеп, была широко распахнута еще до приезда следственной бригады, вызванной по телефону. Дневной свет, заливавший часовню сквозь выбитые окна, достигал и сюда, превращая кромешную темень и тусклые сумерки.