– Какого черта? – рявкнул генерал. – Тогда мы вообще ни черта не увидим!
– Вот именно.
Бернике молча поднялся со своего места и направился к двери. За ним потянулись остальные. В воздухе висело ощущение близкой катастрофы, и у всех, непосредственно связанных с работой на объекте, настроение было не самым лучшим.
Чуть приглушенное освещение, встретившее комиссию за дверью, казалось после красной полумглы ярким летним днем, заставляя всех щуриться.
– Ну что же… – бригаденфюрер выдержал паузу. – Я могу поздравить вас, профессор.
Ученые растерянно хлопали глазами, не понимая, что это: настоящая похвала или утонченное издевательство перед сокрушительным разносом. Терялись в догадках и военные, приехавшие с Бернике.
– Я доложу фюреру, дорогой мой герр Райнерт, – позволил себе скупую улыбку эсэсовец, – что работы по проекту «Штейнзольдат» идут полным ходом и достигнуты некоторые успехи…
– Вы себе представить не можете… – просиял ученый, но бригаденфюрер оборвал его на полуслове:
– Некоторые успехи.
Профессор заметно сник.
– Тем не менее я собираюсь ходатайствовать об увеличении финансирования данного проекта, здраво полагая, что вы и ваши подчиненные приложите все усилия, чтобы в кратчайшие сроки… Вы меня понимаете?
– Так точно, бригаденфюрер! – по-военному вытянулся ученый, уже поняв, что ему дается еще один шанс.
– А теперь мне хотелось бы пройти с вами по лабораториям и услышать от непосредственных исполнителей, что предпринимается, чтобы проект «Штейн-зольдат» был воплощен в жизнь в самое ближайшее время. Вас, господа, я не задерживаю, – обратился он к сопровождающим его военным.
Совсем не нужно, чтобы кто-нибудь, кроме него, пока знал тонкости проекта и тем более его слабые места…
...Я умер как-то неожиданно для себя…
Вроде бы все было нормально, смотрели с женой телевизор, пили чай, говорили ни о чем. После первого инфаркта мне нельзя было ничего: ни волноваться, ни курить, ни позволить себе даже кружечку пива. И я все требования и пожелания врачей выполнял скрупулезно – возраст такой, что к любой болячке нужно относиться серьезно.
Помню только, что захотелось перед сном подышать воздухом, я накинул на плечи старенькую олимпийку, потянулся, чтобы открыть верхний шпингалет на балконной двери…
Говорят, что умершему видится какой-то свет в конце туннеля, покойные родственники и прочие оккультные штучки. Ничего такого не было. Я просто очнулся на кладбище – только и всего. Не в могиле, а в виде памятника. Памятника самому себе.
Нельзя сказать, что я был очень огорчен. Кто у нас знает, что ждет его впереди? Кто-то готовится, словно к дальней командировке, кто-то побаивается, а кто-то просто не верит.
Я относился к тем, кто не особенно-то и верил. Нет, не в саму реинкарнацию – это дело очевидное, сомнению не подлежит. Не верилось, что мое немолодое тело вдруг превратится в своеобразную мумию, станет бессмертным. Пусть и не вечную жизнь обретет, а вечную полужизнь.
Эх, зря не верил… Жаль, только недавно я приобщился к «когорте бессмертных». А то бы и инфаркта не было, и жил бы, может быть, еще несколько лет.
А еще больше жаль Танюшку. Как бедная убивалась на моей могилке, гладила меня, звала, не верила, что не в силах я прямо сейчас шагнуть к ней, обнять осторожненько, чтобы не помять ненароком дорогое мне, но такое хрупкое тело.
И пришлось мне ждать своей очереди ох как долго. Это ведь не армия, даже не тюрьма – тут ни в самоволку, ни в побег не уйдешь… И хоть не расписывался нигде ни кровью, ни чернилами – против Закона не попрешь, а такие, как я, ничего не решают. Иерархия, блин…
А уж зато когда смог – летел будто на крыльях…
[40] чтобы быть преобразованной в Калининградскую область. Большая часть его жителей бежала вместе с отступающими гитлеровцами еще зимой 1945 года, остальных после войны выселили «на историческую родину», а город, как и всю новую область, лишившуюся коренного населения, активно заселяли переселенцы из разрушенных войной областей России, Украины и Белоруссии. И спешно переименованный в Краснобалтск городок, надо заметить, оказался лакомым кусочком: почти не разрушенный, с исправно функционирующими коммуникациями, к тому же прямо на железной дороге и с заводом в придачу.
Завод по изготовлению памятников было решено не перепрофилировать, тем более что в побывавших под оккупацией районах страны наблюдался явный дефицит запечатленных в металле, камне и прочих материалах образов вождей – Владимира Ильича и Иосифа Виссарионовича. Второго – на порядок больше… Опять же новые страны народной демократии тоже остро нуждались в символах социализма, к которому так горячо стремились их доморощенные вожди и вождята…
Вот и недолго пришлось пустовать узеньким улочкам Тейфелькирхена-Краснобалтска. Правда, немецкая речь там больше не звучала, сменившись сочным русским говором, от которого краснели даже многочисленные статуи из серого камня.
Со статуй все и началось…
Большинство новых обитателей города происходило из деревень и маленьких городков, поэтому относилось по-крестьянски бережливо, рачительно к свалившемуся им на голову богатству.
Еще бы не богатство! Просторные квартиры с добротной мебелью и, подумать только, туалетом не во дворе, а тут же, под боком! А ванна? И это там, где большинство привыкло мыться по субботам в общественной бане! Непонятные книжки из застекленных шкафов, конечно, пошли на растопку великолепных кафельных печей, равно как и портреты никому не ведомых генералов в старинных мундирах, но статуи… Вроде бы и не нужны они были никому – к делу не приспособишь, а портить рука не поднималась – это ж труда сколько вложено… Поэтому ругали, а то и пороли мальчишек-сорванцов, если те раскрашивали суриком какого-нибудь рыцаря или всовывали метлу под локоть чинному господину в буклях, и честно пытались отскрести с каменных лат краску, наводили порядок…
Все изменилось, когда начали возвращаться из армии демобилизованные солдаты последних военных призывов. Повоевать большей части из них толком не довелось, поскольку командирам было жаль подставлять под пули безусых мальчишек, да и старшие товарищи, как могли, берегли молодых. Вот и было у них удали да ухарства хоть отбавляй, а боевых наград на широкой груди – маловато.
Младший сержант, фамилия которого стерлась из памяти горожан, по демобилизации решил не возвращаться в родной колхоз где-то под Тамбовом, а заделаться городским жителем. Сошел с поезда, когда мелькнули крыши немецкого вроде бы городка, повесил на сгиб локтя шинель с надраенными пуговицами, сверкнул зеркальными голенищами хромовых сапог и отправился покорять Краснобалтск, как значилось на свеженьком транспаранте, укрепленном над мрачным, темного кирпича, зданием вокзала.
Время, конечно, было тяжелое, послевоенное. Трудновато было с продуктами и прочими необходимыми для жизни вещами, но была и некая материя, ценимая выше американской тушенки, яичного порошка и отрезов ситца.
За годы жестокой кровавой войны, отобравшей у любой, какую ни возьми, семьи отца, брата, мужа или сына, обезлюдела страна… Женщин убыло, конечно, поменьше, чем мужиков, но что такое женщина без мужчины? Яблоня-пустоцвет… А девушки, вошедшие в пору как раз в военные годы? А вдовы, не дождавшиеся с фронта мужей?..
Так что пошел статный «добрый молодец» нарасхват. И наплевать было прекрасному полу, что болталась на парадной гимнастерке лишь пара-тройка медалей – главное не в этом… И все бы ничего, если бы парень тот был спокойным да рассудительным. Нет, как раз такими качествами он и не обладал. Наоборот, в родном колхозе был заводилой всех молодецких забав из того разряда, что с высоты прожитых лет многим кажется не более чем глупостью да хулиганством. А за иные «подвиги», случись это перед войной, легко мог отправиться и в ряды «забайкальских комсомольцев»…
Не хватает военных подвигов – будут «мирные».
И вот как-то утром весь город был разбужен грохотом и треском тракторного движка: сержант гордо катил по бывшей Принц-Альбрехт-штрассе, ныне Кагановича, волоча на тросе за своей «тарахтелкой» свергнутого с пьедестала кайзера Вильгельма.
– Долой фашистских кукол! Бей гадов каменных!
Ну что тут скажешь? Памятник-то действительно был германскому императору. Пусть и не тому, с кем в Империалистическую воевали, тот вторым был, а этот – первым, но все-таки императору!
Так что местный участковый, единственный представитель закона на весь город, лишь почесал в затылке и махнул рукой на хулигана…
А утром следующего дня пришлось тому же участковому, с трудом справляясь с подступающей рвотой, опознавать в кровавом месиве из костей, кишок и рваной одежки того самого «краснобалтского Дон Жуана»…
Убийца так и не был найден. А поскольку запрещено было даже упоминать о фашистских недобитках, якобы орудующих как в области, так и в соседней Литве, то следствие списало «расчлененку» на мифического медведя, еще в сорок пятом сбежавшего из кенигсбергского зверинца, одичавшего и теперь шатающегося по лесам… Причем подозрительно легко списало.
А немного погодя еще одну статую из озорства подорвал противотанковой гранатой мальчишка-сорванец. Тогда много всякого военного барахла валялось вокруг – аж до начала семидесятых лета не проходило, чтобы кто-нибудь не подорвался на мине или неразорвавшемся снаряде. И все бы ничего – пацан есть пацан, только ремня за озорство и заслуживает, но – нашли его с открученной напрочь головой. И вот тогда поползли по городу слухи… Мол, нельзя истуканов этих каменных трогать – заговоренные они или проклятые. Дескать, вытесал их сто лет назад старик один и заклятие наложил: шататься по ночам и всякое непотребство искоренять. А уж того, кто тронет их, хоть песчинку сковырнет – ждет жестокая кара.
Нашлись даже такие, кто, загуляв допоздна, действительно видел бредущую по городу статую, а то и не одну. Днем таких поднимали на смех, выясняли количество выпитого, тыкали носом в материалистическое учение товарищей Ленина и Сталина, даже, непонятно почему, поминали академика Лысенко, но лишь стоило опуститься ночи…
Чертовщина, творящаяся вокруг статуй, благотворно повлияла на всех горожан. Даже те из них, что прибыли из самых глухих деревень, старались теперь бережно относиться не только к памятникам, но и ко всему остальному. Как-то не подымалась рука выцарапать гвоздем на стене подъезда обидное слово, выбросить из окна консервную банку, которую лень тащить в помойку, срубить дерево в городском парке… Жители Краснобалтска, оставаясь русскими, понемногу становились ДРУГИМИ русскими.
И не только поэтому менялся менталитет краснобалтцев.
С каких-то пор начали они замечать, что в городе появилось некоторое количество жителей, не похожих на остальных. Нет, было их совсем немного, и довольно быстро они искоренили акцент, из-за которого их по первости принимали за прибалтов, «понаехавших» из соседних братских республик за лучшей долей, а то и за поляков. Но немного времени спустя почему-то оказались они на всех ключевых постах города. То ли котелки у них варили лучше, то ли язык был подвешен нужным концом, но вскоре заседали они и в горкоме, и в дирекции завода, и в горкомхозе, и в прочих местах так, словно находились там вечно. А основное население было оттеснено на второстепенные роли.
Бардака в городе не наступило, наоборот, новички дела вели цепко и хватко. Через полгода-год горожане даже удивлялись, как это они могли жить без чуткого руководства товарища Мельникайтиса и его верных соратников. А чуть погодя…
* * *
Роман перевел дух, залпом выдул стакан воды (водка к тому времени уже кончилась), чтобы смочить пересохшее горло, и продолжил:
– Как-то стали горожане замечать нечто странное: спать ложатся – все нормально, а просыпаются – какие-то ранки на руках, ногах… Не чешется, не болит, никакой заразы врач не находит, но все равно неприятно. Забили тревогу.
Кто-то пустил слух, что, мол, крысы в подвалах расплодились. Дескать, в Калининграде подземных заводов было навалом, госпиталей, складов и прочего. Когда город наши брали, то так там все разбомбили-порушили, что до заваленного добра и покойников руки не дошли… Так оно и на самом деле было – долго-долго еще «подарки» находили разные: то бетонную полость – бывший госпиталь – с мумиями немецких раненых, под завалами в своих койках задохнувшихся, то вагоны перепревшей муки, то целые арсеналы… Так вот: крысы, мол, под землей жировали-жировали, а когда подъели все – кинулись поживу в других местах искать.
Но ни отрава, ни капканы с мышеловками не помогали. Мышей с крысами, конечно, пошерстили изрядно – долго еще ни одной серой заразы не появлялось, а покусанные все жалуются и жалуются. Потом перестали. Стали замечать люди, что те, кого таинственные «грызуны» любят, – и здоровее, и веселее остальных. С осени полгорода сопит и чихает – никак не могли привыкнуть переселенцы из морозной российской глубинки к сырой и малоснежной европейской зиме, – а «покусанным» хоть бы хны! Будто заразили их чем «кусаки». Только не плохой болезнью, а хорошей, от которой организму одна польза.
А и то? Проснется такой покусанный, денька два побюллетенит, потому как голова кружится и слабость во всем теле, а потом – как огурчик. И ничего его больше не берет: ни насморк, ни ангина… Даже жить «покусанты» стали лучше: деньги завелись, обстановочка. А потому что котелок начал варить лучше. Кто пил – бросил. Чудеса, одним словом.
Тут уж все стали рады «крыс» этих чудных к себе приманить. И подпол, у кого есть, на ночь нараспашку оставляют, и дверь на лестницу. Приманки всякие в ход пошли. Ажиотаж поднялся-а-а! Кому ж неохота лучше жить? Только и слышно: «А Сидоровы, вон, копченую колбасу на ночь на столе оставили – утром все как есть встать не могут: укус на укусе…» или: «А Иванов их, мазуриков, голландским сыром приманивает…» Будто рыбалка какая, ей-богу!
Вот только «крысы» эти далеко не всех кусали, а с капризами. То весь дом поперекусан, то наоборот, полквартала стороной обходят. А то вперемешку пометят: кусаный – некусаный. С разбором оказались, заразы… Да и на крыс грешить скоро перестали. Студент один в поликлинике нашей практику проходил и выдвинул такую гипотезу: вампиры это, мол, безобразничают. Не Дракулы всякие – таких страстей тогда и слыхом не слыхивали, а обычные животные-вампиры. Те, которые кровью питаются. Масса таких оказалась, между прочим: и клопы, и комары, а в тропиках – мыши летучие… А что? Очень уж у покусанных симптомы на донорские смахивали.
И улучшения сопутствующие тот практикант объяснил. Мол, попадает в ранку слюна вампирская, а там ферменты всякие, микрофлора особая. Дескать, в природе это обусловлено тем, что более здоровый донор больше крови нагуливает и кровь эта – лучшего качества. Люди ведь тоже донорам талоны на усиленное питание выдают, стакан портвейна наливают да деньжатами подбрасывают. Безмозглая животинка талоны, естественно, выписать не в состоянии, потому и благодарит, как может.
Он и привередливость взялся объяснить.
Кровь, она разных групп бывает, да к тому же сильно на ее качество болезни разные влияют, пристрастие к выпивке… Даже, оказывается, если ранен был человек когда-то – кровь у него уже другая. Изменения всякие даже не на уровне клеток, а глубже. Начал наш студент исследования проводить, таблицы составлять разные, чтобы закономерность выявить: молодой был, горячий, сразу в доктора наук хотел выбраться, в сталинские лауреаты. Но сгорел ни за хрен собачий… То ли действительно он при ком генетику – продажную девку империализма – помянул, то ли о Нобелевской премии вслух не к месту и не ко времени размечтался… Одним словом, взяли его темной ночкой под микитки серьезные ребята с синими околышами, и – поминай как звали студентика нашего. Время такое было…
– Слушай, Ром, – вклинился в одну из пауз, которые становились все чаще и дольше, Женя. – А ты-то все это откуда знаешь? «Продажная девка империализма», «сталинский лауреат»… Ты ж моих лет будешь.
– Твоих? – пьяно ухмыльнулся милиционер. – Не-е… Постарше, Женя, постарше… Ну, слухай дальше…
* * *
Постепенно жизнь Краснобалтска вошла в колею.
На удачливых «покусантов» смотрели как на счастливчиков, выигравших по облигации госзайма, и поэтому не особенно завидовали. Счастье-то оно слепое: сегодня ему выпало, а завтра – мне. Тем более что «отмеченных» было гораздо больше, чем полагалось по любой теории вероятностей, а никаких закономерностей так никто и не установил. Те, кого самым обидным образом обходили, могли быть покусаны в любую ночь, но никакая колбаса тут помочь оказалась не в состоянии.
Гром грянул, когда на заводе задавило сорвавшейся с мостового крана болванкой одного из рабочих. Уж этот-то был счастливчик из счастливчиков – кровь с молоком, здоровяк, каких поискать, отличный семьянин, отец троих детишек, непьющий, некурящий… Вообще его смерть оказалась чуть ли не первой в городе, после двух-трех несчастных случаев. А что? Народ подобрался сплошь нестарый, перенесший войну и оккупацию, – живи, не хочу!
Хоронили несчастного «счастливчика» всем миром. Тогда еще как-то не принято было расползаться по отдельным конуркам, и собирался вместе народ охотно, что на демонстрацию по поводу Первомая или Седьмого ноября, что на субботник или митинг, что на свадьбу или похороны. Тем более что бедолагу знали многие, был он передовиком и ударником, парторгом цеха и прочая, и прочая, и прочая… Одним словом – нашли свободное местечко на старом немецком кладбище, вырыли могилу, послушали ораторов, помянули, как водится, и начали забывать…
Но не тут-то было.
Стали замечать подруги жены задавленного, что она как бы не в себе. Заговаривается, чушь явную несет, то обмолвится вдруг, что с мужем вчера посидели, потолковали о сыне старшем, которому вот-вот в армию идти, то дверь он ей расшатавшуюся поправил… «Сбрендила от горя баба», – решили сердобольные товарки и принялись ее отвлекать – всяк на свой лад. Кто рукоделье какое подкинет, кто поболтать вечерком заглянет, а кто и по-своему помогает, по-бабьи – знакомит с мужичком каким, как бы невзначай. Да только последним – афронт по полной программе. К чему, мол, мне мужик посторонний, когда свой есть? Ну сумасшедшая и сумасшедшая! Что с нее взять?
А тут кто-то из мужиков по пьяной лавочке забрел на кладбище…
Прибежал оттуда он сам не свой. Степан, говорит (а погибшего Степаном звали), стоит себе на кладбище. Только черный стал, словно угольный… Посмеялись над ним – пить, мол, надо меньше, а он все свое талдычит. Стоит, мол, Степа, черный как смоль, и улыбается… Что тут будешь делать? Собрались мужики и отправились толпой на погост, посмотреть, как там чего. Разобраться на месте, стало быть. И чуть сами не спятили.
Действительно: стоит на могиле Степановой памятник из чего-то черного, блестящего, твердого, как камень. Может, и в самом деле камень, да только каким образом из камня статую вырубить, чтобы все до последнего волоска различалось? Будто бы с живого человека форму сделали да чем-нибудь залили.
Краснобалтцы в этом деле толк понимали – почитай, полгорода на «Красном литейщике» в три смены пахало. Литейный процесс дело такое – не прикажешь металлу расплавленному часиков восемь обождать… И как всегда и во всем у нас: из троих человек – четверо специалистов. Причем сразу во всем. От ракет космических до того, как лучше банку с килькой вскрывать.
Так и ходили, дивились на чудную статую скопом и поодиночке, да никак решить не могли – кто это ее изваял. Вызывали из Калининграда ученого одного. Тот все осмотрел, ощупал и авторитетно заявил: не беспокойтесь, мол, товарищи горожане, никакого чуда нет, обычная статуя. А уж кто ее сделал – дело десятое. Еще и выдержку из книжки француза Мопассана прочел, где мужик одной статуе в любви поклялся да кольцо обручальное на палец надел, а она к нему ночью приперлась и задавила своей тушей на фиг. Развенчал, стало быть, выдумки упаднической буржуазной интеллигенции. У нас в Стране Советов, идущей к коммунизму семимильными шагами, такого быть не должно.