Страница:
– Хватит! – прервал импровизированное шоу «Что? Где? Когда?» «большой», после того как «мизинец» упомянул культ вуду, а «указательный» – поклонение богомерзкому идолу Боло-Мбепе из Экваториальной Африки. – Так еще и до какой-нибудь сайентологии[91] докатимся, спаси, сохрани и помилуй меня, Господи. Православный и православный, что с того? У нас и так треть населения справа налево крестится…
– Тридцать семь с половиной процентов, – уточнил «средний», быстренько сверившись с извлеченной из складок рясы шпаргалкой. – И какие-то там сотые и тысячные…
– Благодарю, – сухо прервал эрудита «большой», и тот обиженно заткнулся.
– Меня, признаться, – обратился главный (а то, что «большой» здесь «правит бал», было уже ясно и ежу) к Жоре, – больше волнует такой вопрос: откуда вообще в Европе взялась такая дворянская фамилия – Арталетты?..
Нет, его никто не мучил физически, то есть не загонял ему иголки под ногти и не выламывал руки из суставов, – весь богатый членовредительский арсенал, принесенный из всевозможных «пытошных закутов» и «допросных камер», а то и из коллекции музея «тюремной славы» Бастилии, тщательно собираемой многие годы, наверняка присутствовал здесь исключительно для приведения «клиента» в более удобоваримое состояние.
Просто Георгий на собственной шкуре узнал, что такое настоящий «перекрестный допрос», производимый истинными мастерами своего дела, позволившими себе поначалу немного расслабиться.
В первые минуты он еще пытался противостоять лавине обрушившихся на него каверзных вопросов, напоминаний и подводок, но вскоре запутался и замолчал, так как любые, даже односложные, ответы мигом выводили его на чистую воду. Без всякого сомнения, над уголовным делом (само собой разумеется, многотомным и неподъемным, хотя и присутствующим здесь чисто виртуально) поработали профессионально, причем «под колпаком» бедняга оказался едва ли не с первой минуты появления в этом мире.
Пресловутому КГБ такое и не снилось! У Арталетова сложилось впечатление, что стучали на него (да и на всех остальных, разумеется) не только люди и говорящие животные (приводились, например, показания, которые мог дать только подлый кот-особист из «избуша» Бабы-Марьюшки и никто иной – век ему сметаны не видать!), но и совершенно бессловесные твари вроде лесных клопов. Отчаялись, должно быть, покарать убийцу своего родича собственными руками, то есть, конечно, не руками, а хоботками, жвалами и прочим «колюще-сосущим ротовым аппаратом», и встали на скользкий путь незабвенного Павлика Морозова!
Странное дело, но пытливых дознавателей вроде бы совсем не интересовало то, как именно Жора научился своим колдовским штучкам (подумаешь, плевое дело – приговоренную ведьму в воздухе развеять или в блоху обратить), или, тем более, каким образом он вступал со своими учителями в сношения (деловые, разумеется, исключительно деловые!), чего добивались инквизиторы во всех прочитанных им книгах про средневековье. Ровно столько же усилий прилагалось, чтобы отвратить грешника от ереси и вернуть его в лоно матушки церкви, склонить к покаянию. От него не допытывались, как он дошел до теории множественности обитаемых миров, за что, несколько позднее, поплатится жизнью Джордано Бруно, не требовали отречься от слов «а все-таки она вертится», обессмертивших Галилео Галилея, или выдать сообщников по строительству «Города Солнца»[92].
Исследователей, разбирающих сейчас Георгия на составные части, волновало только одно: где находится та дверца, откуда на белый свет выпало из неведомых глубин Мироздания сие существо, наивное до крайности, не знающее прописных истин, но исподволь сеющее зерна сомнения, опасные для устоев общества. Естественно, заглядывать в эту дырочку – Боже упаси! Наоборот: заткнуть, заделать, навесить сто амбарных замков, подпереть надежным бревном, чтобы и ни туда, и ни оттуда…
Самым ужасным оказалось то, что, когда Жора, сдавшись на милость победителей, попытался рассказать им всю правду, ему не поверили… Точно по старому анекдоту про лектора общества «Знание» и туркменского аксакала: «Все понимаю: и про космические корабли, и про генную инженерию, и про синхрофазотроны… Ты мне, умный человек, объясни, как повидло в карамельки запихивают!»
Жаль только, что как «повидло запихивают», Георгий и сам не знал…
– Ну что, коллеги! – обратился «большой» к соратникам, когда допрос зашел в тупик по причине полной опустошенности допрашиваемого. – Похоже, любезный наш шевалье д'Арталетт… вы не будете возражать, что мы вас пока называем этим именем?.. либо не знает чего-то важного, либо искусно от нас это скрывает.
– Запирается, гад! – прошипел «мизинец», прожигая взглядом дыры в капюшоне. – Крутит!..
– Прищемить ему что-нибудь дверью – сразу запоет!
– А еще больше способствует…
– Наши методы, – продолжал главный инквизитор, не слушая кровожадных советов, – оказались недостаточными для выяснения истины, поэтому предлагаю применить к обвиняемому крайнюю степень допроса…
«Все! – в панике заметались по черепной коробке жалкие, как перепуганные мыши, мыслишки. – Крайняя степень допроса это, конечно, пытка. Сколько я выдержу? С чего начнут? С дыбы? С раскаленных клещей?..»
Но дознаватели не торопились будить сладко дремавшего среди своих приспособлений, точно жирный паук в паутине, палача. Наоборот, они разом обернулись в другую сторону, туда, откуда из темноты неосвещенного коридора приближались четкие, будто механические, шаги.
Вошедший был высок ростом и худ, как скелет, что отлично просматривалось сквозь свободного покроя рясу, ниспадающую широкими складками до самого пола. Стремительным шагом, все так же размеренно цокая невидимыми копытцами (или рычагами) по полу, «эксперт» приблизился к замершему от страха Арталетову и, резко отбросив с бледного аскетического лица капюшон, вперил свой полубезумный взгляд в лицо жертвы.
Два огромных бесцветных глаза с ритмически сужающимися и расширяющимися зрачками затягивали почище русалочьего омута. Секунда, и в мозгу Жоры помутилось…
«… – вяло успел подумать он, проваливаясь куда-то. – Допрыгался!..»
И тут же ощутил себя по-прежнему твердо стоящим на ногах на том же месте. Гипнотизер же, устало прикрыв костлявой ладонью лицо, уже поворачивался к трибуналу, затаившему дыхание в ожидании вердикта.
– Он не наш… – пробормотал экстрасенс, снова нахлобучивая на голову капюшон, отчего слова его стали звучать глухо, почти замогильно. – Не из нашего времени… Ему нельзя здесь оставаться…
– Что я говорил!!! – взвился «безымянный», и Арталетов с ужасом увидел, что члены трибунала – это и в самом деле пальцы на гигантской, затянутой в черную перчатку пятерне, медленно поднимающейся над столом…
«Черной магией балуетесь? – горько думал пленник, не в состоянии пошевелиться, будто опутанный магическими цепями, не то что шагнуть прочь из светящейся звезды. – А еще инквизиция…»
– Нечто, пробравшееся в наш мир из неведомых глубин времени, – мерно читал приговор, перебирая сухими пальцами огромные четки, «большой», – доверенной нам Богом и людьми властью приговариваем тебя возвратиться обратно в свою мерзкую преисподнюю, наполненную страшным и непонятным, и заклинаем навеки забыть дорогу сюда, дабы не смущать Божьих тварей диавольскими соблазнами… Убирайся! – выкрикнул он внезапно, и линии пентаграммы налились нестерпимым светом…
Уже окруженный яростным сиянием, закрутившим его в немыслимой силы вихре, Жора успел разглядеть своих друзей – Леплайсана, Генриха, обеих ведьм и даже Кота в сапогах, стремившихся к нему… но остановиться не смог.
Впереди всех бежала Жанна, в отчаянии протягивая руки…
Георгий ошарашенно огляделся вокруг, не в силах сразу уразуметь, куда вдруг подевался мрачный, наполненный чудовищными видениями зал, орудия пыток, инквизиторы и палач, да и пентаграмма заодно…
– Заснул, что ли?
Перед прилавком с аккуратно разложенными книгами в пестрых обложках, поигрывая увесистым «демократизатором», возвышался сержант Нечипоренко.
– Здравствуйте, товарищ Нечипоренко! – заискивающе улыбнулся, презирая себя в эту минуту за лакейский тон, Арталетов. – Чего изво…
«Неужели все по новой? – оборвал он себя. – Нет… Нет! Нет!!!»
– Не-е-е-е-ет!!! – заорал он прямо в физиономию сержанта, тут же причудливо искривившуюся, словно в кривом зеркале из «Комнаты смеха»…
Тюрьма. Бастилия.
– Ура! – вслух заявил Жора, переворачиваясь на другой бок. – Сон. Всего лишь сон.
Где-то далеко, за множеством стен, глухо пробили куранты. Три раза. Три часа.
Знать бы еще, дня или ночи…
Ставни на крохотном окошке были заботливо прикрыты тюремщиком.
29
– Вставайте, господин д'Арталетт, просыпайтесь! – Кто-то деликатно теребил Жору за плечо. – Пора…
Да, похоже, действительно пора… Хоть притворяйся спящим, хоть нет, а сегодня настало твое последнее утро, Георгий.
Арталетов открыл глаза и с изумлением увидел знакомое лицо.
– Господин Сильва? Какими судьбами?
– Да вот, – засмущался бывший надзиратель Консьержери. – Переведен на новое место… Так сказать, с повышением.
– Поздравляю. – Наш герой был действительно искренне рад за случайного знакомого. – Жалованье тоже повыше, а?
– Конечно! И намного, скажу вам. Моя старуха Мадлен рада без памяти. У меня ведь в семье восемь ртов! И уважение, опять же…
За неторопливым разговором о житейских горестях и радостях не сразу и вспомнили о причине визита надзирателя.
– Вот, господин шевалье, – спохватился наконец надзиратель. – Надеть это вам велено…
На столе был аккуратно разложен хорошо отглаженный и благоухающий «морозной свежестью» балахон, сплошь изукрашенный изображениями адского огня, извивающихся в ритме самбы грешников, рогатых дьяволов и прочей нечисти, а также высокий колпак, выполненный в таком же декадентском стиле.
– Это э-э… обязательно? – поинтересовался приговоренный, брезгливо разглядывая образчик творчества неведомого сюрреалиста.
– Велено, ваша светлость… – пожал плечами надзиратель, повысив шевалье сразу на несколько титулов дворянской иерархии. – Специально для вас сшили, всю ночь старались.
Нет, красоваться в свой последний час в подобном клоунском наряде Георгию определенно не хотелось. Радовало, конечно, что эксклюзивный костюмчик создан специально для него (а никакого «секонд-хенда» при таком способе остаться и не могло), но забота не грела. Возможно, расписная дерюжка пришлась бы по душе какой-нибудь эстрадной поп-звезде будущей эпохи, но никак не скромному инженеру, имевшему свое представление о вкусе…
– А если, скажем, размерчик не подошел?..
Жора задумчиво поиграл золотой монетой, наугад извлеченной из кошелька, валяющегося в кучке подобных у изголовья. Новенький венецианский дукат[93] так завораживающе блестел в солнечном луче, пробивающемся сквозь частую решетку на окне, что мэтр Сильва судорожно сглотнул. Глаза его, словно у кролика, неотрывно следовали за всеми пассами приговоренного к смерти «колдуна», исполняющего сейчас роль удава.
– Или молью его побило…
К дукату присоединился испанский дублон[94], в три раза больший по размеру, а по весу – в восемь!
– Или прожгли ненароком, когда гладили…
Маленькая коллекция, выложенная на столешнице, пополнилась двумя золотыми экю.
– У меня утюг что-то барахлит, – пожаловался тюремщик, неотрывно глядя на стол. – Вроде и уголья в него сыпешь не самые раскаленные, а все равно – то не разгладит путем, то прожжет…
– Это вам вот на ремонт сего необходимого в хозяйстве прибора…
Горка золота еще выросла.
– И в самом деле, – мэтр Сильва решительно забрал со стола балахон с колпаком, причем попутно без следа сгинули и монеты, – разве уместно дворянину появляться на таком важном мероприятии в каком-то тряпье! Вы завтракайте, сударь, а я потом за вами зайду…
– Постойте, – остановил его уже в дверях Георгий. – Вы, помнится, говорили, что в подвале Консьержери сидит паренек, пытавшийся освободить околдовавшую его ведьму?
– Ага, – с готовностью откликнулся надзиратель. – Грегуар Лярош его зовут.
– Грегуар ля Рош… – пробормотал про себя Жора. – Гриша, значит, русский… А долго его еще держать-то собираются?
– Да хоть завтра выпустили бы, да боятся, что в петлю полезет или утопится с горя… Ведьмочка-то его сгинула. – Добряк суеверно перекрестился: сгинула Жанна как раз с подачи шевалье. – Да вам, господин д'Арталетт, лучше знать…
– Вы там, месье Сильва, не в службу, а в дружбу, передайте этому Лярошу, что, если уж надумает топиться, пусть топится ниже острова Сите. Передадите?
– Передам, конечно… – озадаченно подтвердил тюремщик. – Но…
– А не надумает – пусть живет себе, – устыдившись своего «шкурного» интереса, закончил Арталетов. – Ведьмочка его жива и здорова.
Месье Сильва удалился, почтительно прикрыв за собой дверь, но тут же снова вернулся.
– Вы знаете, господин шевалье! А старый комендант Бастилии сегодня ночью преставился!
– Как так? – похолодел Жора, вспомнив визит герцога Домино, – неужели призрак таки не ошибается никогда? – Его же король практически помиловал?
– Вот от королевской милости и помер. Как услышал указ об опале, так обрадовался, что апоплексию и заработал. Медик наш тюремный так прямо и сказал по-научному: «Кондратий, дескать, его хватил, болезного…» И неудивительно – совсем уж ветхий старичок был…
«Вот и вмешивайся в планы провидения… – пожалел о своем упрямстве Арталетов, грустно наливая облизнувшемуся тюремщику порто и выпивая с ним не чокаясь. – Не хлопотал бы за старого – смотришь, годика два-три еще в подземелье протянул бы… Недаром говорят: добро наказуемо…»
Георгия, так и оставшегося в повседневном костюме, правда, без шпаги и кинжала – осужденный все-таки, – везли на место казни в тюремном возке, которым правил один из подручных парижского палача, традиционно облаченный в черное трико и красный капюшон с прорезями для глаз. Охраны за повозкой не наблюдалось, видимо, король втайне все-таки надеялся, что осужденный предпримет в последний момент попытку побега.
Столпившиеся по обеим сторонам улицы горожане приветствовали едущего на казнь колдуна так, словно он был по меньшей мере какой-нибудь гастролирующей знаменитостью, харизматическим политиком или выигравшим соревнования чемпионом. В пассажира дождем летели цветы и древесные ветки, а также тухлые овощи, рваная обувь, битые горшки и прочие не очень нужные в хозяйстве вещи, так что если бы не решетка на окне, до места казни он вряд ли добрался бы в презентабельном виде.
На одном из особенно крутых поворотов, когда ход повозки еще более замедлился, дверца распахнулась и внутрь вскочил закутанный с ног до головы в черное человек.
«Что они все, спятили на черном, что ли? – подумал Жора, недовольно оглядывая неожиданного попутчика, изрядно уменьшившего и без того невеликое пространство внутри. – Других цветов не признают…»
– Вы, часом, не ошиблись, сударь? – спросил он черного человека, отодвигаясь к противоположной стене возка. – Это ведь не такси… Вряд ли нам с вами по пути.
– Ошибаетесь… – Попутчик откинул капюшон и оказался не кем иным, как Леплайсаном, собственной персоной. – Нам с вами, Жорж, как раз по пути.
– Я думал, что вы забыли про меня и нам не удастся попрощаться.
– Не иронизируйте, сударь. – Подобное замечание в устах шута выглядело по меньшей мере странно. – Лучше раздевайтесь поскорее – у нас с вами не так уж много времени.
Шут первым начал скидывать окутывающий его плащ.
– Вы думаете, успеем? – грустно пошутил Арталетов в духе поручика Ржевского.
– Прекратите. – Леплайсан шутить сегодня утром был не намерен ни в какую, наверняка был с похмелья. – Лучше скидывайте одежду.
– Зачем?
– Поменяемся нарядами, дурья вы голова! – рассердился Людовик. – И вы спрыгнете. А я – вместо вас…
– Вас же сожгут!
– Вот еще! Нашли дурака! Когда вы будете в безопасности, я откроюсь. Меня же каждая собака в Париже и окрестностях знает!
– Нет, Людовик… Я, знаете ли, как-нибудь сам. Помните, что мне герцог Домино предсказал? Что я в воде не утону и в огне не сгорю. В Сене я не утонул…
Леплайсан от досады стукнул себя кулаком по колену:
– А если он ошибся?
– Герцог Домино никогда не ошибается! – торжественно проговорил Георгий, подняв вверх указательный палец. – Сегодня я лично имел возможность в этом убедиться. Вам пора выходить, Людовик. Мы почти приехали…
Друзья обнялись напоследок, шут перекрестил приговоренного, смахнул непрошеную слезу и канул в толпе…
Чтобы лицезреть сожжение колдуна, сотворившего свое черное дело не где-нибудь под покровом темной грозовой ночи в отдаленном чертоге, а прямо посреди столицы средь бела дня, собрались не только парижане и жители близлежащих городков и деревень, но и обитатели таких отдаленных провинций, как Лангедок и Бретань. Собирались загодя, семьями, будто на ярмарку или церковный праздник, а места на площади занимали чуть ли не за сутки, предпочитая лучше помаяться несколько часов без крыши над головой, чем догадываться по воплям счастливчиков, что происходит в эпицентре действа. Неслыханное дело: чердачные места шли по серебряному экю с человека, окна, выходящие на площадь, – по золотому, а балконы – аж по пять! Такого не было даже во время четвертования знаменитого Людоеда, имевшего аншлаг и вошедшего в анналы. Но, несомненно, лучшее из всех нескольких тысяч собравшихся на площади место было у Георгия.
Он стоял на вершине высоченного холма, сложенного из первоклассных сухих поленьев, обошедшихся казне в немалую сумму, и обложенного по периметру добротным хворостом, который должен был вспыхнуть, как порох, от малейшей искры, стоял, на совесть прикрученный к тщательно оструганному, чуть ли не отполированному, столбу новенькими, сверкающими на солнце цепями. Король не поскупился на последний подарок для своего друга, профинансировав все самое лучшее. Да и денек выдался на славу и, несмотря на ранний час, припекало не хуже, чем в полдень. В толпе сновали продавцы пива, сладкой воды, леденцов на палочках и соленых орешков, у стены монастыря кармелиток за ночь воздвигли несколько палаток, торгующих всякого рода сувенирами и козырьками от солнца, а прямо у подножья костра расположились со своими мольбертами художники, среди которых Арталетов различил своего знакомого Малыша Клуэ, ослепительно улыбнувшегося ему и помахавшего беретом. Всего за двенадцать денье художники предлагали любому желающему быть запечатленным на фоне приговоренного к сожжению колдуна, по желанию заказчика, в любой творческой школе – от сугубого реализма до фантасмагории в стиле Иеронима Босха, с сонмами адских монстров, витающих вокруг корчащегося в языках пламени грешника и готовых утащить его черную душу в ад. Один, суровый и нахмуренный испанец, сам несколько смахивающий на монаха, творил в манере, напоминающей кубизм, но, к слову сказать, желающих быть запечатленными в последнем стиле было не в пример меньше, чем поклонников Босха или предшественников Сурикова.
Улучив момент, палач сделал вид, что хочет поправить и без того на совесть закрепленные цепи, и наклонился к уху осужденного, прошептав одними губами:
– Сударь, одна персона, имя которой я не считаю нужным называть, щедро заплатила мне за то, чтобы я облегчил ваши мучения…
– Что-что? – не понял Георгий. – Облегчил?..
– Да! – досадливо поморщился заплечных дел мастер, воровато оглядываясь. – На ваш выбор: удавка или кинжал… Я бы лично предложил удавку. Намного более эстетично и вообще… Я, признаться, лучше владею этим… э-э-э… инструментом…
Арталетов поежился: откровенно говоря, оба «инструмента» ему как-то были не по душе. Вряд ли герцог Домино имел в виду это, когда обещал Георгию, что в огне не сгорит. Он ведь тогда был в белом… Хотя, может быть, это у него юмор такой?
– А обойтись нельзя как-нибудь?
– Каким образом? – Шепот палача был преисполнен трагизма. – Если бы меня уведомили хотя бы за пару часов до казни, я бы, конечно, в лепешку расшибся, но раздобыл бы для вас яд. Очень удобно: держишь облатку во рту, а когда пламя разгорается – раздавливаешь ее зубами…
– Вы меня не поняли, месье, – перебил добряка Георгий, которого уже мутило от всех этих подробностей. – Я в том плане, что… как бы вообще избежать этой… э-э-э… процедуры?
– Побойтесь Бога! – зашипел возмущенно папаша Кабош. – Я ведь не заговорщик какой-нибудь, а дипломированный палач! Казнить – моя профессия! Облегчить мучения из христианского милосердия – еще куда ни шло, но побег… Скажите лучше: выбрали вы что-нибудь конкретное или мне действовать на собственное усмотрение?
Жить Арталетову оставалось считанные минуты, и еще более укорачивать отпущенный ему земной путь казалось кощунством…
– Знаете, – решительно ответил он доброхоту, – я как-нибудь попробую обойтись… Деньги за мое… э-э-э… за помощь можете оставить себе.
Палач выглядел оскорбленным в лучших чувствах.
– Ну, как знаете, – обиженно пожал он плечами, отходя в сторону. – Как бы не пришлось пожалеть потом. Я, знаете, если вам внезапно приспичит, в огонь не полезу – своя жизнь дорога…
– Большое спасибо, – вежливо поблагодарил его за участие Георгий.
Процедура подготовки к казни заняла от силы пятнадцать минут. Чиновник городского суда в траурном облачении, позевывая, наскоро отбарабанил по бумажке приговор, священник, по-змеиному поджав губы, коротко напутствовал грешника в дальнюю дорогу (что, учитывая взгляды, которыми он то и дело награждал «колдуна», если бы возможно было отключить звук, больше напоминало бы мастерскую многоэтажную брань) и в завершение так приложил его массивным распятием по губам, что едва не выбил передние зубы, больно прищемив губу. Заглушая городские шумы и ропот толпы, басовито ударил колокол на соборе…
Подчиняясь невидимому для Георгия сигналу, проворные, как бесенята, подручные палача, одетые в красные балахоны, так сказать, практиканты, забегали вокруг поленницы, подпаливая во многих местах щедро политый маслом хворост, и толпа взревела от радости, увидев высоко взметнувшиеся языки пламени. Один из «палачат», тоненький и стройный, будто тростинка, грациозно привстал на цыпочки, втыкая факел прямо под ноги Арталетова.
Клубы густого дыма охватили Георгия, перехватывая дыхание и вызывая мучительный, выжимающий слезы кашель. Прикрыть бы чем рот, но руки крепко прихвачены цепями к столбу…
Жара еще почти не чувствовалась, но треск пламени становился невыносимым, порой заглушающим вопли толпы, слаженно скандирующей: «Шай-бу, шай-бу!», тьфу, «Смерть колдуну! Смерть! Смерть!! Смерть!!!». Где же, наконец, спасительный болевой шок? Неужели предстоит просто-напросто задохнуться в дыму? Может быть, напрасным все-таки был отказ от последней услуги милосердного палача?..
Может быть, крикнуть напоследок что-нибудь такое, чтобы потом гремело в веках? «А все-таки она вертится!..», как Джордано Бруно? Но разве честно обворовывать человека, которому самому предстоит взойти на костер через несколько лет? К тому же, кажется, это Галилею предстоит сказать… Что же, что же крикнуть? «С… ты, герцог Домино!»? Зачем же обижать потустороннее существо, тем более два раза угадавшее. «Октябрьская социалистическая революция свершилась!» Какая такая октябрьская, когда лето на дворе? И при чем здесь революция? Может быть, «Слава…»? Кому слава? Не КПСС же…
– Тридцать семь с половиной процентов, – уточнил «средний», быстренько сверившись с извлеченной из складок рясы шпаргалкой. – И какие-то там сотые и тысячные…
– Благодарю, – сухо прервал эрудита «большой», и тот обиженно заткнулся.
– Меня, признаться, – обратился главный (а то, что «большой» здесь «правит бал», было уже ясно и ежу) к Жоре, – больше волнует такой вопрос: откуда вообще в Европе взялась такая дворянская фамилия – Арталетты?..
* * *
В течение следующего получаса Георгий то обливался горячим и ледяным потом, то дрожал, как в лихорадке, то растекался киселем…Нет, его никто не мучил физически, то есть не загонял ему иголки под ногти и не выламывал руки из суставов, – весь богатый членовредительский арсенал, принесенный из всевозможных «пытошных закутов» и «допросных камер», а то и из коллекции музея «тюремной славы» Бастилии, тщательно собираемой многие годы, наверняка присутствовал здесь исключительно для приведения «клиента» в более удобоваримое состояние.
Просто Георгий на собственной шкуре узнал, что такое настоящий «перекрестный допрос», производимый истинными мастерами своего дела, позволившими себе поначалу немного расслабиться.
В первые минуты он еще пытался противостоять лавине обрушившихся на него каверзных вопросов, напоминаний и подводок, но вскоре запутался и замолчал, так как любые, даже односложные, ответы мигом выводили его на чистую воду. Без всякого сомнения, над уголовным делом (само собой разумеется, многотомным и неподъемным, хотя и присутствующим здесь чисто виртуально) поработали профессионально, причем «под колпаком» бедняга оказался едва ли не с первой минуты появления в этом мире.
Пресловутому КГБ такое и не снилось! У Арталетова сложилось впечатление, что стучали на него (да и на всех остальных, разумеется) не только люди и говорящие животные (приводились, например, показания, которые мог дать только подлый кот-особист из «избуша» Бабы-Марьюшки и никто иной – век ему сметаны не видать!), но и совершенно бессловесные твари вроде лесных клопов. Отчаялись, должно быть, покарать убийцу своего родича собственными руками, то есть, конечно, не руками, а хоботками, жвалами и прочим «колюще-сосущим ротовым аппаратом», и встали на скользкий путь незабвенного Павлика Морозова!
Странное дело, но пытливых дознавателей вроде бы совсем не интересовало то, как именно Жора научился своим колдовским штучкам (подумаешь, плевое дело – приговоренную ведьму в воздухе развеять или в блоху обратить), или, тем более, каким образом он вступал со своими учителями в сношения (деловые, разумеется, исключительно деловые!), чего добивались инквизиторы во всех прочитанных им книгах про средневековье. Ровно столько же усилий прилагалось, чтобы отвратить грешника от ереси и вернуть его в лоно матушки церкви, склонить к покаянию. От него не допытывались, как он дошел до теории множественности обитаемых миров, за что, несколько позднее, поплатится жизнью Джордано Бруно, не требовали отречься от слов «а все-таки она вертится», обессмертивших Галилео Галилея, или выдать сообщников по строительству «Города Солнца»[92].
Исследователей, разбирающих сейчас Георгия на составные части, волновало только одно: где находится та дверца, откуда на белый свет выпало из неведомых глубин Мироздания сие существо, наивное до крайности, не знающее прописных истин, но исподволь сеющее зерна сомнения, опасные для устоев общества. Естественно, заглядывать в эту дырочку – Боже упаси! Наоборот: заткнуть, заделать, навесить сто амбарных замков, подпереть надежным бревном, чтобы и ни туда, и ни оттуда…
Самым ужасным оказалось то, что, когда Жора, сдавшись на милость победителей, попытался рассказать им всю правду, ему не поверили… Точно по старому анекдоту про лектора общества «Знание» и туркменского аксакала: «Все понимаю: и про космические корабли, и про генную инженерию, и про синхрофазотроны… Ты мне, умный человек, объясни, как повидло в карамельки запихивают!»
Жаль только, что как «повидло запихивают», Георгий и сам не знал…
– Ну что, коллеги! – обратился «большой» к соратникам, когда допрос зашел в тупик по причине полной опустошенности допрашиваемого. – Похоже, любезный наш шевалье д'Арталетт… вы не будете возражать, что мы вас пока называем этим именем?.. либо не знает чего-то важного, либо искусно от нас это скрывает.
– Запирается, гад! – прошипел «мизинец», прожигая взглядом дыры в капюшоне. – Крутит!..
– Прищемить ему что-нибудь дверью – сразу запоет!
– А еще больше способствует…
– Наши методы, – продолжал главный инквизитор, не слушая кровожадных советов, – оказались недостаточными для выяснения истины, поэтому предлагаю применить к обвиняемому крайнюю степень допроса…
«Все! – в панике заметались по черепной коробке жалкие, как перепуганные мыши, мыслишки. – Крайняя степень допроса это, конечно, пытка. Сколько я выдержу? С чего начнут? С дыбы? С раскаленных клещей?..»
Но дознаватели не торопились будить сладко дремавшего среди своих приспособлений, точно жирный паук в паутине, палача. Наоборот, они разом обернулись в другую сторону, туда, откуда из темноты неосвещенного коридора приближались четкие, будто механические, шаги.
Вошедший был высок ростом и худ, как скелет, что отлично просматривалось сквозь свободного покроя рясу, ниспадающую широкими складками до самого пола. Стремительным шагом, все так же размеренно цокая невидимыми копытцами (или рычагами) по полу, «эксперт» приблизился к замершему от страха Арталетову и, резко отбросив с бледного аскетического лица капюшон, вперил свой полубезумный взгляд в лицо жертвы.
Два огромных бесцветных глаза с ритмически сужающимися и расширяющимися зрачками затягивали почище русалочьего омута. Секунда, и в мозгу Жоры помутилось…
«… – вяло успел подумать он, проваливаясь куда-то. – Допрыгался!..»
И тут же ощутил себя по-прежнему твердо стоящим на ногах на том же месте. Гипнотизер же, устало прикрыв костлявой ладонью лицо, уже поворачивался к трибуналу, затаившему дыхание в ожидании вердикта.
– Он не наш… – пробормотал экстрасенс, снова нахлобучивая на голову капюшон, отчего слова его стали звучать глухо, почти замогильно. – Не из нашего времени… Ему нельзя здесь оставаться…
– Что я говорил!!! – взвился «безымянный», и Арталетов с ужасом увидел, что члены трибунала – это и в самом деле пальцы на гигантской, затянутой в черную перчатку пятерне, медленно поднимающейся над столом…
* * *
Георгий стоял в центре огромной, сияющей призрачным голубым светом пентаграммы, окруженной двойным рядом кабалистических символов, кажется, написанных на плитах пола фосфором. «Пальцы-инквизиторы» по-прежнему сидели за столом трибунала, и Арталетову уже казалось, что рука-монстр ему лишь почудилась…«Черной магией балуетесь? – горько думал пленник, не в состоянии пошевелиться, будто опутанный магическими цепями, не то что шагнуть прочь из светящейся звезды. – А еще инквизиция…»
– Нечто, пробравшееся в наш мир из неведомых глубин времени, – мерно читал приговор, перебирая сухими пальцами огромные четки, «большой», – доверенной нам Богом и людьми властью приговариваем тебя возвратиться обратно в свою мерзкую преисподнюю, наполненную страшным и непонятным, и заклинаем навеки забыть дорогу сюда, дабы не смущать Божьих тварей диавольскими соблазнами… Убирайся! – выкрикнул он внезапно, и линии пентаграммы налились нестерпимым светом…
Уже окруженный яростным сиянием, закрутившим его в немыслимой силы вихре, Жора успел разглядеть своих друзей – Леплайсана, Генриха, обеих ведьм и даже Кота в сапогах, стремившихся к нему… но остановиться не смог.
Впереди всех бежала Жанна, в отчаянии протягивая руки…
* * *
– Проснись, Арталетов, мать твою!..Георгий ошарашенно огляделся вокруг, не в силах сразу уразуметь, куда вдруг подевался мрачный, наполненный чудовищными видениями зал, орудия пыток, инквизиторы и палач, да и пентаграмма заодно…
– Заснул, что ли?
Перед прилавком с аккуратно разложенными книгами в пестрых обложках, поигрывая увесистым «демократизатором», возвышался сержант Нечипоренко.
– Здравствуйте, товарищ Нечипоренко! – заискивающе улыбнулся, презирая себя в эту минуту за лакейский тон, Арталетов. – Чего изво…
«Неужели все по новой? – оборвал он себя. – Нет… Нет! Нет!!!»
– Не-е-е-е-ет!!! – заорал он прямо в физиономию сержанта, тут же причудливо искривившуюся, словно в кривом зеркале из «Комнаты смеха»…
* * *
Темнота и тишина. Знакомые запахи пыли и плесени. Неумолкающая ария сверчка где-то под кроватью…Тюрьма. Бастилия.
– Ура! – вслух заявил Жора, переворачиваясь на другой бок. – Сон. Всего лишь сон.
Где-то далеко, за множеством стен, глухо пробили куранты. Три раза. Три часа.
Знать бы еще, дня или ночи…
Ставни на крохотном окошке были заботливо прикрыты тюремщиком.
29
Он сказал мне: «Приляг, успокойся, не плачь,
– Он сказал: – Я не враг, я – твой верный палач.
Уж не за полночь – за три. Давай отдохнем.
Нам ведь все-таки завтра работать вдвоем…»
Владимир Высоцкий. «Палач»
– Вставайте, господин д'Арталетт, просыпайтесь! – Кто-то деликатно теребил Жору за плечо. – Пора…
Да, похоже, действительно пора… Хоть притворяйся спящим, хоть нет, а сегодня настало твое последнее утро, Георгий.
Арталетов открыл глаза и с изумлением увидел знакомое лицо.
– Господин Сильва? Какими судьбами?
– Да вот, – засмущался бывший надзиратель Консьержери. – Переведен на новое место… Так сказать, с повышением.
– Поздравляю. – Наш герой был действительно искренне рад за случайного знакомого. – Жалованье тоже повыше, а?
– Конечно! И намного, скажу вам. Моя старуха Мадлен рада без памяти. У меня ведь в семье восемь ртов! И уважение, опять же…
За неторопливым разговором о житейских горестях и радостях не сразу и вспомнили о причине визита надзирателя.
– Вот, господин шевалье, – спохватился наконец надзиратель. – Надеть это вам велено…
На столе был аккуратно разложен хорошо отглаженный и благоухающий «морозной свежестью» балахон, сплошь изукрашенный изображениями адского огня, извивающихся в ритме самбы грешников, рогатых дьяволов и прочей нечисти, а также высокий колпак, выполненный в таком же декадентском стиле.
– Это э-э… обязательно? – поинтересовался приговоренный, брезгливо разглядывая образчик творчества неведомого сюрреалиста.
– Велено, ваша светлость… – пожал плечами надзиратель, повысив шевалье сразу на несколько титулов дворянской иерархии. – Специально для вас сшили, всю ночь старались.
Нет, красоваться в свой последний час в подобном клоунском наряде Георгию определенно не хотелось. Радовало, конечно, что эксклюзивный костюмчик создан специально для него (а никакого «секонд-хенда» при таком способе остаться и не могло), но забота не грела. Возможно, расписная дерюжка пришлась бы по душе какой-нибудь эстрадной поп-звезде будущей эпохи, но никак не скромному инженеру, имевшему свое представление о вкусе…
– А если, скажем, размерчик не подошел?..
Жора задумчиво поиграл золотой монетой, наугад извлеченной из кошелька, валяющегося в кучке подобных у изголовья. Новенький венецианский дукат[93] так завораживающе блестел в солнечном луче, пробивающемся сквозь частую решетку на окне, что мэтр Сильва судорожно сглотнул. Глаза его, словно у кролика, неотрывно следовали за всеми пассами приговоренного к смерти «колдуна», исполняющего сейчас роль удава.
– Или молью его побило…
К дукату присоединился испанский дублон[94], в три раза больший по размеру, а по весу – в восемь!
– Или прожгли ненароком, когда гладили…
Маленькая коллекция, выложенная на столешнице, пополнилась двумя золотыми экю.
– У меня утюг что-то барахлит, – пожаловался тюремщик, неотрывно глядя на стол. – Вроде и уголья в него сыпешь не самые раскаленные, а все равно – то не разгладит путем, то прожжет…
– Это вам вот на ремонт сего необходимого в хозяйстве прибора…
Горка золота еще выросла.
– И в самом деле, – мэтр Сильва решительно забрал со стола балахон с колпаком, причем попутно без следа сгинули и монеты, – разве уместно дворянину появляться на таком важном мероприятии в каком-то тряпье! Вы завтракайте, сударь, а я потом за вами зайду…
– Постойте, – остановил его уже в дверях Георгий. – Вы, помнится, говорили, что в подвале Консьержери сидит паренек, пытавшийся освободить околдовавшую его ведьму?
– Ага, – с готовностью откликнулся надзиратель. – Грегуар Лярош его зовут.
– Грегуар ля Рош… – пробормотал про себя Жора. – Гриша, значит, русский… А долго его еще держать-то собираются?
– Да хоть завтра выпустили бы, да боятся, что в петлю полезет или утопится с горя… Ведьмочка-то его сгинула. – Добряк суеверно перекрестился: сгинула Жанна как раз с подачи шевалье. – Да вам, господин д'Арталетт, лучше знать…
– Вы там, месье Сильва, не в службу, а в дружбу, передайте этому Лярошу, что, если уж надумает топиться, пусть топится ниже острова Сите. Передадите?
– Передам, конечно… – озадаченно подтвердил тюремщик. – Но…
– А не надумает – пусть живет себе, – устыдившись своего «шкурного» интереса, закончил Арталетов. – Ведьмочка его жива и здорова.
Месье Сильва удалился, почтительно прикрыв за собой дверь, но тут же снова вернулся.
– Вы знаете, господин шевалье! А старый комендант Бастилии сегодня ночью преставился!
– Как так? – похолодел Жора, вспомнив визит герцога Домино, – неужели призрак таки не ошибается никогда? – Его же король практически помиловал?
– Вот от королевской милости и помер. Как услышал указ об опале, так обрадовался, что апоплексию и заработал. Медик наш тюремный так прямо и сказал по-научному: «Кондратий, дескать, его хватил, болезного…» И неудивительно – совсем уж ветхий старичок был…
«Вот и вмешивайся в планы провидения… – пожалел о своем упрямстве Арталетов, грустно наливая облизнувшемуся тюремщику порто и выпивая с ним не чокаясь. – Не хлопотал бы за старого – смотришь, годика два-три еще в подземелье протянул бы… Недаром говорят: добро наказуемо…»
* * *
Эх, хорошо все-таки прокатиться поутру! Пусть даже дорога напоминает стиральную доску еще больше, чем российские автострады, а экипаж скрипит и раскачивается, ежеминутно грозя развалиться на составные части, что, впрочем, не мешает ему, влекомому всего двумя лошадиными силами, тощими и упрямыми, хоть и медленно, но уверенно продвигаться вперед.Георгия, так и оставшегося в повседневном костюме, правда, без шпаги и кинжала – осужденный все-таки, – везли на место казни в тюремном возке, которым правил один из подручных парижского палача, традиционно облаченный в черное трико и красный капюшон с прорезями для глаз. Охраны за повозкой не наблюдалось, видимо, король втайне все-таки надеялся, что осужденный предпримет в последний момент попытку побега.
Столпившиеся по обеим сторонам улицы горожане приветствовали едущего на казнь колдуна так, словно он был по меньшей мере какой-нибудь гастролирующей знаменитостью, харизматическим политиком или выигравшим соревнования чемпионом. В пассажира дождем летели цветы и древесные ветки, а также тухлые овощи, рваная обувь, битые горшки и прочие не очень нужные в хозяйстве вещи, так что если бы не решетка на окне, до места казни он вряд ли добрался бы в презентабельном виде.
На одном из особенно крутых поворотов, когда ход повозки еще более замедлился, дверца распахнулась и внутрь вскочил закутанный с ног до головы в черное человек.
«Что они все, спятили на черном, что ли? – подумал Жора, недовольно оглядывая неожиданного попутчика, изрядно уменьшившего и без того невеликое пространство внутри. – Других цветов не признают…»
– Вы, часом, не ошиблись, сударь? – спросил он черного человека, отодвигаясь к противоположной стене возка. – Это ведь не такси… Вряд ли нам с вами по пути.
– Ошибаетесь… – Попутчик откинул капюшон и оказался не кем иным, как Леплайсаном, собственной персоной. – Нам с вами, Жорж, как раз по пути.
– Я думал, что вы забыли про меня и нам не удастся попрощаться.
– Не иронизируйте, сударь. – Подобное замечание в устах шута выглядело по меньшей мере странно. – Лучше раздевайтесь поскорее – у нас с вами не так уж много времени.
Шут первым начал скидывать окутывающий его плащ.
– Вы думаете, успеем? – грустно пошутил Арталетов в духе поручика Ржевского.
– Прекратите. – Леплайсан шутить сегодня утром был не намерен ни в какую, наверняка был с похмелья. – Лучше скидывайте одежду.
– Зачем?
– Поменяемся нарядами, дурья вы голова! – рассердился Людовик. – И вы спрыгнете. А я – вместо вас…
– Вас же сожгут!
– Вот еще! Нашли дурака! Когда вы будете в безопасности, я откроюсь. Меня же каждая собака в Париже и окрестностях знает!
– Нет, Людовик… Я, знаете ли, как-нибудь сам. Помните, что мне герцог Домино предсказал? Что я в воде не утону и в огне не сгорю. В Сене я не утонул…
Леплайсан от досады стукнул себя кулаком по колену:
– А если он ошибся?
– Герцог Домино никогда не ошибается! – торжественно проговорил Георгий, подняв вверх указательный палец. – Сегодня я лично имел возможность в этом убедиться. Вам пора выходить, Людовик. Мы почти приехали…
Друзья обнялись напоследок, шут перекрестил приговоренного, смахнул непрошеную слезу и канул в толпе…
* * *
Предстоящее шоу не шло ни в какое сравнение с так и не состоявшейся казнью Жанны.Чтобы лицезреть сожжение колдуна, сотворившего свое черное дело не где-нибудь под покровом темной грозовой ночи в отдаленном чертоге, а прямо посреди столицы средь бела дня, собрались не только парижане и жители близлежащих городков и деревень, но и обитатели таких отдаленных провинций, как Лангедок и Бретань. Собирались загодя, семьями, будто на ярмарку или церковный праздник, а места на площади занимали чуть ли не за сутки, предпочитая лучше помаяться несколько часов без крыши над головой, чем догадываться по воплям счастливчиков, что происходит в эпицентре действа. Неслыханное дело: чердачные места шли по серебряному экю с человека, окна, выходящие на площадь, – по золотому, а балконы – аж по пять! Такого не было даже во время четвертования знаменитого Людоеда, имевшего аншлаг и вошедшего в анналы. Но, несомненно, лучшее из всех нескольких тысяч собравшихся на площади место было у Георгия.
Он стоял на вершине высоченного холма, сложенного из первоклассных сухих поленьев, обошедшихся казне в немалую сумму, и обложенного по периметру добротным хворостом, который должен был вспыхнуть, как порох, от малейшей искры, стоял, на совесть прикрученный к тщательно оструганному, чуть ли не отполированному, столбу новенькими, сверкающими на солнце цепями. Король не поскупился на последний подарок для своего друга, профинансировав все самое лучшее. Да и денек выдался на славу и, несмотря на ранний час, припекало не хуже, чем в полдень. В толпе сновали продавцы пива, сладкой воды, леденцов на палочках и соленых орешков, у стены монастыря кармелиток за ночь воздвигли несколько палаток, торгующих всякого рода сувенирами и козырьками от солнца, а прямо у подножья костра расположились со своими мольбертами художники, среди которых Арталетов различил своего знакомого Малыша Клуэ, ослепительно улыбнувшегося ему и помахавшего беретом. Всего за двенадцать денье художники предлагали любому желающему быть запечатленным на фоне приговоренного к сожжению колдуна, по желанию заказчика, в любой творческой школе – от сугубого реализма до фантасмагории в стиле Иеронима Босха, с сонмами адских монстров, витающих вокруг корчащегося в языках пламени грешника и готовых утащить его черную душу в ад. Один, суровый и нахмуренный испанец, сам несколько смахивающий на монаха, творил в манере, напоминающей кубизм, но, к слову сказать, желающих быть запечатленными в последнем стиле было не в пример меньше, чем поклонников Босха или предшественников Сурикова.
Улучив момент, палач сделал вид, что хочет поправить и без того на совесть закрепленные цепи, и наклонился к уху осужденного, прошептав одними губами:
– Сударь, одна персона, имя которой я не считаю нужным называть, щедро заплатила мне за то, чтобы я облегчил ваши мучения…
– Что-что? – не понял Георгий. – Облегчил?..
– Да! – досадливо поморщился заплечных дел мастер, воровато оглядываясь. – На ваш выбор: удавка или кинжал… Я бы лично предложил удавку. Намного более эстетично и вообще… Я, признаться, лучше владею этим… э-э-э… инструментом…
Арталетов поежился: откровенно говоря, оба «инструмента» ему как-то были не по душе. Вряд ли герцог Домино имел в виду это, когда обещал Георгию, что в огне не сгорит. Он ведь тогда был в белом… Хотя, может быть, это у него юмор такой?
– А обойтись нельзя как-нибудь?
– Каким образом? – Шепот палача был преисполнен трагизма. – Если бы меня уведомили хотя бы за пару часов до казни, я бы, конечно, в лепешку расшибся, но раздобыл бы для вас яд. Очень удобно: держишь облатку во рту, а когда пламя разгорается – раздавливаешь ее зубами…
– Вы меня не поняли, месье, – перебил добряка Георгий, которого уже мутило от всех этих подробностей. – Я в том плане, что… как бы вообще избежать этой… э-э-э… процедуры?
– Побойтесь Бога! – зашипел возмущенно папаша Кабош. – Я ведь не заговорщик какой-нибудь, а дипломированный палач! Казнить – моя профессия! Облегчить мучения из христианского милосердия – еще куда ни шло, но побег… Скажите лучше: выбрали вы что-нибудь конкретное или мне действовать на собственное усмотрение?
Жить Арталетову оставалось считанные минуты, и еще более укорачивать отпущенный ему земной путь казалось кощунством…
– Знаете, – решительно ответил он доброхоту, – я как-нибудь попробую обойтись… Деньги за мое… э-э-э… за помощь можете оставить себе.
Палач выглядел оскорбленным в лучших чувствах.
– Ну, как знаете, – обиженно пожал он плечами, отходя в сторону. – Как бы не пришлось пожалеть потом. Я, знаете, если вам внезапно приспичит, в огонь не полезу – своя жизнь дорога…
– Большое спасибо, – вежливо поблагодарил его за участие Георгий.
Процедура подготовки к казни заняла от силы пятнадцать минут. Чиновник городского суда в траурном облачении, позевывая, наскоро отбарабанил по бумажке приговор, священник, по-змеиному поджав губы, коротко напутствовал грешника в дальнюю дорогу (что, учитывая взгляды, которыми он то и дело награждал «колдуна», если бы возможно было отключить звук, больше напоминало бы мастерскую многоэтажную брань) и в завершение так приложил его массивным распятием по губам, что едва не выбил передние зубы, больно прищемив губу. Заглушая городские шумы и ропот толпы, басовито ударил колокол на соборе…
Подчиняясь невидимому для Георгия сигналу, проворные, как бесенята, подручные палача, одетые в красные балахоны, так сказать, практиканты, забегали вокруг поленницы, подпаливая во многих местах щедро политый маслом хворост, и толпа взревела от радости, увидев высоко взметнувшиеся языки пламени. Один из «палачат», тоненький и стройный, будто тростинка, грациозно привстал на цыпочки, втыкая факел прямо под ноги Арталетова.
Клубы густого дыма охватили Георгия, перехватывая дыхание и вызывая мучительный, выжимающий слезы кашель. Прикрыть бы чем рот, но руки крепко прихвачены цепями к столбу…
Жара еще почти не чувствовалась, но треск пламени становился невыносимым, порой заглушающим вопли толпы, слаженно скандирующей: «Шай-бу, шай-бу!», тьфу, «Смерть колдуну! Смерть! Смерть!! Смерть!!!». Где же, наконец, спасительный болевой шок? Неужели предстоит просто-напросто задохнуться в дыму? Может быть, напрасным все-таки был отказ от последней услуги милосердного палача?..
Может быть, крикнуть напоследок что-нибудь такое, чтобы потом гремело в веках? «А все-таки она вертится!..», как Джордано Бруно? Но разве честно обворовывать человека, которому самому предстоит взойти на костер через несколько лет? К тому же, кажется, это Галилею предстоит сказать… Что же, что же крикнуть? «С… ты, герцог Домино!»? Зачем же обижать потустороннее существо, тем более два раза угадавшее. «Октябрьская социалистическая революция свершилась!» Какая такая октябрьская, когда лето на дворе? И при чем здесь революция? Может быть, «Слава…»? Кому слава? Не КПСС же…