Евсеев Борис. Отреченные гимны

   В третий раз новый инструктор - лысачок куда-то исчез - снова запустил Михаэля в небо. Перед полетом состоялся смутивший пилота разговор.
   - Вы неплохо провели тренировочные полеты. Но самое интересное и, подчеркну, самое важное начинается только теперь. Теперь полет будет самый настоящий. Впрочем... Жалобы на самочувствие есть? - новый инструктор с костлявым лицом, в металлических круглых очках, тонкими пальцами беспокойно хватавший все подряд: полы своего зеленого халата, карандаши на столе, мочки ушей, щеки, брови, - глянул подозрительно Михаэлю в нос. - Если есть - высказывайте. Подлечим. Успокоим. И в путь, в путь! - Костлявый, - как и все худые-высокие, изнервлённый, - стал заводиться, побрызгивать слюной. "Самому бы тебе подлечиться", - подумалось тогда еще Михаэлю. Но костлявый вдруг успокоился, сел, закинул ногу на ногу, закурил, виновато улыбнулся, сказал:
   - Работа, с-сами понимаете. З-затрахался. Ну-с, приступим. На этот раз для вас главное - не поддаться нисходящим воздушным потокам и... Ну, в общем, тем фантомам, или - лучше сказать, - образам, что в потоке этом могут встретиться. На этот раз ваш путь наверх, только наверх! Скорость предельная. Поэтому разучим несколько психорегулирующих команд. И еще эти... - инструктор чуть смутился. - Плевки... Да, да! Плевать надо умеючи! Вот так, через левое плечо! - очкастый смачно, но при этом тонко и даже изящно цыкнул слюной влево. - Кроме того... На сей раз вам полагается особый шлем, голосом команды подаваться не будут, а вот морзянка не исключена. Ну и - летательный аппарат. Теперь у вас будет, - инструктор опять виновато замялся, - летательный аппарат. Н-н-да... Старайтесь описывать то, что произойдет с вами в полете. Хоть в нескольких словах!
   В третий раз Михаэль сильно нервничал. Нервничал потому, что вся подготовка к полету была необычной, и это ему здорово не понравилось. Во-первых, врачи - их набежало сразу несколько, и двое из них, как он понял из обрывочных фраз, были реаниматорами. Вместо привычных процедур (давление, вестибулярный аппарат, сердце) врачи занялись чем-то странным. Мерили и смотрели вовсе не то, к чему Михаэль, повидавший на своем веку медкомиссий видимо-невидимо, привык. А когда ушли врачи, колобком вкатился прежний инструктор-лысачок, стал выспрашивать, какие книги в последнее время читал пилот, любит ли он мистику, читал ли что-нибудь из книг религиозных. Тут Михаэль вышел из себя, стал кричать, что ежели он не шибко грамотный, так и пускай ищут другого, а не такого дурака, как он, что книг сейчас он не открывает, даже и открывать не собирается, разве какую книжку про рыбалку полистает. Но лысачок тут же его успокоил, а от радости, что капитан такой малограмотный, даже по плечу умильно погладил. Жест этот Михаэля расслабил, и он добавил, что из религиозного читал "Псалтырь" и что "Псалтырь" ему вполне подошла. Тут лысачок насупился (про "Псалтырь" говорить, видно, не надо было) и ушел. Вместо него явился костлявый и вручил Михаэлю махонькую дощечку, на конце загнутую лыжей, полированную. На дощечке был выцарапан чудной, не такой, как обычно, а с нижней перекладинкой, опрокинутой вправо, крестик.
   - Ну-с, вот вам и летательный аппарат, - заговорил почему-то шепотом костлявый. - Берите в руки, ложитесь, запускать вас будем!..
   Волга из обзора давным-давно пропала, облако, на которое его нацеливали, было далеко еще, когда Михаэль вдруг почувствовал: кто-то повис у него на левой ноге. Он дернул ногой - ногу не отпускали. Сейчас Михаэль летел уже не вертикально, а как обычно во снах и летают, а горизонтально. Поэтому смотреть на ноги было неудобно, но он все ж повернул голову, скосил глаза. И сердце его вмиг оторвалось от жил и рухнуло вниз: на левой ноге сидел голый, хвостатый, с белыми поросячьими ушами бес. Михаэль бешено заработал ногами. Но тут, ни откуда не прилетев, а словно здесь же из пространства вылупившись, появился бес второй, ухватил крепко ногу правую. Лететь сразу стало несносимо тяжко, горечь и злость душили Михаэля, он несколько раз принимался кричать, хотя и чувствовал: криков его никто не слышит. "Сдали, суки, бросили!.." - рвал и рвал он себе нутро. А под брюхом у пилота слышались визг, вой! Какое-то - пока сдерживаемое - смехалище начинало внизу, под брюхом, завариваться! Тут Михаэль почувствовал: медленно, но верно бесы утягивают его вниз! Идти вниз отчаянно не желая, он изловчился, перегнулся чуть не вдвое, стал лупить бесов изогнутой дощечкой по чему ни попадя. Черти - на удивленье - тут же истаяли, а Михаэля, засосав, как воздушным насосом, стремительно повлекло вверх. Тут же он и достиг малого, в тот день над волжской равниной чуть не единственного облака. Михаэль нехотя стал в облако входить и вдруг словно ослеп: невыносимое сиянье пробило облако слитным, живым, золотым столпом... Свет от столпа шел несказанный и тек медленно, словно мед. От света исходило насквозь проницающее, вечное спокойствие. Полет вмиг замедлился, скорость упала почти до нуля, тело обескостело, голову облил легкий приятный жар. Однако ногам было холодно, показалось даже Михаэлю: голова его в лучащемся облаке, а ноги из облака наружу торчат. Он опять прогнулся, стал сквозь золотой облачный туман глядеть вниз и вбок. Так оно и было! Ноги его босые - пятка к пятке, как у покойника, - выставились из облака, а близ ног бурюкались, булгачились бесы. Бесы немо разевали рты, сучили веревочными лапками, но хватать пилота за ноги уже не смели.
   Внезапно Михаэля еще поддернуло вверх, он прошил облако иглой и растворился в густо-матерьяльном, текучем, сияющем мощней солнца заоблачном свете.
   С самого своего вхожденья в облако Михаэль стал слышать сигналы в наушниках, но никак на них не откликался, виденного - ни вслух, ни про себя - не комментировал. Его, до последней морщинки, вобрал в себя золотой свет.
   Внезапно сигналы в шлеме прекратились, а световое пространство над Михаэлем и вокруг него еще большим - величайшим, высшим светом заполнилось. Кто-то тихо-огромный, непомерный вошел во все клетки ставшего неплотным Михаэлева тела. Нестерпимая ласка и невыразимая приязнь разлились вокруг. На минуту пропали все молотящие мозг укоры-терзанья, и Михаэль прозрачностью тела и проницаемостью своей души сравнялся с Великим Светом. Но тут же и разлилась вокруг него туга печаль. Никто не спросил его: "Ты зачем, Миха, здесь так рано?" Никто не укорил: "Неужто - самовольно решился?" Но и вопрос, и укор Михаэль ощутил ясно и от этого в своей проглянутой насквозь (как стеклышко на свет), а затем за ненадобностью отброшенной душе почувствовал нестерпимую боль. Умирая от стыда-позора, вымаливая для себя хотя б еще секунду великой ласки и зная: ее не будет! обрубленным вертолетным винтом грянул "пилот" вниз...
   Открыв глаза, Михаэль увидел: лежит он на операционном столе, а из окошка полуподвального темень ползет. Но ведь "улетал"-то он днем! А теперь лампы вовсю горят и запах дурной стоит, да и чувствует он себя как покойник, сдуру выпрыгнувший из домовины.
   - Вернулся! Ай, душка, ай, пилот! Как танцевал! Танцор полета, вот ты кто! - прыгал рядом лысачок.
   - Глюкозу в вену! Адреналин, камфору! - приказывал незнакомый врач.
   - Очнулся, пас-скуда! - встряхивал близ стола руками костлявый-изнервленный. - Только что не говорил, а так, молодцом... Но решающий полет - с-следующий!
   Следующего "полета" Михаэль ждать не стал, с фирмы в одних трусах свалил, а потом случайно устроился сюда, на загородную базу. Это и было его вторым, и уже настоящим везеньем...
   Дурнев куда-то запропал, Иванна с Нелепиным, слушавшие рассказ Михаэля, потерянно молчали.
   - Бедный... - не выдержала наконец Иванна. - Вот уж не знала, что у вас на фирме такие дела творятся! - обернулась она к Нелепину.
   - Это все волжанское отделение! Мы такие опыты давно запретили! Опасно... И вообще, - Нелепин замялся, - нельзя так. Некромир, он шуток не любит и, говорили мне, ничего и никому не прощает...
   - Так вы с фирмы... - с радостным лукавством, словно давно об этом догадывался и только до времени молчал, протянул Михаэль.
   - Я не ученый. Президент я... - застеснялся вдруг глупо Нелепин. Экономически, так сказать, вперед науку двигал. А они - самодеятельность тут развели! Скажите, а на спецТВ съемка полетов шла?
   - Вроде шла. Что-то об этом костлявый после полета говорил.
   - Так я и думал. Они всякую грязь, весь соблазн некротический для ТВ-40 снимают! И дорого продают. Это все Чурлов! Меня Мефодьич предупреждал. А вы молодец, что сбежали. В следующий раз могли и не вернуться.
   - Как это, Вася?
   - Под видом сна они вводили его в состояние клинической смерти, а душу его - отдельно от тела - в некромир запускали. Ну, по-старому, в мир иной. А там самовольно жизни лишившихся встречают неласково.
   - Как же не стыдно - душу без тела! Как же... Значит, он...
   - Значит, я мертвым был?
   - Без сомненья. Но только знаете, что я вам скажу? После смерти не летят, - восходят. Обманули они вас! Не туда, не в те слои запустили!
   - Ах, кончай, Вась! Не могу я про этих козлов! Другой мир ведь! Налей мне! За вас, Михаэль, за возвращение! И за тот свет. Все там будем...
   Выпили, закусили, и вспоролась словно штопором тишина, полетели подначки, перемигиванья, смешинки. Михаэль снова слетал на кухню, принес еще несколько опутанных тонкими стружками бутылок вина.
   - Ты что ж, летчик, охранять нас сюда поставлен или спаивать? - пьяно смеялась Иванна. - А то, гляди, Помилуйке твоему вонючему пожалуюсь...
   - Кто он вам, Помилуйко? - Нелепин внимательно глянул на Михаэля.
   - Помилуйко? Это который уехал? Да я его в первый раз сегодня видел. Сказал, что из ФСБ, документ показал. Посторожи, говорит, они, мол, сбежали, то да сё. А я вижу, - вовсе вы не то да сё!
   - Так отпусти нас!
   - А что? И отпущу! Только куда вы сейчас? Смотрите: ночь... ни души кругом, машины у вас нет, да и ФСБ, оно шуток не любит.
   - Помилуйко с нашей же фирмы. Программист-д. он, а никакой не фээсбэшник!
   - А ты нас на вертолетике, миленький! На вертолете, а?
   Михаэль внезапно как бы очнулся от сна:
   - Пойду, пока тверезый, территорию огляну. Вы уж без меня попируйте.
   Так некстати оборвавший налаживающееся общение, Михаэль ушел, и трое сбежавших из Москвы стали в холодной комнате (холод не мешал, наоборот, взвинчивал, порождал внутреннюю горячку) пить, вспоминать Москву, фирму. Выпили за упокой души Ушатого и взгрустнули. Выпили за возвращение Михаэля из небытия и повеселели вновь. Странное нервное возбуждение охватило всех пирующих, включая вернувшегося пилота.
   - Ну миленький, ну "пилотик"! Ну полетим ведь? А то, я боюсь, нас здесь тоже ногами вперед запустят!
   - Машина в порядке. И горючее есть. Так что, в принципе, с птичками можем и лететь. За Волгой - светает...
   - Слушай, а куда ты нас перебросишь? А если тебе этот хмырь нас "куда следует" перебросить прикажет?
   - Какое там прикажет? Он же с вашей фирмы. А мы полетаем, полетаем, да в бывшей нашей части за Волгой и сядем.
   - Миленький, что нам часть твоя! Нас ведь и вправду ищут!
   - Вань! Никто нас не ищет и никуда бежать мы не будем! У нас дела здесь, в конторе, я обязан их закончить. - Нелепин встал.
   - Правильно, Вася, - прокашлялся и пошевелился все больше молчавший Дурнев. - Куда бежать, зачем?
   - Да я ничего. Не настаиваю... - принял вопрос Дурнева на свой счет Михаэль.
   Тут-то и скрипнула дверь, и встал на пороге Виталий А. Помилуйко. Колкая льдяная печаль тоненькими пластинками обламывалась с усов его и щек. Плечи длинной куртки были припорошены мелко искрящимся нетающим снежком.
   - Утро скоро, господа, а вы все пьете. Кончайте пировать, поехали! Приготовлено для вас местечко. Вы, Иванна Михайловна, можете мужчин и не сопровождать. Часа через три-четыре они к вам вернутся в целости, ммм... и сохранности.
   Помилуйко видел: слова его вызывают неприязнь и вызывают нервозность; для успеха же задуманного дела беглецов надо было успокоить. Но успокоить их он не мог, потому как сам под сухо-досадливой печалью скрывал тяжкое сердцебиение и страх, сдавливающий затылок каменными тисками.
   Два часа назад Помилуйко, добравшись до окраины Волжанска, долго разыскивал телефон, наконец в одной грязненькой ночной кафешке его разыскал, позвонил по коду в Москву. То, что ответили Помилуйке по телефону, - его сейчас и терзало. А сказали ему следующее:
   - Сделаешь так. Мужиков вывези назад к Москве. Бабу с собой не бери. А им - стволом пригрози и вывези. Километров тридцать назад по шоссе сделаешь, - встретится тебе поселок Шерамарь, пройди его насквозь. За поселком - кладбище и лес. Там в лесу тихонько предложи Нелепке шлепнуть Дурня, а потом этому дураку - Нелепку. Откажутся оба, - шлепнешь обоих. А если один из них согласится... Тогда дальше действуй вместе с согласившимся. Кто согласится, - думаю, тебе ясно. Быть тебе, сучок, в Шерамари через полтора часа. Там наши люди подстрахуют, помогут. А потом к нам. Уж мы встретим! Обиходим!
   Теперь, на базе, Виталий Алексеевич стал сбиваться и трусить, хоть до этого ему казалось: все пройдет гладко. Заметно нервничая, он поднял выданный утром и на брошенной стройке пристрелянный, а теперь уже и снятый с предохранителя короткорылый бельгийский "бульдог". Револьвер 1914-го года выпуска, чуть дернув мушкой, остановился на Нелепине.
   - Вас попрошу первым, Василий Всеволодович.
   Нелепин крякнул, встал, стукнул в сердцах стаканом о стол, подхватил с полу зеленый портфельчик, поплелся к двери.
   - Михаил! Будь другом, проводи вниз! Теперь вы! - Помилуйко повел револьвером на Дурнева. Дурнев вышел, Иванна тоже встала. - Вам же сказано было! Можете оставаться. Повторяю: они вскоре возвратятся, никто силком их удерживать не станет, дадут показания и... К окну ступайте! - Помилуйко слегка разжался, рука с револьвером обвисла... "А ведь верно! Вши, недоноски, а туда же! В "материю д." лезут. А не понимают, что он этой самой материи больше их всех в контурной по ночам нанюхался!" В Помилуйке вспыхнула и стала медленно разгораться сухая, амбициозная злость.
   Проходя к окну мимо задумавшегося и слегка опустившего голову оператора-д., Иванна почуяла исходящую от него противную дрожь самца, готового убивать, стрелять и добивать недострелянных. Враз ухватила она взглядом и обвисшую руку Помилуйки, сухие его щечки, мышьи ушки... Не слишком соображая, что делает, Иванна вдруг с силой ударила ребром ладони по кисти обвисшей руки. Помилуйко от неожиданности сронил густую слюну, револьвер полетел в сторону, стукнулся об пол, поехал к ножке стола. Иванна мигом прыгнула вбок, револьвер подхватила, повела дулом снизу вверх к Помилуйкиной голове. Долгая, почти любовная судорога прошла по ее гибко-звериному в этот миг телу.
   - Бросьте, Иванна Михайловна! Ну! Брось, стерва, брось! - зашипел презрительно программист-д., не желая повышать голос и сообщать о досадной неувязке отправленным за дверь мужчинам. Однако, увидев, что Иванна тяжелящий ей руку "бульдог" не бросает, крикнул громче, повелительней: Морду разворочу!
   Дважды подряд, с усладой, с силой, с болью, разрезая надвое указательный палец, нажала она на спусковой крючок.
   Раздались два неаккуратных, неровно растреснувшихся хлопка, Помилуйко схватил себя за горло, стал валиться на стол с остатками закуски. На горле его, под пальцами, вздулся розовый тонкопленочный пузырь, затем пузырь лопнул, и двумя тугими струйками потекла, шибанув в ноздри дикой свежестью, кровь. Коротко, словно хотел что-то сказать, Помилуйко вытолкнул из себя ком воздуха, и вместе с воздухом изо рта его вывалился сгусток совсем уже черной крови. Стягивая газету с едой, со стаканами, оператор-д. пополз на пол.
   - Готов! - крикнул возбужденно и, как Иванне показалось, радостно вернувшийся в комнату на звук выстрелов и сразу подскочивший к упавшему Михаэль. - Это ж надо! С двух причмоков - и готов!
   ... Выскользнув из больничной постели, Иванна опять влезла в тумбочку, достала новую, сине-дымную, морочащую далеким запахом небытия и тлена сигаретку.
   "Да, все стало хуже, чем было! - никак не могла прервать она свои воспоминания. - Надо было оставаться в Москве, а подозрительные эти дела с некромиром бросить! Жить у Васи, а деньги... Да хоть на том же Савеловском торговать! Теперь - в Москву ходу нет. А может, не было этих четырех южных месяцев? Беготни по "держбанкам", по НИИ, не было усатых, пылающих холостым жаром контрразведчиков? Не было нелепинского пьянства, тихо-настойчивых прилипаний вмиг разбогатевшего Вальки Дурнева, в больницу ее и запроторившего?"
   Дверь в палату открылась и вошла, продолжая по дороге говорить сама с собой, пожилая медсестра. Прервав на миг свои бормотанья, она стала спрашивать:
   - Как здоровьичко, детуся?
   - Мрр... - бурчала Иванна в ответ.
   - А там, до вас, детуся, пришли. И с одёжой, кажись. Выпысують вас. Доктор унизу так и пишет, так и пишет!
   Внизу хмурился трезвый Нелепин, улыбался лучший пилот юга и севера Михаэль, что-то прямо в приемном покое строчил старенький доктор.
   - Вася! Что? - Иванна кинулась к Нелепину на шею, заплакала.
   - Порядок. Все улаживается. Сегодня начинаем действовать. А тебя доктор выписывает. Ты ведь у нас здоровая?
   - Здоровая, здоровая... А как же Дурнев? Он отпустит?
   - Он тебе кто - тюремный надзиратель? Пошел бы он в свинячье гузно!
   - Пошел бы, пошел! - прыгая на одной ноге, она скидывала с себя больничные шлепки; забыв о Михаэле, сдергивала за рукав пижамную куртку, опомнившись, бежала к шкафу, к лежащей с ним рядом, кем-то уже заботливо приготовленной стопке одежды, прикрываясь дверью шкафа, кричала:
   - Все уладится! Все, все!..
   "Свежая голова"
   Что-то сломалось в Уродовом механизме, что-то растреснулось у него в середке, в том неназываемо-узком внутреннем пространстве, которое презрительно звал он "пустынькой". Из трещин, из камней этой самой "пустыньки" полезло наружу нечто новое, небывалое: после нескольких лет молчания Урод позвонил матери.
   - Это я. Агавин, - сказал он, желая настроить мать, а заодно и себя на их прежний, служебно-шутейный тон. Однако в собственном голосе услышалась ему слякоть, сырость. Мать, подведенная соседкой по коммуналке к телефону, не отвечала, боязливо дышала в трубку. Тогда Урод без дальнейших разговоров к матери взял да поехал. Выпутавшись из темных закутков общего коридора, он вошел в незапертую комнату, но матери не увидел. Лишь приглядевшись, рассмотрел он присохшее к плетеному, на подламывающихся соломенных ножках креслу невесомое морщеное существо, с коричневым пергаментным лицом, с затаенной улыбкой на лиловых, вытянутых в нитку губах.
   Безумно улыбаясь, мать смотрела сквозь него.
   Агавин стянул с себя куртку, бросил на пол, посмотрел на ботинки, оглянул зачем-то пальцы рук, сел на стул.
   В комнате (Агавин выменял ее для матери после смерти отца еще десять лет назад) кроме кресла, стульев, стояли кровать и несколько книжных полок, поставленных одна на другую. Сверху на полках покрывались жирной лягушачьей плесенью тарелки, журналы, термос, пустая, с купольным верхом, и лежащая на боку птичья клетка. Комната была влажной. Агавин почувствовал это сразу, зябко-брезгливо передернул плечами, затем еще раз, исподтишка уже, глянул на мать. Все так же безумно-весело мать трогала лиловыми губами пространство, так же, словно через хрупкие стеклянные трубочки, испускала перед собой жиденькое старческое зренье.
   Агавин ждал вскриков-всплесков, хаоса претензий, ждал пышного и одновременно робко-провинциального "муздрамтеатра", какой представляла мать еще при жизни отца. Муздрам, черт дери, был у нее в крови! И ведь на сцене-то, да и то никудышной, пробыла всего два года (как и ее мать, агавинская бабка), а вот поди ж ты: выветрить эту театральщину невозможно! От грубо-наждачной скуки и чтобы не впадать в воспоминания, Агавин стал рассматривать комнату.
   Комната была чисто выметена, недавно оклеена обоями. Что было нехорошо - так это черные пятна по углам и наглухо закрытые форточки.
   "Так. Убирают. Присмотр. Заботу проявляют. Дом призрения открыли. А профессиональную домработницу, - что прислал он, - выгнали. Не понравилась. Не из музкомедии. Не из балагана! Что это за пятна?"
   Встав и делая вид, что разминается, Агавин пошел к окну. Пятна оказались обычным, бархатистым, зеленым, слабо-пенициллиновым телом плесени.
   "Да это ж тина! Растеньица! Амебы. Жить хотят. Как и мы. Мы ведь тоже тина".
   Сев, Агавин прикрыл глаза. Надо было выложить из сумки то, что он привез для матери и сейчас же, немедленно, уходить.
   - А мне сказали, - ты умер. И позавчера как раз год тебе исполнился. Я и записку в церковь через Нюсеньку послала. Ну умер, думаю я себе, и ладно. На том свете - легче ведь. Умер - и Бог с ним...
   - Что вы несете! Вот он я. Перед вами. Никакого того света нет!
   - Да я ведь ничего... Может, и нет того света, а только легче там. Уж ты мне поверь. А что тебя вижу... Так ко мне всякие видения бывают.
   - Вам не надо ли чего? Я привез.
   Старуха пригладила коричневое платье такими же коричневыми руками и, лучась пергаментным лицом, указала на кровать.
   - Надо. Туда, Минечка, ставь! В храм, все в храм отдам!
   - Я не Минечка! И вы это знаете! Бросьте! Это Минечка ваш умер, а не я! И умер он в шестьдесят четвертом! В шестидесятые! А сейчас - девяностые! Соображаете ведь, небось, по годам-то еще?
   - Правильно, правильно! Соображаю я! А насчет Минечки это я так... На всяк про всяк. Вдруг, думаю, Минечку назову - и опять его увижу... Ты, Сеня, не обижайся, просто мне Минечку позвать захотелось, - испугалась старуха. - Знаю, знаю, что Минечка умер. И ты умер. А я за грехи - жива. За грехи ведь жизнь дается, за них и отбирается! А долгая жизнь - за грехи особенные дается!
   Агавин встал. Музкомедия стала выходить за все возможные рамки. Он хотел выгрузить из сумки то, что привез матери, с треском раскрыл молнию, но тут же ее и застегнул, а сумку, уронив на пол, пнул ногой. Сумка булькнула, поехала к кровати.
   - Не притворяйтесь! - вдруг, не помня себя, завизжал Агавин. Кончайте муздрам! - он кинулся к форточке, одним ударом вышиб створки наружу. - Форточки открывать надо! А то...
   - Сердитый какой, ой-ой! - продолжала кривляться старуха. - А чего сердиться? Сердиться вовсе и нечего. Минечка и не сердился никогда... А что форточки не открываю - так боюсь: дух мой через них выйдет.
   Агавин выбежал от матери в бешенстве. Притворство восьмидесятивосьмилетней карги было невыносимо! Хотелось выть, кусаться. Запал кусачий, однако, быстро кончился, ему на смену явился какой-то стойкий, невыводимый страх.
   "Вдруг правду старуха говорит? Вдруг умер я? Или вскоре как Минечка: тю-тю! Нет! Не дамся! Есть врачи. Правительство есть. Пусть оживляют. Ре-анимируют! Вставляют что надо! Я шестидесятник! Заслужил!"
   В те дни Агавин и решил возвратиться в "Аналитическую газету".
   В "Аналитичке" его встретили нервной дрожью.
   "Агавин возвращается!" Это было невероятно. Сенсационно это было! Возвращается вместо сбежавшего в "Доводы рынка" Прощелыгина, возвращается значит, будут смелые сексуально-политические и оккультно-параноидальные расследования! Будет роздано всем сестрам по серьгам, дано каждой твари по харе! Сунуто будет дрючком в мошонку всем аналитикам старой школы, а уж если говорить откровенно - аналитконсервам. Много чего будет! А писать в столовой Агавин перестанет. Зачем? Туалетов в редакции много...
   Этот переплеск, поднятый мелкой газетной верховодкой в зацветающем томно-зеленой ряской аквариуме "Аналитички", был Уроду лишь в досаду. Потому как настропалял он себя и подначивал, сволочил и стращал, пристегивал к стулу и отстегивал от него, но слов мерзейших, сперва сигавших в стороны, затем сплетавшихся в один жгут, в единое, остро секущее целое, но статеек смачных - не было. Их не было день, не было неделю, месяц. Редакция трепетно ждала. Вот. Сейчас. Шебалдахнет! Агавин же у себя на четвертом этаже тихо хирел и писчей этой немощи, вдруг на него свалившейся, до умиранки пугался.
   Сегодня Урод был назначен "свежей головой" номера.
   Такое назначение сулило удачу. "Свежая голова" могла многое! Она могла советовать и направлять, критиковать и править. Стало быть, несмотря на то, что собственной статьи пока нет, можно было засандалить на одну из газетных полос кусок про странную фирму, про военных, черными собачьими носами что-то вокруг кучи "фирменного" дерьма вынюхивающих. Прессовый вариант полосы выпускающий редактор Шульгрен читать все одно не станет! Вот номерок с таким куском на видном месте и выйдет: кушайте, дорогие коллеги, хлебайте!
   И Уродец, шумно дыша, стал в роль "свежей головы" входить. Поэтому, когда к нему впёрся вдруг мраморнолицый, с голубеющей лысиной, стыдливо оклеенной по бокам не волосиками даже, а жидкими клочками сена, старичок, он лишь заурчал глухо, собираясь пустить в наглеца тарелочкой для пирожных. Для верности броска Урод оторвал даже голову от слабо испещренного звездочками синего экрана и неожиданно вздрогнул: глаза старичка странно мерцали.
   - Вот статью принес. "Апология совести" называется, - гордо-возвышенно выплеснул из себя старичок.
   - О чем, о чем? Вы псих, да? Имбецил, да? Нет ее! И не было! Вон, во-он! - заволновался Урод. Но голос его при этом треснул и распался на две половинки, как старая сухая мыльница. Такому голосу не поверил и сам говорящий. Не поверил ему, конечно, и старичок. Он вызывающе и хитрецки усмехнулся:
   - Думаете-таки - нету? А вы сюда, сюда гляньте! Я, между прочим, с фирмы "АБЦ-Холзан". Слыхали о такой?
   - Откуда?.. Что, что у вас там? - внезапно до усерачки, до лихоманочной дрожи забоялся возможной провокации Агавин. - Шантажировать меня? Через меня говно спускать? Я вам не "сливной бачок"! Я вам! Я...