Вика сказал себе – ты ведь знаешь, как она неординарна. Ты помнишь каждое ее слово. Так садись, запиши, пока Альцгеймер не подобрался и к тебе.
Лера – та рассказывала! В очередной раз демонстрировала, что она – над нормой. Бэр вот не мог связать двух слов. Он побывал во рву. В другом, не в Бабьем Яру. Но одинаково раздевали и расстреливали и в Яфеевке, и на Бронной горе, куда вывезли брестское гетто, и в Жабинке, где (читали они в архивной рукописи) …
…расстреляли восточников и где какая-то спасительница из местных успела увести из-под расстрела детей Песи и Гольдфарбов. На следующее утро был я на том месте и видел на траве и на ветвях разорванную женскую и детскую одежду. Едва присыпанная землей яма вздулась, большая трещина легла по диагонали, а посередине пенилась кровь, которую тяжесть земли поднимала по трещинкам вверх.О Белзеце. О душегубках Треблинки. О забитых дубинками в Литве, о повешенных вверх ногами в Понятове. О расплющенных танками в Кривом Роге. О сброшенных в шахту в Краснике. О затравленных собаками в Ясеноваце. О запытанных в Штутхофе.
Кнут! Сверло в живой череп! Паяльные лампы! Ледяные ванны!
Найди, что способен, Вика, разлепи уста слов, засыпанные землей.
Бэр: «Я сам писать не могу. Могу вот только печатать чужое вот. По крохе разыскивать, восстанавливать».
Значит, за них пусть выскажутся документы. Найденные в спецхранах, отреставрированные, с восстановленными купюрами.
Кому судьба готовить их, сопоставлять, вести поиск? Чей это долг?
А чей же, как не мой, сказал себе Виктор.
Сказал… и унесся мыслью куда-то в иную степь. С речью Лёдика в руках добрел до чугунного барьера. На решетке у соседних дверей хлопало и моталось одеяло в резкую шотландскую клетку. Клетка сочетала в себе равное количество красного, зеленого, желтого и синего. Виктор думал, до чего неприятно, когда всего в смеси поровну, ни один цвет не подчеркнут, ни одно сочетание не выделено. Результат агрессивный, давящий. То ли дело, когда есть цветовая доминанта. Когда понятна идея и виден вкус. Тогда это искусство.
А звонок Жабовой Змейки прост и груб, как вот эта шотландская клетка. Даме из «ЗоЛоТа» плевать, до чего Виктору сейчас несладко. Ей бы только интерес к своему товару раздуть.
Впериваясь в печатный лист, но не видя написанное, Виктор следил, как в волшебной коробочке памяти разворачивается рельефный, полный запахов, звонкий эпизод. В годовщину Бабьего Яра в сентябре шестьдесят шестого Симе и Лере было по пятьдесят три, Вике восемь. Внучонок был им сыном. Наконец обретя покой, наново обустроив дом, дождавшись из всех пленов и после всех геройств живого и даже не израненного мужа, Лера получила вдобавок ко всему еще и от дочери «на поиграться» розового Вику – новенького ребеночка, благодать!
В те годы Лера цвела даже ярче, чем в молодости, с ладной фигурой, сияющей кожей, пышными волосами, с медным браслетом (один целитель в Пуще-Водице продавал от давления) почти у локтя на округлой руке, в присланной с оказией бруклинским кузеном двойке цвета «яффский апельсин» и с янтариками на шее. Она чудесно выглядела, Лера, когда выплыла в коридор встречать распаренного, в багровых пятнах на щеках Лёдика и вялого, окаменевшего мужа.
В доме готовили обед. Две поздние мухи не упаслись от Лериного полотенца. На паркете лежали их тихие тела. Пахло варившейся кукурузой, видимо, последней в этом сезоне. Вика как раз размышлял – свистнуть ли с блюда нежный ломоть огурца или будет заметно.
Поняв, что с ними было, Лера осадила Лёдю и Симу на диван, внесла с кухни нарезанную селедку и полбутылки «Столичной», бедром к дивану двинула круглый с гнутыми ножками стол. Вика тут же внырнул под низ и из-под бахромистой скатерти впиявился ухом в голоса, добела раскаленные волнением, ненавистью, бедой. В комнате множились гости, стайками, куча незнакомых. И хотя Вика не понимал трех четвертей разговора, эмоция перетекала, накал передавался, и сердце дико скакало в середине его цыплячьей груди, аж стискивало гортань.
Примерно так же перебрыкивало это сердце и сейчас, в Милане, на чугунной балюстраде, при мысли, что, может, записи деда об этом вечере сегодня выставляются на аукцион неожиданно прорезавшейся болгаркой.
А если болгарка не перезвонит?
Почему не перезвонит, урезонивал себя Вика. Ей ведь выгодно перезвонить. Единственный покупатель, с которого можно будет содрать любую цену, – именно он, Виктор. А он уплатит и наконец прорвется в кулисы истории, до сих пор известной только по скудным отчетам!
А вдобавок (чем не шутит черт) вдруг ему откроется, какую же ему самому полагалось бы носить, вместо Зимана, фамилию.
Вдруг у деда там указано, кто был в действительности его, Викиным, никогда не существовавшим или же испарившимся как призрак отцом?
Полки в коридоре, первая, застекленная, заветная. Вика с нежностью принял в ладони с полки книгу деда (фестончатый от обтрепанности супер, чистый лоб пинтуриккиевского отрока на фронтале обложки) и открыл ее:
Выпали желтоватые листики, карандаш. Дед, что мог, писал чернильным карандашом (фронтовая привычка):От автора
Весной 1945 года мне выпало счастье участвовать в спасении от гибели бесценных сокровищ Дрезденской галереи…
Глава первая
…Горело сразу со всех сторон.
Все скрылось в черном дыме.
Колокольни с грохотом рушились в прах,
И пламя вставало над ними.
Генрих Гейне, «Германия»
Пришлось ввести новую технику. Трупы больше не стали подымать на поверхность, солдаты сжигали их огнеметами на месте. Стоя над убежищами, солдаты просто пускали туда струи огня…Вика знал, он уже работал над этим – сам закладывал в томик, отсканировав предварительно, эти пометки деда. В книгу они по каким-то идейным причинам не попали.
Бомбардировка Дрездена 13–14 февраля 45 года. Бомбер комманд – оперативный фильм номер 257. 1, 2 и 6 группы атакуют Дрезден. Эскадрон 463, командующий Ланкастер, пилот ф. лт Скелтон, высота 14 500 футов, время 01.28½ – 01.37 hrs. Overbombing. Хрестоматийный пример овербомбинга. Там было много беженцев, отходивших по мере приближения Восточного фронта.Вписанные на задний форзац той же книжки рукой деда строки:
Воспоминания итальянского военного, имя не указано (перевод Жориньки Брейтбурда 1965 г. по просьбе Эренбурга):И подклеен листок с цитатой вообще уже непонятно откуда:
Свою удачливую судьбу Дрезден мог приписать своему на редкость мирному характеру: там были госпитали, пивные фабрики, пищевые производства, центры санитарных поставок, фабрики музыкальных инструментов. Все это не имело отношения к войне. Госпитали. Сотни и тысячи раненых как с Восточного, так и с Западного фронта.
Ночами слышался монотонный гул вылетавших на задания бомбовых эскадрилий.
«Хемниц утюжат сегодня», – говорили мы друг другу и воображали, до чего классно быть в одежке этих молодых блестящих летчиков, с их сияющими циферблатами и начищенными прицелами…
В городе было вдвое больше людей, чем полагалось этому городу.Да, а вот – уже официальный печатный текст – начало книги деда.
Из мужчин были только ветераны в больнице, слепые, инвалиды.
Слепые пытались ухаживать за безногими. Когда началось – начали это англичане. На следующий день прилетели и американцы. Более 1300 «летающих крепостей» разнесли в руины город. Американцы превратились в зверей. «Как вам удалось стерпеть запах кипящей мочи и горящих детских колясок?» – спрашивал, вернувшись домой, у боевых товарищей просидевший бомбежку в дрезденской бойне американский военнопленный летчик.
Через три дня в центр вошли те, кто искал трупы. Одного тазика хватало на прах девяти – десяти людей, потому что люди стали крошечными. Не было возможности рыть отдельные могилы, живые устроили для погибших громадные погребальные костры.
Как раз промышленности-то урон был нанесен крайне незначительный, и железная дорога опять заработала через три дня. Тем не менее в городе погибло за три минуты сто тысяч человек.
Дрезден.Дальше Вике и читать-то незачем. Он помнит эти страницы с детства. Как романы про пиратов и путешественников. Капитан Орехов исчез из сюжета, затерялся где-то в штабе. На самому себе данное лихое задание по разминированию местности, нафаршированной десятками динамитовых шашек, кишащей неразоружившимися гитлеровцами, ну или вервольфами Прейцмана, с пятью саперами, полуторкой и двумя канистрами солярки в первую ночь вышел Сима Жалусский, тихий киевский художник, совершенно не башибузук, несенсационное существо.
Шофер с трудом ведет машину по извилистым узким проездам меж груд обгорелого, хрустящего под колесами щебня. Из-за поворота навстречу вырывается мотоциклист. Поравнявшись с нами, он резко снижает скорость и, махнув рукой, успевает крикнуть:
– Сикстины в Дрездене нет!
И уносится дальше, оглушительно треща, окутанный облаком рыжей кирпичной пыли.
Это капитан Орехов из штаба дивизии. Еще неделю назад, сидя на обочине дороги, мы с ним промеряли по карте расстояние до Дрездена, говорили о предстоящем большом наступлении и о том, что может произойти с Дрезденской галереей, если в городе завяжутся уличные бои.
Капитан был большой любитель живописи и знал в ней толк. Он раздобыл где-то туристский путеводитель по Дрездену и носил его в своей планшетке. Мы восхищались великолепными фотографиями и несколько раз возвращались к тому листу, где был изображен Цвингер – музей-дворец, место, известное всему миру. Мечтой капитана, да и моей, было посмотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля.
Сам себе задал опасную работу, добился разрешения рискнуть и выехал в ночь.
Что же, он был так отважен? Так охоч до рубки, гона, лета во весь опор?
Какое там! Штафирка, интеллигентный еврей, домашний, хоть без картавости и без очков. Не мелкий, скорее жангабенистый. Но склонный, как Вика помнит, в послевоенной жизни к ношению берета с хвостиком. Гегемоны-однополчане от него подвигов не ждали.
Следующий текст – рапорт Жалусского, поданный в Центральный Комитет Коммунистической партии по свежим следам его действий в Дрездене, в 1946-м. К сожалению, отсутствует важное дополнение: почасовая хронологическая роспись, которая, судя по приписке деда, была в свое время составлена и приложена к рапорту. Кто знает, сколько ценных фактов содержалось там. Роспись была непосредственно привязана к знаменитой немой карте, по которой и копали они. Карта вся полна аббревиатур, и совсем не каждую удается объяснить. Вот теперь! Теперь есть надежда, что роспись и расшифровка карты отыщутся в составе болгарского лота!
Дед начинает свой рапорт с места в карьер:
8 мая 1945 года, по окончании боев, я решил посетить территорию Цвингера. Увидев руины Цвингера, разрушенного бомбардировкой англо-американской авиации, я заинтересовался судьбой находившихся ранее в нем произведений искусства. В тот же день мне удалось найти бывшего научного руководителя музея скульптуры «Альбертинум» – д-ра Георгу Ранкинг. Я настойчиво просил (последние два слова зачеркнуты) предложил ей сообщить мне все, что ей известно по этому поводу. По ее словам, она знала лишь о местонахождении скульптур «Альбертинума» и была, кроме того, осведомлена о приказе гауляйтера Саксонии Мучмана, в соответствии с которым все экспонаты в случае реальной угрозы обнаружения должны быть взорваны. Я потребовал указать мне местонахождение скульптур, что она и выполнила.Первое время действовали по наитию. Командир батальона Перевозчиков злился, зачем у него забирают бойцов. Выделил после долгих переругиваний трепаный саперный взвод, где в строю оставалось пять человек. С ними дед и поехал в направлении юг. Разъяснял задание по дороге, все больше про картины, искусство. Солдаты рвались на Берлин и допытывались, далеко ли до Рейхстага, хотя ни один не знал, что это слово означает. Огонек фонарика ерзал по двухверстке. Бойцы покуривали, пожимали плечами.
Это было секретное хранилище – тупик, прорытый под Эльбой, вход в который был наглухо замурован…
Картины были нацистами эвакуированы – куда? Не употребили ли их бегущие фашисты как валюту? А может, переезды и бомбежки нанесли коллекциям сильный урон? В каких они хранились условиях – поди, не в идеальных? У начальника отдела по делам музеев саксонского минкульта, Артура Грефе, Виктор недавно читал: «Со стен и потолка известняковой пещеры постоянно капало, воздух был спертый, температура была лишь немного выше нуля».
Часть картин лежала навалом в сыром подвале без упаковки. Другая в ящиках, но под водой в затопленной штольне. И зачем ее затопили? Может, попросту собралась от дождей вода? Сикстина стояла в деревянном коробе в каменоломне без охраны. Много картин было свалено в старинном замке Кенигштайн в прожаренном солнцем невентилируемом чердачном пространстве. Вдобавок многое было заминировано и от неосторожности обещало взорваться в любой момент. В подвалах Цвингера, которые никто не «прослушал» миноискателем, обнаружились люки с фаустпатронами.
– Когда я брался искать, – рассказывал дед маленькому Виктору, – я даже предположить не мог. С людьми я по себе, по отцу и маме, по опыту войны уже знал, как немцы обращаются. Но с искусством…
В общем, Жалусскому приходилось действовать точь-в-точь как в сказке:
– Ступай ищи то, не знаю что. Главная мысль – только пусть не мешают. У кого мне было получать разрешение? Я совсем осатанел. Работал и работал, не ел и не спал. И почти не размышлял. Все, что мог, отыскал и вырыл. Перевез в батальон. Когда картины-статуи были почти все уже в надежных местах, тут меня захватили и потащили в инстанции. Допрос по всей форме. Чудо было, что тогда же сработал рапорт маршалу Коневу, поданный накануне. Без объяснений привезли обратно на квартиру, дали три часа побриться, побаниться, одежу погладить, заставили крутнуться и сняли прилипшие ниточки – к маршалу едешь-де. Маршал лежал в ванне под горой белой пены. Ну, это было как на прием к господу. Даже, кстати, по военному времени к господу угодить у любого из нас имелось значительно больше шансов, чем к маршалу.
Мушкетерская бравада неожиданно удалась. Сима предстал, стесняясь, пред очи командующего фронтом. Бредовое, единственно правильное поведение. Ибо нижнее начальство не понимало и не хотело ничего. А наверху наконец, бац, дотумкали коневские штабные, что открывается уникальная возможность себя выпятить, ордена и героев получить. Кой-кто явно смекнул тогда же – погреть руки жадные.
Ведь ювелирная коллекция «Зеленых сводов» – «Грюнес Гевёльбе» – содержала тысячи раритетов, кубков-наутилусов, медалей, шахмат из перламутра. Бессчетные золотые фигурки с эмалью. Чаши с бриллиантами работы Динглингера, нефритовые панно. Резную яшму. Там были мавры с личиками из черных жемчужин, ширмы китайской работы. Там были вышивки серебряными нитями, скань, финифть, распятия, кинжалы, опояски.
А в коллекции Цвингера – малые голландцы, мифологические сценки шестнадцатого века на меди, лицевые портреты Доу. Легко помещавшиеся в планшет.
Что творилось в штабах в ту неделю, покуда дед мотался по штольням и погребам, Вика даже и вообразить не пытается. Он сопоставлял свидетельства тех, кто прибыл скоро, но все-таки не в первые дни. Даже ранние публикации, даже по горячим следам, уже были неточными. А дальше, под гнетом официоза, перепубликовываясь и редактируясь, реляции набухали гнилой неправдой.
Кто отслеживал? Где учитывалось?
Чтобы хоть мало-мальски через всю эту официальную брехню дело понять, нужно быть сыщиком. Спасибо, Виктор у отчима Ульриха напрактиковался в сыщицких упражнениях. Ульрих Зиман до сих пор слывет лучшим из лучших расшифровщиков. Жаль, что Ульрих старый, брюзглый, скорбный, что ему уже восемьдесят пять.
Ладно, о деле. С двадцатых чисел мая в Дрезден из Москвы двинули работников трофейных бригад. Срочно присваивали барышням майорские звания. Погоны со звездой. Сима, натурально, должен был в полную оторопь прийти, когда они набежали. Но его реакция уже не имела значения, потому что примерно тогда же, когда они все на Дрезден посыпались, Жалусского отстранили. Выкликнули по начальству и дали ему понять, что работу он сделал, добро, а моральный уровень армии регулировать – не его забота. Ни к каким наградам не представят – пусть, зараза, вообще говорит им спасибо, что цел.
Майор Наталья Соколова, советская искусствознавица, честь ей в общем-то, не стала, припоминая, слишком уж сочинять. Например, она достоверно написала, кто и когда прибыл. То есть что из Москвы прибыли гораздо позже:
Полковник Курганов, начальник штаба фронта, сказал: «Советская армия… опередила вас, спасла неоценимые сокровища, теперь ваша задача охранять их».Это написала Соколова в журнале «Искусство» в шестидесятом году.
Виктор пролистнул ее статью.
В двадцатых числах мая…Дед начал свою самодеятельность восьмого, помнил Вика.
…прибыла бригада Комитета по делам искусств в составе: Рототаев, Чураков (реставратор), Григоров (сотрудник Комиссии по охране памятников)… Началась перевозка в Пильницшлосс картин. Маршалу Коневу мы рапортовали, что прибыла комиссия из Москвы. Маршал улыбнулся и говорит: «Поздновато, Советская армия опередила вас». – «За Советской армией не угонишься, товарищ маршал».Кто же была эта «Советская армия», о которой по-доброму улыбнулся маршал (а перед этим – полковник Курганов)? Было ли у нее лицо, имя, звание? Маршал Иван Конев, директор Дрезденской коллекции Герман Фосс и многочисленные очевидцы отвечают, каждый в собственном мемуаре: эта армия была – Семен Наумович Жалусский, младший техник-лейтенант, художник из Киева, доброволец, окруженец, чудом прошедший фильтрацию после побега из нацистского лагеря военнопленных, вернувшийся в строй, откомандированный на передовую, оказавшийся в разрушенном Цвингере по случайности и которому, собственно говоря, розысков никто не поручал.
Как рассказывала Виктору мама, а также и бабушка – и документы твердили о том же, – Жалусского потом опять вдруг выдернули пред начальственные очи в пятьдесят четвертом. Пригласили на собеседование не куда-нибудь, а в ЦК. И вернулся он, мотая головой и пожимая плечами. Опять садись и докладную записку им пиши!
После войны военную тему, вследствие сталинского вето, решено было замять. Десятилетие Победы не праздновали. Вообще не праздновали Победу до шестьдесят пятого. Отобрали у фронтовиков те небольшие деньги, что полагались за ордена. Ничего существенного на военную тему за те годы не смогло пробиться, кроме полюбившейся Усатому плетнёвской «Линии огня». Потом, когда начал набирать силу Хрущ, когда в пятьдесят шестом его доклад о преступлениях коммунистического режима расколол общество, стало ясно, что склеить общество обратно способна только она, война, с ее драматизмом и жертвенностью.
Киношники, художники подступились к военной теме. Цензура по инерции препятствовала всему «необщему». Даже «Заставу Ильича» из-за разговора с убитым на войне отцом до шестьдесят пятого не пускали в прокат. А потом заставили Марлена Хуциева убрать изможденного отца – Майорова, переснять лучший в фильме эпизод, на сей раз с откормленным слащавым Прыгуновым.
И тем не менее ощущалось, что власть по шагу-полшага меняет курс. Было решено провести выставку заграбастанных дрезденских картин. Воспеть геройский и благой замысел спасения, якобы задуманного для возврата картин в их старый дом. Советская армия чтоб оказалась благодетельницей человечества. В те годы возвратили полтора миллиона произведений искусства, из них шестьсот тысяч дрезденских: Цвингер, «Грюнес Гевёльбе», Исторический музей, Кабинет гравюр, Скульптурное собрание, Коллекцию фарфора и Монетный кабинет.
С Симы стребовали новый рапорт. А потом дали понять: он как раз и может создать нетленку, где был бы увековечен поиск дрезденских сокровищ и благородное их возвращение. Писать от первого лица. Государственный антисемитизм вроде бы тогда маленечко поприглушился.
Первый рапорт, сорок шестого года, свеж. Его явно составлял человек, только что вернувшийся с разбора развалин. А во втором, пятьдесят пятого, чувствуется, что десять лет миновало. Формулировки отчеканились. Простодушное «я» заменилось дипломатическим «мы».
Взять детгизовскую книгу Жалусского «Семь ночей», видно: это почти текстуально повторенный второй рапорт, плюс некоторое авантюрное упрощенчество, плюс просветительская пропитка. О каждом из художников вставлен популяризаторский экскурс. Розыск шедевров стал триллером. Об искусстве тоже рассказано живо и ярко. Книга «Семь ночей» на фоне тогдашних стандартов впечатляла порядочностью и талантливостью. Тогда не замечалось то, что видит Виктор сегодня: недоговоренностей не меньше, чем прямизны, а победная патетика коробит.
– Представляю, как давили на деда, редактировали, резали, – буркнул Вика. – Даст-то бог, узнаем подробности из болгарских дневников.
За книгой вышел и фильм, снова упрощающий, почти пропагандистский, с любовью и с гэдээровской кинозведочкой. Он был назван «Пять дней и ночей». Почему не семь, как в книге? Во избежание библейских аллюзий, видимо… Далее. Еврей не должен был быть организатором и героем: потому Жалусский преобразил себя в русского «Леонова». А так как якобы выполнялось ответственное задание командования, то пришлось и повысить себя в звании до капитана…
Двадцать миллионов зрителей посмотрели фильм в прокате. Кстати – и это всегда вызывало гордость Вики, – музыку для фильма написал Шостакович. Так родился его Восьмой струнный квартет. В энциклопедии сказано: «Это произведение Ш. создал в Дрездене, куда его командировали для фильма. Написал за три дня. Говоря о войне, Ш. провел через все пять частей квартета реалии собственной судьбы. Это реквием Ш., “автонекролог”. Это произведение называют и Камерной симфонией».
«Использованы темы моих сочинений и Вагнер. Сочиняя его, я вылил столько слез, сколько выливается мочи после полдюжины пива. Приехавши домой, два раза пытался его сыграть, и опять лил слезы», – писал Шостакович в письме своему другу Гликману.
Да. Форма памяти, отлитая в то, что бронзы литой прочней. Выше пирамид. Единственная времяустойчивая субстанция.
А тогда, во плоти, не в бронзе, содрогаясь от нетерпения, начиная действовать, захлопывая (чуть не прижал от волнения палец) дверку «доджа», разворачивая в первый раз карту сельской местности в районе Дрездена, – не бронзовым обелиском – кем был Жалусский в тот миг? Художник, четыре года не нюхавший ни своего, ни чужого мольберта. Ни разу не расправивший бумажный лист на ровном столе. Гравировавший фронтовые портреты обратным концом школьного стального перышка на кусках грязного линолеума, отодранного от пола в разбомбленном сельсовете. Ночевавший все годы не на тюфяке, а в окопах. Если не в яме для пленных. Если не на усеянных вшами нарах в лагерях: немецком, потом советском. Если не на утоптанном плацу с выеденной военнопленными травой. А когда убежал от немцев – на полатях у украинской крестьянки (с нею самой-то, ежели что бывало ночью, непременно без света. Упаси боже, чтоб она не увидела голого его. И ни в коем случае не попадать ни с кем в общую баню…).
Не евреем, естественно, рекомендовался он в те годы плена и оккупации, а украинцем. Документ взял с убитого солдата, Юхима Шевченко. Холмик, где Юхим закопан, дед зарисовал, местность записал. Клок бумаги с этим рисунком выпал Виктору в руку из-под крошащейся подкладки, когда он завел палец в глубину потресканной полевой сумки, разбирая дом после смерти бабушки. Побывал ли дед после войны на могилке Юхима в Солопове? Смог ли разыскать Юхимову мать? Знаем, да, что навестил «казенную, крашенную суриком пирамидку, обнесенную деревянной оградой».
На пирамидке, чуть пониже фанерной звезды, висел венок из ссохшихся сосновых ветвей. Под венком виднелась неумелая, хоть и старательно выведенная надпись «Вечная память павшим за Родину».Это дед написал о братской могиле остальных четырехсот.
А сам он стал Юхимом и спасся.
Смог ли найти, где он тело Юхима закопал?
Баба после полугода сожительства разглядела-таки Симу в лунную ночь.
– А ты хоть прячься, хоть что, ты же еврей, я подсмотрела!
И на следующий день доложила на него в управу.
Симе шепнули местные девчата, что она туда пошла, и он махнул в ближайший лес, благо было теплое время. Долго ли он мог там протянуть, костра толкового разжечь не умея? Без спичек? Как он прожил в лесу два месяца до октября? Это был уже сорок третий. Как Сима узнал, что фронт снова подходит к Солопову? Радио же не было. Откуда они вообще брали информацию? Поди дознайся. Вроде бы он с партизанами наладил связь. Есть записка от лесного вожака: Юхим Шевченко делал им поддельные немецкие документы. Ну ясно, с его-то квалификацией художника и ретушера. Надо думать, партизаны его передержали до октября у себя? А потом, как сам пишет в повести, «побрел по оврагам, по болотным гатям в сторону, откуда шумело сражение. Когда идешь обратно, все зависит от того, будет ли у тебя винтовка».