Ермаков Олег Николаевич. Знак Зверя

   Хлопья в молчании осыпались на землю. Все-таки ветер поднял и развеял в высях пепельную Мраморную, и утром на ее месте будет совершенно гладкая поверхность. Как на лице коллежского асессора, однажды проснувшегося без прыщика на носу, да и без носа.
   А может, прокрался душман?
   Дуэль, апельсины, фейерверки. Странный, фантастический город: мраморные дворцы-туалеты, мраморная тюрьма, брезентовые дома, интриги, трагедии… Что здесь творится, когда проходит слух о скором приезде какого-нибудь ревизора с лампасами!.. Смешно смотреть, как они все бегают, суетятся, кричат, заставляют солдат все скоблить, стирать, мыть, заставляют поваров надевать колпаки, набрасывают на столы скатерти, – город отчаянно наводит румяна и пудрится, как старая пожелтевшая дева перед визитом последнего жениха. Во всем что-то неизлечимо гоголевское. И вот еще: как только новобранцы, прилетевшие после Нового года, вошли в этот город, старожилы тут же поснимали с них новые шинели.
   Южный ветер стих, и мраморный легкий прах падал на землю отвесно. В Москве и на европейской территории СССР сейчас тоже снег. А в Париже?
   – Здравствуйте.

7

   Увы, и этой ночью хирург проснулся. Он полежал, стиснув зубы и зажмурившись. Встал. Оделся. Вышел, боясь увидеть зловещие неистовые звезды, – но звезд не было, летел снег. А, снег. Хирург нагнулся, зачерпнул с последней ступеньки крыльца снега, помял его, бросил. Снег, хорошо. Вытер руку о бушлат, закурил. Но для операции плохо. Впрочем, неизвестно, когда она начнется: завтра, послезавтра, а может, через неделю, или вообще не начнется, – ничего неизвестно. Так что снег еще десять раз стает и вновь выпадет, и вновь стает… Да, операция. Хирург нахмурился. Почему я не заболею. Ведь могу же я чем-нибудь заболеть, сколько тут всего: гепатит, тиф, дизентерия. Да, в конце концов, грипп, простуда. Но, как назло, здоров. Здоров как бык. И все время здоров, еще ничем здесь не болел. Это-то и настораживает!.. Да, это-то и подозрительно.
   Чушь, дичь… что тут подозрительного?
   Просто устал, не хочу, надоело: дорога, трясучка, сухомятка. Хочу остаться здесь, в городе. Но кто меня оставит? Не оставят.
   Необходима болезнь. Маленькая, несерьезная, скоротечная, но с явными симптомами: температура, понос, сопли, сиплость… Хирург вдруг подумал, что он похож на уголовника, совершившего тяжкое преступление и берущего на себя какой-нибудь ограбленный ларек или кражу кошелька – чтобы отделаться годом или двумя. Лучше всего прятаться от врага у него под крылом. Хирург отошел в сторону, снег таял под горячей струей, темное пятно расползалось у ног.
   Да, болезнь – это е е крыло. Вернее рука, то есть кость. Ну, кость в рукаве и похожа на крыло.
   Кость, рукав, крыло… какая кость? какое крыло? – Хирург застегнул ширинку, вернулся на крыльцо под навес, достал сигарету.
   – Кость, крыло, коса – замечательно. Слышать это от врача, хирурга, современного человека, годы просидевшего за учебниками, в которых даны ясные ответы на все вопросы? Кость, крыло, коса. Гениально. Какие крыло-коса-кость? Это процесс, акт, весьма скоротечный, мгновенный, это миг между бытием и небытием. Это – прекращение жизнедеятельности организма, то есть прекращение дыхания, сердцебиения, кровообращения, прекращение обменных процессов в тканях. И глупо наделять этот акт сознанием. Или же полагать, что этот акт, процесс воплотился в роскошной шлюхе.
   – Наконец! Отрадно слышать. Ты же врач, образованный человек, ни разу не был в церкви, но был завсегдатаем библиотек и моргов.
   – Иногда я завидую этим темным невежественным людям.
   – Что-то новенькое.
   – Меня – видевшего столько смертей – вдруг ослепила мысль о смерти. О пустоте. В которую я кану. Я вдруг это отчетливо увидел – смерть и пустоту. О смерти я думал и раньше, всегда, но меня это не ослепляло каким-то яростным, беспощадным светом. Как же так? почему? за что? Была точка – оплодотворенная яйцеклетка, и она раздулась, вытянулась замечательным шлейфом и вдруг воткнулась в землю, выпустив гнилостный парок, и исчезла, растаяла, растворилась, пропала. Как это? Непонятно.
   – Что ж непонятного? Так и есть: вздулась точка, вышла из берегов, потекла рекой и вдруг пропала, в песок ушла. Обдав гнилостным парком. Очень верно – гнилостным парком. Именно: гнилостный парок, и все.
   – Преступно, бездарно.
   Хирург оглянулся.
   Падает снег.
   Хирург бросил давно угасшую сигарету, нагнулся, зачерпнул снега, растер его по лицу.

8

   Ну что? ты видела Осадчего? Осадчего? Да. Он приходил? Да. Ночью.
   День был бел, тих, пухл. Снега нападало порядочно, провисли брезентовые крыши. Мраморная закуталась в молочные пелены и не была похожа на себя, и весь город был другим – мягким, чистым. Евгения и машинистка возвращались из столовой после обеда, и машинистка спросила об Осадчем, Евгения ответила, машинистка вытаращилась на нее и приостановилась… То есть как? Вот так: я увидела снег и вышла посмотреть, и он появился. Следил? Ну уж нет, следить мог бы другой, например, Ямшанов, он профессионал. Ну, макака тоже профессионал. Не называй его так. Машинистка глянула сбоку на Евгению. Боже, Катя, не смотри на меня так. Как я смотрю? Как прокурор. Я не смотрю. Нет, смотришь. Хорошо, хорошо, я буду смотреть, как адвокат. Машинистка состроила умильную мину: те-те-те. Евгения засмеялась, блестя крупными темными глазами, показывая зубы, раздувая ноздри. Те-те-те, – продолжала машинистка; вобрав голову в плечи, хитро сощурившись, она подступила к Евгении вплотную и погладила ее по плечу. Ну, похожа я на адвоката? Она была похожа на мышь, подкравшуюся к сыру. Ты похожа на карикатурного агента ЦРУ из «Правды». Те-те-те… а на Ямшанова? Чуть-чуть. Ну! ну и что же? что же он, Женя? Что? ничего. Евгения пожала плечами. Я надела куртку, повязала платок и вернулась на крыльцо. В библиотеку не пустила? молодец, Женя! и что?.. Ничего, я стояла под навесом, а он под снегом, у него на голове был сугроб и на плечах огромные белые горбатые погоны. И что дальше? Поговорили, и он проводил меня домой… Катя, извини, но сегодня я ни-ку-да не пойду, буду спать и спать. Ты обижаешься? Нет, но ключи от библиотеки ты дашь? Ключи?.. дам. Но будь осторожна, – кто-то ходит под окнами. Понятно кто – разведчик. Нет, он случайно проходил и увидел меня на крыльце. Ты и поверила… он охмурил тебя. Он тебе понравился? эта краснорожая м… этот маньяк? Он жалкий. Машинистка поперхнулась и закашлялась. Катя, в общем, будь осторожна, – донесут Ольминскому – будет большой скандал. Жалкий?.. хх!

* * *

   Под вечер в библиотеке стали появляться солдаты, прапорщики и офицеры. Уже было сумеречно, и Евгения зажгла свет, но окна пока не зашторивала, чтобы время от времени смотреть на пасмурный бледный вечер и острее ощущать библиотечный уют.
   Пришел хирург. Он был хмур, несвеж. Спросил, не выписывается ли журнал «Наука и религия». Нет, не выписывается. А дневники и философские работы Толстого есть? Нет. А вообще что-нибудь философское? какие-нибудь труды, брошюры? Евгения молча показала шариковой ручкой на стеллаж за своей спиной, полки которого были плотно уставлены темно-синими, почти фиолетовыми тяжеленькими томами, на новеньких добротных корешках золотились цифры и буквы. Хирург вздохнул.
   – Знаете, я заказываю одно, но всегда присылают совсем другое. Заказываю Ремарка – присылают Фадеева, Достоевского – доставляют Горького, вместо Лермонтова – Исаева, Исаковского. – Евгения улыбнулась, развела руками. – Видимо, надо самой ехать в Кабул.
   – Это опасно. Обойдемся как-нибудь без Ремарка. А товарищ хирург без философии. Верно, товарищ хирург? – спросил один из офицеров.
   Хирург, листавший какую-то книгу, взглянул на него.
   – Мм?..
   – Можете потерпеть без философии?
   – Нет, – рассеянно ответил хирург.
   – Что это вас разобрало?
   Хирург молчал.
   – Разберет тут, – подал голос другой офицер.
   – Да, скверно год начался, – сказал первый.
   – Интересно, сколько ему дадут?
   – Я бы на его месте пустил пулю в лоб.
   – Да он бы, может, и пустил, да где пистолет?
   – И главное, из-за чего? Ну, съездили бы друг другу по мордасам.
   – Жалко, такие ребята,
   – Да, скверно год начался.

* * *

   Осадчий увидел, что в библиотеке еще людно, и прошел мимо. Может быть, она придет ночью. Хотя чудеса не повторяются.
   И действительно, ничего не повторилось, – ночью крыльцо пустовало, он взошел на него, подергал за ручку, постучал… никто не откликнулся.
   Осадчий свернул за угол.
   – Ты? Сергей Николаевич?..
   – Добрый день, – откликнулся Осадчий.
   – Что, не спится?
   – Да что-то…
   – Кого-то ищешь?
   – Нет.
   – А я уже подумал: снова побег, снова разведрота в погоню… И снова бой, покой нам только снится. И снова Карьяхамада… Тебе, Сергей Николаевич, она не снится?
   – Кто?
   – Ну деревня эта, за которую отдувается один Крабов.
   – Нет…
   – А мне бы снилась. Если бы я там нашкодил и подельника моего арестовали, – снилась бы деревня и как за мной приходят.
   – Почему она должна мне сниться?
   – Ну как почему, Сергей Николаевич. Потому что добивал-то ее ты, а следствие еще не окончено. Там решили: хватит и одного, инициатора. И по-своему они правы. У Лондона есть один любопытный рассказ: дама на корабле забавлялась тем, что бросала в воду монеты, а мальчишки…
   – Что за диспут ночью?
   – Ночь? А ты только что утверждал, что – день. Ну, не волнуйся. Сейчас я объясню: там, на твое счастье, решили, что хватит и одного. Но ты прекрасно знаешь, что должен сейчас быть рядом с Крабовым. И я это знаю. Знаю лучше других, знаю больше, чем ты думаешь. Но желаю тебе только добра. И хочу дать добрый совет: не увлекайся.
   – Чем?
   – Поиском приключений по ночам. Сам посуди, зачем тебе это? Уже приехал твой заменщик, скоро в Союз, пить шампанское, – кстати, один бокал подними за меня. Отвоюешь последний раз и – домой. А приключения оставь.
   – Тебе?
   – Сергей Николаевич, мы уже столько знаем друг друга. Неужели ты до сих пор не усвоил, что я люблю спрашивать и не люблю отвечать?

* * *

   9

* * *

   Колонна шла на восток.
   Было сухо, морозно, ясно. Степь была запружена гигантскими и небольшими, и совсем крошечными белыми неподвижными черепахами, ярко сиявшими на солнце. Впрочем, возможно, длинная вереница танков, артиллерийских тягачей, бронетранспортеров, грузовиков, гусеничных машин разведроты никуда не шла, стояла на месте, а в степи свершалось великое переселение белых черепах. К полудню солнце задышало теплее, и стада ледяных черепах вспотели и потекли. В два часа командир полка остановил колонну. Обед. Вокруг были песчаные холмы, среди которых виднелись мощи разрушившейся горной гряды. Южные склоны песчаных холмов были сухи, бесснежны, некоторые солдаты уселись на них обедать. Черные плиты и валуны тускло, драгоценно лоснились среди снега и песка. Солнце и небо слепили. Вдалеке лежали сахарные горы.
   – К тем горам? – спросил будущий командир разведроты.
   Осадчий взглянул на своего заменщика, темноволосого смуглого старшего лейтенанта, который несколько дней назад прилетел из Союза. Старший лейтенант был прост, спокоен, понятлив, с ним легко было молчать. Осадчий пока был им доволен и думал, что, кажется, ему можно будет передать ребят. Впрочем, еще надо посмотреть, каков он в деле. Хотя… это все меня уже мало интересует. Что же меня интересует? Предстоящее возвращение в Союз? Нет, предстоящее возвращение в город, где осталась эта женщина.
   – Что? Из-за мин. Всегда лучше рядом с дорогой ехать, где это возможно.
   …Надо собраться, что это я. Надо доиграть до конца. Последняя партия… да, самая трудная. Не думать о постороннем, думать о деле. Ямшанов остался в городе. Ну и что. Думать о деле. Но Ямшанов?.. Я знал, что он ядовит, я всегда об этом помнил. Но не подозревал, что так ядовит. Может, он был пьян?

* * *

   По машинам!
   Колонна пересекла темный древний рубец среди снежно-ледяных нерастаявших панцирей и песчаных холмов и направилась дальше на восток, к белым горам.
   Ночь была морозная, всю ночь в машинах не выключались печки, на часовых, ходивших взад-вперед возле настывших машин, ощетинившихся стволами пулеметов и пушек среди черно-белых гор, были валенки, ватные штаны и поверх бушлатов надеты шинели; рано утром стало еще холодней, из ближнего распадка задул ветер, но нужно было вставать, завтракать и отправляться дальше – именно в ветреный распадок; и они вставали, бежали с котелками на кухню, завтракали в машинах при свете плафонов; рисовая каша, огненный кофе, мерзлый хлеб, каменное масло, сахар. После завтрака никто не успел почистить снегом котелки, – машины двинулись к распадку; они вошли в распадок и по визжавшей и кряхтевшей грунтовой дороге выехали на рассвете в долину.
   По долине протекала неширокая, но полноводная река. Долина была довольно густо заселена, от кишлака до кишлака было рукой подать, и артбатарея, пехотная рота и разведрота должны были пройти сквозь эти кишлаки, чтобы к вечеру оказаться на севере долины, у горловины ущелья, – и ждать: в семь утра начнется операция, и наверняка противник попытается уйти в долину. Эту небольшую колонну, отделившуюся от основной на исходе ночи, вел командир разведроты капитан Осадчий.
   Восток был пышен, жирен, жарок, как тропический рай. Но белые вершины не вскипали, наоборот, на пышном фоне они казались еще белей и холодней. Каменистая дорога жалась к горам, шла по краю долины над глубокой быстрой рекой. Вода в реке на рассвете была дымно-голубой. Камни возле воды были облиты белой мутной глазурью, на скалах висели сосульки. Ехать по узкой дороге над бурлившей студеной водой было неприятно. Из-под колес грузовиков со снарядами и бронетранспортеров, из-под гусениц БМП и тягачей в реку сыпались камни, комья мерзлой земли. Машины задевали левым бортом скалы, и визгливый скрежет резал слух. Водители ругались.
   Как обычно, почти все экипажи сидели на верху машин, коченея на ветру. Ветер, слабо дувший на исходе ночи из распадка, здесь, в долине, был круче, резче, и солдаты с красными лицами сидели к нему спиной, сидели, сгорбившись, втянув головы в ушанках с накрепко завязанными шнурками на подбородках, пряча одну руку в трехпалой суконно-брезентовой рукавице в кармане ватного бушлата или в голенище валенка, а другой держась за скобу или заиндевелый ствол пулемета или пушки, чтобы не сверзнуться со скользкой настывшей брони в мутно-голубую стремительно несущуюся воду.
   Взошедшее солнце осветило серые скалы и затем колонну, которая ползла вдоль них над рекой. Плод, рожденный феерической зарей, оказался тщедушным, холодным, бледным, неспелым. За рекой уже тянулись мерзлые мертвые поля, разделенные канавами и земляными валами, дальше стояли стены и башни кишлака с голыми садами, с голыми, устремленными к небу тополями. Кое-где над плоскими крышами вились жидкие дымки. Река посветлела, слегка позеленела по краям. Впереди уже был виден мост над рекой, за мостом дорога отворачивала от скал и уходила в долину. Но колонна остановилась. Дорога была слишком стара, и в этом месте деревянные крепежи, поддерживавшие груды камней, лопнули, и дорога осыпалась. Здесь еще могла протиснуться легковая машина, но не грузовик и не тягач. Капитан Осадчий соскочил на землю, прошел вперед, осмотрел узкое место.
   Нет, не проехать. А долина вот, рядом, за рекой.
   – Что будем делать? – спросил командир пехотной роты.
   Осадчий ответил, что придется наращивать дорогу. Пехотинец ушел за людьми. К голове колонны потянулись пехотинцы и артиллеристы с кувалдами и ломами. Будущий командир разведроты с несколькими разведчиками прошли вперед, к мосту, перешли на другой берег и стали рубить тополя. Солдаты таскали снизу камни.
   – Сергей Николаевич, – сказал, краснея и глядя в сторону, лейтенант, – надо бы наверх кого-нибудь… я пойду?
   Черт, конечно, сделать это надо было в первую очередь.
   – Хорошо, Смирнов, – откликнулся Осадчий, не глядя на своего подчиненного.
   Лейтенант повел взвод вверх по склонам, и солдаты вскоре заняли высоты над дорогой.
   – А локоть близок, – сказал сивобровый кряжистый командир гаубичной батареи.
   – Да, немного не дотянули.
   – Давай! давай! ребята! —закричал сивобровый комбат.

* * *

   Проснувшись в своей маленькой гусеничной бронированной машине, хирург позвал: эй! Ни водитель, ни санитар не откликнулись. Хирург протер глаза, скинул одеяла, напялил бушлат, валенки с резиновой подошвой, натянул рукавицы, открыл люк. Наверху курил буролицый водитель.
   – Что это? – спросил хирург, озираясь.
   Водитель заулыбался.
   – Не понял юмора, – пробормотал хирург, – мы уже в долине?
   – Ага, товарищ капитан.
   – Не понял… Почему не разбудили? Ты что?..
   – Будили, а вы никак.
   – Надо было хорошенько.
   – Да мы хорошенько, а вы посылали нас.
   Полночи не спал, забылся только под утро, и вот. Черт возьми. Мина могла превратить меня в лепешку.
   – Где мы?
   – В долине.
   – А что стоим?
   – Дорогу ростят.
   – Чего?
   – Ну, узко очень, обвалилось, не проехать, и насыпают.
   – А где Иван?
   – На скалу полез. Да вон он.
   – Зачем? Зови его.
   Водитель снял рукавицу, сунул грязные пальцы в рот и свистнул.
   – Ванька! Слазь!
   Солдат на скале мотнул головой.
   – Отрицает, – сказал водитель.
   – Я ему поотрицаю.
   – Ванька! Тэщ капитан тебе даст!
   Солдат начал спускаться со скалы.
   – Но я и завтрак проспал?..
   Водитель кивнул.
   – Ну что там у нас есть, Шереметьев?
   Водитель открыл крышку над двигателем, достал жестяную банку, поставил ее на заиндевелую броню, банка зашипела, под ней стало быстро расплываться влажное пятно; он вынул из ножен штык и стал вскрывать банку. Запахло горячей гречневой кашей. Хирург посмотрел вниз на синевато-зеленую реку. Пойти умыться? – спросил он себя и передернул плечами. Взяв банку, он спустился в салон, прикрыл люк, включил свет, нарезал мерзлого хлеба, достал ложку. Каша была замечательная.
   – Товарищ капитан, Ванька явился!
   – Иван, – глухо позвал хирург. Он прожевал и громко сказал: – Тебе наряд вне очереди за самовольную отлучку: завари чаю.
   Покончив с кашей, хирург посидел, подождал, выглянул наружу.
   – Ну что?
   – Да ветер, – ответил синеглазый и такой же буролицый, как и Шереметьев, солдат.
   – Ты побольше солярки плесни.
   – Да я плещу.
   Хирург закрыл люк, вынул сигарету, зажигалку, но передумал, решил потерпеть до чая.
   Да, это действительно опасно: когда ты сидишь наверху, под тобою два слоя брони, – осколки не достанут, а когда ты внутри – все осколки твои, и можно получить контузию, оглохнуть, размазаться по стенкам… Но обошлось.
   Люк открылся, опустилась рука с дымящимся черным котелком. Подожди. Хирург налил чаю в кружку. Остальное вам. Хирург пил чай вприкуску с твердым мелкозернистым сахаром. Чай был приторно горек, солдат перестарался. Сейчас у меня расширятся зрачки, участится пульс, поднимется давление. Хирург допил, морщась, чай, перевел дух. Но все-таки это чай. Что может быть лучше, чем чай поутру? чай в ледяном бронированном гробу среди дующей, обдирающей, обжигающей азиатской зимы.

* * *

   Дорога была восстановлена, и колонна двинулась, проехала по черному деревянному скрипучему мосту над студеной рекой, прошла мимо замороженных белесых полей и вступила в первый кишлак. Глиняная деревня была нема, безлюдна; пусты были тесные улочки, пусты и черны голые сады, пусты окна домов с плоскими крышами, бойницы круглых и прямоугольных башен. Но утром над этими домами голубели дымы. Или это был мираж? Колонна минула кишлак с голыми садами и по хорошей накатанной дороге поехала дальше. Дорога вела к следующему кишлаку. Этот кишлак был так же нем, сер, гол; но над одной из крыш поднимался сизый дымок. Колонна прошла и этот зачарованный кишлак. Траки гремели по крепкой дороге, черно дули выхлопные трубы, качались антенны. Хилый небесный плод над белыми вершинами медленно тускнел. Ветер, дувший с севера, теперь тянул с востока. Перед третьим кишлаком колонна вновь пересекла синюю реку, здесь она уже была не столь бурна, но быстра и глубока. Старый мост кряхтел под артиллерийскими тягачами с зачехленными гаубицами на прицепе, под грузовиками и бронетранспортерами. В узком оконце крайней башни Осадчий заметил человека, – машина ехала дальше, и башня уже была позади, и человек уже смотрел ему в спину. Осадчий обернулся. Узкое незастекленное оконце было темным и пустым.
   Колонна шла по долине мимо кишлаков с убогими домами-норами, корявыми танцующими садами за глиняными оградами, мимо серых тополей по скрипучим мостам, под блекнущим небом.
   Река петляет по всей долине – вновь она на пути. Колонна приостанавливается. С машин соскакивают солдаты, идут к мосту, осматривают его, прослушивают миноискателями. Взмах руки. Вперед. Первая машина проходит по мосту. Мост повизгивает. Вокруг деревянных свай пенится, шумит вода. Вторая машина проходит над рекой. Третья, четвертая. Тягач с гаубицей – на его корме перевязанные крепкими веревками ящики со снарядами. Снаряды и в грузовиках. Последний тягач артбатареи проезжает по черному, тонкому, зыбкому мосту над текущей, шумящей вокруг обледенелых свай водой; следом идут многоколесные многотонные бронетранспортеры, усеянные пехотинцами, и у моста вот-вот лопнут деревянные ноги, и машина рухнет в бегущую воду – но бронетранспортеры идут и идут по мосту
   Осадчий отворачивается, смотрит вперед. Далекие бледные вершины, серые глиняные щепотки кишлаков, костлявые тополя, башни и дома ближних кишлаков, гудящая дорога, черный дым, запах солярки. На голове массивный мягкий, изнутри покрытый белым бараньим мехом шлемофон; на груди автомат, на боку подсумок; ногам в черных валенках тепло; на теле зимнее белье, сверху хлопчатобумажные штаны и куртка, ватные штаны и ватный бушлат с меховым воротником; и ветер уже не северный – тепло.
   Пустынные тоскливые деревни с грозящими окнами. И всюду горные вершины. Кажется, что в распадке, впустившем нас сюда, сошлись горы. Вход закрыт. И только где-то впереди, за петлями синей реки, за кишлаками и окаменевшими полями, есть выход. Считается, что есть. Но может быть, и нет. На карте есть. Но карты могут врать.
   Скорее бы выбраться из этой долины.
   И вернуться в полковой городок…
   В наушниках хриплый голос пехотного командира. Не пора ли обедать? Да, обедать. Да, пора. Головная машина тормозит. Осадчий запретил разводить костерки, и, вычистив банки, солдаты и офицеры довольствуются холодной водой. Не успевают курильщики зажечь послеобеденные сигареты, – колонна трогается. Небо уже серое, солнца нет. Восточный ветер сменился на южный. Южный ветер порывист, сыр, раздувает угольки на конце сигарет, шумит в тополях. Белые вершины уже не столь белы, и остры, и тверды, вершины посизовели, помягчели, притупились.
   Выбраться и вернуться.
   Но всему свое время, не надо торопить время, тем более что это совершенно бесполезно. Торопливый всегда проигрывает. Сколько торопливых уплыло в Союз в цинковых корытах. Торопиться нельзя. Но и медлить опасно. Не торопиться и не медлить.
   Уже два года ему это удается: не торопиться и не медлить, и оказываться в нужном месте в нужное время: он выходит из палатки, и минуту спустя в ней взрывается граната, он приближается к скале, и камнепад стучит перед ним, в лицо летят крошки, он не вводит роту в кишлак, дожидаясь пехоты и вертолетов, – в пустом и немом кишлаке крупный и до зубов вооруженный отряд, он ведет роту по ущелью и вдруг поворачивает, связывается с вертолетчиками, они проверяют – действительно, впереди засада. Впрочем, два раза он все-таки поторопился: в Карьяхамаде и на последней операции, когда не смог отыскать сбитых вертолетчиков.
   …Что там говорил Ямшанов о Карьяхамаде? Он просто идиот. Крабов был не классная дама – полковник, а я… помню все, помню всех.
   Итак, не спешить и не медлить, чтобы всегда оказываться в нужной точке. Это не так просто. Тем более что ты не один, с тобою люди, машины. Необходим трезвый взгляд, холодный ум, опыт. Но этого мало. Еще нужно чутье, интуиция – талант.
   Итак, спокойно. И – думать о деле и только о деле, говорил себе красноликий капитан; под ним вздрагивала, лязгала и гудела бронированная машина, он старался думать о деле, но сквозь гудение, и лязг, и мысли о деле вдруг прорывались ошеломляющие видения и звуки: рыжий сок, текущий по завораживающей, властно-нежной руке, и странно знакомый, слышанный когда-то давно, в детстве, голос; проникающий в кровь, в кости, в мозг и вибрирующий в крови, в костях, в мозгу голос, мешающий думать о деле голос…