Страница:
— …и это язык твоего народа.
Стефан переставляет катушки, выстраивая из них домик, фундамент из темных, верх — из светлых ниток.
— Но теперь я буду американцем. Малкольм мне сказал, что сделает мне гри… гри… гражданство.
— Малкольм — сын священника и полицейский, он ничего не смыслит в традициях нашей родины. Это наследие, которым нужно гордиться, Стефан. Нужно его изучать, и тогда мама будет очень рада.
Мал видел, что эти слова не возымели никакого действия на Стефана, и улыбнулся, когда мальчик одним движением разрушил построенный домик, и глаза его вспыхнули:
— Малкольм говорит, что Чехословакия — это… это… это…
— Что, милый?
— Страна булыжников! Куча дерьма. Шайс! Шайс! По-немецки для мутти Селеста вскинула руку, остановилась и ударила по своим сжатым коленям:
— А вот тебе по-английски: ты — маленький неблагодарный негодяй. Ты позоришь своего настоящего отца, культурного человека, врача, а не этого компаньона шлюх и бандитов…
Перевернув столик, Стефан вылетел из комнаты прямо на стоявшего в дверях Мала, едва не сбив с ног своего рослого отчима. Мальчик обнял его за тАпшо и уткнулся головой ему в грудь. Мал стал успокаивать его, гладил одной рукой по плечам, а другой трепал волосы. Когда Селеста поднялась и увидела их, он сказал:
— Брось ты это наконец, слышишь?
Рот Селесты беззвучно шевелился: она не хотела, чтобы Стефан слышал бранные слова на своем родном языке. Мальчик еще крепче прижался к Малу, а потом отпустил его и побежал наверх в свою комнату. Оттуда послышался звон и дребезжание, и Мал понял, что это в дверь комнаты летят игрушечные солдатики Стефана.
— Ты знаешь, о чем он думает, когда ты с ним так говоришь, и все равно никак не успокоишься, — крикнул ей Мал.
Селеста поправила рукава шерстяной кофты — единственной ее любимой вещи из Европы, которая Малу была особенно ненавистна.
— Наин, герр лейтенант, — чисто по-немецки, настоящая Селеста, и вместе с ней Бухенвальд, газовая камера, человек при ней, майор Консидайн, хладнокровно его убивший.
Мал шагнул вперед и остановился в дверях:
— Бери выше. Капитан, фройляйн, и очень скоро. Главный следователь окружной прокуратуры, но и это не предел. Высокое положение, фройляйн. Чтобы ты помнила об этом, если я увижу, что ты дурно влияешь на моего сына. Тогда мне придется забрать его у тебя.
Селеста села, колени сжаты, неистребимая школьная привычка. Прага 1934 год.
— Ребенок принадлежит матери. Даже такой недоучка юрист, как ты, должен знать эту максиму.
Убийственный аргумент. Мал со злостью пнул завернувшийся коврик и вышел на улицу. Сел на ступеньку крыльца и стал наблюдать, как собираются дождевые тучи. Снова застрочила швейная машинка Селесты. Наверху солдатики Стефана все стукали и стукали в потрескавшуюся дверь. Мал подумал, что скоро вся краска с солдатиков слезет, драгуны лишатся своих мундиров, и этот простой факт перечеркнет все, что ему удалось сделать после войны.
В 45-м он был майором, служил в военной полиции, временно расквартированной вблизи недавно освобожденного концентрационного лагеря Бухенвальда. В его обязанности входило снятие свидетельских показаний с заключенных, прежде всего тех, которых эвакуаторы медицинской команды считали безнадежно больными. Это были подобия людей, которые вряд ли могли дожить до момента, когда им представится возможность опознать в суде своих палачей. Процедура снятия показаний была настоящим кошмаром; только каменная холодность присутствовавшего переводчика помогала ему сохранять ледяное спокойствие, сдержанность, выдержку профессионала.
Новости с домашнего фронта были ничуть не лучше: друзья сообщали, что Лора путается с Джерри Данлеви, коллегой из убойного отдела, и с Баззом Миксом, коррумпированным опером наркоотряда и поставщиком наркотиков Микки Коэну. А в Сан-Франциско от сердечного недуга умирал отец, его преподобие Лиам Консидайн, ежедневно славший ему телеграммы, в которых умолял принять Христа.
Мал не любил отца и не думал удовлетворять его каприз. К тому же он сам целыми днями молил Бога о скорейшей и легкой смерти уцелевших узников Бухенвальда, чтобы избавить их от воспоминаний, а себя — от нескончаемого кошмара.
Отец умер в октябре. Брат Мала Дезмонд, король подержанных автомобилей в Сакраменто, послал ему телеграмму, полную обвинений в кощунстве и безбожии. Послание кончалось словами: «Ты больше мне не брат». Через два дня Мал встретил Селесту Гейштке.
Из Бухенвальда она вышла физически здоровой и несломленной, сносно говорившей по-английски, так что переводчик не требовался. Опрос Селесты Мал проводил без свидетелей. Темой их разговоров было ее сожительство с подполковником СС Францем Кемпфлером, ценой чего она выжила.
Рассказы Селесты, изобиловавшие подробностями, избавили его от ночных кошмаров лучше контрабандного люминала, который он глушил неделями. Они возбуждали его и одновременно вызывали отвращение, заставляли ненавидеть нацистского полковника и себя самого за постыдный интерес к половым извращениям в восьми тысячах миль от арены своих легендарных операций по искоренению проституции в Лос-Анджелесе. Селеста почувствовала его возбуждение и соблазнила его. С ней он попробовал все фокусы, которые она проделывала с Францем Кемпфлером, и влюбился в нее. Селеста гораздо изобретательнее разжигала его чувственность, чем безмозглая секс-бомба Лора. Когда он уже был у нее на крючке, она рассказала ему о своем покойном муже и шестилетнем сыне, который возможно выжил и был где-то в Праге. Опытный сыщик, неужели он не поможет ей найти сына?
Мал согласился. Это была проверка его сил и желание доказать Селесте, что он не просто любовник, ценящий пикантность в отношениях, и не грязный коп, каким его считали в семье. Он трижды ездил в Прагу, бродил наугад и ощупью по городу, расспрашивал людей, мешая чешские и немецкие слова. В домах родственников Гейштке он встретил враждебность: первый раз угрожали зарезать, во второй раз обещали застрелить, если будет совать нос не в свое дело, и он отступал. Он чувствовал страх, словно снова был патрульным в негритянских гетто Лос-Анджелеса, где по ночам царствуют копы из глубинки, где за спиной слышишь перешептывание и улюлюканье, потому что ты — слабак из колледжа, трус, который боится ниггеров. Стефана Гейштке он нашел во время своей последней вылазки в пражские трущобы. Бледный, темноволосый малыш с раздутым животом спал возле табачного киоска, завернувшись в обрывок половика, который ему одолжил торговец с черного рынка. Владелец киоска объяснил Малу, что мальчик пугается, когда с ним заговаривают по-чешски, хотя этот язык он понимал лучше всего. Когда его спрашивали по-немецки или по-французски, он отвечал только да или нет.
Мал взял мальчика с собой в гостиницу, накормил его и хотел помыть, но малыш поднял страшный крик. Мал оставил его мыться самостоятельно. После ванной малыш заснул и спал без просыпу семнадцать часов. Затем, вооружившись немецким и французским разговорником, Мал начал дознание, мучительнее какого ему вести никогда не приходилось. На то, чтобы составить связную историю жизни мальчика ушла неделя упорного молчания, долгих пауз, бессвязных ответов и безответных вопросов, и все время этих бесед мальчик старался держаться подальше от чужого дяди.
Селеста и ее муж были чешскими антифашистами, и перед тем, как обоих арестовали немцы, они успели оставить сына у близких родственников, которым всецело доверяли. Те бежали от немцев и спихнули мальчика дальним свойственникам, свояки оставили его друзьям, которые сбагрили малыша знакомым, замкнуто жившим в подвале маленькой провинциальной фабрики. Там Стефан Гейштке провел большую часть двухлетних скитаний в обществе одичавших в одиночестве замкнутого пространства мужчины и женщины. На фабрике изготавливали корм для собак, и консервы из конины было единственным, что Стефан ел все эти долгие месяцы. Мужчина и женщина пользовались Стефаном как секс-куклой; в любовной нежности осыпали мальчугана чешскими ласкательными словами. Стефан совершенно не переносил чешской речи.
Мал привез Стефана к Селесте, щадя ее, сдержанно обрисовал его скитания и велел ей говорить с ним только по-французски или учить английскому. Он не раскрыл причастность ее родственников к кошмарным испытаниям, выпавшим на долю мальчика. Стефан сам рассказал об этом матери, и Селеста капитулировала. Раньше она просто использовала Мала — и он понимал это, теперь же она прониклась к нему благодарной любовью. У него появилась семья, которая заменит ему ту, что развалилась в Америке.
Вдвоем они стали учить Стефана английскому языку. Мал послал Лоре просьбу о разводе, получил в ответ необходимые бумаги, позволившие ему вернуться в Штаты с новой семьей. Все шло гладко, разлад начался потом.
Эсэсовец — хахаль Селесты перед освобождением Бухенвальда скрылся. Мал готовился к увольнению, когда узнал, что военная полиция арестовала беглого наци и держала под арестом в Кракове. Малу захотелось взглянуть на этого человека, и он съездил в Польшу. Дежурный офицер показал вещи, которые были изъяты у арестованного. Среди них Мал увидел белокурый локон. Он узнал его сразу — это была прядь с головы Селесты. Мал вернулся в камеру Франца Кемпфлера и разрядил всю обойму своего пистолета в лицо нацисту.
На этот инцидент набросили плотную завесу тайны. Военному губернатору, генерал-майору армии США, поступок Мала пришелся по душе. Его уволили с военной службы с положительной характеристикой; он привез Селесту с сыном в Америку, вернулся на сержантскую должность в полицию Лос-Анджелеса и развелся с Лорой. Один из двоих, наставивших ему рога, Микс Базз был ранен в перестрелке и отправлен на пенсию. Джерри Данлеви продолжал служить, но держался подальше от Мала. Ходили слухи, будто Микс считал Мала организатором покушения в отместку за связь с Лорой. Мал это не опровергал. Слух в известной мере служил реабилитацией малодушия Мала при инциденте в Уоттсе, о чем также поговаривали в полиции.
История с нацистом газовой камеры Бухенвальда понемногу стала известной. Ее услышал Эллис Лоу, преуспевающий сотрудник окружной прокуратуры, еврей, уклонившийся от службы в армии. Он проявил интерес к сержанту Консидайну и пообещал ему быстрое продвижение по службе, если Мал сдаст экзамены на лейтенанта. В 47-м Мал получил звание лейтенанта и перешел в следственный отдел прокуратуры под покровительство помощника окружного прокурора — проныры, какого в Лос-Анджелесе еще не знавали. Мал женился на Селесте и зажил семейной жизнью, в которой уже подросший мальчик играл немалую роль.
Чем ближе сходились отчим и пасынок, тем ожесточеннее противилась этому Селеста. Чем настойчивее Мал добивался формального усыновления мальчика, тем больший протест это вызывало у Селесты. При этом она старалась сделать из Стефана аристократа на старый чешский манер, прививая ему то, чего ее саму лишили немецкая оккупация и концлагерь: Селеста учила сына языку, европейским манерам и культуре, вычеркнув из своей и его памяти, как это все было уничтожено:
— Ребенок принадлежит матери. Даже такой недоучка юрист, как ты, должен знать эту максиму.
Мал слушал стрекотание швейной машинки Селесты, стук солдатиков Стефана о двери его комнаты. Он даже сочинил афоризм: женщина бывает благодарной за спасение жизни, если у нее есть ради чего жить. А у Селесты же было только прошлое и ненавистный ей статус хаусфрау полицейского. Ей хотелось одного — вернуть Стефана во времена кошмаров, чтобы он стал участником ее воспоминаний. Но он не позволит ей сделать это. Мал поднялся и пошел читать доносы на комми — прокладывать путь к славе и всему, что сулит ему большое жюри. Большой куш.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Стефан переставляет катушки, выстраивая из них домик, фундамент из темных, верх — из светлых ниток.
— Но теперь я буду американцем. Малкольм мне сказал, что сделает мне гри… гри… гражданство.
— Малкольм — сын священника и полицейский, он ничего не смыслит в традициях нашей родины. Это наследие, которым нужно гордиться, Стефан. Нужно его изучать, и тогда мама будет очень рада.
Мал видел, что эти слова не возымели никакого действия на Стефана, и улыбнулся, когда мальчик одним движением разрушил построенный домик, и глаза его вспыхнули:
— Малкольм говорит, что Чехословакия — это… это… это…
— Что, милый?
— Страна булыжников! Куча дерьма. Шайс! Шайс! По-немецки для мутти Селеста вскинула руку, остановилась и ударила по своим сжатым коленям:
— А вот тебе по-английски: ты — маленький неблагодарный негодяй. Ты позоришь своего настоящего отца, культурного человека, врача, а не этого компаньона шлюх и бандитов…
Перевернув столик, Стефан вылетел из комнаты прямо на стоявшего в дверях Мала, едва не сбив с ног своего рослого отчима. Мальчик обнял его за тАпшо и уткнулся головой ему в грудь. Мал стал успокаивать его, гладил одной рукой по плечам, а другой трепал волосы. Когда Селеста поднялась и увидела их, он сказал:
— Брось ты это наконец, слышишь?
Рот Селесты беззвучно шевелился: она не хотела, чтобы Стефан слышал бранные слова на своем родном языке. Мальчик еще крепче прижался к Малу, а потом отпустил его и побежал наверх в свою комнату. Оттуда послышался звон и дребезжание, и Мал понял, что это в дверь комнаты летят игрушечные солдатики Стефана.
— Ты знаешь, о чем он думает, когда ты с ним так говоришь, и все равно никак не успокоишься, — крикнул ей Мал.
Селеста поправила рукава шерстяной кофты — единственной ее любимой вещи из Европы, которая Малу была особенно ненавистна.
— Наин, герр лейтенант, — чисто по-немецки, настоящая Селеста, и вместе с ней Бухенвальд, газовая камера, человек при ней, майор Консидайн, хладнокровно его убивший.
Мал шагнул вперед и остановился в дверях:
— Бери выше. Капитан, фройляйн, и очень скоро. Главный следователь окружной прокуратуры, но и это не предел. Высокое положение, фройляйн. Чтобы ты помнила об этом, если я увижу, что ты дурно влияешь на моего сына. Тогда мне придется забрать его у тебя.
Селеста села, колени сжаты, неистребимая школьная привычка. Прага 1934 год.
— Ребенок принадлежит матери. Даже такой недоучка юрист, как ты, должен знать эту максиму.
Убийственный аргумент. Мал со злостью пнул завернувшийся коврик и вышел на улицу. Сел на ступеньку крыльца и стал наблюдать, как собираются дождевые тучи. Снова застрочила швейная машинка Селесты. Наверху солдатики Стефана все стукали и стукали в потрескавшуюся дверь. Мал подумал, что скоро вся краска с солдатиков слезет, драгуны лишатся своих мундиров, и этот простой факт перечеркнет все, что ему удалось сделать после войны.
В 45-м он был майором, служил в военной полиции, временно расквартированной вблизи недавно освобожденного концентрационного лагеря Бухенвальда. В его обязанности входило снятие свидетельских показаний с заключенных, прежде всего тех, которых эвакуаторы медицинской команды считали безнадежно больными. Это были подобия людей, которые вряд ли могли дожить до момента, когда им представится возможность опознать в суде своих палачей. Процедура снятия показаний была настоящим кошмаром; только каменная холодность присутствовавшего переводчика помогала ему сохранять ледяное спокойствие, сдержанность, выдержку профессионала.
Новости с домашнего фронта были ничуть не лучше: друзья сообщали, что Лора путается с Джерри Данлеви, коллегой из убойного отдела, и с Баззом Миксом, коррумпированным опером наркоотряда и поставщиком наркотиков Микки Коэну. А в Сан-Франциско от сердечного недуга умирал отец, его преподобие Лиам Консидайн, ежедневно славший ему телеграммы, в которых умолял принять Христа.
Мал не любил отца и не думал удовлетворять его каприз. К тому же он сам целыми днями молил Бога о скорейшей и легкой смерти уцелевших узников Бухенвальда, чтобы избавить их от воспоминаний, а себя — от нескончаемого кошмара.
Отец умер в октябре. Брат Мала Дезмонд, король подержанных автомобилей в Сакраменто, послал ему телеграмму, полную обвинений в кощунстве и безбожии. Послание кончалось словами: «Ты больше мне не брат». Через два дня Мал встретил Селесту Гейштке.
Из Бухенвальда она вышла физически здоровой и несломленной, сносно говорившей по-английски, так что переводчик не требовался. Опрос Селесты Мал проводил без свидетелей. Темой их разговоров было ее сожительство с подполковником СС Францем Кемпфлером, ценой чего она выжила.
Рассказы Селесты, изобиловавшие подробностями, избавили его от ночных кошмаров лучше контрабандного люминала, который он глушил неделями. Они возбуждали его и одновременно вызывали отвращение, заставляли ненавидеть нацистского полковника и себя самого за постыдный интерес к половым извращениям в восьми тысячах миль от арены своих легендарных операций по искоренению проституции в Лос-Анджелесе. Селеста почувствовала его возбуждение и соблазнила его. С ней он попробовал все фокусы, которые она проделывала с Францем Кемпфлером, и влюбился в нее. Селеста гораздо изобретательнее разжигала его чувственность, чем безмозглая секс-бомба Лора. Когда он уже был у нее на крючке, она рассказала ему о своем покойном муже и шестилетнем сыне, который возможно выжил и был где-то в Праге. Опытный сыщик, неужели он не поможет ей найти сына?
Мал согласился. Это была проверка его сил и желание доказать Селесте, что он не просто любовник, ценящий пикантность в отношениях, и не грязный коп, каким его считали в семье. Он трижды ездил в Прагу, бродил наугад и ощупью по городу, расспрашивал людей, мешая чешские и немецкие слова. В домах родственников Гейштке он встретил враждебность: первый раз угрожали зарезать, во второй раз обещали застрелить, если будет совать нос не в свое дело, и он отступал. Он чувствовал страх, словно снова был патрульным в негритянских гетто Лос-Анджелеса, где по ночам царствуют копы из глубинки, где за спиной слышишь перешептывание и улюлюканье, потому что ты — слабак из колледжа, трус, который боится ниггеров. Стефана Гейштке он нашел во время своей последней вылазки в пражские трущобы. Бледный, темноволосый малыш с раздутым животом спал возле табачного киоска, завернувшись в обрывок половика, который ему одолжил торговец с черного рынка. Владелец киоска объяснил Малу, что мальчик пугается, когда с ним заговаривают по-чешски, хотя этот язык он понимал лучше всего. Когда его спрашивали по-немецки или по-французски, он отвечал только да или нет.
Мал взял мальчика с собой в гостиницу, накормил его и хотел помыть, но малыш поднял страшный крик. Мал оставил его мыться самостоятельно. После ванной малыш заснул и спал без просыпу семнадцать часов. Затем, вооружившись немецким и французским разговорником, Мал начал дознание, мучительнее какого ему вести никогда не приходилось. На то, чтобы составить связную историю жизни мальчика ушла неделя упорного молчания, долгих пауз, бессвязных ответов и безответных вопросов, и все время этих бесед мальчик старался держаться подальше от чужого дяди.
Селеста и ее муж были чешскими антифашистами, и перед тем, как обоих арестовали немцы, они успели оставить сына у близких родственников, которым всецело доверяли. Те бежали от немцев и спихнули мальчика дальним свойственникам, свояки оставили его друзьям, которые сбагрили малыша знакомым, замкнуто жившим в подвале маленькой провинциальной фабрики. Там Стефан Гейштке провел большую часть двухлетних скитаний в обществе одичавших в одиночестве замкнутого пространства мужчины и женщины. На фабрике изготавливали корм для собак, и консервы из конины было единственным, что Стефан ел все эти долгие месяцы. Мужчина и женщина пользовались Стефаном как секс-куклой; в любовной нежности осыпали мальчугана чешскими ласкательными словами. Стефан совершенно не переносил чешской речи.
Мал привез Стефана к Селесте, щадя ее, сдержанно обрисовал его скитания и велел ей говорить с ним только по-французски или учить английскому. Он не раскрыл причастность ее родственников к кошмарным испытаниям, выпавшим на долю мальчика. Стефан сам рассказал об этом матери, и Селеста капитулировала. Раньше она просто использовала Мала — и он понимал это, теперь же она прониклась к нему благодарной любовью. У него появилась семья, которая заменит ему ту, что развалилась в Америке.
Вдвоем они стали учить Стефана английскому языку. Мал послал Лоре просьбу о разводе, получил в ответ необходимые бумаги, позволившие ему вернуться в Штаты с новой семьей. Все шло гладко, разлад начался потом.
Эсэсовец — хахаль Селесты перед освобождением Бухенвальда скрылся. Мал готовился к увольнению, когда узнал, что военная полиция арестовала беглого наци и держала под арестом в Кракове. Малу захотелось взглянуть на этого человека, и он съездил в Польшу. Дежурный офицер показал вещи, которые были изъяты у арестованного. Среди них Мал увидел белокурый локон. Он узнал его сразу — это была прядь с головы Селесты. Мал вернулся в камеру Франца Кемпфлера и разрядил всю обойму своего пистолета в лицо нацисту.
На этот инцидент набросили плотную завесу тайны. Военному губернатору, генерал-майору армии США, поступок Мала пришелся по душе. Его уволили с военной службы с положительной характеристикой; он привез Селесту с сыном в Америку, вернулся на сержантскую должность в полицию Лос-Анджелеса и развелся с Лорой. Один из двоих, наставивших ему рога, Микс Базз был ранен в перестрелке и отправлен на пенсию. Джерри Данлеви продолжал служить, но держался подальше от Мала. Ходили слухи, будто Микс считал Мала организатором покушения в отместку за связь с Лорой. Мал это не опровергал. Слух в известной мере служил реабилитацией малодушия Мала при инциденте в Уоттсе, о чем также поговаривали в полиции.
История с нацистом газовой камеры Бухенвальда понемногу стала известной. Ее услышал Эллис Лоу, преуспевающий сотрудник окружной прокуратуры, еврей, уклонившийся от службы в армии. Он проявил интерес к сержанту Консидайну и пообещал ему быстрое продвижение по службе, если Мал сдаст экзамены на лейтенанта. В 47-м Мал получил звание лейтенанта и перешел в следственный отдел прокуратуры под покровительство помощника окружного прокурора — проныры, какого в Лос-Анджелесе еще не знавали. Мал женился на Селесте и зажил семейной жизнью, в которой уже подросший мальчик играл немалую роль.
Чем ближе сходились отчим и пасынок, тем ожесточеннее противилась этому Селеста. Чем настойчивее Мал добивался формального усыновления мальчика, тем больший протест это вызывало у Селесты. При этом она старалась сделать из Стефана аристократа на старый чешский манер, прививая ему то, чего ее саму лишили немецкая оккупация и концлагерь: Селеста учила сына языку, европейским манерам и культуре, вычеркнув из своей и его памяти, как это все было уничтожено:
— Ребенок принадлежит матери. Даже такой недоучка юрист, как ты, должен знать эту максиму.
Мал слушал стрекотание швейной машинки Селесты, стук солдатиков Стефана о двери его комнаты. Он даже сочинил афоризм: женщина бывает благодарной за спасение жизни, если у нее есть ради чего жить. А у Селесты же было только прошлое и ненавистный ей статус хаусфрау полицейского. Ей хотелось одного — вернуть Стефана во времена кошмаров, чтобы он стал участником ее воспоминаний. Но он не позволит ей сделать это. Мал поднялся и пошел читать доносы на комми — прокладывать путь к славе и всему, что сулит ему большое жюри. Большой куш.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вдоль аллеи Гоуэр, мимо третьесортных киностудий медленно движутся две цепочки пикетчиков. Члены УАЕС держатся поближе к зданиям и несут транспаранты, прикрепленные к фанерным щитам: ТРЕБУЕМ СПРАВДЛИВУЮ ОПЛАТУ СВЕРХУРОЧНЫХ! ДАЕШЬ ПЕРЕГОВОРЫ И ЗАКЛЮЧЕНИЕ НОВОГО КОНТРАКТА! ЗА УЧАСТИЕ В ДОХОДАХ ВСЕХ РАБОТНИКОВ! Пикет тимстеров движется тут же по тротуару на пару шагов в стороне со своими лозунгами — КРАСНЫХ ВОН! НИКАКИХ КОНТРАКТОВ С КОММУНИСТАМИ! — поверх обмотанных изоляцией толстых деревянных брусков. Между демонстрантами идет непрерывная перебранка, поминутно слышатся выкрики: «говно», «сволочь», «предатель», «подлец» — и следом поток отборной матерщины. На другой стороне улицы толпятся репортеры. Они курят и режутся в карты на капотах своих машин.
Базз Микс наблюдает за происходящим с безопасного расстояния — с балкона четвертого этажа студии «Вэрайэти Интернэшнл гшкчерз». Вспоминает, как лупил по башкам профсоюзников в 30-х годах, прикидывает соотношение сил тимстеров и УАЕС: похоже, будет схватка не хуже боя-реванша Луиса со Шмелингом[22] . Без проблем: тимстеры — это акулы, а профсоюзники — мелкая рыбешка. За тимстеров выступают громилы Микки Коэна, боевики и крепкие ребята, подобранные из сезонных рабочих. Ну а профсоюзники — старички из радикалов, рабочие сцены, лучшие годы которых уже позади, худосочные мексиканцы и даже одна женщина. Когда дело дойдет до рукопашной, никаких камер не будет, обмотанные изолентой палки тимстеров станут тараном и разящим оружием, а под конец пойдут в ход кастеты — и польется под ноги кровь, будут выбиты зубы, сломаны носовые хрящи; не исключено, что кто-то лишится ушей. И уноси ноги до того, как незаметно появится отряд полиции по подавлению беспорядков! Без проблем.
Базз посмотрел на часы: 16:45. Говард Хьюз опаздывает на сорок пять минут. Стоит холодный январский день. Светло-голубое небо над Голливудскими холмами обрамляют дождевые облака. Зимой Говард особенно охоч до баб и наверняка отправит его на поиски очередной шахны: сначала к «Швабу», потом закусончик у Шваба, потом — домики для статистов на студии «Фокс» или «Юни-версал», серия фотоснимков обнаженной до пояса грудастой красотки… Затем Его Величество говорит: да или нет. За «да» следует стандартный для «дырки» контракт на пару ремарок во второсортной ленте РКО[23], а также полный пансион в одной из уютных квартир для свиданий, принадлежащих «Хьюз энтерпрайз» с частыми вечерними посещениями Самого. Было бы неплохо, если бы босс подкинул деньжат: он все еще в долгах у букмекера Леотиса Дайнина, высоченного негра, который терпеть не может оклахомских олухов.
Базз услышал, как сзади отворилась дверь и женский голос сказал:
— Мистер Микс, мистер Хьюз сейчас вас примет.
Женщина выглядывала из дверей кабинета Германа Герштейна. Если в этом участвует босс «Вэрайэ-ти интернэшнл», то Миксу наверняка светят премиальные. Базз неторопливо направился к дверям. Хьюз восседал за столом Герштейна и разглядывал развешанные на стенах фотографии. Все — пошловатые портреты заурядных старлеток с Гоуэр-Галч. Одет он в обычный деловой костюм в белую полоску и поглаживает свои очередные шрамы — травму, полученную во время недавней аварии личного самолета. Сам ухаживает за ними, умащивает лосьонами, считая, что они придают ему определенный шарм.
Ни хозяина кабинета, ни его секретарши не было. Базз отбросил всякую церемонность, которая от него требовалась в присутствии посторонних, и спросил:
— Ну как дела на личном фронте, Говард? Хьюз указал ему на кресло:
— Это же от тебя зависит, ты же знаешь. Садись, Базз. Есть важный разговор.
Базз сел и жестом обвел кабинет, фотографии, обивку стен в стиле рококо и вешалку для шляп в виде комплекта рыцарского оружия:
— А почему здесь, босс? У Германа для меня есть работа?
Хыоз оставил вопрос без ответа и продолжал:
— Сколько мы работаем вместе, Базз?
— Уже пятый год, Говард.
— И ты исполнял самые разные мои поручения, так?
Базз задумался: посредник, рэкетир, сутенер:
— Так.
— Скажи, рекомендовал я тебя выгодно все эти пять лет тем, кому нужны были твои таланты?
— Точно, рекомендовали.
Хыоз изобразил из пальцев револьвер со взведенным курком:
— Помнишь премьеру «Билли Кида»? Тогда «Грауман»[24] осадил Легион борьбы с непристойностью, мне кричали «Апостол проституции!», а маленькие старые леди из Пасадены швыряли помидорами в Джейн Рассел. Грозили убить — всего и не перескажешь.
Базз положил ногу на ногу и стряхнул пушинку с отворота брюк:
— Я помню это, босс.
Хьюз сдул воображаемый дымок с воображаемого дула пистолета:
— Это была авантюрная премьера! Но скажи, Базз, я когда-нибудь вспоминал о ней как об опасном или серьезном событии?
— Нет, босс, ничего подобного вы не говорили.
— Вспомни арест Боба Митчума[25] с марихуаной, когда я попросил тебя помочь мне с уликами. Говорил я об этом как о чем-то рискованном и очень важном?
— Нет.
— А когда «Конфиденшл магазин» был готов тиснуть статью, будто я люблю пышногрудых несовершеннолетних девочек, а ты взял дубинку и пошел урезонить редактора, называл я это дело опасным или серьезным?
Базза торкнуло. Это было в конце 47-го. Квартирки для свиданий не пустовали ни дня. Говард проявлял чудеса половой выносливости и для подтверждения репутации удальца снимал в фильмах своих покоренных им девочек-подростков, что было тактическим ходом с целью затащить в постель Аву Гарднер[26]. Одну из коробок с такой лентой выкрали из монтажного цеха РКО, и она попала в редакцию «Конфиденшл». Тогда Базз изуродовал в скандальном журнале три пары рук, и вопрос со статьей был решен. Полученный от Хьюза гонорар он тогда глупо просадил, поставив на бой Луиса с Уолкоттом.
— Нет, Говард. Не называли.
Хыоз наставил на Базза свой палец-пистолет:
— Пах! Пах! Пах! Тернер. Сейчас я вынужден сказать тебе: это представление, затеянное смутьянами на улице и опасно и серьезно. Вот почему я позвал тебя сюда.
Базз был готов к работе; он внимательно смотрел на пилота, изобретателя и магната, утомленного своим экспромтом.
— А за этой большой опасностью, Говард, стоят какие-то деньги? И если ты просишь меня вышибить мозги у пары профсоюзников, то учти, что я уже стар и жирен.
Хыоз рассмеялся:
— Солли Гельфман этого бы не сказал.
— Солли Гельфман слишком воспитан, черт бы его побрал. Говард, что от меня требуется?
Хьюз положил свои длинные ноги на стол Германа Герштейна:
— Базз, что ты думаешь о коммунизме?
— Думаю, что это — дерьмо. А что?
— Люди УАЕС там внизу — все коммунисты, радикалы и друзья тех заговорщиков. Городской совет Лос-Анджелеса собирает большое жюри для расследования коммунистического влияния в Голливуде с особым вниманием к УАЕС. Чтобы помочь в этом деле городским властям, группа владельцев студий — я, Герман и еще кое-кто — создала объединение под названием «Сторонники американского образа жизни в кинематографе». Я сделал взнос в фонд этой группы, вложил средства и Герман. Мы подумали, что ты тоже не останешься в стороне.
— Пожертвую денег из своего скудного заработка? — рассмеялся Базз.
Хьюз передразнил его, усугубив оклахомский акцент Микса:
— Я так и думал, что апеллировать к твоему чувству патриотизма дело ненадежное.
— Говард, ты патриот в том, что касается денег, баб и самолетов, и твой интерес к этой затее со сторонниками американского образа жизни такая же истина, как и то, что коровы летают. А значит, дело большого жюри связано либо с деньгами, либо с бабами, либо с самолетами, и значит, мои деньги останутся при мне.
Хьюз покраснел и потрогал свой самый любимый самолетный шрам, который так нравится девочке из висконсинского захолустья.
— Значит, будем говорить серьезно, Тернер?
— Так точно.
— Ячейки УАЕС есть в «Вэрайэти интернэшнл», — ; стал перечислять Хьюз, — в РКО, еще три здесь на Гоуэр и две в больших компаниях. Контракт сформулирован жестко и будет действовать еще пять лет.
Он и так слишком дорог, а шкала надбавок в следующие годы будет стоить нам целого состояния. Проклятым профсоюзам этого мало, и они требуют дополнительной платы, возмещение расходов на лечение и участия в прибылях. Это совершенно неприемлемо. Абсолютно.
Базз посмотрел в глаза Хьюзу:
— Ну так не возобновляйте контракт, и пусть они бастуют.
— Это ничего не даст. Оговорка о скользящей шкале обойдется нам слишком дорого, а бастовать они не станут — перейдут к другой тактике. Когда мы в 45 году подписывали с УАЕС этот контракт, никто не подозревал, как быстро будет развиваться телевидение. Кассовые сборы сейчас ни к черту. Поэтому нам нужны тимстеры, а радикалы УАЕС со своим жестким контрактом пусть катятся к чертям собачьим.
— А как вы обойдете контракт?
Хьюз подмигнул и в мгновенье превратился в большого мальчишку:
— Контракт содержит один четко сформулированный пункт: УАЕС может быть выставлен за дверь, если против него будет выдвинуто обвинение в неправомерных действиях, например в измене. А тимстеры нам обойдутся значительно дешевле, если заплатить некую сумму неким партнерам, которые будут держать язык за зубами.
— Как Микки Коэн? — подмигнул Базз.
— Именно.
Базз тоже положил ноги на стол, жалея, что у него нет сигары:
— Значит, хотите замазать на УАЕС до того, как соберется большое жюри, или прямо на слушаниях. Вы подведете их под пункт о противозаконных действиях и на их место возьмете ребят Микки Коэна. А подавать на вас в суд коммунисты не станут — чтобы не оказаться в еще большем дерьме.
Хьюз столкнул со стола ноги Базза носком своей безупречно чистой туфли:
— «Замазать» — не то слово. В данном случае мы говорим о патриотизме, как об опоре в хорошем бизнесе. А УАЕС — это банда красных диверсантов.
— Значит, я получу премиальные за то, что…
— Ты временно освобождаешься от несения службы на заводе и получаешь премиальные за содействие следственной группе большого жюри. Политическими следователями там уже работают два копа. Возглавляет группу помощник прокурора; ему нужен еще человек для работы с представителями преступного мира и для сбора пожертвований. Голливуд и криминальный мир — так, как знаешь их ты, Базз, их не знает никто. Твоя помощь в этой операции была бы неоценимой. Могу я на тебя рассчитывать?
Перед глазами Базза заплясали «мертвые президенты»:
— Кто этот помощник окружного прокурора?
— Его зовут Эллис Лоу. В 48-м он хотел получить место своего шефа, но проиграл выборы.
Еврейчик Лоу, он уже давно спит и видит стать хозяином штата Калифорния:
— Эллис — душка. А те два копа?
— Детектив городского полицейского управления по фамилии Смит и сотрудник управления прокуратуры некто Консидайн. Готов, Базз?
Старые счеты: пятьдесят на пятьдесят. Кто устроил ему засаду, из которой он выбрался с двумя пулями в плече, одной — в руке и еще одной в левой ягодице, — Джек Драгна или Мал Консидайи?
— Не знаю, босс. У меня с этим Консиданйом старые счеты. Шерше ля фам, если понимаете, о чем я. Чтобы взяться за такое дело, человеку должны позарез быть нужны деньги.
— Ну, тогда я спокоен. Деньги позарез тебе нужны всегда.
Базз Микс наблюдает за происходящим с безопасного расстояния — с балкона четвертого этажа студии «Вэрайэти Интернэшнл гшкчерз». Вспоминает, как лупил по башкам профсоюзников в 30-х годах, прикидывает соотношение сил тимстеров и УАЕС: похоже, будет схватка не хуже боя-реванша Луиса со Шмелингом[22] . Без проблем: тимстеры — это акулы, а профсоюзники — мелкая рыбешка. За тимстеров выступают громилы Микки Коэна, боевики и крепкие ребята, подобранные из сезонных рабочих. Ну а профсоюзники — старички из радикалов, рабочие сцены, лучшие годы которых уже позади, худосочные мексиканцы и даже одна женщина. Когда дело дойдет до рукопашной, никаких камер не будет, обмотанные изолентой палки тимстеров станут тараном и разящим оружием, а под конец пойдут в ход кастеты — и польется под ноги кровь, будут выбиты зубы, сломаны носовые хрящи; не исключено, что кто-то лишится ушей. И уноси ноги до того, как незаметно появится отряд полиции по подавлению беспорядков! Без проблем.
Базз посмотрел на часы: 16:45. Говард Хьюз опаздывает на сорок пять минут. Стоит холодный январский день. Светло-голубое небо над Голливудскими холмами обрамляют дождевые облака. Зимой Говард особенно охоч до баб и наверняка отправит его на поиски очередной шахны: сначала к «Швабу», потом закусончик у Шваба, потом — домики для статистов на студии «Фокс» или «Юни-версал», серия фотоснимков обнаженной до пояса грудастой красотки… Затем Его Величество говорит: да или нет. За «да» следует стандартный для «дырки» контракт на пару ремарок во второсортной ленте РКО[23], а также полный пансион в одной из уютных квартир для свиданий, принадлежащих «Хьюз энтерпрайз» с частыми вечерними посещениями Самого. Было бы неплохо, если бы босс подкинул деньжат: он все еще в долгах у букмекера Леотиса Дайнина, высоченного негра, который терпеть не может оклахомских олухов.
Базз услышал, как сзади отворилась дверь и женский голос сказал:
— Мистер Микс, мистер Хьюз сейчас вас примет.
Женщина выглядывала из дверей кабинета Германа Герштейна. Если в этом участвует босс «Вэрайэ-ти интернэшнл», то Миксу наверняка светят премиальные. Базз неторопливо направился к дверям. Хьюз восседал за столом Герштейна и разглядывал развешанные на стенах фотографии. Все — пошловатые портреты заурядных старлеток с Гоуэр-Галч. Одет он в обычный деловой костюм в белую полоску и поглаживает свои очередные шрамы — травму, полученную во время недавней аварии личного самолета. Сам ухаживает за ними, умащивает лосьонами, считая, что они придают ему определенный шарм.
Ни хозяина кабинета, ни его секретарши не было. Базз отбросил всякую церемонность, которая от него требовалась в присутствии посторонних, и спросил:
— Ну как дела на личном фронте, Говард? Хьюз указал ему на кресло:
— Это же от тебя зависит, ты же знаешь. Садись, Базз. Есть важный разговор.
Базз сел и жестом обвел кабинет, фотографии, обивку стен в стиле рококо и вешалку для шляп в виде комплекта рыцарского оружия:
— А почему здесь, босс? У Германа для меня есть работа?
Хыоз оставил вопрос без ответа и продолжал:
— Сколько мы работаем вместе, Базз?
— Уже пятый год, Говард.
— И ты исполнял самые разные мои поручения, так?
Базз задумался: посредник, рэкетир, сутенер:
— Так.
— Скажи, рекомендовал я тебя выгодно все эти пять лет тем, кому нужны были твои таланты?
— Точно, рекомендовали.
Хыоз изобразил из пальцев револьвер со взведенным курком:
— Помнишь премьеру «Билли Кида»? Тогда «Грауман»[24] осадил Легион борьбы с непристойностью, мне кричали «Апостол проституции!», а маленькие старые леди из Пасадены швыряли помидорами в Джейн Рассел. Грозили убить — всего и не перескажешь.
Базз положил ногу на ногу и стряхнул пушинку с отворота брюк:
— Я помню это, босс.
Хьюз сдул воображаемый дымок с воображаемого дула пистолета:
— Это была авантюрная премьера! Но скажи, Базз, я когда-нибудь вспоминал о ней как об опасном или серьезном событии?
— Нет, босс, ничего подобного вы не говорили.
— Вспомни арест Боба Митчума[25] с марихуаной, когда я попросил тебя помочь мне с уликами. Говорил я об этом как о чем-то рискованном и очень важном?
— Нет.
— А когда «Конфиденшл магазин» был готов тиснуть статью, будто я люблю пышногрудых несовершеннолетних девочек, а ты взял дубинку и пошел урезонить редактора, называл я это дело опасным или серьезным?
Базза торкнуло. Это было в конце 47-го. Квартирки для свиданий не пустовали ни дня. Говард проявлял чудеса половой выносливости и для подтверждения репутации удальца снимал в фильмах своих покоренных им девочек-подростков, что было тактическим ходом с целью затащить в постель Аву Гарднер[26]. Одну из коробок с такой лентой выкрали из монтажного цеха РКО, и она попала в редакцию «Конфиденшл». Тогда Базз изуродовал в скандальном журнале три пары рук, и вопрос со статьей был решен. Полученный от Хьюза гонорар он тогда глупо просадил, поставив на бой Луиса с Уолкоттом.
— Нет, Говард. Не называли.
Хыоз наставил на Базза свой палец-пистолет:
— Пах! Пах! Пах! Тернер. Сейчас я вынужден сказать тебе: это представление, затеянное смутьянами на улице и опасно и серьезно. Вот почему я позвал тебя сюда.
Базз был готов к работе; он внимательно смотрел на пилота, изобретателя и магната, утомленного своим экспромтом.
— А за этой большой опасностью, Говард, стоят какие-то деньги? И если ты просишь меня вышибить мозги у пары профсоюзников, то учти, что я уже стар и жирен.
Хыоз рассмеялся:
— Солли Гельфман этого бы не сказал.
— Солли Гельфман слишком воспитан, черт бы его побрал. Говард, что от меня требуется?
Хьюз положил свои длинные ноги на стол Германа Герштейна:
— Базз, что ты думаешь о коммунизме?
— Думаю, что это — дерьмо. А что?
— Люди УАЕС там внизу — все коммунисты, радикалы и друзья тех заговорщиков. Городской совет Лос-Анджелеса собирает большое жюри для расследования коммунистического влияния в Голливуде с особым вниманием к УАЕС. Чтобы помочь в этом деле городским властям, группа владельцев студий — я, Герман и еще кое-кто — создала объединение под названием «Сторонники американского образа жизни в кинематографе». Я сделал взнос в фонд этой группы, вложил средства и Герман. Мы подумали, что ты тоже не останешься в стороне.
— Пожертвую денег из своего скудного заработка? — рассмеялся Базз.
Хьюз передразнил его, усугубив оклахомский акцент Микса:
— Я так и думал, что апеллировать к твоему чувству патриотизма дело ненадежное.
— Говард, ты патриот в том, что касается денег, баб и самолетов, и твой интерес к этой затее со сторонниками американского образа жизни такая же истина, как и то, что коровы летают. А значит, дело большого жюри связано либо с деньгами, либо с бабами, либо с самолетами, и значит, мои деньги останутся при мне.
Хьюз покраснел и потрогал свой самый любимый самолетный шрам, который так нравится девочке из висконсинского захолустья.
— Значит, будем говорить серьезно, Тернер?
— Так точно.
— Ячейки УАЕС есть в «Вэрайэти интернэшнл», — ; стал перечислять Хьюз, — в РКО, еще три здесь на Гоуэр и две в больших компаниях. Контракт сформулирован жестко и будет действовать еще пять лет.
Он и так слишком дорог, а шкала надбавок в следующие годы будет стоить нам целого состояния. Проклятым профсоюзам этого мало, и они требуют дополнительной платы, возмещение расходов на лечение и участия в прибылях. Это совершенно неприемлемо. Абсолютно.
Базз посмотрел в глаза Хьюзу:
— Ну так не возобновляйте контракт, и пусть они бастуют.
— Это ничего не даст. Оговорка о скользящей шкале обойдется нам слишком дорого, а бастовать они не станут — перейдут к другой тактике. Когда мы в 45 году подписывали с УАЕС этот контракт, никто не подозревал, как быстро будет развиваться телевидение. Кассовые сборы сейчас ни к черту. Поэтому нам нужны тимстеры, а радикалы УАЕС со своим жестким контрактом пусть катятся к чертям собачьим.
— А как вы обойдете контракт?
Хьюз подмигнул и в мгновенье превратился в большого мальчишку:
— Контракт содержит один четко сформулированный пункт: УАЕС может быть выставлен за дверь, если против него будет выдвинуто обвинение в неправомерных действиях, например в измене. А тимстеры нам обойдутся значительно дешевле, если заплатить некую сумму неким партнерам, которые будут держать язык за зубами.
— Как Микки Коэн? — подмигнул Базз.
— Именно.
Базз тоже положил ноги на стол, жалея, что у него нет сигары:
— Значит, хотите замазать на УАЕС до того, как соберется большое жюри, или прямо на слушаниях. Вы подведете их под пункт о противозаконных действиях и на их место возьмете ребят Микки Коэна. А подавать на вас в суд коммунисты не станут — чтобы не оказаться в еще большем дерьме.
Хьюз столкнул со стола ноги Базза носком своей безупречно чистой туфли:
— «Замазать» — не то слово. В данном случае мы говорим о патриотизме, как об опоре в хорошем бизнесе. А УАЕС — это банда красных диверсантов.
— Значит, я получу премиальные за то, что…
— Ты временно освобождаешься от несения службы на заводе и получаешь премиальные за содействие следственной группе большого жюри. Политическими следователями там уже работают два копа. Возглавляет группу помощник прокурора; ему нужен еще человек для работы с представителями преступного мира и для сбора пожертвований. Голливуд и криминальный мир — так, как знаешь их ты, Базз, их не знает никто. Твоя помощь в этой операции была бы неоценимой. Могу я на тебя рассчитывать?
Перед глазами Базза заплясали «мертвые президенты»:
— Кто этот помощник окружного прокурора?
— Его зовут Эллис Лоу. В 48-м он хотел получить место своего шефа, но проиграл выборы.
Еврейчик Лоу, он уже давно спит и видит стать хозяином штата Калифорния:
— Эллис — душка. А те два копа?
— Детектив городского полицейского управления по фамилии Смит и сотрудник управления прокуратуры некто Консидайн. Готов, Базз?
Старые счеты: пятьдесят на пятьдесят. Кто устроил ему засаду, из которой он выбрался с двумя пулями в плече, одной — в руке и еще одной в левой ягодице, — Джек Драгна или Мал Консидайи?
— Не знаю, босс. У меня с этим Консиданйом старые счеты. Шерше ля фам, если понимаете, о чем я. Чтобы взяться за такое дело, человеку должны позарез быть нужны деньги.
— Ну, тогда я спокоен. Деньги позарез тебе нужны всегда.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— Мне четыре раза звонили по поводу твоих позавчерашних проделок на городской территории, — сказал капитан Ал Дитрих. — Звонили домой. А вчера, хочу тебе напомнить, у меня был выходной.