Страница:
– Кто это? – спросил он шепотом у Леплайсана, но тот в ответ только пожал плечами, выпятил нижнюю губу и выразительно покрутил пальцем у виска.
Что ж, в этом Арталетов не сомневался ни секунды.
– Это Жозеф Скалигер[36]! – прошептал с другой стороны какой-то добродушный толстячок: то ли шепот Георгия был недостаточно тихим, то ли горожанин обладал поистине феноменальным слухом. – Ученый философ… Доказывает всем встречным и поперечным, что ни русских, ни монголов тут никаких не было и в помине, Христа, дескать, распяли полторы тысячи лет назад, Париж основали всего на двадцать лет позже, а Троянской войне, в которой мой дед под командованием Аякса, графа Фландрского, участвовал, – две с большим лишком!.. Псих, однозначно.
Ответить Жора не успел, поскольку через секунду, под аккомпанемент заинтересованного женского визга и одобрительных мужских возгласов, вовсю зазвенели добрые клинки…
Скорее всего, намеренная сухость и беспристрастность королевского прокурора являлась результатом того факта, что его работодатель, по своему обыкновению инкогнито, опустив на лицо капюшон рясы – сегодня он выдавал себя за монаха-францисканца, – сидел в третьем ряду, между сумрачным Фридрихом, откровенно сожалевшим о своей вчерашней занятости и, соответственно, неучастии в заварушке, и Жорой. Хотя, может быть, мы и несправедливы к слуге закона… Вполне возможно, что прокурор был образчиком честности и справедливости. Разве можно делать скоропалительные выводы, основываясь лишь на рукописных и печатных памфлетах, развешанных на каждом углу и вопящих о продажности правосудия вообще и мэтра Деспре в частности? Тем более что четыре пятых парижан неграмотны, поэтому и не читает эти пасквили практически никто….
Гайк, уже успевший сменить свой щегольской плащ на роскошную пурпурную тогу, расшитую золотом, и, несмотря на уговоры короля не лишать себя мужской красы, чисто выбритый, развалился в кресле, установленном в загородке для обвиняемого, и старался не подавать виду, что мерзнет: какой же ты, на фиг, римлянин, если носишь штаны и сапоги? Только сандалии на босу ногу, не иначе! Золотым венком он, похоже, обзавестись не успел, поскольку на курчавой макушке, распространяя аппетитный запах, красовалось некое сооружение из лавровых листьев, смотревшееся, впрочем, весьма импозантно. Портила хрестоматийный облик римского патриция лишь прицепленная на боку шпага, с которой новоявленный Цезарь не готов был расстаться ни за какие коврижки.
Потерпевшая сторона – то есть пресловутый Скалигер – увы, присесть даже на секунду не могла, вынужденная стоять в позе, по возможности, непринужденной, опираясь на барьер. Благодаря бытовавшей в эту эпоху моде, то есть обширным панталонам с буфами, толстая повязка не была заметна, но болело уязвленное вражеским клинком седалище, судя по бледности ученого, изрядно. Чувствовалось, что филолога-философа-хронографа разрывают на части два противоположных желания: рана на самом дорогом и чувствительном для кабинетного работника месте алкала справедливости, а врожденная осторожность требовала спустить это дело на тормозах. Кто же мог представить, что поддатое лицо кавказской национальности, выдающее себя за владыку Рима и тезку покойного батюшки, окажется близким другом Самого…
Адвокатом Цезаряна выступал, разумеется, Леплайсан, а свидетели с трудом помещались в зале, где из-за них, собственно, и публики не было – кроме короля с друзьями и немногочисленной охраной (все те же два эскадрона гвардейцев, правда спешившихся, ибо лошадей, даже при исполнении, в зал отказались пускать категорически).
– … и наказывающиеся лишением свободы сроком на шесть месяцев или денежным штрафом в размере пятидесяти экю золотом, из которых двадцать пять процентов поступает в королевскую казну, десять – суду, а шестьдесят пять – непосредственно потерпевшему.
– Да я и сто согласен заплатить этому штафирке[37], – во всеуслышанье заявил новоиспеченный император, победно озирая зал и учтиво кланяясь при этом скромному монаху в капюшоне, за спиной которого выстроились в две шеренги гвардейцы, – лишь бы он прекратил всякую чушь нести!..
– Если вы, подсудимый, – не меняя тона, произнес прокурор, – не прекратите оскорблять высокий суд и всех присутствующих своим поведением, – последовал не менее учтивый поклон в ту же сторону, – я прикажу вас вывести, а приговор будет оглашен в ваше отсутствие.
– Молчу-молчу!.. – Гайк поднял вверх обе руки, сдаваясь.
– Однако, учитывая тот факт, что подсудимый впервые привлекается к ответственности…
На пытливый взгляд в свою сторону «монах» ответил кивком, и чиновник с облегчением продолжил:
– … за последние полгода, королевский суд находит возможным смягчить наказание и приговаривает упомянутого выше Гайка Цезаряна, дворянина, к штрафу в двадцать экю золотом, которые ему надлежит выплатить в упомянутой выше пропорции. Решение суда окончательное и обжалованию не подлежит!..
Заглушив удар судейского молотка, зал взорвался овациями и кинулся качать «приговоренного» на руках. Даже пострадавшая сторона, потратившая на услуги хирурга раза в два больше той суммы, которая ей причиталась по строгому приговору, криво улыбнулась…
Друзья снова, как и в тот памятный вечер, ехали по вечернему Парижу, направляясь в свою новую квартиру, находящуюся уже не в трущобах, а на приличной улице Абр-Сек. Щедрость Генриха, хотя и несколько урезанная в размерах по причине перманентной пустоты в казне, теперь позволяла им эту роскошь.
– Если бы я знал, – с раскаяньем произнес Георгий, – то не стал бы Гайку рассказывать все это в том трактире… Или в каком-нибудь менее людном месте рассказал бы.
– Знал бы, где упасть… – сермяжной мудростью ответил на запоздалое покаяние Леплайсан. – Не переживайте, шевалье, этот Скалигер настолько настырен, что непременно добился бы своего, причем и с целой задницей. Так что считайте, что Гайк своим метким ударом восстановил хоть какую-то справедливость в вопросе хронологии… Зато теперь он счастлив.
– О да… – вынужден был признать очевидное Арталетов.
– Так чего же мы горюем? Пусть горюют те школяры, которым и сотни лет спустя после издания этого бреда придется заучивать наизусть россказни господина Скалигера! А погоревать им придется: тысячу лет лишних будут зубрить, не шутка…
Жора почесал в затылке: «А ведь прав шут. Как всегда, прав…»
– Вы лучше подумайте, Жорж, о намечающихся празднествах в честь коронации нового монарха, – вернул его с небес на землю Леплайсан. – Вы что, в этих отрепьях будете присутствовать на Церемонии и танцевать на королевском балу?..
16
Д'Арталетт осторожно, словно она была сделана из тонкого драгоценного хрусталя, вел в танце свою избранницу, чувствуя, как замирает в сладкой неге сердце…
А вдруг вот сейчас, именно сейчас он запнется, шагнет не с той ноги или, не дай боже, наступит на подол платья партнерши, чем вызовет насмешки и издевательства со стороны многочисленных приглашенных и недовольство Жанны, его Жанны… Тогда остается только одно – дуэль со всеми, без исключения, насмешниками! Поочередно протыкать их шпагой во дворе, под раскидистыми каштанами до тех пор, пока не останется ни одного живого в длиннющей очереди либо – мишени их насмешек…
Но странное дело, фигура танца сменялась фигурой, мимо проплывали пары с сосредоточенными или, наоборот, беззаботными лицами, а Георгий выполнял все требуемые па с ловкостью мастера и даже подмечал краем глаза мелкие погрешности в движениях других танцоров, чего никак не мог себе представить ранее… Видел бы его учитель танцев, приглашенный Серегой! Он уже не морщился бы, отворачиваясь при каждом ляпе своего подопечного!
А партнерша! Партнерша вообще была вне всяческих похвал: блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна…
Тем временем танец подошел к концу, музыка стихла, зал наполнился шуршанием дамских туалетов и шарканьем ног, покашливанием и сморканием, сдержанными смешками и откровенным гоготом разгулявшихся гвардейцев…
– А теперь, господа и дамы! – раздался громкий голос распорядителя танцев, разряженного, словно новогодняя елка. – Гавот!
Грянула музыка, и пары снова закружились в танце…
– Чего же вы встали, Жорж? – смеялись глаза Жанны в прорезях черной шелковой полумаски, усыпанной бисеринками, коловшими тысячью острых лучиков. – Веселее, веселее… Проснитесь, сударь, проснитесь!..
Что-то слишком уж погрубел голосок милой графини… Неужели виновато ледяное бургундское с Фруктами?..
– Проснитесь, д'Арталетт, проснитесь!.. Жорж! Вы слышите меня?..
Арталетов неохотно разлепил веки: Жанна, его смеющаяся милая Жанна еще была здесь, рядом, он чувствовал нежный запах ее духов, ощущал под ладонью мягкую упругость талии… Стоило снова закрыть глаза и…
– Если вы сию минуту не проснетесь, я оболью вас из кувшина! – Голос Жанны окончательно превратился в Леплайсанов. – Причем не гарантирую, что это будет кувшин для умывания! Под вашей кроватью тоже имеет место быть некая посудина…
– Людовик! Какого черта? – подал голос Жора. – Неужели опять оборотни или вампиры? Вы прервали такой прекрасный сон…
Угроза шута была более чем реальной: на двор, тем более на лестницу его после пережитого в ночлежке позора теперь было не заманить и калачом, но новое жилье относилось к разряду «all inclusive»[38] – постояльцу полагалась даже вместительная «ночная ваза» для неотложных нужд. И хотя острый на язык Леплайсан сразу же высмеял это достижение цивилизации в грубоватой манере обожаемого им Рабле, бургундского вчера было выпито немало, а действует оно, как известно, ничуть не хуже жиденького общепитовского пива…
– Выслушайте меня и можете снова продолжать дрыхнуть без задних ног, – отрезал безжалостный мучитель, энергично встряхивая не желающего просыпаться друга. – Будто я не знаю, кого именно вы видели в своем сне!.. Вам хотя бы удалось на этот раз?.. – хмыкнул он, подмигивая другу самым фривольным образом, отчего в лицо заспанному Арталетову тут же бросилась краска (не зеленая, надо понимать).
– Из вас, месье Леплайсан, – ответил он, – экстрасенс никакой… Сон мой был совершенно целомудренным…
– Экстра… кто? – ухмыльнулся шут. – Секс? Слыхал я это словечко от проезжих англичан… Неужели вы в своем сне даже не…
– Еще одно слово, господин шут, – не выдержал Жора, – и я вас вызову…
– Молчу-молчу!.. Ну, раз грозитесь дуэлью, значит, вы совсем проснулись, – посерьезнел наконец Леплайсан. – Извините, Жорж, но я сей момент должен откланяться. Поживите недельку без меня…
– Как? – воскликнул Георгий, продирая глаза: только сейчас он разглядел в полусумраке нарождающегося утра, что его друг полностью одет и экипирован для дальней дороги – даже вечный свой берет он сменил на широкополую шляпу, а к шпаге у бедра присоединился кинжал из того же гарнитура, лишь на пару ладоней короче. – Вы покидаете меня?
– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Людовик. – Я ведь не столько шут его величества, сколько доверенное лицо, чиновник для особых поручений… Весьма щекотливых порой, уверяю вас, Жорж… хотя характер поручений редко отражается на размере командировочных… Кстати, о деньгах…
Как всегда, когда речь заходила о «презренном металле», тон Леплайсана разительно менялся.
– Поскольку король, по своему обыкновению, позабыл, отпуская меня, милостиво черкнуть своей августейшей десницей пару слов казначею и, главное, аппетитную цифирку с двумя-тремя нулями, я позволил себе произвести некоторый перерасчет в нашем с вами общем бюджете…
Затянутая в грубую дорожную перчатку рука шута, нет, теперь королевского курьера, указала на стол, где возвышались два мешочка, явно неравные по весу.
– Так как путь мне предстоит неблизкий, а по дороге возможны некие непредвиденные расходы, я надеюсь, дорогой друг, что вы не будете на меня в обиде, если я заберу две трети нашей казны. Пятидесяти золотых экю и всего нашего серебра (я уже не говорю о подлой меди), думается, вам вполне хватит на неделю-другую безбедной жизни, если не слишком шиковать…
«О чем он говорит, – пронеслось в еще несколько туповатом спросонья мозгу Арталетова, – если на жалкую щепотку каких-то паршивых “серебрушек” я умудрился накушаться у папаши Мишлена до положения риз? Что, интересно, означает в лексиконе добрейшего Леплайсана словечко “шиковать”? Устроить заплыв кролем в бассейне, полном фалернского, не на голодный желудок оно будь помянуто?..»
– В крайнем случае, у вас еще остается ваша цепь! – воскликнул шут, сгребая со стола меньший по размеру мешочек, весело звякнувший при этом. – Цепь, на которую я не вправе посягать. Продадите пару звеньев, в случае чего… Если только вас опять не посетит блажь возвратить ее королю, – добавил он осуждающим тоном, до сих пор не в силах простить другу давешнее безрассудство.
– Стоп! – Жора уселся на постели и осторожно спустил босые ноги на ледяной пол.
Леплайсан тут же вернул кошелек на стол и нахохлился.
«Обиделся… Думает, что я сейчас дележку устрою!»
– Я думаю… – начал наш путешественник, шаря в изголовье в поисках одежды, но Леплайсан тут же перебил его:
– Ладно, давайте разделим золото пополам, если уж вы считаете, что я вас обделил!
Губы его подрагивали от едва сдерживаемой какой-то мальчишеской обиды.
– … думаю, – продолжил, не слушая его, Георгий, натягивая тесный колет, – что никакой дележки не будет. Все золото, серебро и даже презренную медь, а также мою цепь мы возьмем с собой в дорогу…
– Но!..
– Если, конечно же, вы, Людовик, не желаете до возвращения оставить что-нибудь на сохранение честнейшему нашему хозяину, папаше Ланкло…
– Не дождетесь! – захохотал во все горло шут, сгребая оба кошелька и опуская их в свою емкую дорожную сумку…
– Конечно!.. – пробурчал себе под нос Арталетов, продирая глаза кулаком: монотонное путешествие в седле укачивало еще успешнее, чем в кресле более привычного транспорта. – Особенно если имеется масса других, не менее приятных напитков, а Троица – через пару-тройку дней…
Волей-неволей, дабы не выглядеть профаном в глазах знакомых и лакомым кусочком для Святой инквизиции, недоделанному православному пришлось обзавестись нательным крестиком из кипарисового дерева (в душе надеясь, что Боженька не сочтет это предательством, ибо все христианские конфессии чтут его одинаково), а также помаленьку постигать все сложности католического счисления времени.
– Ба-а! – оживился шут, повернувшись в седле чуть ли не на сто восемьдесят градусов. – Наш безбожник вызубрил христианские праздники! Ну-ка, месье еретик: когда у нас день Святого Варфоломея?..
За прошедшие шесть-семь часов путники успели отъехать от ворот Святого Михаила, через которые покинули столицу, километров на сто пятьдесят, если не больше.
Пейзаж вокруг не баловал разнообразием: все те же «широколиственные» леса, изредка прерываемые небольшими лоскутками крестьянских полей, немногочисленные селения из десятка-другого домиков с крытыми соломой крышами, монастыри, напоминающие небольшие крепости, ветряные мельницы, на одной из которых, если верить сказке Перро, впервые увидел свет проклятый кот в сапогах, да еще более редкие замки на окрестных холмах. Судя по всему, до густой населенности современной Франции этому королевству еще предстояло расти и расти…
Когда солнце уже давно перевалило верхнюю точку своей траектории и, ускоряясь, пошло на снижение, вероятно, чтобы «накрыть» чем-то ему не приглянувшийся городок у подножия отдаленного холма, увенчанного неизменной «короной» черных от времени зубчатых стен, шут прекратил свои мелочные подколки и эскапады и, деловито поплевав на палец, повертел им в воздухе, как будто определял, откуда дует ветер. Никакого ветра в уснувшем знойном воздухе не наблюдалось, но Леплайсан удовлетворенно кивнул и заявил безапелляционно, точно сверившись с показаниями хронометра:
– Половина третьего, сударь! Пора бы подкрепиться и размять ноги, а то мы скоро срастемся с нашими седлами… Вы не слыхали, друг мой д'Арталетт, про неких конелюдей, описанных греком Геродотом?
– Да, их еще кентаврами называют…
– Так вот, кентавром я становиться не собираюсь – зарубите себе на носу! Вон, кстати, и харчевня подходящая нарисовалась по курсу…
– Уф-ф! – Георгий откинулся на спинку кресла с объемистым кубком вина в руке и принялся ковырять в зубах отщепленной от края стола (времена и нравы здесь царили простые) «зубочисткой». – Может быть, хоть сейчас вы, Людовик, сподобитесь сообщить мне, куда именно мы поспешаем?
– Сомневаюсь, что ту скорость, с которой мы плелись до сих пор, – фыркнул Леплайсан, вгрызаясь в огромный кусок пирога, начиненного, как он пояснил только что своему товарищу, ставшему осторожным после королевского угощения дроздами и зайчатиной, – можно назвать спешкой… Я бы сказал, что мы только растрясаем небольшой жирок, накопившийся за время спокойного сидения в Париже.
Жора давно приметил за своим новым другом способность, неведомую людям двадцать первого столетия, наедаться и напиваться впрок, как удав или верблюд, оставаясь при этом стройным и подтянутым. Вот и сейчас, сожрав чуть ли не половину огромного пирога, тогда как Арталетов наелся до бровей одной пятой его порции, Леплайсан продолжал отрезать своим устрашающих размеров кинжалом толстые ломти этого французского аналога «кулебяки», не забывая запивать каждый проглоченный кусок добрым стаканом темно-красной терпкой влаги. Куда девалось все съеденное и выпитое, оставалось непонятным, но, глядя на трапезу в общем-то скромного, по местным меркам, едока, д'Арталетт понял, что обжорство Гаргантюа было всего лишь небольшим, вполне позволительным, преувеличением писателя.
Бывший инженер с грустью понимал, что стоит «нагрузившемуся» обжоре вскочить в седло и проскакать десяток-другой лье или помахать минут тридцать тяжеленной железякой перед носом какого-нибудь забияки – и все благоприобретенные калории тут же испарятся без следа, тогда как любому из изнеженных современников нашего героя приходится долгими часами изнурять себя в тренажерном зале… Не в коня корм. Так гласит народная мудрость, придуманная, похоже, в эти же времена и про таких вот индивидуумов…
– Не обижайтесь… – Леплайсан сыто рыгнул и, наконец, тоже отвалился от стола, не переставая при этом бросать на оставшиеся там яства плотоядные взоры. – Я не хотел вас ничем обидеть. Теперь, когда мы с вами удалились от Парижа, где из каждой стены растет столько длинных ушей, что любой вознамерившийся посрубать их, словно древесные грибы, утомился бы и упал замертво, не доведя дела и до половины, вы можете узнать истинную цель нашего путешествия… Большинство придворных убеждено, – продолжил шут, нацедив себе кубок вина из запотевшего кувшина, который приволокли двое дюжих сыновей корчмаря, и громогласно потребовав «чего-нибудь на закуску», будто только что не расправился практически в одиночку с настоящим монстром кулинарного искусства, – что король отправил меня (ну и вас тоже, разумеется) к другу юности своей дражайшей супруги герцогу Лотарингскому[39], чтобы вручить ему некие грамоты и потребовать присяги новому сюзерену. Его высочество Карл Лотарингский, замечу, отличается весьма склочным нравом и легко может поставить под сомнение права «нового» короля на престол, тем более что он давно уже пошил подходящие штаны с седалищем из королевской парчи и теперь спит и видит, как бы обновить их на этом неудобном креслице…
Отхохотав над этой сомнительного свойства шуткой, Леплайсан продолжал:
– Однако с этой миссией в Нанси[40] отправился другой гонец, скорее всего молодой де Тревиль, подающий надежды гвардеец, родом из солнечной Гаскони, а мы…
Шут воровато оглянулся и понизил голос:
– Мы же, дорогой мой Жорж, направляемся хоть и не в такое дальнее, но гораздо более опасное путешествие… Мы должны найти старую ведьму, способную сварить одно хитрое зелье…
– Неужели яд? – Разыгравшееся после выпитого вина воображение нарисовало Георгию жутковатую картинку: король на цыпочках пробирается в опочивальню королевы-матери и, гадко подхихикивая, высыпает мерзко шипящий порошок в стакан, куда пожилая гражданка Медичи кладет на ночь свою вставную челюсть. – Конечно, его теща не ангел, но…
– Типун вам на язык, д'Арталетт! – воскликнул Леплайсан, позабыв про осторожность. – Да он просто обожает старую королеву, мать ее… Я имею в виду ее величество, – пояснил он, еще раз оглянувшись. – Зелье предназначено для того, чтобы влюбить в нашего стареющего венценосного ловеласа некую даму, даже мадемуазель, новенькую фрейлину его супруги. Понимаете, разница в возрасте такова, что юная нимфа годится старому ко… королю в дочки, если не во внучки…
– Неужели король так… Неужели ему так много лет?
– Ха! Да он уже давно разменял шестой десяток! А девице Буо… не важно, впрочем, всего шестнадцать!
– Да ведь это… – Жора едва не произнес слово «статья», но вовремя прикусил язык.
– Конечно, – не заметил его заминки шут. – Но недаром поется в песенке: «Все могут короли…» Хотя, конечно, далеко не все…
– А родители бедной девушки?
– Бедной?!! Да они спят и видят, как бы услышать в придворных сплетнях, что его величество соблаговолил заметить их недостойное чадо! Да и, замечу, сама нимфа, если бы была хоть чуточку постарше и всего на ноготь мизинца умнее…
– Фу, Людовик! Неужели вы одобряете подобную мерзость? Она же дитя!..
– Не одобряю, но что делать? Приказ есть приказ… Кстати, моя матушка вышла замуж в неполные пятнадцать, а в семнадцать уже родила вашего покорного слугу. Между прочим, вторым после моего братца Франсуа, которому, по закону, достанется все наследство после смерти нашего любимого батюшки.
– Ну, этого ему еще долго дожидаться! – легкомысленно махнул рукой Георгий, прикинув в уме возможный возраст отца Леплайсана.
– Я тоже на это надеюсь, – согласно кивнув головой, подтвердил шут. – Братец мой – редкостная скотина, а батюшка, при его восьмидесяти девяти с половиной годах, – еще полон сил и крепок…
Жора от изумления только медленно открыл и закрыл рот, словно выброшенная на песок рыба.
Что ж, в этом Арталетов не сомневался ни секунды.
– Это Жозеф Скалигер[36]! – прошептал с другой стороны какой-то добродушный толстячок: то ли шепот Георгия был недостаточно тихим, то ли горожанин обладал поистине феноменальным слухом. – Ученый философ… Доказывает всем встречным и поперечным, что ни русских, ни монголов тут никаких не было и в помине, Христа, дескать, распяли полторы тысячи лет назад, Париж основали всего на двадцать лет позже, а Троянской войне, в которой мой дед под командованием Аякса, графа Фландрского, участвовал, – две с большим лишком!.. Псих, однозначно.
Ответить Жора не успел, поскольку через секунду, под аккомпанемент заинтересованного женского визга и одобрительных мужских возгласов, вовсю зазвенели добрые клинки…
* * *
– … И нанес ему шпагой проникающее колото-резаное ранение в область ягодичной мышцы, – зачитывающий протокол чиновник был истинным воплощением судейской бюрократии, – тем самым нанеся потерпевшему повреждения, характеризующиеся Королевским уголовным уложением как менее тяжкие…Скорее всего, намеренная сухость и беспристрастность королевского прокурора являлась результатом того факта, что его работодатель, по своему обыкновению инкогнито, опустив на лицо капюшон рясы – сегодня он выдавал себя за монаха-францисканца, – сидел в третьем ряду, между сумрачным Фридрихом, откровенно сожалевшим о своей вчерашней занятости и, соответственно, неучастии в заварушке, и Жорой. Хотя, может быть, мы и несправедливы к слуге закона… Вполне возможно, что прокурор был образчиком честности и справедливости. Разве можно делать скоропалительные выводы, основываясь лишь на рукописных и печатных памфлетах, развешанных на каждом углу и вопящих о продажности правосудия вообще и мэтра Деспре в частности? Тем более что четыре пятых парижан неграмотны, поэтому и не читает эти пасквили практически никто….
Гайк, уже успевший сменить свой щегольской плащ на роскошную пурпурную тогу, расшитую золотом, и, несмотря на уговоры короля не лишать себя мужской красы, чисто выбритый, развалился в кресле, установленном в загородке для обвиняемого, и старался не подавать виду, что мерзнет: какой же ты, на фиг, римлянин, если носишь штаны и сапоги? Только сандалии на босу ногу, не иначе! Золотым венком он, похоже, обзавестись не успел, поскольку на курчавой макушке, распространяя аппетитный запах, красовалось некое сооружение из лавровых листьев, смотревшееся, впрочем, весьма импозантно. Портила хрестоматийный облик римского патриция лишь прицепленная на боку шпага, с которой новоявленный Цезарь не готов был расстаться ни за какие коврижки.
Потерпевшая сторона – то есть пресловутый Скалигер – увы, присесть даже на секунду не могла, вынужденная стоять в позе, по возможности, непринужденной, опираясь на барьер. Благодаря бытовавшей в эту эпоху моде, то есть обширным панталонам с буфами, толстая повязка не была заметна, но болело уязвленное вражеским клинком седалище, судя по бледности ученого, изрядно. Чувствовалось, что филолога-философа-хронографа разрывают на части два противоположных желания: рана на самом дорогом и чувствительном для кабинетного работника месте алкала справедливости, а врожденная осторожность требовала спустить это дело на тормозах. Кто же мог представить, что поддатое лицо кавказской национальности, выдающее себя за владыку Рима и тезку покойного батюшки, окажется близким другом Самого…
Адвокатом Цезаряна выступал, разумеется, Леплайсан, а свидетели с трудом помещались в зале, где из-за них, собственно, и публики не было – кроме короля с друзьями и немногочисленной охраной (все те же два эскадрона гвардейцев, правда спешившихся, ибо лошадей, даже при исполнении, в зал отказались пускать категорически).
– … и наказывающиеся лишением свободы сроком на шесть месяцев или денежным штрафом в размере пятидесяти экю золотом, из которых двадцать пять процентов поступает в королевскую казну, десять – суду, а шестьдесят пять – непосредственно потерпевшему.
– Да я и сто согласен заплатить этому штафирке[37], – во всеуслышанье заявил новоиспеченный император, победно озирая зал и учтиво кланяясь при этом скромному монаху в капюшоне, за спиной которого выстроились в две шеренги гвардейцы, – лишь бы он прекратил всякую чушь нести!..
– Если вы, подсудимый, – не меняя тона, произнес прокурор, – не прекратите оскорблять высокий суд и всех присутствующих своим поведением, – последовал не менее учтивый поклон в ту же сторону, – я прикажу вас вывести, а приговор будет оглашен в ваше отсутствие.
– Молчу-молчу!.. – Гайк поднял вверх обе руки, сдаваясь.
– Однако, учитывая тот факт, что подсудимый впервые привлекается к ответственности…
На пытливый взгляд в свою сторону «монах» ответил кивком, и чиновник с облегчением продолжил:
– … за последние полгода, королевский суд находит возможным смягчить наказание и приговаривает упомянутого выше Гайка Цезаряна, дворянина, к штрафу в двадцать экю золотом, которые ему надлежит выплатить в упомянутой выше пропорции. Решение суда окончательное и обжалованию не подлежит!..
Заглушив удар судейского молотка, зал взорвался овациями и кинулся качать «приговоренного» на руках. Даже пострадавшая сторона, потратившая на услуги хирурга раза в два больше той суммы, которая ей причиталась по строгому приговору, криво улыбнулась…
* * *
– Еще бы не рад! – Леплайсан, как всегда, знал все и обо всем. – Король ему милостиво повелел весь тот бред, который он несет на каждом углу, свести в один научный труд и отпечатать большим тиражом в королевской типографии за счет казны. Я слышал, собираются распространять по всей Европе, привлекая наши посольства и дип-представительства. Вот уж тогда дураками окажутся те, кто считает, что Константинополь брали пятьдесят лет назад казаки-атаманцы, а не сто пятьдесят назад турки-оттоманцы, что Китай находится в Москве, а не на Дальнем Востоке, а в египетских пирамидах хоронят русских царей, а не каких-то мифических фараонов, повымерших тысячи лет назад…Друзья снова, как и в тот памятный вечер, ехали по вечернему Парижу, направляясь в свою новую квартиру, находящуюся уже не в трущобах, а на приличной улице Абр-Сек. Щедрость Генриха, хотя и несколько урезанная в размерах по причине перманентной пустоты в казне, теперь позволяла им эту роскошь.
– Если бы я знал, – с раскаяньем произнес Георгий, – то не стал бы Гайку рассказывать все это в том трактире… Или в каком-нибудь менее людном месте рассказал бы.
– Знал бы, где упасть… – сермяжной мудростью ответил на запоздалое покаяние Леплайсан. – Не переживайте, шевалье, этот Скалигер настолько настырен, что непременно добился бы своего, причем и с целой задницей. Так что считайте, что Гайк своим метким ударом восстановил хоть какую-то справедливость в вопросе хронологии… Зато теперь он счастлив.
– О да… – вынужден был признать очевидное Арталетов.
– Так чего же мы горюем? Пусть горюют те школяры, которым и сотни лет спустя после издания этого бреда придется заучивать наизусть россказни господина Скалигера! А погоревать им придется: тысячу лет лишних будут зубрить, не шутка…
Жора почесал в затылке: «А ведь прав шут. Как всегда, прав…»
– Вы лучше подумайте, Жорж, о намечающихся празднествах в честь коронации нового монарха, – вернул его с небес на землю Леплайсан. – Вы что, в этих отрепьях будете присутствовать на Церемонии и танцевать на королевском балу?..
16
Шпаги звон, как звон бокала
С детства мне ласкает слух.
Шпага многим показала,
Шпага многим показала,
Что такое «прах и пух»!
Вжик-вжик-вжик-ах!
– Уноси готовенького!
Вжик-вжик-вжик – ах!
– Кто на новенького?
– Кто на новенького?
Ю. Энтин. «Песенка о шпаге»
Д'Арталетт осторожно, словно она была сделана из тонкого драгоценного хрусталя, вел в танце свою избранницу, чувствуя, как замирает в сладкой неге сердце…
А вдруг вот сейчас, именно сейчас он запнется, шагнет не с той ноги или, не дай боже, наступит на подол платья партнерши, чем вызовет насмешки и издевательства со стороны многочисленных приглашенных и недовольство Жанны, его Жанны… Тогда остается только одно – дуэль со всеми, без исключения, насмешниками! Поочередно протыкать их шпагой во дворе, под раскидистыми каштанами до тех пор, пока не останется ни одного живого в длиннющей очереди либо – мишени их насмешек…
Но странное дело, фигура танца сменялась фигурой, мимо проплывали пары с сосредоточенными или, наоборот, беззаботными лицами, а Георгий выполнял все требуемые па с ловкостью мастера и даже подмечал краем глаза мелкие погрешности в движениях других танцоров, чего никак не мог себе представить ранее… Видел бы его учитель танцев, приглашенный Серегой! Он уже не морщился бы, отворачиваясь при каждом ляпе своего подопечного!
А партнерша! Партнерша вообще была вне всяческих похвал: блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна…
Тем временем танец подошел к концу, музыка стихла, зал наполнился шуршанием дамских туалетов и шарканьем ног, покашливанием и сморканием, сдержанными смешками и откровенным гоготом разгулявшихся гвардейцев…
– А теперь, господа и дамы! – раздался громкий голос распорядителя танцев, разряженного, словно новогодняя елка. – Гавот!
Грянула музыка, и пары снова закружились в танце…
– Чего же вы встали, Жорж? – смеялись глаза Жанны в прорезях черной шелковой полумаски, усыпанной бисеринками, коловшими тысячью острых лучиков. – Веселее, веселее… Проснитесь, сударь, проснитесь!..
Что-то слишком уж погрубел голосок милой графини… Неужели виновато ледяное бургундское с Фруктами?..
– Проснитесь, д'Арталетт, проснитесь!.. Жорж! Вы слышите меня?..
Арталетов неохотно разлепил веки: Жанна, его смеющаяся милая Жанна еще была здесь, рядом, он чувствовал нежный запах ее духов, ощущал под ладонью мягкую упругость талии… Стоило снова закрыть глаза и…
– Если вы сию минуту не проснетесь, я оболью вас из кувшина! – Голос Жанны окончательно превратился в Леплайсанов. – Причем не гарантирую, что это будет кувшин для умывания! Под вашей кроватью тоже имеет место быть некая посудина…
– Людовик! Какого черта? – подал голос Жора. – Неужели опять оборотни или вампиры? Вы прервали такой прекрасный сон…
Угроза шута была более чем реальной: на двор, тем более на лестницу его после пережитого в ночлежке позора теперь было не заманить и калачом, но новое жилье относилось к разряду «all inclusive»[38] – постояльцу полагалась даже вместительная «ночная ваза» для неотложных нужд. И хотя острый на язык Леплайсан сразу же высмеял это достижение цивилизации в грубоватой манере обожаемого им Рабле, бургундского вчера было выпито немало, а действует оно, как известно, ничуть не хуже жиденького общепитовского пива…
– Выслушайте меня и можете снова продолжать дрыхнуть без задних ног, – отрезал безжалостный мучитель, энергично встряхивая не желающего просыпаться друга. – Будто я не знаю, кого именно вы видели в своем сне!.. Вам хотя бы удалось на этот раз?.. – хмыкнул он, подмигивая другу самым фривольным образом, отчего в лицо заспанному Арталетову тут же бросилась краска (не зеленая, надо понимать).
– Из вас, месье Леплайсан, – ответил он, – экстрасенс никакой… Сон мой был совершенно целомудренным…
– Экстра… кто? – ухмыльнулся шут. – Секс? Слыхал я это словечко от проезжих англичан… Неужели вы в своем сне даже не…
– Еще одно слово, господин шут, – не выдержал Жора, – и я вас вызову…
– Молчу-молчу!.. Ну, раз грозитесь дуэлью, значит, вы совсем проснулись, – посерьезнел наконец Леплайсан. – Извините, Жорж, но я сей момент должен откланяться. Поживите недельку без меня…
– Как? – воскликнул Георгий, продирая глаза: только сейчас он разглядел в полусумраке нарождающегося утра, что его друг полностью одет и экипирован для дальней дороги – даже вечный свой берет он сменил на широкополую шляпу, а к шпаге у бедра присоединился кинжал из того же гарнитура, лишь на пару ладоней короче. – Вы покидаете меня?
– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Людовик. – Я ведь не столько шут его величества, сколько доверенное лицо, чиновник для особых поручений… Весьма щекотливых порой, уверяю вас, Жорж… хотя характер поручений редко отражается на размере командировочных… Кстати, о деньгах…
Как всегда, когда речь заходила о «презренном металле», тон Леплайсана разительно менялся.
– Поскольку король, по своему обыкновению, позабыл, отпуская меня, милостиво черкнуть своей августейшей десницей пару слов казначею и, главное, аппетитную цифирку с двумя-тремя нулями, я позволил себе произвести некоторый перерасчет в нашем с вами общем бюджете…
Затянутая в грубую дорожную перчатку рука шута, нет, теперь королевского курьера, указала на стол, где возвышались два мешочка, явно неравные по весу.
– Так как путь мне предстоит неблизкий, а по дороге возможны некие непредвиденные расходы, я надеюсь, дорогой друг, что вы не будете на меня в обиде, если я заберу две трети нашей казны. Пятидесяти золотых экю и всего нашего серебра (я уже не говорю о подлой меди), думается, вам вполне хватит на неделю-другую безбедной жизни, если не слишком шиковать…
«О чем он говорит, – пронеслось в еще несколько туповатом спросонья мозгу Арталетова, – если на жалкую щепотку каких-то паршивых “серебрушек” я умудрился накушаться у папаши Мишлена до положения риз? Что, интересно, означает в лексиконе добрейшего Леплайсана словечко “шиковать”? Устроить заплыв кролем в бассейне, полном фалернского, не на голодный желудок оно будь помянуто?..»
– В крайнем случае, у вас еще остается ваша цепь! – воскликнул шут, сгребая со стола меньший по размеру мешочек, весело звякнувший при этом. – Цепь, на которую я не вправе посягать. Продадите пару звеньев, в случае чего… Если только вас опять не посетит блажь возвратить ее королю, – добавил он осуждающим тоном, до сих пор не в силах простить другу давешнее безрассудство.
– Стоп! – Жора уселся на постели и осторожно спустил босые ноги на ледяной пол.
Леплайсан тут же вернул кошелек на стол и нахохлился.
«Обиделся… Думает, что я сейчас дележку устрою!»
– Я думаю… – начал наш путешественник, шаря в изголовье в поисках одежды, но Леплайсан тут же перебил его:
– Ладно, давайте разделим золото пополам, если уж вы считаете, что я вас обделил!
Губы его подрагивали от едва сдерживаемой какой-то мальчишеской обиды.
– … думаю, – продолжил, не слушая его, Георгий, натягивая тесный колет, – что никакой дележки не будет. Все золото, серебро и даже презренную медь, а также мою цепь мы возьмем с собой в дорогу…
– Но!..
– Если, конечно же, вы, Людовик, не желаете до возвращения оставить что-нибудь на сохранение честнейшему нашему хозяину, папаше Ланкло…
– Не дождетесь! – захохотал во все горло шут, сгребая оба кошелька и опуская их в свою емкую дорожную сумку…
* * *
– Если мне сейчас кто-нибудь объяснит, – заявил во всеуслышанье Леплайсан, обращаясь куда-то в пространство, когда Жора в неизвестно какой раз едва не вывалился из седла, задремав на ходу, – почему этот человек, что сейчас клюет носом в седле рядом со мной, едет куда-то к черту на рога, вместо того чтобы спать в своей теплой eдобной постели, – я обязуюсь не брать вина в рот вплоть до самой Троицы!..– Конечно!.. – пробурчал себе под нос Арталетов, продирая глаза кулаком: монотонное путешествие в седле укачивало еще успешнее, чем в кресле более привычного транспорта. – Особенно если имеется масса других, не менее приятных напитков, а Троица – через пару-тройку дней…
Волей-неволей, дабы не выглядеть профаном в глазах знакомых и лакомым кусочком для Святой инквизиции, недоделанному православному пришлось обзавестись нательным крестиком из кипарисового дерева (в душе надеясь, что Боженька не сочтет это предательством, ибо все христианские конфессии чтут его одинаково), а также помаленьку постигать все сложности католического счисления времени.
– Ба-а! – оживился шут, повернувшись в седле чуть ли не на сто восемьдесят градусов. – Наш безбожник вызубрил христианские праздники! Ну-ка, месье еретик: когда у нас день Святого Варфоломея?..
За прошедшие шесть-семь часов путники успели отъехать от ворот Святого Михаила, через которые покинули столицу, километров на сто пятьдесят, если не больше.
Пейзаж вокруг не баловал разнообразием: все те же «широколиственные» леса, изредка прерываемые небольшими лоскутками крестьянских полей, немногочисленные селения из десятка-другого домиков с крытыми соломой крышами, монастыри, напоминающие небольшие крепости, ветряные мельницы, на одной из которых, если верить сказке Перро, впервые увидел свет проклятый кот в сапогах, да еще более редкие замки на окрестных холмах. Судя по всему, до густой населенности современной Франции этому королевству еще предстояло расти и расти…
Когда солнце уже давно перевалило верхнюю точку своей траектории и, ускоряясь, пошло на снижение, вероятно, чтобы «накрыть» чем-то ему не приглянувшийся городок у подножия отдаленного холма, увенчанного неизменной «короной» черных от времени зубчатых стен, шут прекратил свои мелочные подколки и эскапады и, деловито поплевав на палец, повертел им в воздухе, как будто определял, откуда дует ветер. Никакого ветра в уснувшем знойном воздухе не наблюдалось, но Леплайсан удовлетворенно кивнул и заявил безапелляционно, точно сверившись с показаниями хронометра:
– Половина третьего, сударь! Пора бы подкрепиться и размять ноги, а то мы скоро срастемся с нашими седлами… Вы не слыхали, друг мой д'Арталетт, про неких конелюдей, описанных греком Геродотом?
– Да, их еще кентаврами называют…
– Так вот, кентавром я становиться не собираюсь – зарубите себе на носу! Вон, кстати, и харчевня подходящая нарисовалась по курсу…
* * *
Пирог у хозяина облюбованной шутом придорожной корчмы, вернее, у его хлопотуньи-жены удался на славу, да и вино из погребка ничем не напоминало приснопамятный «Шато тальмон», из чего можно было заключить наличие у Леплайсана выдающихся способностей определять не только время по движению воздуха, но и меню – на глаз.– Уф-ф! – Георгий откинулся на спинку кресла с объемистым кубком вина в руке и принялся ковырять в зубах отщепленной от края стола (времена и нравы здесь царили простые) «зубочисткой». – Может быть, хоть сейчас вы, Людовик, сподобитесь сообщить мне, куда именно мы поспешаем?
– Сомневаюсь, что ту скорость, с которой мы плелись до сих пор, – фыркнул Леплайсан, вгрызаясь в огромный кусок пирога, начиненного, как он пояснил только что своему товарищу, ставшему осторожным после королевского угощения дроздами и зайчатиной, – можно назвать спешкой… Я бы сказал, что мы только растрясаем небольшой жирок, накопившийся за время спокойного сидения в Париже.
Жора давно приметил за своим новым другом способность, неведомую людям двадцать первого столетия, наедаться и напиваться впрок, как удав или верблюд, оставаясь при этом стройным и подтянутым. Вот и сейчас, сожрав чуть ли не половину огромного пирога, тогда как Арталетов наелся до бровей одной пятой его порции, Леплайсан продолжал отрезать своим устрашающих размеров кинжалом толстые ломти этого французского аналога «кулебяки», не забывая запивать каждый проглоченный кусок добрым стаканом темно-красной терпкой влаги. Куда девалось все съеденное и выпитое, оставалось непонятным, но, глядя на трапезу в общем-то скромного, по местным меркам, едока, д'Арталетт понял, что обжорство Гаргантюа было всего лишь небольшим, вполне позволительным, преувеличением писателя.
Бывший инженер с грустью понимал, что стоит «нагрузившемуся» обжоре вскочить в седло и проскакать десяток-другой лье или помахать минут тридцать тяжеленной железякой перед носом какого-нибудь забияки – и все благоприобретенные калории тут же испарятся без следа, тогда как любому из изнеженных современников нашего героя приходится долгими часами изнурять себя в тренажерном зале… Не в коня корм. Так гласит народная мудрость, придуманная, похоже, в эти же времена и про таких вот индивидуумов…
– Не обижайтесь… – Леплайсан сыто рыгнул и, наконец, тоже отвалился от стола, не переставая при этом бросать на оставшиеся там яства плотоядные взоры. – Я не хотел вас ничем обидеть. Теперь, когда мы с вами удалились от Парижа, где из каждой стены растет столько длинных ушей, что любой вознамерившийся посрубать их, словно древесные грибы, утомился бы и упал замертво, не доведя дела и до половины, вы можете узнать истинную цель нашего путешествия… Большинство придворных убеждено, – продолжил шут, нацедив себе кубок вина из запотевшего кувшина, который приволокли двое дюжих сыновей корчмаря, и громогласно потребовав «чего-нибудь на закуску», будто только что не расправился практически в одиночку с настоящим монстром кулинарного искусства, – что король отправил меня (ну и вас тоже, разумеется) к другу юности своей дражайшей супруги герцогу Лотарингскому[39], чтобы вручить ему некие грамоты и потребовать присяги новому сюзерену. Его высочество Карл Лотарингский, замечу, отличается весьма склочным нравом и легко может поставить под сомнение права «нового» короля на престол, тем более что он давно уже пошил подходящие штаны с седалищем из королевской парчи и теперь спит и видит, как бы обновить их на этом неудобном креслице…
Отхохотав над этой сомнительного свойства шуткой, Леплайсан продолжал:
– Однако с этой миссией в Нанси[40] отправился другой гонец, скорее всего молодой де Тревиль, подающий надежды гвардеец, родом из солнечной Гаскони, а мы…
Шут воровато оглянулся и понизил голос:
– Мы же, дорогой мой Жорж, направляемся хоть и не в такое дальнее, но гораздо более опасное путешествие… Мы должны найти старую ведьму, способную сварить одно хитрое зелье…
– Неужели яд? – Разыгравшееся после выпитого вина воображение нарисовало Георгию жутковатую картинку: король на цыпочках пробирается в опочивальню королевы-матери и, гадко подхихикивая, высыпает мерзко шипящий порошок в стакан, куда пожилая гражданка Медичи кладет на ночь свою вставную челюсть. – Конечно, его теща не ангел, но…
– Типун вам на язык, д'Арталетт! – воскликнул Леплайсан, позабыв про осторожность. – Да он просто обожает старую королеву, мать ее… Я имею в виду ее величество, – пояснил он, еще раз оглянувшись. – Зелье предназначено для того, чтобы влюбить в нашего стареющего венценосного ловеласа некую даму, даже мадемуазель, новенькую фрейлину его супруги. Понимаете, разница в возрасте такова, что юная нимфа годится старому ко… королю в дочки, если не во внучки…
– Неужели король так… Неужели ему так много лет?
– Ха! Да он уже давно разменял шестой десяток! А девице Буо… не важно, впрочем, всего шестнадцать!
– Да ведь это… – Жора едва не произнес слово «статья», но вовремя прикусил язык.
– Конечно, – не заметил его заминки шут. – Но недаром поется в песенке: «Все могут короли…» Хотя, конечно, далеко не все…
– А родители бедной девушки?
– Бедной?!! Да они спят и видят, как бы услышать в придворных сплетнях, что его величество соблаговолил заметить их недостойное чадо! Да и, замечу, сама нимфа, если бы была хоть чуточку постарше и всего на ноготь мизинца умнее…
– Фу, Людовик! Неужели вы одобряете подобную мерзость? Она же дитя!..
– Не одобряю, но что делать? Приказ есть приказ… Кстати, моя матушка вышла замуж в неполные пятнадцать, а в семнадцать уже родила вашего покорного слугу. Между прочим, вторым после моего братца Франсуа, которому, по закону, достанется все наследство после смерти нашего любимого батюшки.
– Ну, этого ему еще долго дожидаться! – легкомысленно махнул рукой Георгий, прикинув в уме возможный возраст отца Леплайсана.
– Я тоже на это надеюсь, – согласно кивнув головой, подтвердил шут. – Братец мой – редкостная скотина, а батюшка, при его восьмидесяти девяти с половиной годах, – еще полон сил и крепок…
Жора от изумления только медленно открыл и закрыл рот, словно выброшенная на песок рыба.