Ерпылев Андрей Юрьевич. В когтях неведомого века

   – Совсем заели, проклятые, – доверительно пожаловался он человеку, подразумевая, видно, вездесущих блох, пиетета перед дряхлым волком, пусть и говорящим, совсем не испытывающих. – Грызут и грызут… Грызут и грызут… О чем бишь я?..
   – Вероятно, о блохах… – осторожно ответил Арталетов.
   – Да нет, раньше, – досадливо мотнул лобастой башкой волк, ко всем бедам обремененный еще и склерозом. – До блох еще.
   – О зубах говорили, о морковке, – пожал плечами, охнув при этом от боли, Георгий. – О дровосеках…
   – Во-во! – обрадовался волк. – О них, проклятущих! У меня с ними, понимаешь, старые счеты…
   Он привстал на задние лапы и продемонстрировал при скупом освещении зарождающегося утра косой уродливый шрам поперек живота.
   – Их работа!..
   В голове Георгия провернулось что-то, и всплыли детские воспоминания о Красной Шапочке, ее бедной бабушке…
   «А почему у тебя такие большие уши? – ввинтился в уши ржавым штопором противный голос тети Вероники, старшей двоюродной сестрицы его матери, пичкающей зареванного пятилетнего Гошу мерзкой комковатой манной кашей собственного приготовления. – Да чтобы лучше тебя слышать, внученька…»
   – Это из-за Красной Шапочки и ее бабушки? – еще более осторожно поинтересовался он. – Которых вы проглотили?..
   – Какой там проглотил! – Волк даже плюнул в сторону, совсем по-человечески. – Зашел, понимаешь, к старушке за миской овощной похлебки, да поболтать остался, а тут, как назло, эти архаровцы… Едва ушел тогда, а брюхо полгода потом зализывал, думал, не поднимусь уже…
   Волк жалобно всхлипнул, и Георгий почувствовал к нему искреннюю жалость.
   – Дружили мы с Шапочкиной бабушкой, – продолжал волк. – Я зайцев гонял от ее огорода, она мне то морковки подбрасывала, то кабачков… Косым-то и невдомек, что я дичину уже не употребляю, вот и пугались, глупые… А саму Шапочку я только издали и видал. Раза два… Редко она навещала покойницу, ох, редко… Выросла вот, непотребством всяким занялась, свела дружбу с головорезами этими…
   Арталетов еще раз почувствовал себя обманутым в лучших чувствах.
   – Ты идти-то как, сможешь? – Волк решил замять неприятную для обоих тему.
   Георгий попробовал привстать со своей кочки и со стоном вынужден был рухнуть обратно. Похоже, братцы-дровосеки перестарались, отбив что-то весьма серьезное в не слишком могучем организме интеллигента. Комментариев не требовалось.
   – Охо-хо… – тяжко вздохнул говорящий хищник и опустился на брюхо, подставив мохнатую спину. – Садись. Только не гарцуй там особенно, я же не лошадь все-таки…
   – Может, я сам как-нибудь?.. – попробовал отказаться Георгий, не представляя, как он выдержит скачку на таком неприспособленном для передвижения транспортном средстве, к тому же не по правилам, то есть без седла, стремян и уздечки. – Отлежусь вот немного…
   – Ага, отлежится он, – буркнул волк, придвигаясь поближе. – Утром роса выпадет, и простынешь ты, добрый молодец, как пить дать. А туманы здесь коварные, гнилые… Покашляешь месячишко-другой, и под березку… Хотя какие тут березки – каштаны одни непотребные, прости Господи…
   – Так вы не местный?!
   – Здрасте-пожалте! – Волк был изумлен до глубины души. – Да я разве тебе не говорил?
   – Н-н-нет…
   – Из Расеи я, матушки, отрок… Из нее, родимой… А давно ли, недавно ли, не пытай, не припомню… Бабка тебе все объяснит…
   Жора вдруг понял, что давно уже летит куда-то в туманный утренний полумрак, едва успевая уклониться, когда какая-нибудь особенно раскорячистая ветка коварно норовила хлестнуть его по лицу. Лицо обдувал сырой, напоенный запахами прели и неведомых цветов воздух, снизу радиатором парового отопления грел волчий хребет, против ожидания довольно удобный. Как и каким образом он взгромоздился на спину лесного «мустанга», Георгий не помнил совершенно. Чудеса, да и только!
   Волк бежал удивительно ровной рысью, словно скакун-иноходец, и если бы не уносящиеся назад с приличной скоростью деревья, могло бы показаться, что он со своим седоком на спине летит по хорошей европейской автостраде, а вместо когтистых лап у него четыре колеса…
   «А вместо сердца – пламенный мотор!» – немузыкальным фальцетом взвизгнул кто-то совсем рядом, да так явственно, что захотелось оглянуться.
   – Ты это… – предупредил волк. – Не оглядывайся… Тебе сейчас разные голоса казаться будут, а ты не поддавайся. Суеверие, конечно, но от греха подальше…
   От скорости туман по обе стороны лица свивался в спирали. Да-а-а, без ветрового стекла при таком движении трудновато…
   – Вот, бывало, и мы с Иванушкой так мчались… – ностальгически бубнил откуда-то снизу знакомый глуховатый голос, совершенно без одышки. – Сядет он мне на спину, свистнет в два пальца, врубит первую…
   – Чего врубит?
   – Да это я так… – смущенно отозвался волк. – Заговариваться начал на старости лет…
   Бесконечная плавная скачка завораживала, заставляла веки сами собой склеиваться…
   – А Иванушка-то не Дурачок, часом? – поинтересовался Георгий, героически борясь со сном.
   – Сам ты дурачок! – обиделся «скакун». – Царевич!..
   Бросив взгляд вниз, Арталетов ошеломленно разглядел на себе вместо уродливого рубища парчовый кафтан с поперечными застежками на груди, напоминающими не то «разговоры» на шинелях буденовцев, не то «бранденбуры»^[18] гусарских доломанов, а вытянув ногу, с риском сломать ее на полном скаку о какой-нибудь шальной пень, увидел, что обута она в сафьяновый щегольской сапог, изукрашенный прихотливым переплетением узорчатого шитья.
   «Прямо как “Иван-Царевич на сером волке” Васнецова! – изумленно подумал Арталетов, разглядывая на своей руке не менее красивую, чем обувь, узорчатую перчатку с длинными крагами. – Только Василисы Прекрасной на коленях не хватает… Сплю я, что ли?»
   В тот же самый момент, когда на коленях начало образовываться что-то теплое и упоительно мягкое, его сильно мотнуло вперед так, что спросонья удалось только каким-то чудом удержаться от падения.
   «А еще жалел, что ветрового стекла нет! Как вмазался бы сейчас…»
   – Приехали, добрый молодец! – пропыхтел снизу волк. – Слезай, касатик…
 

8

   Все взревели, как медведи:
   Натерпелись! Сколько лет!
   Ведьмы мы или не ведьмы?
   Патриоты или нет?

Владимир Высоцкий. «Про нечисть»

   Вторые сутки уже Георгий жил у бабки, к которой его привез неведомыми лесными тропками говорящий волк…
   Нет, к покойной уже, к сожалению, бабушке Красной Шапочки эта бабка не имела ровно никакого отношения. Приютившая Арталетова хозяйка была настоящей Бабой-Ягой, причем даже не на вид, – с лица, не слишком еще пожилая женщина – лет пятидесяти с хвостиком (можно было бы сказать и «шестьдесят без малого», но кто способен точно определить истинный возраст женщины?), была как раз благообразна, равно как и со всех остальных сторон, – а по внутреннему, так сказать, содержанию.
   И опять вы не правы, дорогой читатель. Склочным и вредным нравом, подобно многим своим ровесницам, особенно тещам и свекровям, заслуженно носящим вышеупомянутый титул, давно ставший нарицательным, хозяйка уединенного лесного владения тоже не отличалась. Просто по профессии она была колдуньей, только и всего…
   Пожилые женщины, чаще всего одинокие, не обремененные сонмом детей и внуков, и после выхода на пенсию остаются верными нелюбимой некогда профессии, давно впитавшейся в плоть и кровь, ставшей второй натурой. Вот так же и местная Баба-Яга и в немолодые свои годы продолжала заниматься колдовским ремеслом, как выяснилось, совсем не являющимся чем-то из рук вон особенным в том мире, куда попал Жора, опрометчиво нажав на головку хрономобиля.
   Никуда, кстати, хитрая машинка не делась, отыскавшись на груди сразу, как только путешественник переступил порог ведьминого жилища. Видимо, то ли плохо искал ее пребывавший несколько не в себе после знакомства с местными лесорубами Арталетов, то ли она сама по себе обладала некими магическими свойствами. Возможно, именно по этой причине поостереглись положить лапу на дорогущую с виду, золотую вещицу «защитники слабых девушек», не побрезговавшие всем остальным имуществом Георгия вплоть до… хм-м, некоторых интимных деталей туалета.
   Странное дело: обретя вновь свой ненаглядный билет на «обратный поезд», Арталетов как-то охладел к возвращению в более благополучные места, которым грезил только что. Все равно как альпинист-экстремал, цепляющийся из последних сил ногтями за ненадежный скальный выступ и прощающийся понемногу с этим светом, обретает уверенность, едва коснувшись упущенного ненароком троса, и продолжает подъем в неизвестность вместо того, чтобы благоразумно спуститься к подножью. Вот и Жора, получив гарантию того, что вернется, решил еще немножко обождать с возвращением и посмотреть, что же еще необычного и интересного ждет его в этом неизведанном мире, нежданно-негаданно появившемся на месте сухо описанного в школьных учебниках истории, обыгранного в сотнях фильмов и тысячах романов.
   А посмотреть было на что. Хотя бы на жилище Бабы-Яги, относительно обычное изнутри, но удивительное снаружи…

* * *

   Проснулся повторно Георгий уже под вечер. Принудил его к этому, выражаясь галантным языком прошлых веков, в которых он сейчас и пребывал, неумолимый зов природы.
   – А-а, путешественник! – отреагировала на пробуждение своего нового постояльца хозяйка, орудовавшая возле настоящей русской печи, в закутке за которой, кроме ухватов разного «калибра» и непременной кочерги, стояла солидных размеров деревянная лопата, вроде снеговой, заставлявшая вспомнить о небезопасных приключениях разного рода Ивашек и Жихарок. – Проснулся, болезный!
   – Доброе утро, бабушка… – робко поздоровался Арталетов, недоуменно озирая окружающий его интерьер. – А где тут у вас…
   – А на дворе, соколик, на дворе. Как по крылечку спустишься, сразу налево… Оно у меня крутое, так что ты поосторожнее…
   Только спускаясь по крылечку, в самом деле очень крутому и начисто лишенному каких-либо перил, словно военно-морской трап, Георгий изумленно понял, что совершенно ничего не ощущает. В том смысле, что ничего и нигде не болело. Чудеса, да и только!
   Смутно помнились какие-то действия и процедуры, которым подвергла его знахарка сразу по приезде «утренним волком», резкие незнакомые ароматы таинственных отваров и притираний, замысловатые пассы в таинственном полумраке, нарушаемом лишь огоньками свечей, шаманский речитатив на полузнакомом языке… А бабка-то и в самом деле волшебница!
   «Удобства» отыскались именно там, где указала хозяйка, – налево от крыльца, причем далеко не такие простенькие, как ожидалось.
   Торопливо кивнув в ответ на сонное приветствие волка, дремавшего, словно простая, очень большая собака, у поленницы, Жора юркнул в дверь с любовно выпиленным лобзиком сердечком, захлопнул ее за собой и только тогда ощутил, что такое настоящее счастье…
   Обратно он возвращался уже спокойным и умиротворенным, ощущая, как сама собой настраивается на романтику и философию душа, только что жившая самыми низменными желаниями, раскрываются разные там чакры и «третьи глаза» (фи, читатель, я был лучшего мнения о твоем воображении!) и хочется возлюбить весь мир, не исключая коварных Красных Шапочек и грубиянов-дровосеков…
   Волк-склеротик снова поприветствовал Арталетова, явно запамятовав, что проделал это ровно пять минут назад, но на этот раз у великодушного и благостного путешественника нашлось некоторое время, чтобы побеседовать со стариком.
   Солнышко пригревало, птички пели, ласковый ветерок забытым маминым движением прикасался к небритой щеке… Жизнь была прекрасна, и уходить со двора не хотелось, но… Проснулся и настойчиво требовал внимания другой побудительный инстинкт – голод.
   – Ваша история очень любопытна, господин Волк, – вежливо прервал Георгий рассказчика, сонно пересказывающего своими словами что-то очень знакомое еще с детских лет. – Но позвольте мне откланяться…
   Повернувшись спиной к тут же захрапевшему хищнику-вегетарианцу, наш герой направился было к знакомому крылечку, но… Не обнаружил его на том месте, где оно только что находилось. Вместо крыльца, глубоко утопив в травянистой почве устрашающих размеров желтоватые когти, возвышалось нечто очень похожее на гигантскую птичью лапу…

* * *

   Щи у Бабы-Яги удались замечательные: ничего подобного Жора не едал с тех самых детских еще времен, когда гостевал в деревне Томилкины Выселки у своей бабушки, хотя и не колдуньи (а впрочем, кто может поручиться за обратное?), но кулинарки отменной. Причем обе поварихи владели истинным мастерством, поскольку не нужно особой виртуозности для изготовления какого-нибудь экзотического блюда. Даже истинный гурман редко сможет сравнить вкус лапок луарской лягушки под артишоковым соусом с отпробованным несколько лет назад подобным блюдом из лягушки гарронской, а вот щи или кашу приготовить так, чтобы гость жалел о недостаточной емкости своего живота, может только артист своего дела.
   Арталетов наворачивал уже третью тарелку восхитительного, ароматного варева, когда в помещение черной жидкой каплей приличных размеров втек (иного слова не подобрать при всем желании) матерый кот безупречной вороной масти. Усевшись возле печки, животное принялось вылизываться с самым независимым видом, лишь изредка исподтишка постреливая зеленым глазом в сторону незнакомого человека, к тому же занятого уничтожением такого важного стратегического сырья, как продукты питания.
   – Баюн, Баюнушка, – поманила кота бабка, с кряхтеньем нагибаясь и ставя на пол объемистую миску с молоком. – Иди покушай, чумазик. Всю ночь где-то шлялся, оголодал небось…
   Несмотря на равнодушный взгляд, которым кот окинул емкость, его нельзя было заподозрить в чрезмерной дистрофии. В пользу обратного свидетельствовали лоснящаяся шерсть и добротная упитанность. Особенно сомнительным выглядел гипотетический голод кота при виде нескольких перышек, приставших к его шерсти. Вероятно, эти вещественные доказательства когда-то принадлежали некой неосторожной пичуге и рассталась она с ними, понятно, не по своей воле. Впрочем, чтобы не обижать старушку, Баюн все-таки соизволил приблизиться к миске и брезгливо понюхать ее содержимое, после чего тяжело рухнул на бок и смежил веки.
   – Намаялся болезный, – вполголоса сообщила Георгию Баба-Яга, осторожно, с расстановкой, разгибаясь, на цыпочках отходя от старательно имитирующего крепкий сон притворщика. – Шутка ли – всю ночь где-то блудил…
   Рановато, однако, наш герой записал котяру в лентяи.
   Едва бабка отлучилась, как Баюн тут же поднял голову, воровато оглянулся на дверь, скользнул к столу и, лихо вскочив на свободный табурет, вперил в Арталетова тяжелый взгляд много повидавшего на своем веку челове… кота, естественно.
   – Ты кто таков будешь, мил человек? – Низкий, с заметной хрипотцой, голос уже второго говорящего животного, встреченного Георгием на своем пути, разительно напоминал Валентина Гафта. – Чем живешь-дышишь?
   Конечно, можно было и не отвечать, но Арталетов, поеживаясь под упорным взглядом, неожиданно для себя выложил Баюну почти всю свою историю, умолчав лишь о том, откуда и с какой целью попал сюда. Впрочем, надави мохнатый чуть-чуть, выдал бы Жора все на свете без малейшей утайки…
   Вполне сошедшая для кабатчика, Леплайсана, волка и даже бабки легенда о дворянине, странствующем в поисках приключений (на свою… вы сами понимаете, что я имею в виду, конечно), нисколько не удовлетворила кота, это было видно по его недоверчиво сощурившимся зеленым глазами
   Видимо, Георгий не на деревенского простачка напал, а на умудренного опытом циника.
   – А я думал, брешет беззубый… – протянул Баюн, когтистой лапой задумчиво перекатывая по столешнице кусочек хлеба, между делом нахально уворованный с Жориной тарелки. – Ан нет… Ну что, гражданин, – снова придавил он Арталетова взглядом, наконец решительно отодвинув свою игрушку. – В молчанку будем играть, или как?..
   В неверном свете, падающем из подслеповатого окошка, Георгию почему-то примерещились под роскошными усами темно-синие петлицы со «шпалами» и тусклые пуговицы форменной гимнастерки. Не хватало только бьющего в глаза яркого света настольной лампы, портрета товарища Сталина на стене, стакана с чаем в никелированном подстаканнике и разлинованного листка протокола, убористо заполненного красно-синим двусторонним карандашом…
   Нет, не устоял бы неопытный Жора перед таким дознавателем, ей-ей не устоял бы, раскололся бы на раз, как сухое березовое полено, начав с перепугу сыпать именами, подробностями, несуществующими паролями и адресами явочных квартир, если бы не бодрый скрип ступенек под ногами поднимающейся бабки.
   Баюн снова настороженно зыркнул на дверь, с сожалением – на собеседника и одним прыжком оказался на покинутом месте возле печки, успев процедить напоследок сквозь зубы:
   – Мы с тобой еще не закончили, контра…

* * *

   Где-то во дворе надрывно исповедовался сверчок, сладострастно перебирающий свои непонятные никому грехи и проступки чуть ли не от самого сотворения мира. Печально звенели невидимые, но зато отлично слышимые комары, то ли лишенные поживы каким-нибудь хитрым бабкиным заклятьем, то ли просто-напросто выжидающие безнаказанного для себя часа, когда огромные бурдюки с вкусной едой уснут и отдадутся кровососущей братии, в этом веке, при полном отсутствии всяких там «Фумитоксов», чувствующей себя настоящей хозяйкой положения. Однако господство в воздухе они вынуждены были делить с сонмами всевозможной летающей фауны – от легкой ночной моли, склонной к суициду и сгорающей в пламени свечи без остатка, до камикадзе-мотыльков, таранящих непонятный для себя светящийся объект с риском для жизни, и тяжелых штурмовиков-жуков, идущих во втором эшелоне… А за столом шла беседа.
   – Да как же так получилось-то? – недоуменно вопрошал Георгий Бабу-Ягу, по своим взглядам оказавшейся рьяной патриоткой, да еще с явным красно-коричневым уклоном. – Неужели вся Европа еще недавно была русской?
   – Вся, без остатка, – подтвердила раскрасневшаяся в прямом и переносном смысле бабка. – От Норвегии до Италии и от Босфора до Ла-Манша…
   – А что же случилось? Почему все назад отыграли?
   – Да все «новое мышление» виновато! Как начал тот Горбатый в Женеве руками махать да каяться, в друзья к европейцам набиваться, так оно и пошло… Четверти века не пролетело, а уж на всех картах вместо великой Монголии – Московия какая-то да Татария, а на востоке вообще – не то Сибирия, не то Сиберия… И все, негодяи, норовят там всяких песьеголовых людей нарисовать, драконов да бамбров непонятных… А то возьмут, да просто напишут от моря до моря наискось: «Тут водятся чудовища». А ведь недаром народ говорит: «Что написано пером, не вырубишь топором», – заводятся чудовища помаленьку! Прокрадываются тихой сапой… Китаезы узкоглазые тоже не отстают: Монголия, дескать, у наших северных границ лежит, а все, что дальше, – страна длинноносых дикарей. Индусы, те вообще ничего не признают, а все медитируют, уставясь на свой пупок. Русские мы, монголы или там лемурийцы какие – им все одно…
   – А индусы-то при чем?
   – Ты что, совсем темный? Империя Великих Моголов там у них. Читай: русских. А турки-то что учудили?
   – Что?
   – Их полуостров казаки завоевали, наши, донские атаманцы, а они взяли да назвались Отоманской Империей. Чуешь разницу? Не Атаманской, а Отоманской! Некоторые так вообще Оттоманской…
   – И мы, русские то есть, это терпим?
   – Так это самое-то и есть главное условие вхождения России в Общий Рынок, Европейский Парламент… ОБСЕ…
   – Чего-чего? Какое еще ОБСЕ? В шестнадцатом-то веке?
   Бабка испепелила его взглядом и продолжила:
   – Обсели, понимаешь, со всех сторон, как мухи, и давай зудеть: «Откажитесь, мол, от своей истории, признайте, что Россия страна слабая, дикая, всему хорошему Европе обязана, а мы уж…» Знаем мы ихнее «уж»! И чего удумали, стервецы: перепишите, мол, все летописи свои, будто Россия двести лет под игом была монголо-татарским! А мы ведь те самые монголы-то и есть, а татары нам – братья навек! Даже песню пели в моей молодости, помню: «Русский с татарином – братья навек! Ста…» Ну это лишнее… Нынешний царь-батюшка пока противится, а помрет – все: семья, наследнички, конечно, на уговоры супостатов поддадутся, и пропадай Россия и слава наша вековая…
   – А вы-то как, бабушка, здесь оказались? – решил Георгий отвлечь расходившуюся бабульку, подозревая, что все это легко может вылиться в демонстрацию с красными знаменами вокруг избы. Особенно ярко ему почему-то виделся образ кота Баюна в красных революционных шароварах, сшитых из какого-то транспаранта с остатком кривоватой надписи «… ОЛОЙ!» на самом интересном месте, и буденовке с синей кавалерийской звездой.
   – Да и не спрашивай, милок… – Баба-Яга, только что метавшая громы и молнии в адрес супостатов-европейцев, разве что не лозунги-речевки выкрикивавшая, пригорюнилась, в руках ее неведомо откуда появился синий клетчатый платочек, и стала она напоминать другую картину великого живописца-сказочника – «Аленушку».
   – Чего привязался к человеку… – недовольно пробормотал со своего насиженного места кот, совершенно невидимый в полумраке, будто бы про себя, ни к кому не обращаясь, но адресуя свою эскападу ушам Георгия. – Приволокся незнамо откуда, беспаспортный-беспортошный, разбередил женщину…
   Арталетов запоздало сообразил, что тут замешана совсем не политика, и прикусил язык…

* * *

   В огромном камине, где можно было наверняка зажарить целиком бычью тушу, весело потрескивали огромные поленья, бросавшие красноватые отблески на угрюмых членов трибунала. Судили, конечно, шевалье д'Арталетта…
   Только что неподкупные судьи заслушали свидетелей, среди которых были и граф де Лезивье де Монфреди де Шарлеруа дю Рестоне, муж прекрасной возлюбленной шевалье, и секретарь графа Гастон, и черный кот, и папаша Мишлен и даже непонятно откуда взявшийся в здешних местах и, главное, временах сержант Нечипоренко при фуражке, «демократизаторе» и полной парадной форме сверху до пояса, но почему-то в телесного цвета колготках, пышной балетной пачке и пуантах. Ничего, способного порадовать Георгия, свидетели не показали, но не уставали чуть ли не в каждом слове поносить его на все корки, обливать грязью и нести явную ахинею, скрупулезно тем не менее протоколируемую одним из дровосеков. Работник топора, временно отставив свое основное орудие труда в уголок, старательно водил по бумаге скрипящим пером дорогого «паркера», полностью скрывающегося в заскорузлой ручище, высунув при этом от усердия язык.
   Трибунал состоял сплошь из незнакомых лиц. Да и как было опознать среди заседателей знакомое лицо, если все они, без исключения, скрывались под глубоко надвинутыми капюшонами мрачных ряс?
   Завидев карабкающегося на свидетельское место лесного клопа, сплошь загипсованного и опирающегося сразу на четыре костыля, Арталетов застонал и понял, что его песенка спета. Не поддающиеся счислению родственники потерпевшего, посверкивая жгучими глазами, подкручивая усы и показывая на пальцах, что ждет несчастного, обидевшего их кунака, почтительно поддерживали последнего под многочисленные локти…
   В первый раз Жора пожалел о своем врожденном гуманизме…
   – Итак, – проскрипел, поднимаясь на ноги, председатель, когда калека перестал шепеляво и гнусаво перечислять лишения, перенесенные им по вине залетного гастролера, – кто-нибудь может сообщить что-нибудь, хоть на йоту оправдывающее преступника?
   Как же, сможет кто-нибудь… Все, кто мог замолвить за Георгия хоть словечко, присутствовали тут же, но рты их, к сожалению, были заклеены липкой лентой… И Серега, и Леплайсан, и бабка, и волк (ему коричневый китайский скотч обматывал всю морду так, что непонятно было, как собираются его освобождать от липучки, намертво приклеившейся к шерсти) сочувственно смотрели на подсудимого, но поделать ничего не могли. Глаза говорили более чем красноречиво, но разве взгляд можно подшить к многотомному делу в качестве свидетельского показания?.. Лишь одного милого и полузнакомого лица не видел Жора в зале…
   – Ну, в таком случае мы переходим…
   – Постойте! – раздался от дверей чей-то звонкий голос, заставивший сердце Арталетова учащенно забиться. – Я могу оправдать его!..
   Жора рванулся навстречу красному отблеску и… со всего маху грохнулся с полатей на пол.
   Тощий домотканый половик, надо сказать, плохая замена мату. Нет, не тому мату, который едва не сорвался с губ пострадавшего, а самому настоящему, гимнастическому…
 

9

   А то мои подружки пиявки, да лягушки —
   Фу какая гадость!
   Эй, жизнь моя жестянка!!!
   А ну ее в болото!

Юрий Энтин. «Песенка водяного»