Пришлось повиноваться.
– Что тебе там, на памятнике, понадобилось? Гадость какую-нибудь намалевать решил?
– Да я это… – смутился Князев, сообразив, что его приняли за банального хулигана. – Вот, поглядите… – Он порылся во внутреннем кармане и протянул заинтересованно следящему за его поисками милиционеру «корочку» музейного работника. – Я научный сотрудник…
– Я и смотрю, что личность у тебя незнакомая, – перебил старший лейтенант, мельком взглянув в удостоверение и тут же вернув его обратно. – Что же ты, научный сотрудник, ночами по памятникам лазишь? Дня мало?
– Так неудобно днем… Люди кругом…
– Неудобно только штаны через голову надевать, – изрек дежурную армейско-ментовскую мудрость милиционер, но даже не улыбнулся при этом. – Что там у тебя в кармане все-таки?
Пришлось вытащить инструмент. Действительно, не бить же им по маковке государственного служащего при исполнении?
– Ого! Серьезная штука! На Багратиона покупал?
– Нет, в универмаге.
– Зря. Там цены накрученные… И что же ты собирался этим молотком колотить?
Пришлось извлечь и тонкое, почти ювелирное зубильце.
– Я образец хотел отколоть. Вот такусенький… – Женя сблизил большой и указательный палец на полмиллиметра. – Для анализа.
– А зачем?
– Зачем?..
Не рассказывать же, в самом деле, блюстителю порядка о своих сумасшедших открытиях и, главное, о «гипотезах»? Так и в дурдом недолго угодить…
– Знаете ли, в научных кругах распространено мнение, что Виллендорф при работе использовал не натуральный камень, а, так сказать, композитные материалы…
– Чего?.. Какие-такие композитные? Он же сто лет назад своих бол… – Старлей воровато оглянулся и поправился: – Истуканов своих тесал.
– А бетон? Его же еще раньше изобрели.
– Какой там бетон… – тяжело вздохнул мент. – Никакого бетона. Камень один… Ты уж мне поверь. А памятники трогать не вздумай. Ни днем, ни ночью. Даже пальцем не прикасайся!
– Но…
– Никаких «но». Дуй домой, пока я добрый. Где, кстати, остановился?
– У Татьяны Михайловны… – Евгений спохватился, что так и не узнал фамилию хозяйки. – Э-э-э…
– Знаю, знаю… – выручил его страж. – Шандорина Тэ Эм. Приличная женщина. Одним словом – бегом до дома, и чтобы вообще после одиннадцати я тебя… – Милиционер взглянул на циферблат своих часов и заторопился. – Все, все, некогда мне!.. А еще раз с молотком увижу – запру в «обезьянник» на фиг! А потом пусть с тобой, вандалом, те, кому следует, разбираются. Спокойной ночи…
Махнув рукой, странный блюститель едва ли не бегом направился прочь.
– Надо же – легко отделался… – пробормотал молодой ученый, тоже направляя стопы восвояси, благо до дома, в котором он квартировал, было всего ничего.
Стрелки часов приближались к двенадцати…
* * *
«Что за фигня, в конце концов? За каким хреном мы с братьями перлись сюда, в чертову даль? Чтобы изображать таксистов?»
Гоги едва дождался, пока милиционер уведет дурачка, забравшегося на уродливую каменную тумбу с еще более уродливым мужиком в идиотской шапке с наконечником на голове. Еще секунда, и Реваз завалил бы обоих: он на такие дела мастер – всегда таскает с собой ствол с глушаком. Чуть не спалились из-за его «дуры», когда погранцы затеялись тачку шмонать…
Ну вот, вроде пронесло.
Гоги Курбанишвили «чистоделом» никогда не был, что и мешало ему расти по криминальной линии, но оставлять за собой двоих «жмуров» никак не катило. Особенно если пробняк заладится и придется возвращаться… Силой пришлось держать руку Реваза – тот аж слюнки глотал, глядя на две такие мишени, будто кот на сметану!
– Не горячись, биджо![10] – шепнул Гоги в заросшее черным курчавым волосом ухо подельника. – Видишь: они свалили уже? Зачем лишний раз подставляться?
– Правильно, Гоги, – поддержал «миролюбивый» Каха Лурбанидзе, всегда предпочитающий огнестрельному оружию удавку. – Нашумим, нехорошо получится…
Больше на пустынной улице никто не маячил, но три грузина решили подождать еще, благо времени – навалом, всего лишь без двадцати двенадцать.
За три прошедших дня «фавориты Луны» выяснили, что уже после десяти город вымирает, а к одиннадцати часам на улицах не встретить и бродячей кошки, не то что человека. Одним словом, информация, полученная от заказчика, подтвердилась полностью, и это не могло не радовать.
Оставался, правда, вопрос: зачем такой уважаемый человек нанял для выполнения пустякового дельца не самых дешевых профессионалов там, где хватило бы парочки обычных наркош, готовых продать за пару доз родную мать?.. Но три уроженца благодатного Сухуми, которым, после того как у абхазов лопнуло терпение, на родине не нашлось места, заморачиваться такими пустяками не привыкли. Аванс заплачен сполна, к тому же голову лишний раз подставлять под пулю не придется… А раз так, то и вопрос не вопрос…
– Ладно – хватит отдыхать! – одернул Гоги приятелей, увлеченно резавшихся в «камень, ножницы, бумагу» на щелбаны. – Пора и делом заняться.
Нет, каменный придурок в колпаке их совсем не интересовал. Каким образом можно дотащить такую тушу, весом не менее тонны, до границы, не имея грузовика и подъемного крана? Не говоря уже о том, чтобы пересечь рубежи отечества с таким невинным сувениром в багажнике. Да и не влез бы он в багажник…
А вот крылатый уродец, гнездящийся в нише на торце дома, – это то, что нужно…
– Реваз, смотри: это мальчик! – Каха, забравшись на раскладную алюминиевую стремянку и ювелирно орудуя монтировкой, отделял миниатюрную скульптуру от стены, к которой та крепилась совершенно символически, в то время как напарник страховал его внизу. – Вах!
– Еще какой мальчик, Каха! Тебе бы такой стручок, как у этого чудика, – цены бы не было…
– Это у кого…
– Прекратите! – рявкнул Курбанишвили, аккуратно расстилающий на дне багажника старый ватник, чтобы статуя, не дай бог, не повредилась при перевозке. – Потом будете препираться, когда это страшилище увезем. Смотрите, не уроните мне его!
– Пф-ф! – презрительно фыркнул Лурбанидзе, выпятив толстую губу. – Чтобы я уронил что-нибудь!.. Держи! – протянул он выломанного из стены монстрика Ревазу. – Тяжелый!..
Неподалеку глухо зазвонил колокол: часы на башне бывшей ратуши отбивали полночь.
– Ай! – взвизгнул толстяк и выронил из рук тяжелую статуэтку, не преминувшую с грохотом врезаться в мостовую.
– Урони-и-ил?!! – взревели хором Гоги и Каха, сжимая кулаки. – Пристрелю!.. Придушу!..
– Я не виноват! – оправдывался Реваз, нянча руку над расколовшимся на несколько крупных кусков крылатым уродом. – Он меня укусил!
– Спятил? – опешил Лурбанидзе. – Кто тебя укусил?
– Ничего не спятил! – чуть не плача, продемонстрировал ладонь, залитую кровью, толстый бандит. – Как хватанет!.. А зубы острые, как у крысы! Вон, какой клок отхватил…
Каха осекся и, повернувшись к главарю, выразительно крутанул пальцем у виска.
– Э, Реваз… Ты не беспокойся только… Он тебя укусил? – вор брезгливо пнул носком ботинка злобно оскалившуюся ушастую голову.
– Укусил!
– Он же ка-мен-ный!
– Каменный не каменный, а хватанул будто живой! Меня в детстве собака так кусала, вот!
– Да не мог он кусаться! – Гиви еще раз пнул, на этот раз когтистую конечность, и…
И та конвульсивно шевельнулась, словно отброшенный хвост ящерицы…
– Он же каменный… – по инерции добавил Курбанишвили, выпучив глаза.
Можно было посчитать невероятное явление капризами неверного освещения, но уже другая рука, чудом удержавшаяся на мускулистом торсе с обломками крыльев, вцепилась в мысок ботинка, мстительно запуская в дорогую кожу длинные когти…
– А-а-а!!! – заплясал на месте бандит, пытаясь стряхнуть намертво прицепившийся камень… впрочем, уже не совсем камень. – Снимите с меня эту тварь!!! Бо-о-ольно, б…!!!..
Выхватив из-за пазухи пистолет, он принялся пулю за пулей всаживать в бесформенный кусок, не обращая внимания на рикошеты от камней брусчатки, на завалившегося набок с утробным всхрипом Реваза, на жирные тяжелые капли, веером разлетающиеся от твари после каждого попадания… Остановился он лишь после того, как высвободил ботинок, с которого обильно текла кровь.
– Гиви, смотри! – услыхал он вопль Кахи, но лишь отмахнулся.
– Да этот жирный бурдюк давно заслужил… Может, жив еще…
– Туда! Туда смотри! – Лурбанидзе указывал вовсе не на мешком валяющегося Реваза, а куда-то за спину главарю. – Что это?!..
Гиви, затылком ощутивший какое-то движение позади, еще успел обернуться и увидеть надвигающуюся на него остроголовую фигуру…
– А-а-а-а-а!!!..
Тейфелькирхен, Восточная Пруссия, 1895 год.
Портной Франц Флюхтлинг[11] полностью оправдывал свое прозвище.
Он бежал так быстро, что редкие встречные только изумленно оглядывались вслед проносящемуся мимо вихрю, не успевая в сумерках различить, что его породило – человек ли, животное, или какой-нибудь ночной дух из мрачных сказок, рассказываемых непослушным детям на ночь.
Он пересек бы так весь город, если бы на Вальдштрассе не врезался плечом прямо в обширное брюхо Ульриха Ранке – местного шуцмана.[12]
– Куда прешь, чурбан? – Почти двухметровый Ранке ухватил Франца за шиворот и приподнял так, что носки ботинок едва доставали до брусчатки. – Честных людей с ног сшибаешь… Да ты пьян, подлец!
– Отпустите, герр шуцман, – заныл щуплый портной. – Я самую чуточку с кумом выпил… Меня жена дома ждет…
– Подождет твоя жена, ничего с ней не случится. Проспишься, а утром она тебя заберет.
Не слушая больше причитаний бедолаги, неумолимый полицейский поволок его в участок.
Но стоило трясущемуся пьянчужке оказаться в освещенном помещении, как все увидели, что руки у него по самый локоть покрыты чем-то темно-красным, совсем не похожим на разлитый томатный соус…
* * *
– Франц Флюхтлинг, были ли вы знакомы с малолетним Томасом Кохом?
– Никогда, ваша честь… Я…
– Помолчите. Отвечайте только на поставленные вопросы. Куда вы направлялись в ночь на двадцать девятое августа?
– Я выпил с кумом моим Якобом Лесснером по поводу именин его дочери Магды. Она крестная моя…
– Куда вы направлялись?
– Домой, конечно.
– Ваш дом находится в восточном предместье Тейфелькирхена?
– Конечно. На Айхенштрассе, рядом с рынком.
– Хорошо. А кум ваш, Якоб Лесснер, где живет?
– А он на Зеевег, аккурат возле конюшен Лененбаума.
– Но ведь это северная часть города?
– Верно.
– Отвечайте «да» или «нет».
– Да, ваша честь.
– Почему же вы тогда оказались возле замка? Это же на юго-востоке.
– Я не моряк, ваша честь, мне все эти юго-востоки не понять…
– Почему!
– Бог его знает… Должно быть, в вишневку свою кум черте чего подмешивает для крепости. Как выходил от кума – помню, замок – помню, а как туда попал…
– Почему руки у вас были в крови?
– Так я ведь и говорю: очухался, смотрю – возле замка баронского. Ну, там, где сейчас…
– Не отвлекайтесь.
– А поджимает – спасу нет. Ну и решил я отлить, значит…
– Эти подробности можно опустить.
– Как знаете, ваша честь. В общем, выбрал я кусты погуще, а там… Ей-богу, до сих пор жуть берет!
– Что вы там увидели?
– Мальчишку этого, Томаса Коха! Сидит, к ограде спиной привалился, коленки к груди поджал, будто прятался от кого, да задремал. Я его за плечо тронул: вставай, мол, сынок, замерзнешь, а у него голова-то, это, и откинулась… А там горло… И кровища…
Тейфелькирхен, Восточная Пруссия, 1906 год.
– Передайте его высочеству, что я не располагаю в данный момент временем для выполнения его заказа!..
Стотрехлетний Юрген фон Виллендорф, тяжело опираясь на инкрустированную золотом трость, ковылял по коридору своего замка так быстро, что за ним едва успевали трое секретарей.
Да-да, это не опечатка! Еще Его Императорское Величество Кайзер Вильгельм Первый пожаловал потомственное дворянство своему придворному скульптору, украсившему несравненными изваяниями интерьер коренным образом перестроенного дворца Бабельсберг в Потсдаме. Более того, чуть позже ваятель прибавил к своей фамилии еще и «фон Гройбинден», поскольку выкупил пригородное поместье вместе с замком у нищих наследников барона, разорившегося в одночасье на дутых акциях Восточно-Африканской компании. Он повесил портрет ценителя искусств в зале, уставленном теми самыми статуями, над которыми тот весьма тонко издевался в свое время, и любил принимать там гостей…
О-о-о!.. Господин фон Виллендорф давно уже не был тем бедным мастером, обивавшим пороги в поисках хоть крохотного, но заказа. Слава и деньги пришли в одночасье, и крупнейшие музеи Европы просто дрались теперь за право выставить коллекцию изваяний хотя бы во временной экспозиции. Переживший множество унижений от тех же храмов искусства на своем веку, свежеиспеченный барон наотрез отказывался продавать им свои работы, а за выставки драл такие деньги, что всерьез можно было вспоминать уже о весе золота…
Одна из первых таких выставок прошла в Дрездене, так и оставшемся столицей Королевства Саксонского, хотя и в границах вновь образованной Германской Империи. И что же сделал скульптор? Ни за что не догадаетесь, господа! Он посетил фамильное кладбище графов фон Бернсбахов и положил на могилу министра двора Фридриха-Августа, почившего без малого пятьдесят лет назад, именной пригласительный билет! Билет, за обладание которым стрелялись на дуэли, за который дамы самого высшего света готовы были на все… ну вы понимаете… и который стоил целое состояние! И некоторые всерьез утверждают, что старый меценат поднялся из гроба и посетил-таки выставку ближайшей же ночью!..
– Но он настаивает, ваша светлость! – поднял скульптора в дворянской иерархии сразу на несколько ступеней помощник. – И ему как-то не принято отказывать…
– Не принято? – обернулся на ходу фон Виллендорф. – Какому-то герцогу, все владения которого можно накрыть его герцогской мантией? Да я отказал самому императору Франции Наполеону Третьему! Сам Кайзер Фридрих,[13] упокой с миром его душу тот, под попечение кого он угодил, не дождался моего ответа!
– Что же мне ответить посланцу герцога?
– Ответьте, чтобы подождал годик-другой, пока я закончу композицию в честь сорокалетия Империи! Он и сам должен понимать своей бараньей башкой, что никто не вправе отодвигать в сторону самого Кайзера.
– Но ведь до сорокалетия еще… Вы еще и не принимались за эту скульптуру, господин…
– Ха! Более того – ее мне еще даже не заказали! Но будь уверен, Отто, непременно закажут!.. О-о! Милая Гретхен! – резко сменил не только тон, но и тембр голоса ваятель, завидев свою очередную юную пассию, занявшую место давно скончавшейся фрау Марты. Далеко не первая пассия, сменившая далеко не первую «фрау Марту». – Решили проведать старого Юргена?..
– Чертов старикан!.. – недовольно пробормотал секретарь, отстав на несколько шагов. – Столетие перевалил, а стоит, как скала… Не хуже своих истуканов.
– Ты даже не подозреваешь, Отто, – ухмыльнулся его товарищ, склоняясь к самому уху, – насколько точно выразился! Девица, болтают, в восторге не только от денежек старого каменотеса…
– Да ну!
– Точно-точно, – подтвердил третий секретарь, присоединяясь к приятелям. – Фрау Геринг, наша экономка, сообщила мне по секрету…
Все трое тесно сблизили головы и зашушукались совсем неразборчиво.
– Все это преотлично, – протянул Отто Лемке, скребя в рыжем затылке. – Хозяину остается лишь позавидовать, если то, что ты, Ганс, нам тут порассказал, правда, хотя бы на четверть… Только как быть с теми пятьюдесятью марками на брата, что посулил нам герцогский управляющий в качестве аванса?..
– «Как-как», – передразнил товарища белобрысый Аксель Розенберг. – Позабыть про них – вот и все. Неужто ты не знаешь старого Виллендорфа? Уж если он сказал «нет», то слово его покрепче того самого!..
Трое бездельников довольно заржали.
– Я не помешаю вам, господа?.. – робко прозвучал сзади голос с мягким австрийским акцентом.
– Это что еще такое? – спросил Ганс, презрительно измеряя взглядом щуплого чернявого юношу, комкающего в руках шляпу. – Кто сюда пустил эту деревенщину? Эй, как тебя зовут, венская отрыжка?!
– Адольфом, господин… – поклонился паренек. – Только позвольте вам заметить, что я не из Вены, а из Линца…
– Один хрен! – расхохотался Аксель. – Что Вена, что Линц, что Прага – везде живут недоделанные оззи.[14] «Каспата»… – передразнил он выговор Адольфа.[15] – Научился бы сначала хоть говорить по-человечески…
– Стоп! – хлопнул себя по лбу Отто и принялся лихорадочно листать выхваченный из жилетного кармана блокнот. – Так вам было назначено на двенадцать, молодой человек?
– Совершенно верно… Вот, у меня тут так и записано: «Двенадцать ноль-ноль».
– Пойдемте! – схватил его за рукав секретарь и потащил в галерею. – Только будьте почтительны, сударь, мастер чрезвычайно вспыльчив и в гневе несдержан не только на слова… – потер он ушибленное третьего дня фон виллендорфовским костылем плечо. – Если бы вы только знали, чего мне стоило уговорить его выкроить для вас пару минут!..
– Я буду благодарен вам, сударь, – потупив глаза, пробормотал молодой австриец, суетливо извлекая из кармана заранее припасенную монету в пять марок. – По мере моих скромных сил…
– Чересчур уж скромны ваши силы… – золотой волшебным образом исчез, будто его и не было. – Но Бог с вами… Кстати! Не вздумайте упоминать при хозяине о Господе или божиться! Он убежденный атеист!
– Я буду внимателен…
Завидев парочку, фон Виллендорф царственным жестом руки отпустил молодую женщину, с которой только что щебетал, и собрал в приветливую улыбку морщины на лице.
– Вы все-таки пришли, мой юный друг? – ласково приветствовал он зардевшегося, словно девушка, австрийца. – Признаться, я думал, что столь долгое ожидание охладит ваш пыл…
– Я всю жизнь мечтал о таком учителе, герр Виллендорф…
– Фон Виллендорф!.. – прошипел сзади Отто, пихая юношу в бок.
– Ну почему же, – благодушно улыбнулся старик. – Я две трети своей жизни прожил просто Виллендорфом, поэтому не вижу в своей фамилии ничего зазорного и без дворянской приставки… Оставьте нас, Отто!
Секретарь безмолвно повиновался, и скульптор продолжал:
– Я внимательно посмотрел ваши рисунки, молодой человек, и должен признать, что в вас есть искра…
Адольф просиял, но фон Виллендорф тут же охладил его пыл:
– Но я не могу принять вас в качестве ученика. Я очень сожалею, поверьте мне.
– Почему? – подался вперед молодой австриец, от волнения говоря еще более неразборчиво, чем обычно. – Я готов заплатить вам, маэстро! У меня есть деньги! Вот! – Он бестолково совал скомканные купюры в безжизненные бледные ладони, усыпанные старческими пигментными пятнами. – Я заработаю еще!
– Поверьте мне, – повторил старик, глядя в лицо пылкого юноши бесцветными глазами мудрой ящерицы, прячущимися в нависших морщинистых веках. – Дело тут совсем не в деньгах… Я сам плачу своим ученикам, если вижу, что из них что-нибудь получится. Хотя угадываю далеко не так часто, как хотелось бы…
Он оборвал свою речь на полуслове и замер, повесив голову на грудь. Казалось, что он заснул. Но через минуту дребезжащий голос зазвучал снова:
– Без малого восемьдесят лет назад, но почти день в день, один мудрый человек сказал мне, что я опередил свое время, и оказался прав. Сегодня я тоже хочу сказать вам, молодой человек, что вы торопите свое время. Оно наступит, и вы поймете, что ни рисование, ни архитектура, к которой вы имеете слабость, не ваша стезя. Так не тратьте же время на пустые занятия – займитесь собой. Учитесь говорить, привлекать к себе людей, вести их туда, куда будет нужно… Вам нужно. А рисовать можно и на досуге… Ступайте.
Ошеломленный и убитый этими словами молодой человек, низко опустив голову, поплелся к выходу, но его догнал окрик:
– Постойте!.. Я совсем потерял память. Тот мудрый человек, граф фон Бернсбах, кроме совета дал мне тогда банковский билет в двести талеров… Как я хотел бы сейчас иметь его у себя, чтобы оправить в золото и повесить на стену как самую дорогую картину… Но молодость, молодость… Я потратил эти деньги, и они не принесли мне счастья… Возьмите.
Юноша принял из рук старика голубоватую хрустящую бумажку – банковский чек – и, не веря собственным глазам, прочел сумму: «Одна тысяча пятьсот марок».
– За что мне это? Я не возьму!
– Берите! Это для того, чтобы вы не поминали меня черным словом, когда придет время. Кстати! Я запамятовал ваше имя. Как вас зовут?
– Адольф. Адольф Шикльгрубер…
[16] а четко пропечатанный план оказался не таким уж бесполезным. Спасибо тебе, Максимка!..
Жаль только, что главную достопримечательность города – рыцарский замок – посетить не удалось.
Обычное для нашей страны дело: закрытая без всяких объяснений дверь почти под сакраментальной табличкой «Памятник архитектуры»… Реконструкция, инвентаризация или перерыв на что-то (обед, совещание, конец света), растянувшийся до бесконечности.
Но журналистка не очень-то и расстроилась, поскольку сегодня ее больше всего влекло то самое здание бывшей гостиницы, где и произошла кровавая драма, приведшая ее сюда. Да и замок оказался маленьким и настолько перестроенным последними владельцами, что рыцарского духа тринадцатого столетия, в котором он был заложен, если верить табличке, в нем почти не осталось. Так – поместье немецкого аристократа. Некогда – загородное, а теперь теряющееся в районе, сплошь застроенном пятиэтажными «хрущобами». Поэтому Вера с легким сердцем (может, до конца командировки все же откроется) направилась к «месту преступления». Хотя ждать чего-нибудь экстраординарного от него не стоило… Несмотря на молодость, девушка давно уже не была той наивной девчонкой, которая приехала из уральской глубинки покорять Москву, словно новый д'Артаньян в юбке.
Естественно, все следы давным-давно были убраны, разбитые пулями окна гостиницы наспех заколочены фанерой, двери опечатаны. Девушке, не жаловавшейся на зрение, не потребовалось даже пересекать крохотную площадь с сиротливой тумбой пустого постамента посредине, чтобы различить бумажки с синими пятнышками прокурорских печатей.
Вот и все. «Ферайнигунгплатц», как обозначался на плане круглый пятачок брусчатки, более никакого интереса не представлял. Разве что статуи, украшавшие узкие фасады (торцы?) домов, между звездой расходящихся улочек с самыми что ни на есть русскими, даже советскими названиями.
Вера неторопливо прошлась мимо статуй, задержав внимание лишь на одной.
Высокий стройный юноша, полуобнаженный, будто древний грек, в спокойной позе стоял в неглубокой нише, окаймленной строгим орнаментом. Он не поддерживал руками или головой карниза, вроде своих многочисленных сородичей – атлантов и кариатид, не сжимал копья, щита или меча. И тем более не замер по стойке «смирно», как гипсовый пионер из Вериного детства. Лицом и прической он тоже не очень-то выделялся. Вообще это был очень обычный парень, каких кругом полно, не красавец и не урод, не атлет и не задохлик… Наряди его в джинсы и футболку, и получится какой-нибудь студент, начинающий коммерсант, молодой рабочий. Только не бандит. Не бывает у криминальных личностей такого высокого лба, такого открытого взгляда…