Первый сдавленный крик ударил по ушам, когда дверь почти уперлась в косяк, а когда четыре руки повернули штурвал, запирающий ее сразу на двенадцать мощных засовов, изнутри несильно ударили лишь несколько раз…
– Все кончено… – послышался из темноты голос профессора Штайнера, и вместо раздражения бригаденфюрер ощутил даже какую-то симпатию к «книжному червю», соображающему так же быстро, как и он. Чуть ли не быстрее.
– Уже? – Бернике никак не мог унять нервную дрожь, сотрясающую тело, – такого с ним не было с самого сорок первого, когда всего лишь с десятком солдат из целого батальона ему удалось остаться в живых под огнем этих проклятых русских «катюш». – Вы думаете, там не уцелел никто?
– Думаю? Вы неправильно выражаетесь, господин офицер. Там просто НЕ МОГ кто-нибудь уцелеть.
– Значит, нам тут уже нечего делать. Куда идти?
– Сейчас… Я только достану из ниши фонарик…
Бригаденфюрер еще раз подивился гражданскому: убеждать, что свет не погаснет никогда, но запастись на всякий случай фонариком! Далеко пойдет этот хлыщ, если ему удастся хоть как-нибудь оправдаться перед скорым на расправу военно-полевым судом. Гибель стольких чинов и уникальных специалистов разом ему вряд ли простят…
Вспыхнула тусклая звездочка, и темноту прорезал почти осязаемый луч света, пронизанный хороводом кружащихся пылинок. Теперь только эсэсовец ощутил, как трудно дышать, а в горле свербит, будто у некурящего, посетившего офицерское казино в день выплаты жалованья, когда все пьяны, а в воздухе топор можно вешать из-за сигаретного дыма. Похоже, что профессору удастся и тут выйти сухим из воды – что-то непохоже все это на банальное короткое замыкание…
– Пыли сколько, – пожаловался тот, словно подслушал мысли Бернике. – Неужели обвалилось что-то? Эти мои предшественники были такими растяпами… Вы не представляете, господин бригаденфюрер, сколько после них осталось недоделок… Ну ничего: стоит нам с вами только выбраться на поверхность…
Пыльный луч обежал коридор, в котором оказались оба счастливчика, и утонул в бесконечности пустого проема.
– Нам туда…
– Дайте фонарь, – отобрал светильник у Штайнера офицер, не хватало только, чтобы им командовал какой-то гражданский, пусть даже с ученой степенью. – Вы хоть обращаться умеете с этой штукой?
Он навел луч на выкрашенную серой краской дверь и принялся настраивать фонарик, вращая тубус. Знакомая вещь – армейский фонарь! И неплохая, нужно заметить.
– Смотрите!.. – ахнул за спиной профессор…
* * *
Существо не сразу осознало миллионом своих сущностей, сплавленных воедино, но не потерявших своей индивидуальности, что оно свободно. Что не давит больше этот проклятый свет, не превращает в камень налитые силой конечности, не тормозит бегущие по неизвестно каким каналам импульсы информации.
И что совсем рядом то, ради уничтожения чего оно создано…
Это невозможно, скажете вы. Разве может пусть даже миллион разумных существ желать только одного: убийства. Ведь в Существе перемешаны частички Седого и множества других людей. Ведь они мыслят…
А мыслит ли толпа, в которой перемешано не меньшее, а порой и большее число мыслящих существ? Почему разумные и гуманные в большинстве своем по отдельности, мы превращаемся в безмозглое существо о тысячах голов и тысячах рук и ног, стоит нам только собраться вместе, будь то демонстрация, митинг или просто футбольный матч? Почему каждый в отдельности мы ничего не можем противопоставить кровожадным инстинктам толпы? Почему, влекомые ей, мы невольно превращаемся в убийц, топча безвольные тела слабых и неосторожных? Примерно то же самое ощущало и Существо.
Оно было слепо от рождения, но тем не менее видело все сразу с миллиона точек зрения и действовало безошибочно, потому что стоит помедлить – и твое место займет иной, такой же как и ты, точно так же одержимый одним желанием: рвать, крушить, давить…
И поэтому Существо ринулось вперед, на полкорпуса опережая остальных, впилось в упоительно мягкую плоть человека, не обращая внимания на звуковую волну, заставившую вибрировать все тело…
И потоки чужой крови, жадно впитываемой миллионом отверстых ртов, вливали в него новые и новые силы…
* * *
– Смотрите!.. – ахнул за спиной профессор, и бригаденфюрер, проследив за его рукой, сначала решил, что стал жертвой галлюцинации.
«Я что, сплю? Не может же быть сон таким связным и последовательным…»
Бернике гордился тем, что вообще не видит снов: к чему такое проявление неустойчивой психики сверхчеловеку, боевой машине, отводящей себе для отдыха лишь четыре-пять часов в сутки? Сновидения и прочие рефлексии больше подобают интеллигентской отрыжке. Такой, как дрожащий за плечом Штайнер.
Но это просто не могло быть реальностью!
Толстенная броневая сталь на уровне пояса вспучивалась бесшумным пузырем, словно дверь была сделана из резины. Этого просто не могло быть! Пятисантиметровый металлический лист легированной стали! Он ведь сам, чертыхаясь, подписывал требования конструкторов этого чертова логова! Уйма броневой стали закапывалась в землю в то время, когда Рейх так остро в ней нуждался…
Рука сама собой, независимо от сознания шарила по поясу, расстегивала кобуру «вальтера»…
«Волдырь» прорвался, выпуская наружу острую, сверкающую черным грань. Каменный солдат!
– Бежим!..
Проклятый профессор уже, оказывается, успел, пятясь, почти раствориться в черноте коридора. И, черт побери, Бернике не собирался проявлять ненужное геройство…
Неужели он не убежит от неуклюжего урода, существующего по не известным никому принципам? Да запросто!
Профессор давно остался позади, но не отставал, дыша в спину. Жилистый все же мужик… А тот, кто преследовал, какой? Есть ли у него жилы вообще? Ведь он не отстает ни на шаг! Или это просто своды пустого коридора отражают звуки шагов, дробят их, усиливают…
Бригаденфюрер бросил взгляд назад, махнув лучом фонарика, и лишь стиснул зубы: точное число преследователей осталось неизвестным, но то, что их не один и не два, – очевидно. Бегут неторопливо, ловко перебирая паучьими конечностями, причем некоторые – по стенам, а один даже по потолку! Невозможно, но это факт. Как будто гравитация на этих тварей не действует!
«А что, если выиграть несколько метров, просто бросив им кость?»
Мысль еще не успела оформиться окончательно, а рука с пистолетом уже нашла цель, и грохот выстрела ударил по ушам, едва не разорвав перепонки…
– А-а-а!.. У-у-у!.. Бернике, вы спятили?.. Вы!.. Вы!..
Но офицер только ускорил бег, не обращая внимания на колотье в боку. И на вопли позади. Впрочем, скоро сменившиеся хрипом и хрустом…
Он уже торжествовал победу, когда внезапно, врезавшись бедром во что-то неподвижное, как скала, кубарем полетел вперед, роняя фонарик.
«Что это?..»
Но неожиданно горячая клешня уже перехватила левую руку и сжалась, давя мышцы и дробя кость. В этот краткий миг эсэсовец, причинивший за свою жизнь немало боли другим людям, понял, что чувствует человек, попавший под поезд.
Он еще смог, страшным усилием воли преодолевая всеподавляющую боль, оттянуть смертельный миг, разрядив обойму в наваливающееся на него каменнотвердое тело, услышать звон гильз, отскакивающих от бетонного пола, вдохнуть перемешанный с пряным ароматом свежей крови (в том числе и своей) запах пороха, ощутить на лице густые горячие брызги и…
Третий, последний, «таллбой», у которого что-то случилось со взрывателем, в последний момент передумал засыпать вечным сном в пробитой им сквозь землю и бетон узкой штольне.
От детонации пяти тонн взрывчатки и без того пронизанное тысячами трещин подземное сооружение просело почти по всей площади, хороня под многотонными сводами, превратившимися в надгробные плиты, множество застывших от ужаса подземных обитателей, не успевших выбраться на поверхность после двух первых ударов великанского молота.
А воздушная волна, прошедшая по лабиринту ходов, давя и плюща хрупкую человеческую плоть, милостиво подвела итог…
Окрестности Тейфелькирхена, 1945 год.
«Тридцатьчетверка» лейтенанта Марата Хайрутдинова вынеслась из заснеженного леска, хищно поводя башенным орудием, прямо к какому-то кирпичному забору с колючей проволокой, едва виднеющейся из целого сугроба, нанесенного на гребень ограды по всей ее протяженности.
Замерев на миг, танк выплюнул из «хобота» сгусток черно-оранжевого пламени, и тут же одна из башенок, не то украшавших это фортификационное сооружение, не то игравших роль огневых точек, рассыпалась красно-бурым крошевом в облаке дыма и пыли.
– Хайрутдинов, куда палишь? – хрипнула рация голосом комбата Николаева. – Танки?
– Да нет… так, для острастки.
– Снаряды не тратить. Что это за хреновина?
– Завод вроде какой-то…
– Проверить и доложить.
– Есть!
Танк с неожиданной для такой махины грацией развернул назад башню, чтобы ненароком не повредить орудие, и неторопливо, почти нежно ткнулся бронированным лбом в кирпичи, разворотив целую секцию ограды. И уж теперь взревел дизелем вовсю, влетая внутрь.
Опытный танкист ожидал всего: града пуль по броне, удара «болванки» замаскированной где-нибудь пушки, даже смертельного для всех внутри просверка проклятого изобретения фрицев – фаустпатрона, но…
Завод (а это, похоже, был действительно завод) встретил нежданных гостей тишиной и запустением.
Заметенные снегом «улицы», обгорелые остовы не то корпусов, не то складов… И ни души…
– Да-а, поработали на совесть союзнички… Где ж они в сорок первом-то были? – пробормотал наводчик Банных, и лейтенант непроизвольно потер пальцем белый шрам, наискось пересекающий лоб. – Когда мы кровью умывались… А уж это-то мы и без них взяли бы.
– Точно…
– Доложите обстановку, Хайрутдинов, – ожила рация.
– Противник не обнаружен, – доложил лейтенант и добавил от себя: – Порушено здесь все. Наверное, американцы разбомбили. Или наши.
– Добро. Проверьте и присоединяйтесь к батальону. Пусть пехота тут разбирается.
Командир отключился, а Т-34 неторопливо двинулся дальше, поводя из стороны в сторону пушкой, словно любопытная зверушка – носом. Маленькая такая зверушка – в тридцать две тонны весом.
Завод казался заброшенным лишь на первый взгляд. То тут, то там в пустом оконном проеме на миг мелькало бледное лицо и тут же исчезало.
– Командир! Там люди, – доложил радист, но Хайрутдинов уже и сам видел, как, отделяясь от развалин, к танку бегут люди. Бегут не пригибаясь, все, как один, – в странном, никогда еще не виданном полосатом обмундировании. Оружия в руках не видать…
– Товарищ лейтенант! Да это же зеки! Тут концлагерь, наверное!..
Марат сглотнул застрявший в горле комок и, откинув командирский люк, высунулся наружу.
Узники, сияя улыбками на изможденных лицах и тараторя на множестве языков сразу, тесно обступили добродушное стальное чудище, принесшее им долгожданное освобождение, карабкались на броню, скользя по покатым бортам слабыми ладонями…
– Есть тут русские, товарищи? – прокричал Хайрутдинов, озирая со своей «вышки» все прибывающее и прибывающее население мертвого завода.
– Есть, есть! – К танку проталкивался, яростно работая локтями, тощий парнишка. – Миша… Михаил Воронин я, товарищ командир!.. Из Рязани я!..
Дельменхорст, Германия, Британская зона оккупации, 1945 год.
Стефан Мюллер, часто и подолгу останавливаясь, брел по улице незнакомого города, с трудом переставляя отекшие ноги. Вряд ли кто-нибудь сейчас узнал бы в этой дряхлой развалине того бодрячка, который колобком катался по родному Тейфелькирхену, везде успевая и олицетворяя собой неусыпную городскую власть, готовую окружить заботой и опекой любого, начиная от простого обывателя до коммерсанта, желающего завести свое дело. Теперь забота нужна была ему.
А все проклятые русские…
Господину Мюллеру с супругой удалось бежать из города буквально из-под гусениц русских танков вместе с последними армейскими грузовиками, вывозившими документацию с разрушенного литейного завода. Бросив на произвол судьбы батальон «фольксштурма»,[51] которым был обязан командовать в силу своего положения. Но вряд ли сопливые юнцы, едва удерживающие в руках тяжеленные фаустпатроны, и старики под шестьдесят, вооруженные трофейными датскими, чешскими и югославскими винтовками с пятью патронами на ствол, могли оказать серьезное сопротивление большевистским дьяволам, горевшим праведной местью. Да им, убогим, и терять было нечего, а он…
Стоило только вспомнить военнопленных, которые трудились якобы на городских работах, и сколько их отправилось в мир иной при этом. Сколько их собратьев прятались, как тараканы, по развалинам завода, чтобы, когда придет время, ткнуть в него, Стефана Мюллера, пальцем? Нет, ждать милости от завоевателей он не собирался.
Сколько стоила «эвакуация», он до сих пор вспоминал с болью. Практически все семейные накопления ушли в карман рыжему фельдфебелю, согласившемуся выбросить пару ящиков. Мордастый стяжатель ничем не рисковал – все равно под рухнувшими от английских бомб перекрытиями оставались еще тонны бумаг, ни собрать которые, ни уничтожить времени уже не было. Но Мюллеры получили шанс…
Он не любил вспоминать, сколько им пришлось перенести, скитаясь по стране, в которой хозяйничали варвары. Какая разница, на каком языке они говорили – на русском или на английском? И все же им удалось в июне сорок пятого добраться до расположенного неподалеку от Бремена тихого Дельменхорста, так похожего на родной Тейфелькирхен… Даже почти уже зимний колючий ветер, долетавший с недалекого моря, правда, не Восточного, а Северного,[52] пах точно так же.
Ха! Если бы там их еще ждали… Племянник жены, благополучно пересидевший в тылу войну из-за своей липовой грыжи, сразу же заявил, чтобы «бродяги» убирались подобру-поздорову, пока он не сообщил оккупационным властям о беглых нацистских преступниках, ищущих приюта под его крышей. Только болезнь фрау Мюллер немного смягчила сердце, да и то не самого Гюнтера Штольке, а его миловидной, тоже слабой здоровьем супруги… Кто же мог знать, что через неделю самого племянничка загребут под белы рученьки могучие томми[53] в крашенных белилами касках. Видимо, и у того рыльце оказалось в пушку… А к осени переселилась на кладбище и его спутница жизни, не перенесшая удара.
Так что жить бы да радоваться старому Мюллеру (да и не такому уж и старому, если поглядеть) в опустевшем добротном доме, если бы не хворь.
И вроде бы не болело ничего, а силы таяли, как снег по весне, не было аппетита (хотя какой там аппетит в полуголодной стране), целыми ночами напролет лежал он без сна, уставясь в потолок.
Из-за бессонницы и перебрался он в кабинет сгинувшего без следа хозяина – не было сил слушать, как спокойно посапывает рядом супруга, не только выздоровевшая, но и расцветавшая на новом месте не по дням, а по часам.
Вот и сейчас, отказавшись от обеда, сделанного хлопотливой фрау Мюллер по обыкновению из ничего, он поднялся «к себе» на второй этаж по скрипучей лестнице и, не раздеваясь, прилег на обитый потертой кожей диванчик.
Врал он себе, когда назывался не таким уж старым…
Он был стар, очень стар. Если бы не должность, позволявшая время от времени подправлять записи в магистратских «гроссбухах», о нем бы сейчас трубили по всей Германии, как о небывалом долгожителе. Да что там в Германии! В мире!
А все он, покойный фон Виллендорф…
Старик усмехнулся бескровными губами, вспомнив, как прищучил скульптора за весьма неблаговидным занятием – покупкой у одного прощелыги здоровенной бутыли с некой жидкостью… Жидкостью, за одно только обладание которой следовала петля, – человеческой кровью…
И ваятель, естественно, поделился секретом своего активного долголетия…
Жаль только, что вдали от склепа, где сейчас покоился Виллендорф, секрет тот не действовал.
Да и какой там секрет… Мюллер рассчитывал на какое-то снадобье, рецепт которого он сможет использовать по своему усмотрению. Кто же мог знать, что все так непросто.
«А может, плюнуть на все и вернуться? – не в первый, не в десятый и не в сотый раз подумал страдалец. – Какая разница: повесят меня там русские или я здесь помру? Может быть, там еще все и обойдется… Говорят, что многие бежали из Восточной Пруссии, а тех, кто остался, русские хотят выдворить в Рейх… тьфу, ты какой Рейх? В Германию, просто в Германию…»
– Да, тебе ничего не остается… – произнес кто-то рядом.
– Кто тут?
В комнате уже царил ранний предвечерний сумрак, и гость, сидящий в кресле, был плохо различим.
– Вы из комендатуры? Я чист перед оккупационными властями! Я сам жертва нацистского режима! Ай эм… – попытался он выговорить то же по-английски, в котором за прошедшие месяцы мало преуспел.
– Не старайся, – перебил его пришелец, откидывая с головы капюшон, делавший его похожим на монаха.
– Вы пришли, святой отец… Разве я уже умираю?.. Мне еще рано!.. – Мюллер попытался привстать, но слабые руки не держали его.
– Рано? Разве ты давно уже не превысил все пределы, отпущенные живым? – удивился «монах». – Да ты теперь старше самого Виллендорфа, а тот пожил на славу.
– Откуда вы… Вы… – старик внезапно прозрел. – Вы – это ОН?!
– Да, я – это я, – улыбнулся гость, и умирающий с ужасом увидел, что его зубы сияют фосфорическим блеском, а глаза наливаются красным, будто тлеющие угли. – А ты разве ожидал увидеть тут кого-нибудь иного? Ангела с крылышками? Разве ты достоин визита ангела? Мне кажется, что тебе больше пристал черт с кочергой.
– Я не хочу!.. Позволь мне…
– Задержаться? Охотно! Только не все в моих силах, старик. Я, конечно, смогу некоторое время поддерживать жизнь даже в твоем трупе, но только представь себе: смердящий мертвец, разгуливающий по городу… Через какое-то время у тебя лопнут глаза, вылезут волосы, начнет клочьями отваливаться кожа… А весь твой гнилой ливер, который ты вряд ли сможешь удержать внутри? А представь, каково будет, когда в твоих внутренностях заведутся черви… Особенно они любят голову. Ты не представляешь, как забавно они ползают по извилинам гниющего мозга и жрут, жрут, жрут…
– Прекрати-и-и… – Чтобы не видеть страшной картины, которую нарисовало перед ним послушное воображение, Мюллер зажмурился, откидываясь на подушку.
– Успокойся, – хохотнул Нечистый. – Я пошутил. Ты просто превратишься в камень. Помнишь, что стало с беднягой Виллендорфом?
Конечно же, старик все помнил.
Черное каменное тело, обнаруженное поутру в постели скульптора… Статуя. Последняя статуя… Как все гадали тогда, куда делся сам старый шутник. И только один человек в городе знал все доподлинно…
– Если бы ты оставался в городе, – нагнулся к умирающему адский пришелец, обдавая его запахом серы, – я был бы спокоен за незавершенное дело… Какая мне разница, сколько времени пройдет до того момента, когда все будет готово, – большая часть уже сделана. Эти слабые человечишки снова не успели закончить… Найдутся другие. Но я не могу все оставить просто так – без присмотра. Мне нужен хоть один человек, который был бы в курсе всего. Неужели я не смог бы защитить своего наместника? Но этот наместник вдруг трусливо сбежал… Ты сбежал! – когтистый палец едва не вонзился в глаз лежащего в полуобмороке Стефана.
– Теперь ты умрешь, – равнодушно продолжил Враг рода человеческого. – Твоя кровь уже превращается в песок. Пройдет немного времени и…
Мюллер судорожно щупал вздувшиеся на запястье вены и с ужасом ощущал под пальцами твердые комочки, наполняющие их.
– Ты мне не веришь? Зря, – в руке гостя сверкнуло узкое лезвие. – Хочешь убедиться? Давай вскроем одну из вен.
– Что мне делать?.. – простонал старик.
– Как что? – пожал плечами демон. – Вернуться назад. Только и всего…
Фрау Мюллер едва не упала в обморок, когда бледный, трясущийся от слабости муж явился перед ней, словно выходец с того света.
– Едем! Срочно собирай вещи, Лизелотта! Мы едем обратно! Мы едем домой…
Краснобалтск, Калининградская область, 200… год.
– А-а… Это вы…
За воротами стоял Петрович, с какой-то кривой ухмылочкой на широком лице подбрасывая на ладони увесистую монтировку.
– Здоров ты, браток, а ведь так и не скажешь… – таксист тронул кончиком железяки свисающий с двери отбывок ржавой цепи. – Эк цепочку-то разорвал! Будто шнурок гнилой.
– Где вы были? – чуть ли не с кулаками напустилась на него Вера. – Почему не помогли нам? Почему дверь не открыли? У вас ведь лом в руках… Пойдемте, там Роман…
– Постой, – схватил ее за плечо Женя, в мозгу которого уже забрезжила догадка. – Неужели это вы?.. – обратился он к мужчине.
– Я, – легко и даже как-то радостно признался тот. – Жалко только, помощнее ничего не нашел – цепочкой ворота замотал. Да кто ж знал, что ты таким бугаем окажешься? А то я и монтировки бы не пожалел…
Солнце еще и не думало всходить. Туман клубился, завивался тугими спиралями, размывал очертания предметов. Князеву на миг показалось, что он разговаривает не с живым человеком, а с ожившей статуей, очередным каменным монстром, только прикидывающимся живым.
– Ромка там, говорите, – продолжал тем временем Петрович. – Неужто жив еще, гнус? Ну, это и исправить недолго…
Миновав оцепеневших от ужаса молодых людей, таксист прошел в склад, остановился над распростертым на полу телом милиционера и потыкал его носком ботинка. Евгению было отлично видно в полумраке помещения, как безжизненно мотается по полу окровавленная голова лежащего.
– Как вы можете?.. – пролепетала девушка, сжимая кулачки, но Женя только крепче сдавил ее плечо, не желая подпускать к оборотню даже на шаг. – Вы человек или нет?.. Ему же еще можно помочь…
– Человек? – вскинул брови Петрович. – Человек, конечно. Кто же еще? А вот эта тварь – нет, – он еще раз с наслаждением вонзил ботинок в бок бесчувственной жертвы. – Помочь, говоришь?..
Мужчина отступил на шаг, пошарил вокруг глазами и, сунув за опояску брюк монтировку, поднял брошенную искусствоведом трубу.
– Щас поможем, – ухмыльнулся он, примерился, и на глазах невольных свидетелей, едва не лишившихся от ужаса чувств, широко размахнувшись, с хрустом вонзил свое импровизированное копье в спину Романа. – Поможем… – повторил он, наваливаясь на трубу всем телом и глубже загоняя ее в конвульсивно дергающееся тело.
– Видали? – весело оглянулся он на Веру и Евгения, и тем показалось на миг, что это какая-то шутка, розыгрыш, фокус, что сейчас Роман поднимется с пола, живой и невредимый… Разум отказывался верить в реальность происходящего. – Будто жук на булавке! Ишь, как дергается…
Тело судорожно затрепетало, окровавленная рука мучительно сжалась в кулак и медленно распрямила пальцы.
– Ну, кажись, все… Теперь и вами можно заняться.
Петрович опустился на колени рядом с милиционером и зашарил у него по карманам. Через минуту он распрямился, держа в опущенной руке пистолет.
– Беги! – вышел из ступора Женя, поняв, что сейчас случится непоправимое. – Беги! Я его задержу!..
– Беги, беги, – кивнул таксист, выходя из склада. – Пуля догонит… Ну, чего же вы? – недоуменно спросил он ребят. – Спрашивайте. В кино ведь всегда так: перед тем как убить, непременно выговориться дают. Удовлетворю уж ваше любопытство напоследок.
Говорить с предателем не хотелось, но если уж судьба дарует еще несколько минут жизни…
– Зачем вы так? – спросила Вера, вцепившаяся побелевшими от напряжения пальцами в куртку Евгения, стремящегося, насколько это возможно, заслонить ее своим телом. – Мы же вам верили…
– А верить, дочка, никому нельзя! – расхохотался Петрович. – Только себе и можно, да и то не всегда.
– Как же вы так? – вставил слово и Женя. – Он же ваш друг.
– Друг? – окрысился оборотень. – Какой еще друг? Ему, падле, пруха такая поперла, молодым да здоровым навсегда остаться, а я что? Мы ведь с ним за одной партой штаны протирали, а взгляни на меня – я ему в отцы гожусь! Мне еще сколько осталось? Десять лет? Пятнадцать? А может, ни одного не осталось, как Валерке Шандорину? Сердчишко, крынь – и готово! Только он-то вечно таким останется да будет к Таньке своей по ночам с погоста шастать, а я? Червям на поживу? Не хочу!!!
– А вас разве обошли?
– Да, обошли! Ты б знал, малец, как обидно, когда чуть ли не все вокруг вечные, а тебя – в сторонку. Не подходишь, дескать, порченый!
– И вы, значит…
– А ты что – судья? Кто тебя, сопляка, уполномочил меня судить? Да был бы ты на моем месте – не задумываясь душу бы продал! Молодежи-то оно всегда так: принципы, идеи, мораль всякая… А мне помирать неохота! Я жить хочу! Пусть болваном каменным, а жить!.. Да еще и неизвестно, когда каменным-то стану, может, поживу еще, хоть и не молодым – таким, как есть, но здоровым! А сколько – одному Богу известно…
– Не припутывай Бога… – раздался у него из-за спины низкий рокочущий бас, отдаленно напоминающий голос Прохорова. – Ты, мразь, его недостоин…
– А? – обернулся подлец, вскидывая подрагивающей рукой пистолет. – Быстро же ты оклемался…
Из темноты на Петровича медленно надвигался милиционер.
Нет, уже не милиционер.
Тяжелой шаркающей походкой приближалась статуя, лишь внешне похожая на Романа. Каменное лицо, еще искаженное гримасой страдания, неестественно вывернутая искалеченная рука… Из середины груди на добрых тридцать сантиметров торчал покрытый уже запекшейся кровью конец трубы, пробившей тело насквозь.