Евсеев Борис. Отреченные гимны

   Тихо, без размаху, минуя жилы и ребра, ударил князь-бес испытуемого литым молоточком прямо в заизвесткованное сердце! И сердце это, окаменевшее в житейских дрязгах и в колкостях быта, сердце, жалко уменьшенное от желанья прихапать истину посредством нажима и силы, наполнилось пронзительным звоном. А затем, захлебнувшись собственной кровью, стало рваться на части. И не узрел испытуемый сиявших над головой его небесных врат. Не почуял обугленными ноздрями запаха горней славы. Не дотронул глубоко провалившимися в глазницы глазными яблоками златокожих, гулко друг о друга постукивающих эдэмских плодов! Не вдохнул сотового и медвяного воздуха райских долин! Потому, что мытарство это выдержано им не было.
   И тут же он перестал осязать хрупко-крепкие ангельские крылья и выпустил навсегда из слуха словесную мелодию чудных, отвергаемых и отрекаемых в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь - гимнов. И полетел, кувыркаясь, по нижнему, бесчувственно-глухому отрезку столпа эволюции - вместе с осколками моллюсков, с паукообразными и червями, с не имеющими даже и зачатков души, порожне-полыми людишками - вниз: в гехинном, в геенну. Но вместо бездны, краешек свой ему показавшей, увидал он внезапно реку, холмы, туман. Бородатое и до невозможности молодое лицо близко над собой увидел...
   Облако душ: "высокий воздух"
   У берега туман стал выше, плотней. Внезапный, сплошной туман - откуда он взялся? Не туман - огромное, легшее на землю облако, залепившее все ее впадинки, бухточки, урезы вод!
   Нелепин не видел ни лодки, ни рук своих, ни ног, видел лишь вылучившееся из облака и над лодкой склоненное, молодое, удлиненное бородою пушистой лицо.
   - Знаю, больно тебе, - чуть помедлив, посочувствовал бородатый, в белой косоворотке с пуговкой черной человек. - Да потерпи уж!
   Холодная ладонь легла на нелепинское плечо чуть ниже огненной раны.
   - Ты кто? - спросил Нелепин больше для порядка, потому что и так было ясно: перед ним священномученик или святитель, может, даже святой. - Это бред? Я что - концы отдал?
   - Жив ты. Ты ведь плыл в Апостолово? Вот и приплыл. Я оттуда как раз. Ну же, вставай!
   - Не могу я встать, владыко.
   - Уж и не можешь! Подымайся, проветрю тебя, глядишь - ране твоей легче станет.
   - А они? - Нелепин кивнул на закидывавших тяжелый мотор на корму баркаса, жадно и широко облизываемых туманом хлопца с Иванной.
   - Должен же кто-то посторожить лодку? Парнишка один в лодке оставаться боится, зато он может в село сходить, кликнуть кого надо. Женщина лодку пока и покараулит.
   - Ты, вижу я, обо многом извещен, владыко! - подивился, сходя с качнувшейся лодки, Нелепин. - А вот знаешь ли ты, что понапихал я в себя дерьма всякого? Противно даже! С того и пить начал...
   - Знаю, чадо, знаю. Великий груз ты на себя принял и запретного много увидел...
   - Ну уж это враки! Ни в жизнь не поверю, чтобы отшельники и старцы про мелкотню нашу знали. Да еще про то, кто какую в себя информацию вогнал! Далеко до церкви от нас - как до неба! Ты - фээсбэшник! Полюбили они нынче под священномучеников гримироваться! На фирме у нас такие же вот безобразили! Так что - враки, враки!
   - Ничего не враки, - не обиделся человек из Апостолова. - А что до неба далеко - это верно. Хоть иногда - ближе некуда. Ну да ведь не на небе мы сейчас, на земле. Только в облаке.
   - Странное облако какое! - Нелепин кивнул задиристо на густую шапку молочных капель, снега, пара, скрывших уже и реку, и баркас, и людей. - Что за облако, отче, такое?
   - Ни к чему тебе знать.
   - Зачем же ты меня тогда из лодки вынул? Я ранен, может, помер уже. Тобой вот брежу... Зачем, отче?
   - Нужно тебе два-три слова сказать. Это сейчас ты ранен-болен, а коли выздоровеешь, что делать станешь? Нет тебе пути без слова моего: вмиг погибнешь! Ведь ненаправленный никем трупному смраду подобен, верно же направленный - подобен сапфиру блистающему...
   - Это так, так! Да вот плечо у меня болит жутко... И еще две старые раны: в живот и - прости уж - в пах. - Нелепин не сдержался, застонал.
   - Сейчас легче станет. Идем же!
   Святитель плавно развернулся и - до измота медленно ступая - вошел в облако. Раненый двинулся следом за ним, - и все вокруг изменилось: холодом вмиг заморозило плечо и левую руку до кончиков пальцев, пропала боль в животе, стало легче дышать. Сосредоточившись, Нелепин увидел: густо-непроницаемое, но на границах своих уже и редеющее облако разносится частицами быстрого тумана в стороны, сам он стоит на редколесой горе, на ее маковке, а далеко внизу играет цветными стеклами смутно припоминаемый город. Был город пуст почти: словно после великого разора или долгой войны чередовались в нем кварталы отстроенные, кварталы сгоревшие.
   - Что за город, отче? Москва? Нет?
   - Нас с тобой один ведь только город интересует. Город, в котором ныне все завязки-развязки земные воедино собраны. Город вечный, город славный, город живых душ. Живых, заметь! Не потерянных, не гиблых! И не мертвых!.. Мертвых-то душ - уж согласись со мной - и быть на свете ни за что не может! Или жива душа - или нет!
   - Что вечный - говорили и о Риме. Многие о городах своих подобное сказать могут.
   - Но не говорят ведь.
   - Я так спешил в нее, так стремился! - стал неожиданно для себя жалобиться на Москву Нелепин. - Почему она меня вытолкнула?
   - Скоро все в Москве изменится. Да не внешне! Внутренне! - спутник нелепинский нахмурился. - Как мудрый птах, всегда Москва вовремя сгорала, чтобы из пепла обновленной восстать. И теперь так будет. Однако не затем я тебя звал.
   - Зачем же еще? И кто ты, все ж таки, отче? Ты не сказал, как зовут тебя. Мне кажется: ты один из двенадцати. Так ли?
   - Зови меня - отец Иван или, как раньше, - владыкой.
   - Иван... И жена у меня Иванна. Чудно это, отче. Видел я еще одного Иоанна, в Предтеченском переулке, на портале церковном. Иоанн Предтеча Ангел Пустыни зовется он. Да только тот на тебя не похож и чужеват вроде. Столько Иванов! Во снах лишь так бывает. Ну, в книгах еще... И знаешь еще что: сдается мне - умер я тогда в Верхнем Предтеченском, близ Большого Дома! А теперь так только... по воздуху путешествую! Оттого все бесы в меня и вцепились, коготками адскими и впились. А что было со мной в последние месяцы - один только полет скорбной души...
   - Умирать ты не умирал. А вот душа от тебя - точно, на время отбиралась. Это сперва приборы на фирме вашей так с душой твоей "поработали". Ну а потом, увидав такое дело, и мы подоспели. Жизнь ведь людская всегда на два пласта делится: один пласт - жизнь возможная, другой - жизнь фактическая. И оба пласта - абсолютно реальны! Реальны и жизнь души, и ее материя. А насчет книг... Гляди зорче: в жизни мы, не в книге! Ну разве - в Книге Бытия.
   Так, беседуя, взошли на песчаную гору. На одном из склонов ее, скудно поросшем колючками, травой, оказался вход в пещеру. Вход был просторный, многократно превышающий рост пришедших. Близ входа туман разредился, клочьями висел он на ломких иссохших стеблях бурьяна.
   - Об одном попрошу тебя, чадо. Как войдешь, скажи сидящему: "Возьми, что я принес". А больше не говори ни слова! Негоже тебе с грузом таким жить.
   - Так ведь пропадет информация!
   - Сохранится она! Только на подкорку записывать ее не годится. Счисть запретное с мозга, сотри с окрайцев души! Все необходимое из записанного в тебя -и так останется. Вы ведь сперва на фирме у себя верно о душе мыслили! Несвоевременно только. Да и в сторону потом сбились.
   - И опять спрошу тебя: как узнать мне, отче, что ты не бес? На бесов, мытарясь, ух, как я нагляделся! Вид-то они любой принимают!
   - По делам узнают бесов. По делам и меня узнаешь. Я ведь тебя райскими садами и удовольствиями не сманиваю. Я тебе тяжкую и болезненную - сложней, чем иная нейрохирургическая, - операцию предлагаю. Уйдут из тебя запретные сведения - жизнь к тебе вернется! Мы ведь неспроста тебя по мытарствам до конца вели! Отвратить хотели от мыслей ложных, хотели, чтоб душу не растранжирил, а после и другим транжирить не давал. Последнее твое мытарство и сейчас еще длится... Входи же! - С силой и, как показалось Нелепину, досадуя на долгие препирательства, втолкнул Иван раненого в пещеру.
   Впереди была тьма полная. В спину, однако, толкал и толкал, направляя движенья куда следует, вожатый. Повернув за высокий соляной столб, Нелепин остановился, как вкопанный. Пещера - кончилась. Остро-синий, с фиолетовым отсветом небесный расплав (синей и ярче, чем даже на мытарствах) - брызнул в очи. Чуть вдали, на песчаном всхолмлении, над обрывом сидел кто-то в золотистом, ниспадающем до глубин и до бездн облачении. Сидящий смотрел на угадывавшиеся близ ног его реки неба. Бесконечно текущие, вертикально восходящие, тихо поющие - как они сюда, в пещеру, проникли? Над реками неба и им наперерез лентами и пучками несся облачный быстрый туман. Млечно-голубой, полупрозрачный, состоящий из мильонов брызг, кусочков, частиц! Частицы эти были разноконтурными и были, казалось, живыми. Вглядевшись пристальней, Нелепин со страшной, безумной почти радостью скорей ощутил, чем понял: в голубовато-млечном свеченье, в обморочном трепетании мреют-несутся живые души!
   Чаще всего души имели очертанья человеческих тел. Но иногда обозначали себя и геометрическими фигурами, вытягивались в овалы лиц (без туловищ, без рук, без ног), преображались то в распахнутые ласточкины крылья, то в грубые челюсти, то в ладони, сжимаемые в кулак, проходили через какие-то другие изменения своего изначального вида и сущности. Эти мерцанья-биенья душ не позволяли отфиксировать и утвердить в сознании их окончательный вид. Было, однако, хорошо заметно: меньшая часть душ уходит в курящуюся, как от разрыва свежей авиабомбы, воронку, большая - возвращается к смотрящему. Бешено ведя глазами за каждым всплеском, за каждым изменением душепотока, Нелепин стал постепенно выхватывать из него души и по отдельности. Синенькой сгорбленной тенью мелькнул отец, тряхнул вовочкиным чубчиком генерал Ушатый, блеснул очками пилотскими Михаэль. Кто-то еще из знакомых, друзей, - чуть уменьшенных, телесно слегка деформированных, пронесся в нескончаемом потоке. И сам поток, и выглядевшие на первый взгляд хаотичными кувырканья в нем душ казались недостижимо-высокими, неизъяснимыми! Но этот же поток и успокаивал, и целил раненого.
   Вдруг одна душа, грубо и нагло из потока выплеснулась и, по-земному тяжко искря, не полетела - брызнула к краю песчаного обрыва. Злой и поджарый, как барс, убитый в Волжанске программист Помилуйко летел, шевеля кисточками огородных усов, на пришедших! Нелепина шатнуло назад, он едва удержался на ногах. Помилуйко же засипел безголосо, застенал отступнически:
   - Не хочу своего контура! И Частного Суда не хочу! Не признаю я его! Мы здесь - свободные души! Куда хотим - туда летим! Давай обменяемся контурами, жмот!
   Тут смотрящий за душами слегка шевельнул плечом.
   - Ляг! Мри! Конец иначе! - задышал в шею раненому Иван. - Миг Частного Суда сейчас настанет. Эпизод его!..
   Упав на песчаную землю, раненый все ж таки одним глазком на происходящее зазирнул...
   По знаку Смотрящего стал спускаться со скалы орел в железных перьях, издали походящих на латы. Птица с мощным, бычьим торсом опускалась тяжело, казалась механической, неуклюжей, словно бы именно для этого случая сконструированной.
   Однако, несмотря на тяжесть, орел в латах быстро догнал Помилуйку, перевернул брыкающегося программиста на спину и легко, почти любовно тюкнул его клювом в лоб. Тут же свет и в пещере, и меж реками неба стал багровым как в кочегарке, словно в топке. И высветилась вся до мельчайшего пузырька душа Помилуйки! Начавшая чернеть еще в Москве и сгнившая до конца на волжанской базе - была она тут же понята и определена как душа курвеца и запроданца. И тогда, вняв этому бессловесному определению, орел-бык, орел-поток, орел-правосудие - пробил Помилуйкин череп насквозь. Свет багровый в пещере стал меркнуть, стал через дыру костяную в черепе куда-то стекать. И пропал исполненный ненависти оскал Помилуйкиного лица, исчезли мышиные ушки! И грянуло, завернувшись винтом, духовное тело программиста-д. в дымно-громадную воронку. А навстречу гибнущей Помилуйкиной душе стало подыматься из воронки тихо-обморочное верезжанье и остатнее блеянье других - видно, тоже осужденных на вечное в безднах томленье - душ...
   Шелест душ, верезг бездн, гул планет стояли в ушах у Нелепина. Глазами же он стал примечать сдвинутый на края обзора огромно-живой столп. Тяжко-прессуемые тела млекопитающих переплетались в нем с лапками ракообразных, с ножками гусениц. Но замечались теперь в столпе и нежные внутренние волоконца деревьев, и любовные изгибы усиков виноградной лозы. Красные и золотые, с ласковыми фасетками глаз зоонароды в столпе ходили, с пудреными головками, с гроздьями губ дендро-человеки влеклись! Все это месиво телесных - уже осуществленных и только замышляемых - оболочек хотело сдвоиться, дать потомство и, набив им столп эволюции до самых до небес, подняться по столпу к Смотрящему, чтобы близ ног Его наконец одушевиться, получить хоть частицу бессмертной души. Нет, не дарвинов-ская борьба видов угадывалась теперь в столпе, а именно схватка за одушевление! Но не давалась душа за одни бесконечные попытки совокуплений, за безмозглое тиражирование низших животных качеств! Да и нужно было сперва пройти всем этим сущностям через жизнь плотную, жизнь земную...
   Постепенно стало замечаться: большая часть копошащейся в столпе живой массы потиху-помалу оседает вниз, к земле. И лишь ничтожно малая часть биологических сущностей, вымоливших себе в бесконечных вертикально-горизонтальных снованиях душу, втягивалась в облачный, несущийся наперерез рекам неба туман.
   Здесь-то, в этом высшем человеческом душепотоке, никаких сдвоений, никакой борьбы уже не было. Только вечное ожидание! Одно бесконечное круженье! Только личное бессмертие - без права продолжения рода и без передачи одной и той же души разным вместилищам! Здесь летели души святителей и души юродивых, души невинно убиенных и пострадавших за веру. Горьковато-сладостный полет одиноко-бессмертных душ захватил Нелепина, мощно и требовательно повлек за собой. И только дымящаяся воронка вечной смерти, как вырванный из живого небесного тела кус мяса, пугала чернотой, бездонностью, удерживала от вхожденья в поток.
   - Говори! Скорей! Наблюдающему за душами - скажи! - Давно уже колотил в спину Иван, свистящим шепотом пытаясь перекрыть хаос и треск эфира.
   Нелепин медлил. Как тот кислородозависимый, впивал он млечно-голубые пути легчайших сущностей, всасывал потоки разлученных с землей, с близкими и любимыми, до светлого Воскресения душ. Да, души эти чистые, души высокие были вознаграждаемы глубочайшим и плодотворным одиночеством, необходимым для проникновения в Замысел, были вознаграждаемы вечной лаской Высшего Присутствия. Но не было средь них душе-тел грешных, смертных, любимых...
   Внезапно - не своим привычно-житейским, хриплым и поспешающим баритончиком, а мерно-литургическим, от мокрот и слизи очищенным голосом, проговорил раненый тихо:
   - Возьми, что принес я.
   Как в тысячеваттных динамиках разросся голос раненого и, ударив оглушающе в барабанные перепонки, разорвался на последнем слоге стотонной авиабомбой.
   Сидящий, не оборачиваясь, кивнул. От кивка Его поток душ бешеным штопором взвинтился к черно-синему, твердому, как сапфир, небу. В сладких, в смертельных судорогах замельтешили дотронутые Им души: как бабочки и комары от дуновенья июльского ветерка или, скорей, как огромная стая стремящихся вверх мальков от переноса лодочного фонаря, они затрепыхались!
   - Уходим... Нельзя... Кричать нельзя...
   Не чуя под собой ног, выкрался раненый назад, на песчаный склон холма. Выбравшись же из пещеры, вновь оказался он в бело-молочном облаке.
   - Теперь решай: с нами, в поток, - или назад, к реке?
   - Не знаю я, отче. Я ведь испытания, наверное, не выдержал? Уронили вы меня! Опустили...
   - Тем, что позволил информацию с подкорки счистить, мытарства свои ты завершил. Путь на Круги Вечные теперь тебе открыт.
   - Нет... Не могу я так! С вами хорошо, да мне назад, к лодке надо. Не могу я пока один. Не вынести мне этот... полет одиноких!.. Только как же я дорогу назад найду? Туман! Или не туман это, а опять-таки - облако душ?
   - На реке с утра сплошной туман. Видимость - ноль. И сводка на сегодня такая была...
   - Ты не про сводку, ты мне лучше вот про что скажи: Наблюдающий за душами - кто Он? И что за место такое над потоком?
   - Не спрашивай. И так ум человеческий понатесал себе кумиров! Радуйся, что душа твоя бессмертна, радуйся, что вообще она тебе дана, что не бездушником родился или, живя, не разметал душу. А над потоком - место Частного Суда. И на Частном на Суде этом, предшествующем Суду Страшному, как сам, наверное, заметил - спрашивают строго. Тот, кто сидит над потоком, тот и судит. Да не так, как в судах ваших! Не по откупленным адвокатишками, не по изогнутым в дугу властями продажными законам! По душе судит. Поэтому можешь звать Его: Судия.
   - А ты, ты тогда кто же, отче?
   - Я? Я, пожалуй, пристав судебный. Ну все, хватит... Заговорился я с тобой.
   - А Ваня, Ваня? Она как же? Она была, отче, или... или только привиделась мне? Ведь казалось - одна душа у нас!
   - И тело едино. Она, конечно, была и есть. Да и все, что с тобой было, - произошло в реальности. Говорилось тебе ведь: на время лишь был ты относим душою из тела! Теперь с женой - восвояси возвращайся. Есть еще в Москве живые души, есть! К ним и прибьетесь. Да только не сразу в Москву езжайте! Годков на семь-восемь запоздать вам лучше. Глядишь, к тому времени все в стольном граде и переменится.
   Три сжатых, три до обморока стиснутых пулеметных очереди продрали утреннюю серую мешковину за спиной Ивана. Булькнул гранатомет, запела летящая мина.
   - "Муха" бьет! А перед ней - БМП-1! - хвастливо определил Нелепин. Ну, стало быть, жив я еще! Стало быть, гульнем еще, отче!
   - Умолкни, чадо нелепое! Из-за таких слов вся Русь - дыбом! Из-за них упущена вами возможность тихо-мирно поворотить Россию куда давно следовало! Все гордились: красные - лучше, белые - нужней, зеленые - современней! Вот кровью все и залили. А новая Россия на крови да на корысти стоять не будет! Теперь сорок лет скрытую внутреннюю войну ковшами хлебать будете. Козлы вы! Ей богу, козлы!
   - Земля русская любит кровь - потому что она живая! Живей вашего неба!
   - Земля русская, заметь себе, небо и есть.
   - Это как же? Как понимать это, отче? И на чем теперь мне стоять? На небе, на земле?
   - Стой, где стоял. А для крепости духовной запомни: земля - ваше небо, "Добротолюбие" - ваша Библия, Афон - ваш Иерусалим...
   Облако вдруг стало уплотняться, капли и частицы его стали вострей, мельше. Иван тоже стал отдаляться и вдруг, вскочив на ходу, как на подножку пригородной электрички, на один из выступов облака, - исчез.
   Облако было рядом, близко. Оно не ушло еще! Перья-лоскуты его цепляли окрайцами воспаленные щеки, лоб. Вдруг показалось: назад, к реке, - не надо! Надо - с Иваном - выше, смелей! В круг одиноких, вечно - до Страшного Суда - странствующих, вечно путешествующих душ! Задыхаясь от бега, обмирая от вновь возобновившейся боли в плече, раненый опять вскарабкался на песчаную гору, прыгнул к облаку, налег на него, стал цепляться за влажный пар, обрываться с него. Но остановить и удержать облако, конечно, не смог. Не зная, как снова затесаться в скопище летящих душ, как войти в сладостный хоровод уходящих и возвращаемых пред очи Наблюдающему теней, - он кричал, выл, хватал ртом легчайшие хлопья материи. Назад, однако, дороги не было. Облако почти стаяло и теперь лежало у ног, обнимая излуку реки, сухой камыш и кугу, какие-то постройки. Там, в низковисящих облачных каплях еще трепетали Иван и Михаэль, там был идущий за вербочками отец!
   Словно чуя эту внезапную человечью тягу, облако на миг вновь прихлынуло, подстелилось раненому под ноги... Но затем, резко сдвинувшись влево, навсегда ушло вверх, в тайные пространства неба.
   Нелепин открыл глаза. Душное майское предгрозье вплывало в комнату. Световыми столбами стояло млосное, чуть туманящееся по низам утро. В слегка затемненной, проветренной и чистой комнате, против его кровати сидели две женщины: молодая - простоволосая, пожилая - в платочке. Еще не сфокусировав глазами резкость, Нелепин понял: молодая - Иванна.
   - Сегодня ровно двадцать дней... - начала Иванна, и он, придя окончательно в себя, прошептал: "Скорей". Иванна шепот услышала, встала, подойдя, растерянно поцеловала его поочередно в раскрытые глаза: она не верила, что раненый очнулся, что это не сон, не длящийся бесконечно бред.
   - Скорей, - заговорил он, - я должен знать... куда оно уходит? Окно... откиньте штору совсем!
   - Помирает, - запричитала над ухом у женщины молодой женщина пожилая. - Помирает! Бедная ты, бедная...
   - Он выздоровел! Эй, хлопец, эй, Михеич, сюда! - Вбежавшие в комнату хлопец, а за ним незнакомый усатый мужичок обалдело уставились на Иванну. Скорее кровать к окну, - медленно, со сталью в голосе сказала она, и Нелепин понял: ей здесь повинуются беспрекословно.
   Кровать подтащили к окну, шторки оборвали совсем.
   - Смотри ты, облако какое странное, - сказала пожилая. - А я его с утра и не приметила. А ведь на улицу выходила. И не было его там вовсе!
   Белоснежное в центре и неправдоподобно фиолетовое по краям, взблескивающее двумя сахарными срезами облако, из которого минуту назад выпал раненый, тихо-мягко волоча свои края по плавням, по реке, - уходило на север, к Москве.
   - Там лес и дол... видений полны. - С трудом стал определяться во времени и в пространстве раненый. - Там о заре прихлынут волны... на брег песчаный...
   Юго-Восточный эпилог
   В одноэтажной гостинице в южном и от Москвы далеком городе сидел я на полу, среди бумажек и обрывков магнитных лент. Щелчок магнитофона, перемотавшего назад последнюю кассету, означал одно: прошел вечер, прошла набитая под завязку писаниной и выкриками ночь, следом - еще день, еще ночь. Проскочило, наконец, на пьяненьких петушьих ногах и утро нынешнее накатил день новый.
   Означал щелчок и то, что роман вчерне схвачен, распихан и уложен по кусочкам в блокноты. Правда, знал я и другое: щелчок означает уничтожение тех невидимых нитей, что связывали меня с самой плотью, с "материей" романа. С той "материей", что почти целиком оставшись на кассетах, три дня и две ночи мучила меня невозможностью взвесить на ладони то убиваемые, то вновь воскрешаемые души людские, Не позволяла ухватить за щеки тех двоих, обнять, притянуть к себе мужчину и женщину, сберегших в промчавшемся над страной вихре испытаний и мук душу живую!
   Нужно было, однако, возвращаться в Москву. Поезд уходил в двенадцать с минутами. Но поступилось, как всегда, иначе: я стал вдруг лихорадочно сбрасывать в сумку документы, записи, сунул туда - скрепив меж собой четыре кассеты.
   "Я успею, - уговаривал я себя - успею съездить к ним! Я только гляну на него и на нее! Обниму их вместе, разом! Должен же я наяву ощутить их сдвоенную душу, их единую плоть? Хотя б для того, чтобы напитать этим теплом свою, тяготимую одиночеством (при жизни, а не после смерти!) душу. Съезжу, и завтра же - в Москву..."
   Я сходил на автовокзал, располагавшийся близ вокзала железнодорожного и недалеко от моей гостиницы, расспросил о нужном рейсе.
   "Мы все еще в этом селе..." - все время вспоминались мне слова женщины. Вспоминалась и она сама - чуть скуластое лицо, серые глаза, падающая на упругую бровку темно-каштановая прядь, легкая, прямая стать, едва, как показалось, начинающий круглиться под серым великолепным костюмом, живот.
   "Село - рыбачье, в дельте реки, на островах. От всего мира мы отрезаны. Муж почувствовал себя лучше, и я сегодня в первый раз сюда выбралась". - Тогда, три дня назад, женщина отчего-то смутилась. - "Жизнь в больших городах за время наших странствий так изменилась... Но это уже из другой оперы. Я ведь и с кассетами думала поступить по-другому. Но попала на вечер... Приеду, свечку поставлю, - неизвестно чему улыбнулась она. Церковь в нашем селе великолепная! Муж сейчас, наверное, там. После ранения у него словно переменилось сердце".
   Автобус в Апостолово ходил дважды в день: в одиннадцать утра и вечером. Я успевал на первый рейс.
   Сойдя на конечной остановке, я сразу же церковь, о которой говорила женщина, и увидел. Церковь сияла ухоженностью и новизной.
   Сразу за церковью открылась свежесрубленная дощатая пристань. Прямо на пристани - рыба, рыба, рыба! Речная, но и морская тоже, соленая, свежая, иногда раки, даже кефаль. Торговки, рыбаки, владельцы баркасов, перекупщики, свой особый говор, своя, слабо проницаемая извне жизнь... Горечь вдруг подкатила к моему горлу, потому что, глядя на это чужое великолепие, я отчетливо понял: никого и ничего я здесь не найду! Напрасен приезд на авось, напрасны поиски без адреса. Судорожно сглотнув горечь, я, однако ж, развернулся, побрел назад, в село, искать нужный дом.
   Село пересекалось множеством каналов и по некоторым его улицам можно было проплыть лишь на лодке. Попетляв меж дорожек и каналов, я с центральной площади свернул на тенистую, увитую виноградом и барвинками улицу, на ту, которую женщина вскользь и упомянула, - Карантинную. Канал был и на этой улице, но был и проезд, был даже асфальт. Улица была густо по обеим сторонам засажена абрикосовыми деревьями. Я шел по правой стороне и от нечего делать, а скорей от равнодушия, внезапно пришедшего на смену горечи, в просветы меж деревьями поглядывал. В одном из таких просветов я и увидел дом под явором, веранду, увитую плющом, каких-то, явно приезжих, людей у калитки. Приостановившись - благо с противоположной стороны улицы люди эти заметить меня не могли - я всмотрелся внимательней. Какой-то подозрительный тип без примет, лысостриженный, юркий, вышмыгнул из дома и, оглядевшись, скрылся в густом абрикосовом саду. Другие тоже вели себя странновато: медленно по очереди ходили они вокруг дома, словно желая циркульными шагами обмерить его длину-ширину. Решив подстраховаться, я сдал немного назад, толкнул одну из калиток на своей же стороне улицы. Здесь было все, что требовалось по законам вдруг выскочившего чертиком из мешка авантюрного жанра: мытое окошко на улицу, любопытная, вся в кружевах и без весу за ставенкой старушка... Старушка увидала меня в окно и заговорщицки поманила пальцем.