Мельник дальновидно не поддержал ГКЧП в августе 1991 года, чем обеспечил себе относительный покой, но от налетов новых кремлевских опричников не уберегся. На его место уселся пришлый чужак, а на все, что плохо лежало, наложили руку пришельцы, на которых обитатели без пяти минут Тейфелькирхена поглядывали свысока.

Но жизнь быстро вернула на землю беспочвенных мечтателей и все расставила на свои места. После упразднения Советов по всей стране, расстрела Белого дома, внезапного появления вокруг прибалтийского анклава своеобразного «санитарного кордона» поток пришельцев как-то сам собой сошел на нет. Да и «неистребимый» глава города незаметно вернулся на место…

Но за короткий период безвластия, как и во времена любых революций, из-под спуда вдруг всплывают такие тайны, которые кое-кто считает похороненными навеки…

Прохоров, как один из немногочисленной заводской элиты, внезапно получил доступ к архиву, ранее хранившемуся за семью печатями. Но вместо всяких «военных тайн» и технологических секретов нашел в ветхих папках, многие из которых все еще несли на пожелтевших обложках разлапистого имперского орла со свастикой в лапах, столько интересного, поставившего все на свои места, что…

– Приехали, – широко улыбнулся Петрович, поворачиваясь к пассажирам. – Доставил в лучшем виде!

* * *

– Но это же не вокзал!

Вера и Евгений озирались вокруг, узнавая и не узнавая места: деревья, едва различимые на фоне темного неба, высокая стена… нет, забор с колючей проволокой поверху. Завод?!

– Совершенно верно, – Роман пошарил в кустах и вытащил металлическую лесенку, длины которой как раз хватало до гребня стены, и приставил в том месте, где проволока, вьющаяся по ограде, была по чьему-то недосмотру оборвана. – Я же не мог увезти вас отсюда, оставив смутные сомнения!

Он вскарабкался наверх, исчез по ту сторону стены, но тут же появился снова и поманил новых товарищей:

– Смелее! Тут невысоко.

Женя подсадил девушку, вскарабкался сам, но уже на самом верху обернулся.

– А вы, Петрович?

– Да я тут подожду, – нехотя отозвался «таксист», без видимой нужды надраивая тряпицей ветровое стекло и фары своей «ласточки». – Чего я там не видал? Да и мало ли чего… Время ночное…

– Да он высоты боится! – весело вынырнул из-за забора Роман. – Верно ведь, а, Васька?

Петрович промолчал, отвернувшись.

– Мы ведь в одном классе с ним учились! – продолжал зубоскалить милиционер. – Голубей гоняли, рыбалили, за девчонками подглядывали… Даже наколки одинаковые сделали. Я ему колол – он мне.

– Не может быть! – ахнула снизу Вероника, и Князев с досадой вспомнил, что так и не успел поведать ей всего услышанного от старшего лейтенанта. То-то она хлопала глазами в машине, мало что понимая из рассказа Прохорова-младшего. – Как же…

– А вот так. Потом вам, барышня, дружок ваш объяснит, когда в поезде будете… Да и тачку свою Василий Петрович опасается оставлять – вдруг украдут его барахло?

– Смейся-смейся… – донеслось из-за забора. – Дошутишься.

– Ладно, Вась, не обижайся. Мы скоро…

Спрыгнув внутрь, молодой ученый с изумлением понял, что очутился там же, откуда начинал свой поход за информацией. Вон и коварный штабель ящиков…

– Помоги мне эту рухлядь в сторону сдвинуть…

За ящиками обнаружилась ржавая металлическая дверь, запертая на висячий замок, с трудом поддавшийся ключу. Из широкого темного проема пахнуло могильным холодом.

– Мы… туда?.. – прижалась к плечу кавалера испуганная Вера. – Там же темно…

– Ну, это не проблема! – милиционер вытащил из-за пазухи небольшой предмет, и на стене вспыхнул яркий круг света. – Для этого фонари и изобрели. А если боитесь – подождите нас здесь.

– Н-нет… – девушка вспомнила свой испуг во время первого посещения «зоны», и ее передернуло. – Я лучше с вами…

– Как знаете. Идем?..

* * *

Спуск продолжался уже несколько минут, и казалось, что бесконечные ступени ведут прямо в преисподнюю. Луч фонаря то и дело выхватывал из темноты чьи-то следы на запорошенных пылью плитах пола, древние скукожившиеся окурки, непонятные надписи по-немецки, выполненные через трафарет на беленных когда-то стенах, и русские – мелом или краской поверх них. Очень даже русские. Чересчур…

– Молодцы какие эти фрицы! – восхищался старший лейтенант, минуя очередной пролет. – Запасной выход прямо у забора сделали. Чуть чего – фьюить!

– А почему не за забором? – пропыхтел Евгений, замыкающий короткую вереницу и спускающийся следом за Верой. – В старину в замках так и делали: подземный ход куда-нибудь в лес, и все.

– А у входа часового ставить? Или минировать? Нет. Если за оградой будет, то и найти любой сможет…

– А сюда перелезть?

– Так это сейчас колючка клочьями висит! А при фашистах по ней ток был пропущен, да прожектора вовсю светили. И пулеметы на вышках… Видал башенки? Сохранились еще кое-где. А пока забор на кирпичи для дач разбирать не начали – по всему периметру стояли. Между прочим, там, где сейчас пустырь заводской, в войну у них концлагерь был. Пленные и зэки разные содержались. И строили тут все, и для прочего использовались…

Вероника вдруг поняла причину того инфернального страха, который внушила ей заводская территория, где когда-то мучались и, возможно, умирали сотни людей. Болью и ужасом там был пропитан каждый миллиметр земли… Это не кладбище, где человек обретал покой и вечное пристанище. Это чистилище и ад вместе, но только на земле. Видимо, потому и не решились застраивать это место впоследствии…

– И для чего это все делалось?

– Сами, сами все увидите…

Вертикальный спуск закончился залом, из которого веером расходились несколько горизонтальных галерей. Перегорожены воротами были только две, а остальные зияли темными зевами. Но запертые милиционера и не интересовали. Он повел своих спутников в один из открытых, минуя покореженные и распахнутые (одна даже не висела, а была просто прислонена к стене) створки.

Сверху на ржавых арматуринах кое-где свисали куски бетонных плит, грозящие в любой момент рухнуть на голову. Поэтому, пробираясь по низкому, заваленному какими-то обломками туннелю мимо густо присыпанных пылью труб и кабелей, вившихся по стенам, Женя с Верой то и дело опасливо поглядывали на свод. Но Роман лишь посмеивался:

– То, что упасть могло, давным-давно упало. А эти, если не трогать, еще сто лет провисят. Вы, главное, старайтесь в ногу не шагать, а то, не дай бог, резонанс наступит… Всех нас тут похоронит.

– Что это?

– А фиг его знает… Какой-то коммуникационный туннель. Технический, надо полагать, не для прогулок. Тут столько всего нагорожено было – ужас! Надолго немцы обустраивались…

– Почему же все разрушено?

– Да все из-за секретности… По категории «А» устраивались. Охраняли этот объект отборные части СС, все до последнего сортира заминировано было… Взрывчатки не жалели. Только вот взорвать путем не смогли. В декабре сорок четвертого союзнички с «летающих крепостей» завод накрыли. Видели, небось, что наверху почти все здания современные? Это американцы с англичанами постарались… Разведка у них тоже работала, но из-за повышенной секретности посчитали, что все, на виду лежащее, только прикрытие, а на заводе ракеты строят. «Фау-2», слыхали?

– Слыхали… А производство? Как же удалось так быстро после войны восстановить завод?

– А чего его восстанавливать? Все самое основное под землей было устроено. Как раз на такой случай. Заключенных только побили, подсобки разные разнесли да склады. Но бомбы мощные были, повредили что-то. Так что взорвать удалось лишь часть верхнего яруса. Нижние тоже пострадали изрядно, – старший лейтенант ткнул пальцем в стену, и целый пласт бетонной облицовки, держащийся на честном слове, с протяжным шорохом сполз на сырой пол. – Хотя и не все рухнуло.

Метров сто шли молча.

– Отчим этот ход случайно нашел, когда пытался план подземелья составить. Рассказывал, что чуть не придавило его пару раз… А ведет он вот сюда-а…

Милиционер уперся плечом в обычную с виду стену перед сплошным завалом переплетенных арматурой бетонных глыб, и бетонная плита с печальным скрипом провернулась вокруг своей оси…

* * *

– Вот и пришли.

Роман ужом проскользнул в узкую вертикальную щель лаза и помог забраться внутрь Вере. Женя был несколько шире в плечах, но в конце концов протиснулся и он.

Фонарик, хотя и мощный, осветить огромное помещение уже не мог. Даже до потолка его луч доставал с трудом, а уж до дальней стены…

– Что это?

– Что? Честно говоря, отчим так до конца и не выяснил. Скорее всего, нечто вроде сборочного цеха. Или лаборатории. Короче говоря, немцы здесь пытались воссоздать технологию фон Виллендорфа.

– Зачем?

– Был у них такой проект. «Штейнзольдат» назывался.

– Каменный солдат?

– Точно так. Вы ведь и сами видели, что не берет ожившие скульптуры ни сталь, ни камень… Только живое дерево. Но трудно ведь представить армию, вооруженную ивовыми прутиками, верно?

– Но ведь…

– Увы, тогда «особенных» среди местных жителей было немного. И кровососы действовали далеко не в таких объемах. Контингента-то им обслуживать было всего ничего.

– И чем же оживающие статуи им не подошли? – спросила Вера, осторожно прикасаясь пальчиком к ржавой станине какой-то причудливой металлической конструкции. – Делали бы из них своих солдат…

– Не каждая статуя – воин. У них тоже характеры разные, как и у людей… Да вы и сами видели. И вообще, человек, каким бы мощным он ни был, – просто человек. Не танк какой-нибудь… Ну, и маловато памятников для солидной армии…

Милиционер помолчал, колдуя со своим фонариком, то сужая световой круг, то расширяя.

– Поэтому требовалось решить несколько задач. Во-первых, – стал он загибать пальцы, – просто научиться создавать таких «штейнзольдат». Во-вторых, создавать таких монстров, какие требовались. В-третьих, заставить их действовать не только в течение нескольких ночных часов… Солдат, замирающий с первым лучом солнца, не солдат. В-четвертых… Но это уже не важно, поскольку третью задачу немецкие ученые решить так и не успели. И слава Богу. А то бы солоно нашим пришлось…

– А первую и вторую, стало быть, успели? – недоверчиво прищурился Евгений. – Нашли скульпторов, равных по гениальности Виллендорфу?

– Нет, – спокойно покачал головой старший лейтенант. – Гении так часто, да еще в одном месте, не рождаются… Но любую гармонию можно поверить алгеброй. Так вроде у Пушкина?..[41]

– Секрет оказался вовсе не в мастерстве, хотя и оно тут не последнюю роль играло, – продолжил рассказчик, вдосталь насладившись состоянием слушателей. – Как говорится: дело было не в бобине… Пардон, барышня… Оживали лишь статуи, изготовленные из одного-единственного сорта камня…

– Черный габбро?[42] – перебил искусствовед, себя в этих материях профаном отнюдь не считавший. – Из шведских или карельских месторождений?

– Точно. Я и не помнил название-то… спасибо за подсказку, – съязвил Роман. – Только не из месторождений, а из МЕСТОРОЖДЕНИЯ. В единственном числе. Из остальных вроде бы тот же самый камень, и по составу, и по виду, и по характеристикам… Да не совсем тот. И поэтому большая часть статуй, которые скульптор наваял в молодости, так статуями и осталась. Жизни в них ни на грош, ни на копейку. Хотя попробуй тронь хоть одну – живые вступятся… Корпоративность, блин!..

Женя вспомнил свои исследования и признал, что старлей прав: непоседами все-таки были далеко не все творения фон Виллендорфа.

– Но тут я не Копенгаген, как говорится, – махнул рукой Роман. – Да и батя мой названый тоже не все просек. На что уж немцы доки – и те не сразу въехали. Только когда специалиста одного из концлагеря вытряхнули и сюда притащили – все вытанцовываться помаленьку начало.

– Химика? Минеролога? Петролога?[43]

– А при чем здесь этот петро… Всякое вроде слышал, то такое… Да нет, ученого одного, историка выкопали. Спеца по мифологии прибалтов. Или славян прибалтийских?.. А-а, одна хрень! Еще раз пардону просим…

– Ничего, – махнула рукой девушка: не с руки ей как-то было после всего случившегося рдеть, как майской розе, от случайной мужской обмолвки.

– Так вот, – продолжил милиционер. – Месторождение то было открыто на месте древнего языческого святилища. Викинги считали, что на этом самом месте их богатырь Сигурд завалил какого-то зловредного дракона. Ну, там все честь честью: сожрал сердце – стал мудрым, как утка, только водоросли не ел… Искупался в крови – стал неуязвимым…

– У немцев в их эпосе «Песнь о Нибелунгах» тоже есть такой эпизод… – подхватила Вера. – Герой Зигфрид побеждает дракона…

– Во-во! Только кровь ту он, конечно, не в ванну сливал. Дракон, он ведь большой был… Богатырь тот дырку ему в пузе проделал, встал под струю, искупался, а кровь дальше – фьюить, и в землю ушла. Вот тут-то самый попс и начинается! Кровь драконья вроде бы пропитала землю, запеклась и превратилась в тот самый черный гранит, из которого Виллендорф статуи свои рубил. Этим, дескать, и объясняются свойства оживающих статуй.

– А почему же статуи уже во времена Орденского завоевания оживали?

– А-а! Отчим вам тоже эту муть читал?

– Частично.

– Я ее в свое время от корки до корки проглотил… Батя книженцию с немецкого перевел, на машинке распечатал, я и прочел. Там ведь про рыцарей было… Как хороший роман читалось. Дар, видать, у Сергея Алексеевича был писательский. Это ведь не просто перевести, как справочник какой-нибудь технический, нужно, а чтобы складно вышло… Эх, лучше бы книжки писал!.. По роману этому немецкому выходило, что викинги про камень этот все в свое время подметили и тоже героев своих вырубали, а потом на чужих землях ставили, чтобы сторожили. А может быть – выдумки это… Только немцы в конце концов свой гранит получили, синтетический так сказать. Каким макаром – не пытайте, не знаю. Только вот заключенных сюда привозили и привозили целыми эшелонами, а куда те девались – неизвестно… Наверное, за неимением драконьей крови, человеческую к делу приспособили…

– Ох!.. – зажала рот рукой журналистка. – Это…

– А чего тут невиданного? Фашисты на такие дела вообще мастаки были. Помните, наверное, такого доктора Менгеле?[44]

Молодые люди помнили…

– И что же они из своего синтетического габбро делали? – Женя видел, как неприятна поднятая тема Вере, и старался отвлечь рассказчика от чересчур натуралистических подробностей. – Это ведь у них, как ты говорил, получилось?

– Получилось. И еще как. Пойдемте…

Роман, ловко лавируя между всяческими механизмами, какими-то ящиками и просто завалами мусора, провел спутников в дальний конец действительно огромного помещения.

– Жалко, верхний свет не включается, – словно извиняясь, сконфуженно пробормотал он. – Прогнило что-то… При свете это еще больше впечатляет. Но и так тоже сойдет…

Он сдернул пропахший соляркой брезент с чего-то, напоминающего очертаниями фрезерный станок (Князеву довелось в студенческие годы подрабатывать на заводе, поэтому подобные термины не были для него пустым звуком), и отступил в сторону, чтобы захватить призрачным кругом света как можно больше.

– Любуйтесь!..

Вот теперь и искусствоведу, и журналистке стало понятно, что, пытаясь повторить достижения фон Виллендорфа, немецкие инженеры вовсе не стремились к внешнему сходству с его гениальными творениями…

Тейфелькирхен, второй уровень объекта «А», 1945 год.

Существо рождалось снова, и на этот раз это снова происходило совсем по-другому…

Оно уже не было Седовым.

Оно было сразу десятком Седовых, разорванных на отдельные личности и перемешанных между собой. Все равно как если бы кто-то напечатал книгу на стеклянном шаре, а потом разбил этот «фолиант» вдребезги. Тогда частица текста хранилась бы на одном кусочке, частица на другом… И все это – бессвязно, отрывочно, без всякой надежды собрать когда-нибудь воедино…

Вот старший лейтенант Седов, вскинув ладонь к шлему, рапортует какому-то крепышу средних лет с большими звездами в петлицах о…

…о «неуде» по поведению, размашисто влепленном Верой Тимофеевной (в просторечии Верандой) сразу на три графы дневника. И все из-за чего? Из-за лягушки, принесенной в школу и посаженной в портфель Милке Коноплевой, в которую тайно влюблен с самого первого класса.

Отец, наверное, выпорет. Ох, как тяжело нести тяжелый…

…тяжелый… нет, не тяжелый, а неподъемный камень врезается в плечо, перекашивает все изможденное тело набок. Бросить! Сейчас же бросить, пока не хрустнул позвоночник! Но нельзя, эсэсовец на вышке только и ждет этого…

Осколки памяти никак не хотят складываться друг с другом, будто детали головоломки, рассыпанные по столу. Удалось сложить только крошечный кусочек, а впереди еще целая гора цветных и черно-белых, грустных и радостных, горьких и маняще-сладких воспоминаний, чувств, эмоций, составлявших когда-то единое целое. И конца-краю этой горе не видно… И будет ли он вообще, этот конец?

Если бы еще не мешались чужие, совсем посторонние осколки, кусочки чьей-то жизни, а может быть, и не одной жизни, а множества… Слишком уж они разнородны, эти винтики и шестеренки, составлявшие когда-то механизмы под названием «люди»…

И от невозможности собраться, осознать себя как единое целое, от горестного понимания, что это все – конец и никогда уже не вернуться ему в нормальное, человеческое состояние, откуда-то изнутри, рожденное миллионом разнообразных чувств, осколков чувств, перемешанных, как на палитре сумасшедшего живописца, поднимается одно-единственное цельное желание: мстить, мстить и еще раз мстить…

* * *

– Превосходно! Вы знаете, это действительно превосходно!

Бригаденфюрер прошелся перед десятками выстроенных правильными рядами совершенно одинаковых чудовищ – иного слова не подобрать – приземистых, но неописуемо мощных на вид существ, отдаленно напоминающих каких-то доисторических тварей вроде трилобитов. Вернее, тех же трилобитов, если бы они не вымерли миллионы лет назад, а приспособились к новым условиям жизни, эволюционировали и вышли на сушу, на погибель всему остальному. Бернике почувствовал, как по спине у него пробегает мороз при одной мысли, что он был причастен к созданию ЭТОГО.

В виде чертежей и схем, одиночных образцов, прототипов каменное воинство не настолько впечатляло, как эти безмолвные, поблескивающие антрацитовыми гранями ряды творений, созданных лишь для трех задач: убивать, убивать и еще раз убивать.

– Признаться, я рад, господа, что тут сияет яркий свет, – пошутил посланец фюрера, оборачиваясь к своей «свите», замершей на почтительном расстоянии.

Представлять во всей, так сказать, красе свои детища собрался почти весь научный коллектив объекта «А». Манкировать такой возможностью встать под поистине «золотой дождь» наград и привилегий, готовый щедро пролиться на головы счастливчиков, не счел возможным никто. Даже фрондирующая молодежь. Даже битые жизнью старые ортодоксы.

– Не хотел бы я оказаться с этим зверинцем один на один. Ох, как не хотел бы…

Он подошел к ближайшему «солдату» и, подражая фюреру, за неимением щеки, по которой можно было потрепать вояку, или плеча, по которому можно похлопать, пару раз шлепнул по гладкой поверхности панциря, отдавшегося под ладонью глухим монолитным гулом. Словно нагретый под солнцем валун.

Нагретый?

– Э-э-э… профессор, – обратился эсэсовец к научному руководителю проекта – кстати, уже четвертому. – А почему он теплый? Разве они уже функционируют?

– Конечно, – развел длинными, по-мужичьи мосластыми руками профессор Штайнер. – Они находятся в состоянии готовности, если так можно выразиться, с самого своего создания. У них нет органов управления, – со сдержанной гордостью произнес он, становясь рядом с офицером и гладя широкой лапой молотобойца каменную спину. – И вывести их из строя можно лишь разрушив. Но и это не конец, уверяю вас…

– Значит, если сейчас погаснет свет…

– Совершенно верно, господин э-э-э…

– Без чинов, профессор. Что же нам делать в этом случае?

– Увы, – бригаденфюреру показалось, что профессор смеется над ним. – Скорее всего, только умереть. К сожалению, правила «свой-чужой» здесь не действуют. Мы работаем над этим, но…

– Чего же вы молчали? Значит, в любой момент…

– Это лишь в том случае, если свет погаснет. Смею вас уверить, что подобное просто-напросто невозможно. Осветительные приборы в этом помещении и вообще на всем уровне питаются вовсе не из городской сети. Даже если сейчас линия, снабжающая электроэнергией весь объект, будет оборвана, у нас останется достаточно времени, чтобы покинуть это место. Аварийный генератор, находящийся через несколько помещений отсюда, будет заменять внешний источник ровно столько, сколько потребуется, чтобы устранить неисправность.

– Вы меня успокоили… – перевел дух Бернике.

Мужчина не из трусливых, не раз доказавший свое мужество и на поле боя, и в неустанной борьбе с врагами Рейха, он не хотел закончить свои дни в клешнях каменного урода. К тому же, по иронии судьбы, практически им и созданного. Лавры Франкенштейна его никогда не прельщали.

– Итак, я хотел бы посмотреть хотя бы парочку каменных солдат в действии. У вас все готово?

– Да, три каменных солдата уже на арене. Прошу вас проследовать за мной…

И в этот момент матовые плафоны под потолком мигнули и потускнели.

У всех присутствующих екнуло сердце, но сбой напряжения уже миновал, и лампы снова как ни в чем не бывало сияли, озаряя все под собой неживым ртутным светом.

– Видите, – пробормотал профессор, в одно мгновение утративший весь свой апломб, нервно вытирая скомканным платочком пот, струящийся по лбу. – Все в полном порядке…

Где-то над Восточной Балтикой, бомбардировщик Авро 683 «Ланкастер»,1945 год.

– Мистер Дженкинс!..

Майор королевских ВВС Уильям Дженкинс поднял налитые свинцом веки и уставился на плавающую в дымке тусклую лампу, забранную проволочной сеткой. Постепенно оживали другие чувства.

Уши ощутили низкий гул четырех мощных «мерлинов»,[45] работающих в унисон и со временем становящихся еще менее заметными для привычного уха, чем тиканье часов в ночной тишине. Тело почувствовало медленную, выматывающую вибрацию, которой была пропитана вся махина, несущаяся со скоростью триста узлов на высоте четырех с лишним миль над взбаламученной штормом поверхностью моря. Обоняние иного непривычного человека было бы травмировано совокупным ароматом семи здоровых мужчин, облаченных в не самую легкую на свете одежду, которая давала возможность переносить арктический холод заоблачной высоты, да еще «обогащенным» запахами авиационного бензина, несвежего бекона и, наоборот, свежего перегара и… сигарного табака.

– О'Брайен, – разлепил командир пересохшие губы. – Если второй пилот не затушит сию же минуту свою проклятую сигару и не спрячет ее так, чтобы и грана этой проклятой никотиновой вони не висело в воздухе…

– Куда, мастер? – послышался из кабины, отделенной от клетушки, где отдыхал майор, лишь тонкой алюминиевой стенкой, сплошь оклеенной полураздетыми блондиночками, веселый голос лейтенанта Фаррэла.

– В… – ни на секунду не затруднился майор с точным адресом, тут же встреченным радостным гоготом полудюжины молодых здоровых глоток. – Не то я отправлю его вниз вместе с нашим «таллбоем»,[46] – закончил он, снова смеживая веки.

Как всегда, последним пробудился вкус. Дженкинс ощутил во рту некое подобие королевских конюшен после традиционного весеннего дерби. Пренеприятнейшее, нужно сказать, ощущение. «Чтобы я еще раз набрался перед боевым вылетом… Да еще в компании с этими проклятыми янки… Что за мерзость они пьют вместо виски?»

– Что тебе, О'Брайен?

– Если вы забыли, господин майор, – скривил тонкие аристократические губы в язвительной улыбке штурман-бомбардир, – то эскадрилья ложится на боевой курс. Через двадцать пять минут под нами будут наци.

– Спасибо, что напомнили, капитан, – сухо ответил Дженкинс, принимая вертикальное положение и пытаясь вытерпеть присутствие в мозгу доброй сотни веселых ирландцев, отплясывающих яростную джигу. – Сержант Аткинс, обеспечьте связь с командиром основной группы.

Он снова был обычным майором Уильямом Дженкинсом, гордостью королевских ВВС, кавалером Креста Виктории[47] и многих других наград…

А еще через десять минут три самолета знаменитой 617-й эскадрильи отделились от основной группы и, синхронно накренившись, легли на иной курс, несколько в сторону от ощетинившегося сотнями зенитных орудий и прикрытого десятками истребителей города-крепости Кенигсберга. Сегодня им предстояло появиться там, где их совсем не ждали, и накрыть имеющуюся лишь на планшете Дженкинса цель всего тремя бомбами.

Тремя пятитонными «таллбоями»…

14

Краснобалтск, Калининградская область, 200… год.

– Уф-ф, страсть какая… – Девушка никак не могла успокоиться и всю обратную дорогу висела на Жене, вцепившись в его рукав, словно клещ. – Да я теперь полгода уснуть не смогу…