Страница:
– Как все это случилось, Фридрих? – теребил Леплайсан здоровенного мрачного немца, печально прихлебывающего вино из огромной кружки. – Ведь король был так бодр еще накануне вечером. Неужели яд? Мадам Медичи славится своим пристрастием к химии…
– Не знаю, Людовик, – пожал саженными плечами ландскнехт, пошарив над столом рукой в поисках закуски и ограничившись крохотным окорочком какой-то птахи, под стать воробью. – Нас с Гайком самих ни свет ни заря вытащили из одной веселой забегаловки на Монмартре… Помнишь ту деревню на холме?.. Вы закусывайте, закусывайте, месье д'Арталетт, – лягушачьи лапки сегодня просто превосходны!
Георгий, только что последовавший примеру немца и наваливший на свою тарелку аж целую пригоршню аппетитных штучек, едва не подавился. Подумать только, а на вид точь-в-точь птичьи…
– Да-да, – подключился к разговору унылый Цезарян, в знак траура не разбавлявший свое вино водой и теперь пребывавший в изрядном подпитии: огромный нос его цветом напоминал вареную свеклу. – Прискакал на взмыленном коне капитан де Голль и передал приказ срочно явиться во дворец… Королева-мать, пардон, теща, шутить не любит. Как полагаете, господа: Бастилия или сразу Гревская площадь? Я бы лично…
В этот момент над столами прошелестело: «Король!.. Новый король!.. Идет по коридору!»
– Кто идет? – оторвался от своей кружки Барбаросса, обводя всех мутным взглядом заплывших глаз.
– Король!..
Монументальная дверь распахнулась, и вошедший в залу герольд провозгласил:
– Господа дворяне, его величество Генрих Четвертый, король Франции!..
Пока перечислялись все многочисленные титулы новоиспеченного короля, в зале царил ужасающий грохот – дворяне покидали свои места, чтобы приветствовать своего суверена согласно этикету. Поднялись на ноги и Георгий с Леплайсаном, причем последний украдкой догладывал куриную ножку, истекающую янтарным жиром.
Послышались шаги, и в помещение вошел Генрих Четвертый, облаченный в траурные одежды.
Жора почувствовал, что у него закружилась голова: новый король как две капли воды походил на старого, от которого его отличала лишь белая нашлепка пластыря на лбу.
– Да здравствует Генрих Четвертый! – взорвался приветственными криками пиршественный зал. – Да здравствует наш король!..
14
– Чего же вы хотели, господа?..
Поминки, плавно перетекшие в очередной сабантуй, переместились в более уютное помещение, чем громадный, двенадцать на двадцать пять метров, зал, – королевскую библиотеку. Естественно, за королем последовали только самые близкие ему люди, оставив остальных пировать в свое удовольствие уже без монаршего присутствия, но зато с тостами, здравицами и под музыку, весьма, правда, немелодичную.
– Неужели король Франции мог жить после такого позора, пережитого от женщины, пусть и матери его жены, да еще на глазах половины столицы? Да не хвати его, то есть меня, удар – он должен был покончить с собой… Да-да! – Король возбужденно размахивал кубком, несколько напоминая православного священника на презентации нового игорного дома, кропящего святой водой все подряд на страх бесам. – Броситься на шпагу, размозжить себе голову о стену, выпить отравленное вино, наконец!..
Генрих, выпалив все это, брезгливо посмотрел на свой кубок, три четверти содержимого которого уже перекочевало на гобелены, полки с книгами, а также одежду, волосы и лица приближенных, после чего отшвырнул его и вытер ладонь о колет.
– Браво, Генрих! – несколько раз хлопнул в ладоши шут, с раскрытым фолиантом Франсуа Рабле на коленях примостившийся в кресле между двумя мраморными бюстами каких-то сумрачных бородачей, один из которых – Жора мог поклясться чем угодно – был в Шапке Мономаха. – Я и не думал, что ты так скоро решишься повторить старый трюк!
– Да, повторил, – подтвердил король, хватая со стола другой кубок и подозрительно нюхая его содержимое перед тем, как пригубить. – А что, сошло один раз – сойдет и в другой! Это только вам, шутам, рубят головы за бородатые шутки! – и тут же, безо всякого перехода: – Кстати, Леплайсан, я вижу, что ваш друг с вами…
Арталетову показалось, что король смотрит именно на цепь, болтающуюся на его шее. Ему не оставалось ничего иного, как поклониться монарху.
– Извините, ваше величество, – пробормотал он, снимая с шеи проклятое украшение и с еще одним поклоном протягивая Генриху, предпочитая не обращать внимания на шута, вытаращившего глаза и с самым выразительным видом крутившего пальцем у виска. – Я понимаю, что я не имею никакого права носить это, и с благодарностью возвращаю…
Король растерянно принял цепь и машинально принялся вертеть ее в руках, словно четки.
– Тут, правда, нет одного звена, но я все верну… – добавил Жора, краснея: ему показалось, что король считает звенья. – Когда заработаю…
Генрих встал и неожиданно для всех, притихших в ожидании бури (виданное ли это дело – возвращать назад королевские подарки, словно грошовый медальон с портретом неверной невесты), заключил строптивца в объятья и горячо облобызал его в обе щеки.
– Я не ошибся в вас, шевалье! – заявил король, отстранившись, чтобы окинуть взглядом зардевшееся лицо Георгия: тот совсем не был сторонником такого вот братского проявления чувств со стороны мужчин. – Ваша детская наивность в сочетании с кристальной честностью наивыгоднейшим образом выделяет вас среди моих подданных… Благодарю тебя, Леплайсан, за этот великолепный образчик истинного дворянина, который ты привел ко мне! Ах, если бы и ты был хоть на сотую часть таким же бессребреником, как твой друг…
Шут, понявший, что все его надежды на золотую безделушку гикнулись, досадливо буркнул что-то типа: «Не дождетесь!» и сделал вид, что углублен в изучение книжной страницы.
– Унесите! – не глядя швырнул Генрих цепь в лицо кому-то из придворных, едва не покалечив беднягу (в «цепочке» было граммов триста, не менее) и возвысил голос: – Но тут же принесите другую, в два раза толще! Помните, ту самую… Ну, ЭТУ… от Ордена Белого Слона, возвращенного мной Датскому королю в прошлом году.
Леплайсан тут же оторвался от Рабле и с интересом насторожил уши: такие заходы суверена обычно свидетельствовали о внезапном приливе щедрости.
– И не забудьте кошелек с сотней золотых экю! – крикнул Генрих вслед удаляющемуся вельможе, потирающему ушибленный лоб. – Нет! С двумя сотнями! И не экю, а полновесных испанских квадруплей!..
– Сир, – шепнул королю на ухо королевский казначей, в число особенно приближенных не входивший, но считавший своим долгом присутствовать везде, где даже гипотетически могут возникнуть угрозы королевской казне, – двух сотен квадруплей, увы, не наберется… Дай Бог, если тридцать-сорок наскребем…
– Две с половиной сотни экю! – провозгласил монарх, сделав вид, что не расслышал уточнения. – Пусть все знают, что король Франции тоже умеет быть щедрым!..
Новая цепь, оказавшаяся не вдвое, а почти в пять раз тяжелее предыдущей, немилосердно натирала шею, будто вериги кающегося. И снять ее, хотя бы на время, не было никакой возможности – король пожелал самолично ознакомить нового друга со всем своим большим и сложным хозяйством.
Жоре было невдомек, что, будучи тонким политиком и обладая недюжинным здравым смыслом, король решил при первом удобном случае приставить честного до идиотизма нового знакомого к какому-нибудь из многочисленных «хлебных» мест, на котором большинство счастливчиков редко удерживалось дольше полугода.
Текучесть кадров на должностях типа королевского казначея, директора Монетного двора или того же главного мытаря (средневекового аналога министра по налогам и сборам) была одной из главных причин постоянной королевской мигрени. Не успеет чиновник занять кресло, как вскорости оказывается в Бастилии, а то и сразу на эшафоте. Вот и сейчас «под статьей» ходили все три обладателя высоких постов, а второго из них Генрих, не задумываясь, посадил бы на кол, отступив от вековых традиций, если бы тот не был одним из многочисленных друзей детства любимой супруги, Маргариты. Вот и пришлось затеять сложную многоходовую комбинацию, в результате которой место должно было стать вакантным, а зарвавшийся стяжатель – невредимым и оказаться на другой, не менее почетной должности, но уже при лотарингском герцоге, тоже, кстати, друге детства…
– Ничего-ничего! Привыкайте, шевалье, – снисходительно похлопал высочайший гид по плечу своего экскурсанта. – Корона, замечу вам, значительно тяжелее, но я же не жалуюсь…
«Ага! – подумал Георгий. – Но и не таскаете ее на своей курчавой голове каждый день… Кажется, французские короли ее вообще раз в жизни надевали – только при коронации. Но этот уникум примерит уже в третий раз, оттого, наверное, и так удручен…»
Как раз в этот момент они осматривали королевский Монетный двор, возглавить который Георгию «улыбалось» в самом ближайшем будущем, хотя он об этом и не подозревал.
Тесные помещения Монетного двора на острове Сите, посредине грязноватой, но от этого не менее величественной Сены, кишели людьми почище иного вьетнамского рынка в Москве. Шум же, в котором слились человеческие голоса, уханье плющильных станов, перестук разнокалиберных молотков, колокольный звон металлических полос и дробный – готовой монеты, а также визг нерадивых подмастерьев, воспитываемых мастерами, не отходя, так сказать, от рабочего места, не давал расслышать собеседника, даже стоящего рядом, если только он не орал на ухо.
Действующий директор Двора, догадываясь о кровожадных намерениях суверена, чтобы не будить лихо, пока оно тихо, смылся куда-то, отговорившись насущными делами, поэтому сопровождал Георга и д'Арталетта его заместитель – верткий малый, спина которого, казалось, отлично гнулась в обе стороны.
– Предлагаю вниманию вашего величества образцы новой монеты. – Расторопный монетчик протягивал на серебряном подносе, прикрытом лоскутом черного лионского бархата, несколько новеньких, сияющих на солнце металлических кружков – медных, серебряных и золотых – на все вкусы. – Лучшие граверы трудились всю ночь, чтобы успеть к вашему приходу…
Мастер, конечно, лукавил – откуда он мог знать, что король заявится, да еще со спутником, именно сегодня, но не отдать ему должное было нельзя. Недаром гласит народная мудрость: «Прокукарекал, а там хоть не рассветай»… Зоркий глаз монетчика, съевшего зубы на интригах (а как бы вы хотели: интриги есть везде, монетный это двор, администрация президента или, скажем, домоуправление), приметил королевского гостя, и тут же была сделана зарубка на память: неспроста этот молодой человек следует за королем, ох, неспроста!
Генрих сгреб с подноса золотой, подкинул на ладони, куснул зубом и полюбовался игрой света на четком рельефе. Жора осторожно взял серебряную монету с курчавым бородатым профилем. На язык так и просился вопрос, но задал он его только после того, как мастер, с разрешения монарха, отлучился к угрюмым пожилым резчикам сделать какое-то распоряжение.
– Позвольте спросить, сир? – вежливо поклонился он и после милостивого кивка Генриха продолжил: – А вам не кажется, что подданные будут изумлены вашим сходством с предшественником – Генрихом Третьим? Вот же, портрет на монете…
Король в ответ расхохотался и сгреб со стола, на котором сортировали старые монеты, приготовленные к переплавке, горсть потертых серебряных кругляков. Покопавшись в пригоршне с минуту и отбросив чем-то ему не угодившие, Генрих принялся раскладывать монеты в рядок, портретом кверху. Еще несколько секунд – и перед Арталетовым выстроился десяток тестонов разной степени изношенности.
– Глядите сами! Разве можно заподозрить, что на зтих деньгах изображен один и тот же человек?
Георгий не верил своим глазам: перед ним предстала целая галерея бородатых типов, имевших между собой весьма отдаленное сходство.
На одних король носил латы, на других пышный костюм с широким воротником; кое-где его борода была интеллигентной, почти чеховской, а в основном – торчала лопатой; очертания носа, бровей, глаз и ушей, высота лба и форма затылка не совпадали нигде, да и само лицо по степени упитанности варьировалось от аскетической худобы до полнощекой дородности…
– Это вы везде изображены, сир? – чувствуя себя полным идиотом, спросил Жора, тщетно пытаясь найти в десяти портретах хотя бы пяток общих черт.
– А то! – самодовольно заявил король, добавляя к «портретной галерее» еще три варианта: с тоненькой козлиной бороденкой и одухотворенным профилем Феликса Эдмундовича Дзержинского, жирного курносого купчика с изрядной лысиной и безбородого мечтательного юноши. – Хорош?
– Но это же…
– А что? Имя-то везде мое: «Henricus»! А насчет сходства: так каждый художник имеет право на самовыражение – я же не тиран какой, чтобы карать за неправильную длину бороды на моем портрете! Опять же потомки… Как они будут различать Генрихов с тремя разными порядковыми номерами? Вернемся в Лувр, я вам еще портреты свои покажу официальные – обхохочетесь!
Пользуясь прекрасным настроением короля, Георгий задал еще один «неудобный» вопрос:
– Сир! Насколько я знаю, Париж – вовсе не такой древний город, как пишется в высочайше утвержденной вами летописи… Как же потомки поверят, что его основали столько веков назад?
– Ха! – хлопнул его Генрих по плечу. – Подкололи так подкололи! Но все продумано – не беспокойтесь! Едемте. Я вам все покажу!..
Карета остановилась на площади перед Нотр-Дам-де-Пари, хорошо знакомым Георгию по иллюстрациям в учебнике истории за шестой класс, массе фотографий в журналах и фильму «Собор Парижской Богоматери». Даже двум или трем.
«Древнее» сооружение, правда, имело подозрительно «свежий» вид, хотя виной этому могли быть строители, во множестве сновавшие по лесам, опутывавшим собор как паутина.
«Реставраторы, наверное, – решил Жора, приглядываясь к их работе. – Вот и отмыли здание от многовековой грязи…»
Король, низко надвинувший на нос шляпу, подвел Жору поближе, и тот опешил: вместо того, чтобы смывать грязь с великолепной резьбы и лепнины собора, рабочие огромными кистями мазали их чем-то черным, оставлявшим уродливые потеки и пятна. Специальная бригада, вооружившись молотками и зубилами, откалывала носы и прочие выступающие части рельефа у великолепных новеньких статуй, а еще одна прилепливала к карнизам птичьи гнезда и щедро поливала их белой густой жижей из неких подобий детских «брызгалок», вероятно имитируя птичий помет.
– Это я сам придумал! – похвастался король. – Пусть считают, что собору сотни лет. Ему ведь на самом деле и полутора десятков не наберется! А церковь православную снесем, не сомневайтесь…
Изумленно поморгав глазами, Арталетов опознал в разбираемом здании напротив, которое и в «ощипанном» виде выглядело значительно монументальнее собора, знакомые очертания традиционной русской церкви типа Собора Василия Блаженного, только со снятыми куполами, которые, впрочем, громоздились поблизости.
– А… А откуда она здесь?
– Откуда, откуда… – буркнул король, отворачиваясь. – От монголов осталась.
Георгию все равно не верилось.
– В голове не укладывается… А как же с римлянами быть, которые, по преданиям, Париж основали? Лютеция[34] там… Галлы…
Король досадливо отмахнулся, схватил его за рукав и потащил куда-то за собор.
– Глядите…
Зрелище, открывшееся Арталетову, потрясало воображение.
Дома здесь стояли, подобно давешнему «избушу» на петушиных ногах, на высоких столбах грунта, а весь остальной грунт был аккуратно снят на глубину полутора-двух метров. Да и на этих «низинах» тут и там зияли ямы, в которые то и дело ныряли перемазанные глиной личности. Картина напоминала гигантский муравейник, на который ненароком наступил великан.
– Тут что – раскопки?.. – вырвалось у изумленного Жоры.
– Скорее – закопки! – сообщил спутнику повеселевший при виде его изумления король, подводя к краю одной из ям.
На дне «раскопа» несколько рабочих укладывали, сверяясь с каким-то клочком бумаги, захватанным грязными пальцами до полной неразличимости, обломки мозаичных панелей, глиняные кувшины, целые и треснутые, нижнюю половину мраморной статуи, судя по пышным формам, женской, щедро пересыпая все это осколками керамики, угольями, куриными и говяжьими костями…
– Культурный слой! – важно подняв палец, изрек монарх. – Все по науке…
– Куды амфоры сгружать? – раздался совсем рядом смутно знакомый голос, и Георгий, оглянувшись, едва не полетел в яму от удивления: на козлах «припарковавшейся» неподалеку пароконной телеги, груженной амфорами из-под фалернского, восседал парнишка – тот самый, который подтаскивал сии сосуды, еще полные «под завязку», к их с Леплайсаном столу в кабаке папаши Мишлена.
«Вот тебе и “невозвратная тара”… – подумал Арталетов, поминая недобрым словом скупердяя-кабатчика. – Ох, и жук вы, господин Мишлен, ох и жучара!..»
– Куда прешь, деревенщина? – ястребом налетел на провинциала какой-то мужичок, перемазанный грязью по уши, но, судя по повадке, обладающий какой-то небольшой и узко локализированной властью – вроде прораба или завхоза. – Сказано же русским языком: на тринадцатый участок вези – к Пьеру Сансорейлю!
– А как я его найду, дяденька?..
– Увидишь там толстяка безухого – так это он будет, не ошибешься!
Спровадив возницу, прямо-таки брызжущий энергией субъект обернулся к зрителям и тут же сорвал видавший виды берет, склонившись едва не до земли.
– Прошу прощения, ваше…
– Тс-с-с! – недовольно прошипел король, еще больше надвигая шляпу на глаза. – Мы незнакомы!..
– … Ваше преосвященство! – ловко вывернулся «прораб». – Пришли полюбоваться на собор?
– Пш-ш-шел отсюда! – рявкнул раздосадованный монарх, и подхалим испарился.
Настроение короля, который терпеть не мог, когда его вот так, инкогнито, узнавали, было непоправимо испорчено. Словно Петр Первый на известной картине, он мерил шагами липучую глину, стремительно двигаясь к карете и почтительно скучающим гвардейцам, и Арталетову ничего иного не оставалось, как поспешать за ним.
Метрах в пяти-семи от кареты какой-то бородатый изможденный мужик, босой и в развевающейся по ветру белой рубахе, разительно напоминающий автора бессмертного романа «Война и мир», неторопливо шел между ямами и размашистыми движениями сеятеля разбрасывал что-то из объемистого лотка, висевшего у него на шее. Одна из «семечек» шлепнулась в расквашенную множеством подошв глину прямо перед Жорой, и он машинально ее поднял.
На вымазанной желто-бурой отвратной глиной ладони лежала темная, неправильной формы монетка с чьим-то профилем, увенчанным венком, и четко различимой надписью: «CAESARUS…»[35].
15
– И что же получается? – Раскрасневшийся Гайк с размаху грохнул по столу кулаком, неубедительным по размеру, но мосластым, словно кастет, заставив все плошки, тарелки, бокалы и бутылки подпрыгнуть. – Как Фридриху, так сразу и императорский титул и такой интересный туристический маршрут, а как бедному Цезаряну, так кукиш с маслом? Нехорошо получается, дорогой, ох, нехорошо!..
– Уймись, – попытался утихомирить разгулявшегося друга Леплайсан, но тот и слышать ничего не хотел, заведясь не на шутку.
– Барбаросса вон уже и команду сколачивает для похода, а я? Вы же точно что-то такое знаете, шевалье! Вам тоже что-то напомнило мое имя, я же заметил – не слепой! Зачем скрываете, понимаешь?..
Как и всегда, когда он волновался, кавказский акцент в его речи проступал, как жир сквозь оберточную бумагу. Было видно, что Цезарян теперь ни за что не отвяжется.
«А-а, будь что будет! – решился Георгий. – Мне-то что за дело, в конце концов? Тут историю вдоль и поперек кромсают, кто как пожелает, а я манерничаю…»
– Гай Юлий Цезарь… – начал он мученически, возведя очи горе, чтобы не видеть оживившегося Гайка, чуть не выпрыгивающего из колета от любопытства.
Хотя старался Арталетов выражаться как можно более конспективно, чтобы, не дай бог, не затронуть еще какую-нибудь скользкую тему (кто знает, может, за соседним столом сидит какой-нибудь Помпей, или Марк Аврелий, или даже Ганнибал: имя-то во Франции распространенное!), лицо Цезаряна прояснялось с каждым словом рассказчика. Судя по всему, он уже ощущал на плечах пурпурную императорскую тогу, а у ног видел поверженную Европу… Хотя бы заманчивую Италию…
– Черт меня побери со всеми моими потрохами! – восхищенно выдохнул он, едва Жора подвел черту под своим экскурсом в античность. – Шевалье д'Арталетт! Дайте я вас расцелую! Пусть Фридрих подавится своей паршивой короной! Меня ждет золотой венок!..
Отбиться от темпераментного «римлянина» Арталетову удалось только с помощью шута, во время повествования сперва скептически качавшего головой, но мало-помалу тоже увлекшегося.
– Трактирщик! Вина моим друзьям! – щедро распорядился Гайк, когда его бурный восторг удалось загнать в более или менее пристойное русло. – Все, господа! Войны в ближайшее время не предвидится, поэтому завтра же беру у Генриха окончательный расчет и тоже начинаю собирать отряд. Вы не желаете присоединиться, милостивые государи?..
– Не торопись, – мрачно изрек Леплайсан. – Бывал я в этом Риме. На редкость паршивый городишко, замечу я вам… К тому же это республика, а республиканцы – это вам не какие-нибудь там сарацины или мавры… Не завернули бы они вам, ваше величество, салазки назад.
– А-а! – беспечно махнул рукой Гайк, махом осушая кубок фалернского – какое же еще вино мог пить будущий великий император кроме фалернского? – Лиха беда начало… Посмотрим, что там за республиканцы! Мне бы только Альпы перевалить… Мой ведь принцип какой? Пришел, увидел, победил!
Жора про себя поклялся зашить свой болтливый рот: подумать только – вчерашний полуграмотный наемник на глазах превращался в настоящего Цезаря!
Цезаряна уже несло…
Он, покачиваясь, поднялся во весь рост и, забросив на плечо болтающийся конец плаща, простер длань в сторону остальных пирующих:
– Слушайте, граждане Рима! С вами говорит сам император Гай Юлий Цезарь!..
В трактире повисла гробовая тишина. Лишь где-то в дальнем конце продолжал куражиться в стельку пьяный крестьянин, вообразивший себя присутствующим на сельской свадьбе, причем в роли шафера.
– Го-орько! Го-орько!..
Нарушителю тишины дали пару раз под ребра и разок в зубы, после чего он заткнулся, прочувствовав наконец всю важность момента: не каждый день с простым людом разговаривает сам император. Никого не волновало, что император какого-то Рима, о котором большинство присутствующих просто не слышали (Папа Римский и тот жил в Авиньоне), да к тому же с перепою, должно быть, принимает коренных парижан за своих подданных.
К сожалению, выслушать речь Цезаря до конца им не довелось, так как из-за дальнего столика тут же поднялся худощавый господин средних лет в скромном костюме темного колера и произнес угрожающе:
– Это кто там гавкает?..
Гайк с готовностью повернулся на голос, и ру. ка его привычно сцапала эфес шпаги.
– Кто гавкает?! С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает сам Юлий Цезарь, император Рима!
– Посмотрите на него! – завизжал, озираясь по сторонам, горожанин. – Это же самозванец! Всему Парижу известно, что Юлий Цезарь был моим отцом!..
«Сумасшествие заразительно, – горько подумал про себя Георгий, исподтишка оглядываясь: вдруг объявится еще один Цезарь, а то и несколько. – Ох, и Цезарей скоро будет в местных психушках!.. Слава богу, Наполеонам-то с Гитлерами и Элвисами Пресли вроде бы рановато…»
– Не знаю, Людовик, – пожал саженными плечами ландскнехт, пошарив над столом рукой в поисках закуски и ограничившись крохотным окорочком какой-то птахи, под стать воробью. – Нас с Гайком самих ни свет ни заря вытащили из одной веселой забегаловки на Монмартре… Помнишь ту деревню на холме?.. Вы закусывайте, закусывайте, месье д'Арталетт, – лягушачьи лапки сегодня просто превосходны!
Георгий, только что последовавший примеру немца и наваливший на свою тарелку аж целую пригоршню аппетитных штучек, едва не подавился. Подумать только, а на вид точь-в-точь птичьи…
– Да-да, – подключился к разговору унылый Цезарян, в знак траура не разбавлявший свое вино водой и теперь пребывавший в изрядном подпитии: огромный нос его цветом напоминал вареную свеклу. – Прискакал на взмыленном коне капитан де Голль и передал приказ срочно явиться во дворец… Королева-мать, пардон, теща, шутить не любит. Как полагаете, господа: Бастилия или сразу Гревская площадь? Я бы лично…
В этот момент над столами прошелестело: «Король!.. Новый король!.. Идет по коридору!»
– Кто идет? – оторвался от своей кружки Барбаросса, обводя всех мутным взглядом заплывших глаз.
– Король!..
Монументальная дверь распахнулась, и вошедший в залу герольд провозгласил:
– Господа дворяне, его величество Генрих Четвертый, король Франции!..
Пока перечислялись все многочисленные титулы новоиспеченного короля, в зале царил ужасающий грохот – дворяне покидали свои места, чтобы приветствовать своего суверена согласно этикету. Поднялись на ноги и Георгий с Леплайсаном, причем последний украдкой догладывал куриную ножку, истекающую янтарным жиром.
Послышались шаги, и в помещение вошел Генрих Четвертый, облаченный в траурные одежды.
Жора почувствовал, что у него закружилась голова: новый король как две капли воды походил на старого, от которого его отличала лишь белая нашлепка пластыря на лбу.
– Да здравствует Генрих Четвертый! – взорвался приветственными криками пиршественный зал. – Да здравствует наш король!..
14
«… а когда он менял тестон или же какую-нибудь другую монету, то, будь меняла проворнее самого Муша, все равно у него каждый раз бесследно исчезали пять-шесть бланков, так что он ошущал лишь дуновение ветра, поднимавшегося при их исчезновении, – а все быстрота и ловкость Панурговых рук, и притом никакого мошенничества!»
Франсуа Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
– Чего же вы хотели, господа?..
Поминки, плавно перетекшие в очередной сабантуй, переместились в более уютное помещение, чем громадный, двенадцать на двадцать пять метров, зал, – королевскую библиотеку. Естественно, за королем последовали только самые близкие ему люди, оставив остальных пировать в свое удовольствие уже без монаршего присутствия, но зато с тостами, здравицами и под музыку, весьма, правда, немелодичную.
– Неужели король Франции мог жить после такого позора, пережитого от женщины, пусть и матери его жены, да еще на глазах половины столицы? Да не хвати его, то есть меня, удар – он должен был покончить с собой… Да-да! – Король возбужденно размахивал кубком, несколько напоминая православного священника на презентации нового игорного дома, кропящего святой водой все подряд на страх бесам. – Броситься на шпагу, размозжить себе голову о стену, выпить отравленное вино, наконец!..
Генрих, выпалив все это, брезгливо посмотрел на свой кубок, три четверти содержимого которого уже перекочевало на гобелены, полки с книгами, а также одежду, волосы и лица приближенных, после чего отшвырнул его и вытер ладонь о колет.
– Браво, Генрих! – несколько раз хлопнул в ладоши шут, с раскрытым фолиантом Франсуа Рабле на коленях примостившийся в кресле между двумя мраморными бюстами каких-то сумрачных бородачей, один из которых – Жора мог поклясться чем угодно – был в Шапке Мономаха. – Я и не думал, что ты так скоро решишься повторить старый трюк!
– Да, повторил, – подтвердил король, хватая со стола другой кубок и подозрительно нюхая его содержимое перед тем, как пригубить. – А что, сошло один раз – сойдет и в другой! Это только вам, шутам, рубят головы за бородатые шутки! – и тут же, безо всякого перехода: – Кстати, Леплайсан, я вижу, что ваш друг с вами…
Арталетову показалось, что король смотрит именно на цепь, болтающуюся на его шее. Ему не оставалось ничего иного, как поклониться монарху.
– Извините, ваше величество, – пробормотал он, снимая с шеи проклятое украшение и с еще одним поклоном протягивая Генриху, предпочитая не обращать внимания на шута, вытаращившего глаза и с самым выразительным видом крутившего пальцем у виска. – Я понимаю, что я не имею никакого права носить это, и с благодарностью возвращаю…
Король растерянно принял цепь и машинально принялся вертеть ее в руках, словно четки.
– Тут, правда, нет одного звена, но я все верну… – добавил Жора, краснея: ему показалось, что король считает звенья. – Когда заработаю…
Генрих встал и неожиданно для всех, притихших в ожидании бури (виданное ли это дело – возвращать назад королевские подарки, словно грошовый медальон с портретом неверной невесты), заключил строптивца в объятья и горячо облобызал его в обе щеки.
– Я не ошибся в вас, шевалье! – заявил король, отстранившись, чтобы окинуть взглядом зардевшееся лицо Георгия: тот совсем не был сторонником такого вот братского проявления чувств со стороны мужчин. – Ваша детская наивность в сочетании с кристальной честностью наивыгоднейшим образом выделяет вас среди моих подданных… Благодарю тебя, Леплайсан, за этот великолепный образчик истинного дворянина, который ты привел ко мне! Ах, если бы и ты был хоть на сотую часть таким же бессребреником, как твой друг…
Шут, понявший, что все его надежды на золотую безделушку гикнулись, досадливо буркнул что-то типа: «Не дождетесь!» и сделал вид, что углублен в изучение книжной страницы.
– Унесите! – не глядя швырнул Генрих цепь в лицо кому-то из придворных, едва не покалечив беднягу (в «цепочке» было граммов триста, не менее) и возвысил голос: – Но тут же принесите другую, в два раза толще! Помните, ту самую… Ну, ЭТУ… от Ордена Белого Слона, возвращенного мной Датскому королю в прошлом году.
Леплайсан тут же оторвался от Рабле и с интересом насторожил уши: такие заходы суверена обычно свидетельствовали о внезапном приливе щедрости.
– И не забудьте кошелек с сотней золотых экю! – крикнул Генрих вслед удаляющемуся вельможе, потирающему ушибленный лоб. – Нет! С двумя сотнями! И не экю, а полновесных испанских квадруплей!..
– Сир, – шепнул королю на ухо королевский казначей, в число особенно приближенных не входивший, но считавший своим долгом присутствовать везде, где даже гипотетически могут возникнуть угрозы королевской казне, – двух сотен квадруплей, увы, не наберется… Дай Бог, если тридцать-сорок наскребем…
– Две с половиной сотни экю! – провозгласил монарх, сделав вид, что не расслышал уточнения. – Пусть все знают, что король Франции тоже умеет быть щедрым!..
* * *
– Право же, не стоило этого делать, ваше величество….Новая цепь, оказавшаяся не вдвое, а почти в пять раз тяжелее предыдущей, немилосердно натирала шею, будто вериги кающегося. И снять ее, хотя бы на время, не было никакой возможности – король пожелал самолично ознакомить нового друга со всем своим большим и сложным хозяйством.
Жоре было невдомек, что, будучи тонким политиком и обладая недюжинным здравым смыслом, король решил при первом удобном случае приставить честного до идиотизма нового знакомого к какому-нибудь из многочисленных «хлебных» мест, на котором большинство счастливчиков редко удерживалось дольше полугода.
Текучесть кадров на должностях типа королевского казначея, директора Монетного двора или того же главного мытаря (средневекового аналога министра по налогам и сборам) была одной из главных причин постоянной королевской мигрени. Не успеет чиновник занять кресло, как вскорости оказывается в Бастилии, а то и сразу на эшафоте. Вот и сейчас «под статьей» ходили все три обладателя высоких постов, а второго из них Генрих, не задумываясь, посадил бы на кол, отступив от вековых традиций, если бы тот не был одним из многочисленных друзей детства любимой супруги, Маргариты. Вот и пришлось затеять сложную многоходовую комбинацию, в результате которой место должно было стать вакантным, а зарвавшийся стяжатель – невредимым и оказаться на другой, не менее почетной должности, но уже при лотарингском герцоге, тоже, кстати, друге детства…
– Ничего-ничего! Привыкайте, шевалье, – снисходительно похлопал высочайший гид по плечу своего экскурсанта. – Корона, замечу вам, значительно тяжелее, но я же не жалуюсь…
«Ага! – подумал Георгий. – Но и не таскаете ее на своей курчавой голове каждый день… Кажется, французские короли ее вообще раз в жизни надевали – только при коронации. Но этот уникум примерит уже в третий раз, оттого, наверное, и так удручен…»
Как раз в этот момент они осматривали королевский Монетный двор, возглавить который Георгию «улыбалось» в самом ближайшем будущем, хотя он об этом и не подозревал.
Тесные помещения Монетного двора на острове Сите, посредине грязноватой, но от этого не менее величественной Сены, кишели людьми почище иного вьетнамского рынка в Москве. Шум же, в котором слились человеческие голоса, уханье плющильных станов, перестук разнокалиберных молотков, колокольный звон металлических полос и дробный – готовой монеты, а также визг нерадивых подмастерьев, воспитываемых мастерами, не отходя, так сказать, от рабочего места, не давал расслышать собеседника, даже стоящего рядом, если только он не орал на ухо.
Действующий директор Двора, догадываясь о кровожадных намерениях суверена, чтобы не будить лихо, пока оно тихо, смылся куда-то, отговорившись насущными делами, поэтому сопровождал Георга и д'Арталетта его заместитель – верткий малый, спина которого, казалось, отлично гнулась в обе стороны.
– Предлагаю вниманию вашего величества образцы новой монеты. – Расторопный монетчик протягивал на серебряном подносе, прикрытом лоскутом черного лионского бархата, несколько новеньких, сияющих на солнце металлических кружков – медных, серебряных и золотых – на все вкусы. – Лучшие граверы трудились всю ночь, чтобы успеть к вашему приходу…
Мастер, конечно, лукавил – откуда он мог знать, что король заявится, да еще со спутником, именно сегодня, но не отдать ему должное было нельзя. Недаром гласит народная мудрость: «Прокукарекал, а там хоть не рассветай»… Зоркий глаз монетчика, съевшего зубы на интригах (а как бы вы хотели: интриги есть везде, монетный это двор, администрация президента или, скажем, домоуправление), приметил королевского гостя, и тут же была сделана зарубка на память: неспроста этот молодой человек следует за королем, ох, неспроста!
Генрих сгреб с подноса золотой, подкинул на ладони, куснул зубом и полюбовался игрой света на четком рельефе. Жора осторожно взял серебряную монету с курчавым бородатым профилем. На язык так и просился вопрос, но задал он его только после того, как мастер, с разрешения монарха, отлучился к угрюмым пожилым резчикам сделать какое-то распоряжение.
– Позвольте спросить, сир? – вежливо поклонился он и после милостивого кивка Генриха продолжил: – А вам не кажется, что подданные будут изумлены вашим сходством с предшественником – Генрихом Третьим? Вот же, портрет на монете…
Король в ответ расхохотался и сгреб со стола, на котором сортировали старые монеты, приготовленные к переплавке, горсть потертых серебряных кругляков. Покопавшись в пригоршне с минуту и отбросив чем-то ему не угодившие, Генрих принялся раскладывать монеты в рядок, портретом кверху. Еще несколько секунд – и перед Арталетовым выстроился десяток тестонов разной степени изношенности.
– Глядите сами! Разве можно заподозрить, что на зтих деньгах изображен один и тот же человек?
Георгий не верил своим глазам: перед ним предстала целая галерея бородатых типов, имевших между собой весьма отдаленное сходство.
На одних король носил латы, на других пышный костюм с широким воротником; кое-где его борода была интеллигентной, почти чеховской, а в основном – торчала лопатой; очертания носа, бровей, глаз и ушей, высота лба и форма затылка не совпадали нигде, да и само лицо по степени упитанности варьировалось от аскетической худобы до полнощекой дородности…
– Это вы везде изображены, сир? – чувствуя себя полным идиотом, спросил Жора, тщетно пытаясь найти в десяти портретах хотя бы пяток общих черт.
– А то! – самодовольно заявил король, добавляя к «портретной галерее» еще три варианта: с тоненькой козлиной бороденкой и одухотворенным профилем Феликса Эдмундовича Дзержинского, жирного курносого купчика с изрядной лысиной и безбородого мечтательного юноши. – Хорош?
– Но это же…
– А что? Имя-то везде мое: «Henricus»! А насчет сходства: так каждый художник имеет право на самовыражение – я же не тиран какой, чтобы карать за неправильную длину бороды на моем портрете! Опять же потомки… Как они будут различать Генрихов с тремя разными порядковыми номерами? Вернемся в Лувр, я вам еще портреты свои покажу официальные – обхохочетесь!
Пользуясь прекрасным настроением короля, Георгий задал еще один «неудобный» вопрос:
– Сир! Насколько я знаю, Париж – вовсе не такой древний город, как пишется в высочайше утвержденной вами летописи… Как же потомки поверят, что его основали столько веков назад?
– Ха! – хлопнул его Генрих по плечу. – Подкололи так подкололи! Но все продумано – не беспокойтесь! Едемте. Я вам все покажу!..
* * *
Большая часть города, по которому проезжали король с его спутником, пожелавшие осмотреть достопримечательности инкогнито (простая карета без каких-либо гербов на дверцах, кучер и форейторы в серых анонимных ливреях, и всего два эскадрона конных гвардейцев эскорта), напоминала строительную площадку: масса канав и ям, деревянные леса, штабеля стройматериалов… Встречные горожане, понимая, что не стоит чересчур открыто демонстрировать свое узнавание монарха, кланялись не очень низко, а шляпы лишь приподнимали над головой, словно приветствовали старого знакомого. А кем же иным, как не старым знакомым, приходился им всем новый король Генрих?Карета остановилась на площади перед Нотр-Дам-де-Пари, хорошо знакомым Георгию по иллюстрациям в учебнике истории за шестой класс, массе фотографий в журналах и фильму «Собор Парижской Богоматери». Даже двум или трем.
«Древнее» сооружение, правда, имело подозрительно «свежий» вид, хотя виной этому могли быть строители, во множестве сновавшие по лесам, опутывавшим собор как паутина.
«Реставраторы, наверное, – решил Жора, приглядываясь к их работе. – Вот и отмыли здание от многовековой грязи…»
Король, низко надвинувший на нос шляпу, подвел Жору поближе, и тот опешил: вместо того, чтобы смывать грязь с великолепной резьбы и лепнины собора, рабочие огромными кистями мазали их чем-то черным, оставлявшим уродливые потеки и пятна. Специальная бригада, вооружившись молотками и зубилами, откалывала носы и прочие выступающие части рельефа у великолепных новеньких статуй, а еще одна прилепливала к карнизам птичьи гнезда и щедро поливала их белой густой жижей из неких подобий детских «брызгалок», вероятно имитируя птичий помет.
– Это я сам придумал! – похвастался король. – Пусть считают, что собору сотни лет. Ему ведь на самом деле и полутора десятков не наберется! А церковь православную снесем, не сомневайтесь…
Изумленно поморгав глазами, Арталетов опознал в разбираемом здании напротив, которое и в «ощипанном» виде выглядело значительно монументальнее собора, знакомые очертания традиционной русской церкви типа Собора Василия Блаженного, только со снятыми куполами, которые, впрочем, громоздились поблизости.
– А… А откуда она здесь?
– Откуда, откуда… – буркнул король, отворачиваясь. – От монголов осталась.
Георгию все равно не верилось.
– В голове не укладывается… А как же с римлянами быть, которые, по преданиям, Париж основали? Лютеция[34] там… Галлы…
Король досадливо отмахнулся, схватил его за рукав и потащил куда-то за собор.
– Глядите…
Зрелище, открывшееся Арталетову, потрясало воображение.
Дома здесь стояли, подобно давешнему «избушу» на петушиных ногах, на высоких столбах грунта, а весь остальной грунт был аккуратно снят на глубину полутора-двух метров. Да и на этих «низинах» тут и там зияли ямы, в которые то и дело ныряли перемазанные глиной личности. Картина напоминала гигантский муравейник, на который ненароком наступил великан.
– Тут что – раскопки?.. – вырвалось у изумленного Жоры.
– Скорее – закопки! – сообщил спутнику повеселевший при виде его изумления король, подводя к краю одной из ям.
На дне «раскопа» несколько рабочих укладывали, сверяясь с каким-то клочком бумаги, захватанным грязными пальцами до полной неразличимости, обломки мозаичных панелей, глиняные кувшины, целые и треснутые, нижнюю половину мраморной статуи, судя по пышным формам, женской, щедро пересыпая все это осколками керамики, угольями, куриными и говяжьими костями…
– Культурный слой! – важно подняв палец, изрек монарх. – Все по науке…
– Куды амфоры сгружать? – раздался совсем рядом смутно знакомый голос, и Георгий, оглянувшись, едва не полетел в яму от удивления: на козлах «припарковавшейся» неподалеку пароконной телеги, груженной амфорами из-под фалернского, восседал парнишка – тот самый, который подтаскивал сии сосуды, еще полные «под завязку», к их с Леплайсаном столу в кабаке папаши Мишлена.
«Вот тебе и “невозвратная тара”… – подумал Арталетов, поминая недобрым словом скупердяя-кабатчика. – Ох, и жук вы, господин Мишлен, ох и жучара!..»
– Куда прешь, деревенщина? – ястребом налетел на провинциала какой-то мужичок, перемазанный грязью по уши, но, судя по повадке, обладающий какой-то небольшой и узко локализированной властью – вроде прораба или завхоза. – Сказано же русским языком: на тринадцатый участок вези – к Пьеру Сансорейлю!
– А как я его найду, дяденька?..
– Увидишь там толстяка безухого – так это он будет, не ошибешься!
Спровадив возницу, прямо-таки брызжущий энергией субъект обернулся к зрителям и тут же сорвал видавший виды берет, склонившись едва не до земли.
– Прошу прощения, ваше…
– Тс-с-с! – недовольно прошипел король, еще больше надвигая шляпу на глаза. – Мы незнакомы!..
– … Ваше преосвященство! – ловко вывернулся «прораб». – Пришли полюбоваться на собор?
– Пш-ш-шел отсюда! – рявкнул раздосадованный монарх, и подхалим испарился.
Настроение короля, который терпеть не мог, когда его вот так, инкогнито, узнавали, было непоправимо испорчено. Словно Петр Первый на известной картине, он мерил шагами липучую глину, стремительно двигаясь к карете и почтительно скучающим гвардейцам, и Арталетову ничего иного не оставалось, как поспешать за ним.
Метрах в пяти-семи от кареты какой-то бородатый изможденный мужик, босой и в развевающейся по ветру белой рубахе, разительно напоминающий автора бессмертного романа «Война и мир», неторопливо шел между ямами и размашистыми движениями сеятеля разбрасывал что-то из объемистого лотка, висевшего у него на шее. Одна из «семечек» шлепнулась в расквашенную множеством подошв глину прямо перед Жорой, и он машинально ее поднял.
На вымазанной желто-бурой отвратной глиной ладони лежала темная, неправильной формы монетка с чьим-то профилем, увенчанным венком, и четко различимой надписью: «CAESARUS…»[35].
15
– Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я поразительно похож на своего отца.
– Я тоже похож на своего отца, – нетерпеливо сказал председатель. – Вам чего, товарищ?
– Тут все дело в том, какой отец, – грустно заметил посетитель. – Я сын лейтенанта Шмидта…
Илья Ильф и Евгений Петров. «Золотой теленок»
– И что же получается? – Раскрасневшийся Гайк с размаху грохнул по столу кулаком, неубедительным по размеру, но мосластым, словно кастет, заставив все плошки, тарелки, бокалы и бутылки подпрыгнуть. – Как Фридриху, так сразу и императорский титул и такой интересный туристический маршрут, а как бедному Цезаряну, так кукиш с маслом? Нехорошо получается, дорогой, ох, нехорошо!..
– Уймись, – попытался утихомирить разгулявшегося друга Леплайсан, но тот и слышать ничего не хотел, заведясь не на шутку.
– Барбаросса вон уже и команду сколачивает для похода, а я? Вы же точно что-то такое знаете, шевалье! Вам тоже что-то напомнило мое имя, я же заметил – не слепой! Зачем скрываете, понимаешь?..
Как и всегда, когда он волновался, кавказский акцент в его речи проступал, как жир сквозь оберточную бумагу. Было видно, что Цезарян теперь ни за что не отвяжется.
«А-а, будь что будет! – решился Георгий. – Мне-то что за дело, в конце концов? Тут историю вдоль и поперек кромсают, кто как пожелает, а я манерничаю…»
– Гай Юлий Цезарь… – начал он мученически, возведя очи горе, чтобы не видеть оживившегося Гайка, чуть не выпрыгивающего из колета от любопытства.
Хотя старался Арталетов выражаться как можно более конспективно, чтобы, не дай бог, не затронуть еще какую-нибудь скользкую тему (кто знает, может, за соседним столом сидит какой-нибудь Помпей, или Марк Аврелий, или даже Ганнибал: имя-то во Франции распространенное!), лицо Цезаряна прояснялось с каждым словом рассказчика. Судя по всему, он уже ощущал на плечах пурпурную императорскую тогу, а у ног видел поверженную Европу… Хотя бы заманчивую Италию…
– Черт меня побери со всеми моими потрохами! – восхищенно выдохнул он, едва Жора подвел черту под своим экскурсом в античность. – Шевалье д'Арталетт! Дайте я вас расцелую! Пусть Фридрих подавится своей паршивой короной! Меня ждет золотой венок!..
Отбиться от темпераментного «римлянина» Арталетову удалось только с помощью шута, во время повествования сперва скептически качавшего головой, но мало-помалу тоже увлекшегося.
– Трактирщик! Вина моим друзьям! – щедро распорядился Гайк, когда его бурный восторг удалось загнать в более или менее пристойное русло. – Все, господа! Войны в ближайшее время не предвидится, поэтому завтра же беру у Генриха окончательный расчет и тоже начинаю собирать отряд. Вы не желаете присоединиться, милостивые государи?..
– Не торопись, – мрачно изрек Леплайсан. – Бывал я в этом Риме. На редкость паршивый городишко, замечу я вам… К тому же это республика, а республиканцы – это вам не какие-нибудь там сарацины или мавры… Не завернули бы они вам, ваше величество, салазки назад.
– А-а! – беспечно махнул рукой Гайк, махом осушая кубок фалернского – какое же еще вино мог пить будущий великий император кроме фалернского? – Лиха беда начало… Посмотрим, что там за республиканцы! Мне бы только Альпы перевалить… Мой ведь принцип какой? Пришел, увидел, победил!
Жора про себя поклялся зашить свой болтливый рот: подумать только – вчерашний полуграмотный наемник на глазах превращался в настоящего Цезаря!
Цезаряна уже несло…
Он, покачиваясь, поднялся во весь рост и, забросив на плечо болтающийся конец плаща, простер длань в сторону остальных пирующих:
– Слушайте, граждане Рима! С вами говорит сам император Гай Юлий Цезарь!..
В трактире повисла гробовая тишина. Лишь где-то в дальнем конце продолжал куражиться в стельку пьяный крестьянин, вообразивший себя присутствующим на сельской свадьбе, причем в роли шафера.
– Го-орько! Го-орько!..
Нарушителю тишины дали пару раз под ребра и разок в зубы, после чего он заткнулся, прочувствовав наконец всю важность момента: не каждый день с простым людом разговаривает сам император. Никого не волновало, что император какого-то Рима, о котором большинство присутствующих просто не слышали (Папа Римский и тот жил в Авиньоне), да к тому же с перепою, должно быть, принимает коренных парижан за своих подданных.
К сожалению, выслушать речь Цезаря до конца им не довелось, так как из-за дальнего столика тут же поднялся худощавый господин средних лет в скромном костюме темного колера и произнес угрожающе:
– Это кто там гавкает?..
Гайк с готовностью повернулся на голос, и ру. ка его привычно сцапала эфес шпаги.
– Кто гавкает?! С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает сам Юлий Цезарь, император Рима!
– Посмотрите на него! – завизжал, озираясь по сторонам, горожанин. – Это же самозванец! Всему Парижу известно, что Юлий Цезарь был моим отцом!..
«Сумасшествие заразительно, – горько подумал про себя Георгий, исподтишка оглядываясь: вдруг объявится еще один Цезарь, а то и несколько. – Ох, и Цезарей скоро будет в местных психушках!.. Слава богу, Наполеонам-то с Гитлерами и Элвисами Пресли вроде бы рановато…»