Разговор сразу перешел на то, что Павлуша мало высылает денег отцу; что
он не достал жившей замужем в Куйбышеве больной сестре, самой старшей,
путевки в Кисловодск, хотя мог бы сделать это через обком металлургов,
членом которого был избран весной; что он, Павлуша, используя для себя
хорошее отношение начальника орса, не делает ничего, чтобы это хорошее
отношение начальника орса распространилось и на Захара. И много еще
обвинений предъявили они Павлуше, который отшучивался с той ловкостью,
которая показывала, что в этих обвинениях есть доля правды.
Когда отца уложили, Захар все еще пытался укрепиться на излюбленном
коньке, но Тина видела, что он хочет получить еще водки, чтобы подольше не
уходить. Тина делала вид, будто не догадывается, тогда Захар начал
издеваться над ее именем и над ее белорусским произношением.
- Христя, тащи свою паллитровку! - кричал он. - Скупишься, Христя? Эх
ты, Христя Борозна!..
Настоящее имя ее было Христина, и в родной семье ее звали Христей. Она
сама не знала, где подхватила уменьшительное Тина, должно быть, оно как-то
само собой зародилось из городского воздуха. В ремесленном училище многие из
ее подруг родом из деревни меняли свои имена: Васса тоже когда-то была
Василисой.
Отец Тины, Лаврен Борозна, как и его отец и дед, смалу бродил с
деревенскими плотницкими артелями по помещичьим фольваркам и малым
городишкам, а после революции - по совхозам и вескам, пока великое
строительство не призвало и не поглотило всю их славную профессию, исконную
на Великой и на Белой Руси, богатой лесами. На строительство Сталинградского
тракторного Борозна забрал с собой двух сыновей-подростков, а когда его
перебросили на "Большестрой", сыновья уже самостоятельно работали в
бригадах. Здесь-то старого плотника при выдаче паспортов окончательно
перевели с белорусского на русский - Лаврена на Лаврентия, а Борозну на
Борознова: его давно уже писали так в ведомостях на заработную плату, и
милиции так было удобней, а ему все равно.
И все они стали Борозновы.
Их район на Витебщине граничил с Смоленской областью. Тина, как и все
Борозновы, с детства равно говорила по-белорусски и по-русски. Но
белорусское произношение было в ней неистребимо. При ее внешности, долго
сохранявшей черты детскости, это придавало русской речи в ее устах особенную
прелесть.
Захар же, нарочито огрубляя ее говорок, сочинял замысловатые фразы,
сводившиеся все к тому же требованию водки.
- Эх, памог бы я табе, Хрыстенька, пашов бы это я, пастаяв бы это я у
очереди, да усе ж таки прыдется табе, Хрыстенька, самой узять нам
паллитровочки, - говорил он и, так как она молчала, добавлял с каким-то уже
совсем бессмысленным вывертом: - Директарр! Секретарр! Знаэш? Панимаэш?.. Эх
ты, Христя Борозна!..
Тине обидно было, что Павлуша, так ловко отбивавшийся от направленных
на него нападок, теперь почти засыпал за столом и, вместо того чтобы
прогнать Захара, насильственно улыбался его шуткам над ней.
Все-таки она не дала водки Захару, но он сам прошел на кухню и отыскал
в стенном шкафчике под окном остатки от уже третьего пол-литра.
Боже мой, как безобразно выглядело все вокруг, когда они наконец
разошлись!
Тина отдернула шторку, распахнула дверь на балкон, и как ни душна была
ночь, она хлынула в комнату, пропитанную запахами табачного дыма, водки и
пищи, внезапной свежестью с озера, сильным ароматом цветов с клумб во
дворах, дальними, просторными запахами южноуральской степи. Тина собрала
консервные банки, столовую, чайную, винную посуду с воткнутыми куда ни
попало окурками, вымыла, перетерла, убрала посуду, сняла скатерть, залитую
борщом и портвейном, начисто вытерла клеенку и подмела пол. И на все это
ушло еще около часа времени.
Но она знала, что даже при распахнутой на всю ночь двери на балкон
запах табака не выветрится до утра. А когда проснется Федор Никонович, он и
еще добавит. А Захар, который будет приходить теперь каждый день, и уже без
жены, тот будет посылать Тину за папиросами, потому что он ни за что не
станет в Павлушином "богатом" доме курить папиросы, купленные на его,
Захаровы, деньги. Так и будут стоять эта столовая, и кабинет, и кухня,
пропахнувшие табаком, пока Федор Никонович, погостив у младшего сына, не
переедет еще к одному из своих четырех сыновей или к одной из своих пяти
дочерей, разбросанных по разным концам советской земли.
Она всегда спала крепко, недвижимо, не видела снов. Тоненькая, она
становилась тяжелой во сне, сразу уходила под воду на дно, как драгоценный
камешек.
Едва она заснула, как ее разбудил Алешка. Он давно уже напустил в
кроватку, а перед утром, при открытом окне, ему стало холодно, и он
заплакал. Тина, не в силах проснуться, убрала со своей груди руку мужа,
заставила себя открыть глаза и, выпростав ноги из-под простыни, вынула
Алешку из кроватки, сменила ему рубашонку и подставила горшочек. Старший
мирно спал на боку, слегка закинув голову, выпятив сильную, не по возрасту
выпуклую грудь, - этого уже ничто не разбудит до шести.
Пока Алешка, сопя и похныкивая, справлялся со своими делами, Тина
перевернула ему перину - пусть уж так побудет до утра - и переменила
простынку. Алешке стало хорошо в кроватке, он разгулялся и начал поигрывать
на губах и издавать более или менее сложные возгласы, заменявшие ему
человеческую речь. Но Тина уже не слышала его, мгновенно ушла в сон.
Как ни крепко она спала, она не нуждалась в будильнике; должно быть, ее
заботы и обязанности продолжали жить с ней во сне. Было ровно без четверти
пять, когда она вскочила. По материнской выучке, она с детства не давала
себе утром ни минуты поблажки. Тина сняла, аккуратно свернула и положила под
подушку рубашку, в которой спала, набросила розовый халатик в сиреневых
цветочках и, уже на ходу завязывая сбоку кончики пояска бантом, прошла на
кухню.
Тина никогда не убегала от всех этих однообразных дел, незаметно
ставших за пять лет содержанием ее жизни, - нет, она все делала быстро,
ровно, споро. Она сразу же включила газовую конфорку и поставила чайник,
неполный, чтобы быстрее вскипел. Еще с вечера, пока они там пели и пили, она
подсушила полную сковородку гречневой крупы; теперь Тина высыпала крупу в
кастрюлю, промыла в нескольких водах и, когда чайник вскипел, включила
вторую конфорку, поставила вариться кашу и долила чайник. Достала из
шкафчика в стене под подоконником, заблаговременно, еще вчера перед обедом,
отлитые в расчете на утро и только для Павлуши, полкастрюльки густого,
жирного, с большим куском мяса борща и кусок сырой баранины, завернутый в
глянцевую бумагу.
Вчера вечером, когда Тина второй раз ходила за водкой, она увидела, что
в гастрономе продают расфасованную баранину. И так удачно получилось: только
Тина вошла, как баранину стали выкладывать на прилавок, и Тина одна из
первых попала в очередь.
Тина поставила кастрюльку с борщом на третью конфорку, а кусок баранины
выложила на кухонный столик и накрыла перевернутой глубокой тарелкой, чтобы
увивавшийся у ее ног сибирский кот Прошка, с пушистым хвостом - отрадой
детей - не утащил мяса.
Как Тина и рассчитала, в ее личном распоряжении еще оставалось десять
минут - принять душ и умыться.
Она прошла в ванную комнатку, включила газ, и пламя зашумело под
колонкой. Ранним утром всегда бывал хороший напор воды. Тина надела синий
резиновый шлем, скинула халатик и сразу забыла, что она недоспала. Она вдруг
почувствовала, какая она еще молоденькая, гибкая, а не хрупкая, и ей
вспомнилось, что привычку принимать душ по утрам она усвоила еще в
ремесленном училище. В дни войны штатная должность инструктора по
физическому воспитанию редко бывала замещена, и девушки проделывали утреннюю
зарядку всем коллективом, без руководителя. Когда Тина вышла замуж, ей
показалось неловким делать утреннюю зарядку перед мужем, тем более что она
скоро забеременела, но душ она принимала каждое утро.
Быстрыми сильными движениями ладоней она растирала гибкие руки свои и
груди, сильно развитые по ее тонкой фигуре, и живот, с двумя симметричными
родинками как раз пониже перехвата талии, и ноги, которые казались тонкими,
как у девочки, пока выглядывали из-под халатика, а теперь видно было, что
это ноги вполне развитой женщины, матери двух ребят, но еще очень, очень
молодой. Тина изгибалась под душем, тепловатая вода обрушивалась на ее
головку в резиновом шлеме, и на лицо с зажмуренными глазами, и на все ее
белое сильное тело.
Каким прекрасным казалось ей такое далекое, далекое время до
замужества, когда она училась в ремесленном, когда жизнь так много сулила ей
всего, всего!.. Сейчас, конечно, что уж об этом думать, но мальчишки
заглядывались на нее. Ей даже казалось, будто Коля Красовский... конечно, об
этом не стоило сейчас и вспоминать. В ученье она шла впереди многих, не
только девушек, а и ребят. Она отставала в теории, а на производстве шла
одной из первых. Мастер говорил, что у нее все данные стать отличным
токарем-универсалом.
Из училища ее выпустили по пятому разряду, в то время как обычным для
выпускников был четвертый, но очень скоро она получила шестой. Ее и Вассу
поставили не на грубую работу по обдирке новых валков, а на восстановление
калибров, или, как их обычно называют, ручьев на срабатывающихся валках, и
нарезание ручьев на новые валки - работу, требовавшую особенной точности и
тонкости именно для проволочного стана.
Семен Ипполитович, старший калибровщик, любил смотреть, как Тина
работает, и добродушно подшучивал над ее молчаливой и серьезной
старательностью. Хорошо еще, что Тина не краснела от природы; ей казалось,
будто Семен Ипполитович знает ее историю в парикмахерской в "Соснах" - от
жены, Олимпиады Ивановны...
Тина вспомнила, с каким чувством обреченности сидела она тогда в
парикмахерской, а теперь все это казалось смешным.
Тетя Соня, в несвежем халате, грузная, отрезала Тине косы и,
подравнивая волосы ножницами и гребнем, сказала своим решительным голосом:
- Хочешь перманент-полугодовик? Или цвет изменить?
Тина с ужасом представила, как она входит в общежитие с черными
волосами.
- Нет-нет! - сказала она испуганно.
- И я тебе не советую. У тебя такие волосы - мальчишки будут без ума.
Давай я просто вымою тебе шампунем!
- А с мылом нельзя? - робко спросила Тина.
- Не будь дурочкой! - без гнева сказала тетя Соня, схватив розовой
рукой, так близко отразившейся в зеркале, что видны стали поры кожи, склянку
с красивой этикеткой. - Шампунь - это и есть мыло, только жидкое.
- Я не хочу шампунем, я лучше дома вымою...
- Смотрите, чудачка! - сказала тетя Соня, обращаясь к другим
женщинам-парикмахерам и клиенткам, сидевшим с тюрбанами на голове или с
торчащими во все стороны витыми рожками.
И все в парикмахерской посмотрели на Тину. А полная дама, уже в
возрасте, холеная, белая, белокурая, с умными веселыми глазами, сказала
очень широко, нараспев, очень по-русски:
- А правда, хорошо иногда самой вымыть волосы, я ей просто завидую, я
уже лет десять как этого не делала!
Вокруг засмеялись. А маленькая, пожилая молодящаяся мастерица перестала
делать полной даме маникюр и склонила голову на руку, будто не могла даже
работать, так ей стало смешно:
- Ох, уж вы скажете, Олимпиада Ивановна!
Тетя Соня, обдав Тину жаром большого своего тела, сказала так, как
говорят о присутствующих знаменитостях - пониженным голосом, только фамилию:
- Короткова...
Все так называемые простые люди всегда отлично знают все о жизни своих
начальников. Тина, будущая работница на вальце-токарном станке, знала, что
старший калибровщик проката во времена стародавние, когда учился в
институте, женился на молоденькой девушке - уборщице студенческого
общежития. Это и была Олимпиада Ивановна, самая нарядная и самая известная
дама в Большегорске.
В те стародавние времена Семен Ипполитович помог жене получить среднее,
а потом высшее образование, но Олимпиада Ивановна нигде не работала; детей у
них не было: похоже было, что Семен Ипполитович образовывал жену для самого
себя.
Вся их история, как ни давно это случилось, вызывала в людях живой
интерес, в особенности потому, что Семен Ипполитович продолжал любить свою
жену, а люди любили Семена Ипполитовича. Его любили за то, что он был добр и
прост в обращении. А вальцовщики и токари, нарезавшие калибры на валки,
любили его еще и за то, что, будучи выдающимся специалистом в своей области
и не обладая никакой административной властью, он охотно помогал любому
работнику из одной лишь любви к делу.
Каким недостижимо высоким, как будто с тех пор Тина сползла в темный,
вязкий низ жизни, встал в ее памяти день ее торжества, когда она и Васса
пробились наконец к Бессонову! Валентин Иванович Бессонов, бывший начальник
их цеха, выделялся среди инженеров глубоким пониманием роли тех незаметных
специальностей, которые призваны обслуживать металлургическое производство.
Став главным инженером завода, он стал главным покровителем работников всех
этих специальностей, и они потянулись к нему.
- Кто из нас, металлургов, всегда ходит в именинниках? Кому присуждают
лавры? О ком пишут газеты? Кем козыряют на конференциях секретари горкомов,
обкомов? - говорил Бессонов. - Конечно, сталевары, доменщики! Эффектные
специальности! Нас, прокатчиков, и то прославляют пореже. А об остальных
молчат, либо ругают... Как бы мы жили, например, без фасонно-литейного,
кузнечного, механического, котельного цехов? Без заводов огнеупора,
доломитовых печей, известковых карьеров? А доводилось ли хоть кому-нибудь
прочесть об этих работниках хоть одно доброе слово в газете?.. Хорошо нашим
энергетикам: о них в печати молчат, зато и дома не ругают. А, например, об
агломератчиках, рудообогатителях, коксовиках в газетах не пишут, а дома их
ругают бесперечь. Кто же доволен своей рудой, агломератом, коксом? На них
можно валить все на свете, ими можно прикрыть все свои пороки. А
транспортники! На заводах их всегда и безусловно только ругают. Или
ремонтники! Нет им ни славы, ни забвения! Все их костят, а слава... О них
молчат! Молчат газеты, молчат даже секретари парткомов на заводах. Почему?
Уж больно дело-то привычное, русское: чинить то, что другие ломают, и все с
помощью ломика и кувалды!.. А ведь есть еще водоснабженцы, водопроводчики,
целое водное хозяйство - о них и вспоминают-то только во время аварии!
Про Бессонова говорили: "Чем больше кипит, тем меньше руками болтает".
И правда, большое лицо его всегда спокойно, жесты полных рук всегда скупы.
Одет он всегда безукоризненно чисто. Он говорил: "Чем чище инженер одет на
производстве, тем лучше следит за чистотой в цехе". Но он был горяч, и его
выдавал голос - не тихий, не бархатистый, какого можно бы ожидать по
внешности, а громкий, резкий, точно осуждающий, даже когда Бессонов хвалил.
Девушки пробились к Бессонову летом первого послевоенного года - самого
трудного года для большегорского проката.
Горы слитков росли перед блюмингами, но еще больше отставали сортовые
станы, - склады уже не вмещали заготовок. Участились вынужденные простои
станов из-за поломок и аварий, ремонтные бригады не справлялись в отпущенные
им сроки.
В каждом вынужденном простое прокатчики обвиняли ремонтников в
"некачественном" ремонте, литейщиков и токарей - в нестойкости валков, а те,
в свою очередь, обвиняли прокатчиков в неумении настраивать станы и ритмично
работать на них.
И вот в то время Тина и Васса пришли к Бессонову со своим предложением.
Почему плохо работают станы? Потому что за ними плохо ухаживают. Надо,
чтобы за станами с одинаковой старательностью ухаживали и те, кто на них
работает, и те, кто обслуживает станы. Нельзя ли объявить соревнование между
станами, чтобы не было вынужденных простоев, такое соревнование, в котором
социалистические обязательства приняли бы на себя и прокатчики, и
ремонтники, и токари, и все другие специальности, обслуживающие станы?
Тина вдруг увидела, каким светом брызнули черные глаза Бессонова.
- Вы, девушки, даже не понимаете до конца, что вы надумали! - сказал
он. - Только что Иннокентий Зосимович (так звали директора комбината
Сомова), только что Иннокентий Зосимович кричал на меня: "Прокатчики! Если
не найдете выхода из положения, смоем вас с лица земли лавиной жидкой
стали!.." Он же сталеплавильщик!.. Мы сейчас совершенствуем наши станы,
внедряем автоматику, ищем стойкие чугуны для валков. И вы как раз ко мне на
выручку. И вы правильно сказали: "Ухаживать..." Вот именно, ухаживать, всем,
всем ухаживать!.. Мысль эта не случайно родилась среди женщин, - вдруг
сказал Бессонов. - Женщина-хозяйка, с ее аккуратностью, выработала в себе
многовековой опыт, как ухаживать за вещью, когда вещь в ходу, - вовремя ее
чистить, чинить, заделывать любой изъян, когда он еще еле заметен, не
допускать преждевременного износа. И я даже знаю, кому из вас первой пришла
в голову эта мысль, - сказал он с тонким выражением в черных живых глазах. -
Конечно, вы это вместе обмозговали, я понимаю, но она первая это придумала,
- и он кивнул на Тину, - правда?
- Правда! - сказала Васса, показав в улыбке белые сплошные зубы, и
насмешливо покосилась на подругу. - Откуда вы узнали?
Он улыбнулся и ничего не ответил. Тина поняла: он не хотел обидеть
Вассы.
Оттого, что Васса была постарше, общительней, а главное, во всех
трудных случаях жизни вырывалась вперед, многие думали, что в их успехе на
производстве тоже повинна Васса. На самом же деле при неистощимой энергии
Васса была изменчива в настроении, все делала рывками, многое вертелось в
ней самой и вокруг нее без ясной цели.
А о характере Тины многие судили ошибочно только потому, что и в жизни
и в работе решения, поступки вызревали в ней медленно, незаметно. У нее был
природный здравый смысл, привитый с детства, но она не умела взвешивать,
обдумывать со всех сторон, это совершалось в ней само собой, больше в
чувствах, чем в мыслях. А когда это вызревало, она действовала
последовательно и не отступала от того, что нашла.
В работе ей присуща была спорость, именно спорость, а не скорость, то
есть методичность, тот отчасти природный, отчасти выработанный в сноровку
расчет, при котором дело идет ровно, ритмично, всегда завершается вовремя и
успешно, - этакая не суетливая, не броская, но постоянная удачливость. При
расчете на большое время работники такой складки, как Тина, дают неизмеримо
больше, чем скоростники на час. Спорость в производстве - это наиболее
организованный, наивысший вид скорости.
Но Тина могла так работать, если условия труда не менялись. При срывах,
авариях она не была находчивой, терялась. И она не умела постоять за себя:
могла не уступить, но и не добиться.
И вот тут-то в дело вступала Васса. Васса выполняла обязанности
профорга вальце-токарной группы всего проволочно-штрипсового цеха. Когда она
находилась в движении, - а она всегда находилась в движении, - ее резко
обозначенные черты лица и тела так ловко увязывались самой природой, что все
казалось в ней гармоничным.
Стремительная, она не идет, а несет себя через весь цеховой пролет,
сквозь его дымчатый синий воздух, несет сверкающие свои глаза, выставленную
грудь, красивые руки, мощные бедра, оставляя за собой вихрь от одежды, и все
мужчины невольно оглядываются на нее. И вот она уже наступает на
обер-мастера, - а на него можно наступать, - это не старый мастер с очками
на носу, какого в наши дни можно встретить чаще в художественных
произведениях, это современный молодой мастер с высшим образованием. Васса
теснит его своими черными глазами, громким голосом, и у молодого
обер-мастера на лице примерно такое же выражение, какое могло бы быть и у
старого: "Нет, ты не девка, ты дьявольское наваждение, и если не пойти тебе
навстречу... нет, нельзя не пойти тебе навстречу!.."
А потом с женщинами в душевой Васса хохочет так, что только ее одну и
слышно, и белые зубы ее сверкают среди падающего дождя...
Тина выключила газ и воду, сняла шлем и вытерлась насухо большим
мохнатым полотенцем. Но она уже не испытывала того чувства молодости и
обновления, с каким вступала под душ. Воспоминание о том времени, когда ей
было всего лишь девятнадцать лет, когда она была независима и полна надежд,
получила признание и уважение людей, говорило ей о том, какой она могла бы
быть теперь, если бы не бросила все ради мужа и семьи. Дружба ее распалась,
лучшая подруга нашла новых друзей и вместе с ними идет по большой дороге
жизни в то время, когда она, Христина Борознова, убирает объедки за свекром
и Захаром.
Тина надела халатик и пошла будить Павлушу, не в силах преодолеть
смутного враждебного чувства к нему. Да, давно ушли те времена, когда она,
прильнув всей грудью, почти навалившись на Павлушу, будила его частыми,
мелкими поцелуями на все его доброе заспанное лицо, а он просыпался с
улыбкой, и большие руки его брали ее в плен, - ей нужно было отбиваться,
чтобы закончить стряпню. Теперь она всегда чувствовала себя такой занятой и
озабоченной, а он тоже больше уставал, позже ложился, просыпался с трудом.
Тина положила ему руку на плечо и несколько раз мягко позвала его, пока
он не начал приоткрывать то один глаз, то другой и не потянулся. Как
большинство мужчин, он никогда не мог встать сразу, а минут десять еще
обманывал себя, и эти минуты Тина включала в свой утренний расчет времени.
Она вернулась на кухню, сдвинула кипевший чайник, поставила сковородку,
чтобы подогрелась, сдвинула закипевший борщ и поставила молоко. Потом
отсыпала манной крупы для ребят и начала жарить баранину. Попутно она
выставила на кухонный столик для Павлуши столовый и чайный приборы и полную
на полтораста граммов стопку портвейна.
Тина слышала, как Павлуша одевался, бренчал чашечкой для бритья, мылся,
- она все время помнила, что ему нужно успеть к плавке Мусы. Но когда он
вошел на кухню, еще без пиджака и в туфлях, немного озабоченный, но свежий
и, как всегда, расположенный к домашнему разговору, Тина вдруг спросила:
- Не можешь мне узнать, не в отпуску ли Рубцов? Хочу зайти,
поговорить...
Рубцов был начальником недавно созданного объединенного
вальце-токарного цеха, где работала теперь Васса.
Павлуша сразу понял, почему Тина заговорила о Рубцове, угрюмовато
взглянул на нее, молча выпил портвейн и принялся за борщ.
- Я знаю, чего ты боишься, - сказала Тина.
- Не того, что ты думаешь, а я тебя жалею, - сказал он. - Не хочу,
чтобы ты походила на Шурку Красовскую.
Жена Красовского Шура, секретарь комсомольской организации своего цеха,
работала диспетчером на коксохиме и вела весь дом Красовских. На Шуре лежали
заботы о ребенке - девочке восьми месяцев, - о матери Коли, которая уже года
полтора как не могла ходить, а только сидела или лежала, и о младшей
сестренке Шуры, ученице четвертого класса, жившей вместе с ними. Красовские
были женаты всего лишь два года, и за это время Шура заметно для всех
подалась и подурнела. Но она и слышать не хотела, чтобы оставить работу в
диспетчерской, хотя секретарь комсомола в цехе полагался освобожденный,
платный.
У Тины было двойственное отношение к жене Красовского. В глаза ее
жалела, а Павлуше часто говорила, что Шура - гордячка, хочет показать себя.
Поэтому, когда Тина заводила речь о работе, Павлуша охотно приводил в пример
Шуру Красовскую. На этот раз он получил ответ неожиданный.
- Конечно, тебе бы больше хотелось, чтобы я походила на Захарову
Дуньку, - сказала Тина. - Вам, Кузнецовым, видно, это больше нравится!
В первый раз она пошла на то, чтобы затронуть родню Павлуши.
- А ты разве не Кузнецова? - спросил он с лукавой усмешкой.
- Кузнецова прислуга! Если бы мы оба работали, могли бы няньку взять...
- Чтобы над нами смеялись? Мы с тобой рабочие люди, нам нянек не
положено. И попробуй найти няньку у нас в Большегорске!
- Ты так прославился, что у тебя и в детский сад возьмут.
- А ты отдашь?
Так началась их ссора...
Никогда еще Тина не испытывала такого щемящею чувства любви к мужу, как
теперь, когда видела его уходящим по улице в толпе вместе с Вассой и Соней
Новиковой. И никогда с такой силой отчаяния не сознавала она своего ужасного
поражения в жизни.
Перед Тиной в будничной простоте проходило ежедневное и доступное всем
торжество людей, которое можно было определить словами, тоже простыми: люди
идут на работу. А она, Тина, уже не могла быть участницей этого торжества.
Она не только не была равной среди женщин, где когда-то была среди первых,
но все эти женщины и мужчины, которые шли на работу с ее мужем, становились
в положение более высокой близости к нему, чем она, Тина. Отдав и подчинив
ему себя, она уже не могла быть так близка к нему, как те, кто был равен с
ним и независим от него.
Тина вернулась в столовую, разняла ссорившихся детей и увела их на
кухню. Но она не видела, хорошо ли они едят, не слышала их лепета.
"Как все это получилось? Как я пошла на это? С чего это началось?" -
спрашивала она себя и боялась и стыдилась ответить.
И в это время она услышала в передней низкий кашель и мокрый, тяжкий
звук босых ступней Федора Никоновича.
День домашней хозяйки входил в свои права.
он не достал жившей замужем в Куйбышеве больной сестре, самой старшей,
путевки в Кисловодск, хотя мог бы сделать это через обком металлургов,
членом которого был избран весной; что он, Павлуша, используя для себя
хорошее отношение начальника орса, не делает ничего, чтобы это хорошее
отношение начальника орса распространилось и на Захара. И много еще
обвинений предъявили они Павлуше, который отшучивался с той ловкостью,
которая показывала, что в этих обвинениях есть доля правды.
Когда отца уложили, Захар все еще пытался укрепиться на излюбленном
коньке, но Тина видела, что он хочет получить еще водки, чтобы подольше не
уходить. Тина делала вид, будто не догадывается, тогда Захар начал
издеваться над ее именем и над ее белорусским произношением.
- Христя, тащи свою паллитровку! - кричал он. - Скупишься, Христя? Эх
ты, Христя Борозна!..
Настоящее имя ее было Христина, и в родной семье ее звали Христей. Она
сама не знала, где подхватила уменьшительное Тина, должно быть, оно как-то
само собой зародилось из городского воздуха. В ремесленном училище многие из
ее подруг родом из деревни меняли свои имена: Васса тоже когда-то была
Василисой.
Отец Тины, Лаврен Борозна, как и его отец и дед, смалу бродил с
деревенскими плотницкими артелями по помещичьим фольваркам и малым
городишкам, а после революции - по совхозам и вескам, пока великое
строительство не призвало и не поглотило всю их славную профессию, исконную
на Великой и на Белой Руси, богатой лесами. На строительство Сталинградского
тракторного Борозна забрал с собой двух сыновей-подростков, а когда его
перебросили на "Большестрой", сыновья уже самостоятельно работали в
бригадах. Здесь-то старого плотника при выдаче паспортов окончательно
перевели с белорусского на русский - Лаврена на Лаврентия, а Борозну на
Борознова: его давно уже писали так в ведомостях на заработную плату, и
милиции так было удобней, а ему все равно.
И все они стали Борозновы.
Их район на Витебщине граничил с Смоленской областью. Тина, как и все
Борозновы, с детства равно говорила по-белорусски и по-русски. Но
белорусское произношение было в ней неистребимо. При ее внешности, долго
сохранявшей черты детскости, это придавало русской речи в ее устах особенную
прелесть.
Захар же, нарочито огрубляя ее говорок, сочинял замысловатые фразы,
сводившиеся все к тому же требованию водки.
- Эх, памог бы я табе, Хрыстенька, пашов бы это я, пастаяв бы это я у
очереди, да усе ж таки прыдется табе, Хрыстенька, самой узять нам
паллитровочки, - говорил он и, так как она молчала, добавлял с каким-то уже
совсем бессмысленным вывертом: - Директарр! Секретарр! Знаэш? Панимаэш?.. Эх
ты, Христя Борозна!..
Тине обидно было, что Павлуша, так ловко отбивавшийся от направленных
на него нападок, теперь почти засыпал за столом и, вместо того чтобы
прогнать Захара, насильственно улыбался его шуткам над ней.
Все-таки она не дала водки Захару, но он сам прошел на кухню и отыскал
в стенном шкафчике под окном остатки от уже третьего пол-литра.
Боже мой, как безобразно выглядело все вокруг, когда они наконец
разошлись!
Тина отдернула шторку, распахнула дверь на балкон, и как ни душна была
ночь, она хлынула в комнату, пропитанную запахами табачного дыма, водки и
пищи, внезапной свежестью с озера, сильным ароматом цветов с клумб во
дворах, дальними, просторными запахами южноуральской степи. Тина собрала
консервные банки, столовую, чайную, винную посуду с воткнутыми куда ни
попало окурками, вымыла, перетерла, убрала посуду, сняла скатерть, залитую
борщом и портвейном, начисто вытерла клеенку и подмела пол. И на все это
ушло еще около часа времени.
Но она знала, что даже при распахнутой на всю ночь двери на балкон
запах табака не выветрится до утра. А когда проснется Федор Никонович, он и
еще добавит. А Захар, который будет приходить теперь каждый день, и уже без
жены, тот будет посылать Тину за папиросами, потому что он ни за что не
станет в Павлушином "богатом" доме курить папиросы, купленные на его,
Захаровы, деньги. Так и будут стоять эта столовая, и кабинет, и кухня,
пропахнувшие табаком, пока Федор Никонович, погостив у младшего сына, не
переедет еще к одному из своих четырех сыновей или к одной из своих пяти
дочерей, разбросанных по разным концам советской земли.
Она всегда спала крепко, недвижимо, не видела снов. Тоненькая, она
становилась тяжелой во сне, сразу уходила под воду на дно, как драгоценный
камешек.
Едва она заснула, как ее разбудил Алешка. Он давно уже напустил в
кроватку, а перед утром, при открытом окне, ему стало холодно, и он
заплакал. Тина, не в силах проснуться, убрала со своей груди руку мужа,
заставила себя открыть глаза и, выпростав ноги из-под простыни, вынула
Алешку из кроватки, сменила ему рубашонку и подставила горшочек. Старший
мирно спал на боку, слегка закинув голову, выпятив сильную, не по возрасту
выпуклую грудь, - этого уже ничто не разбудит до шести.
Пока Алешка, сопя и похныкивая, справлялся со своими делами, Тина
перевернула ему перину - пусть уж так побудет до утра - и переменила
простынку. Алешке стало хорошо в кроватке, он разгулялся и начал поигрывать
на губах и издавать более или менее сложные возгласы, заменявшие ему
человеческую речь. Но Тина уже не слышала его, мгновенно ушла в сон.
Как ни крепко она спала, она не нуждалась в будильнике; должно быть, ее
заботы и обязанности продолжали жить с ней во сне. Было ровно без четверти
пять, когда она вскочила. По материнской выучке, она с детства не давала
себе утром ни минуты поблажки. Тина сняла, аккуратно свернула и положила под
подушку рубашку, в которой спала, набросила розовый халатик в сиреневых
цветочках и, уже на ходу завязывая сбоку кончики пояска бантом, прошла на
кухню.
Тина никогда не убегала от всех этих однообразных дел, незаметно
ставших за пять лет содержанием ее жизни, - нет, она все делала быстро,
ровно, споро. Она сразу же включила газовую конфорку и поставила чайник,
неполный, чтобы быстрее вскипел. Еще с вечера, пока они там пели и пили, она
подсушила полную сковородку гречневой крупы; теперь Тина высыпала крупу в
кастрюлю, промыла в нескольких водах и, когда чайник вскипел, включила
вторую конфорку, поставила вариться кашу и долила чайник. Достала из
шкафчика в стене под подоконником, заблаговременно, еще вчера перед обедом,
отлитые в расчете на утро и только для Павлуши, полкастрюльки густого,
жирного, с большим куском мяса борща и кусок сырой баранины, завернутый в
глянцевую бумагу.
Вчера вечером, когда Тина второй раз ходила за водкой, она увидела, что
в гастрономе продают расфасованную баранину. И так удачно получилось: только
Тина вошла, как баранину стали выкладывать на прилавок, и Тина одна из
первых попала в очередь.
Тина поставила кастрюльку с борщом на третью конфорку, а кусок баранины
выложила на кухонный столик и накрыла перевернутой глубокой тарелкой, чтобы
увивавшийся у ее ног сибирский кот Прошка, с пушистым хвостом - отрадой
детей - не утащил мяса.
Как Тина и рассчитала, в ее личном распоряжении еще оставалось десять
минут - принять душ и умыться.
Она прошла в ванную комнатку, включила газ, и пламя зашумело под
колонкой. Ранним утром всегда бывал хороший напор воды. Тина надела синий
резиновый шлем, скинула халатик и сразу забыла, что она недоспала. Она вдруг
почувствовала, какая она еще молоденькая, гибкая, а не хрупкая, и ей
вспомнилось, что привычку принимать душ по утрам она усвоила еще в
ремесленном училище. В дни войны штатная должность инструктора по
физическому воспитанию редко бывала замещена, и девушки проделывали утреннюю
зарядку всем коллективом, без руководителя. Когда Тина вышла замуж, ей
показалось неловким делать утреннюю зарядку перед мужем, тем более что она
скоро забеременела, но душ она принимала каждое утро.
Быстрыми сильными движениями ладоней она растирала гибкие руки свои и
груди, сильно развитые по ее тонкой фигуре, и живот, с двумя симметричными
родинками как раз пониже перехвата талии, и ноги, которые казались тонкими,
как у девочки, пока выглядывали из-под халатика, а теперь видно было, что
это ноги вполне развитой женщины, матери двух ребят, но еще очень, очень
молодой. Тина изгибалась под душем, тепловатая вода обрушивалась на ее
головку в резиновом шлеме, и на лицо с зажмуренными глазами, и на все ее
белое сильное тело.
Каким прекрасным казалось ей такое далекое, далекое время до
замужества, когда она училась в ремесленном, когда жизнь так много сулила ей
всего, всего!.. Сейчас, конечно, что уж об этом думать, но мальчишки
заглядывались на нее. Ей даже казалось, будто Коля Красовский... конечно, об
этом не стоило сейчас и вспоминать. В ученье она шла впереди многих, не
только девушек, а и ребят. Она отставала в теории, а на производстве шла
одной из первых. Мастер говорил, что у нее все данные стать отличным
токарем-универсалом.
Из училища ее выпустили по пятому разряду, в то время как обычным для
выпускников был четвертый, но очень скоро она получила шестой. Ее и Вассу
поставили не на грубую работу по обдирке новых валков, а на восстановление
калибров, или, как их обычно называют, ручьев на срабатывающихся валках, и
нарезание ручьев на новые валки - работу, требовавшую особенной точности и
тонкости именно для проволочного стана.
Семен Ипполитович, старший калибровщик, любил смотреть, как Тина
работает, и добродушно подшучивал над ее молчаливой и серьезной
старательностью. Хорошо еще, что Тина не краснела от природы; ей казалось,
будто Семен Ипполитович знает ее историю в парикмахерской в "Соснах" - от
жены, Олимпиады Ивановны...
Тина вспомнила, с каким чувством обреченности сидела она тогда в
парикмахерской, а теперь все это казалось смешным.
Тетя Соня, в несвежем халате, грузная, отрезала Тине косы и,
подравнивая волосы ножницами и гребнем, сказала своим решительным голосом:
- Хочешь перманент-полугодовик? Или цвет изменить?
Тина с ужасом представила, как она входит в общежитие с черными
волосами.
- Нет-нет! - сказала она испуганно.
- И я тебе не советую. У тебя такие волосы - мальчишки будут без ума.
Давай я просто вымою тебе шампунем!
- А с мылом нельзя? - робко спросила Тина.
- Не будь дурочкой! - без гнева сказала тетя Соня, схватив розовой
рукой, так близко отразившейся в зеркале, что видны стали поры кожи, склянку
с красивой этикеткой. - Шампунь - это и есть мыло, только жидкое.
- Я не хочу шампунем, я лучше дома вымою...
- Смотрите, чудачка! - сказала тетя Соня, обращаясь к другим
женщинам-парикмахерам и клиенткам, сидевшим с тюрбанами на голове или с
торчащими во все стороны витыми рожками.
И все в парикмахерской посмотрели на Тину. А полная дама, уже в
возрасте, холеная, белая, белокурая, с умными веселыми глазами, сказала
очень широко, нараспев, очень по-русски:
- А правда, хорошо иногда самой вымыть волосы, я ей просто завидую, я
уже лет десять как этого не делала!
Вокруг засмеялись. А маленькая, пожилая молодящаяся мастерица перестала
делать полной даме маникюр и склонила голову на руку, будто не могла даже
работать, так ей стало смешно:
- Ох, уж вы скажете, Олимпиада Ивановна!
Тетя Соня, обдав Тину жаром большого своего тела, сказала так, как
говорят о присутствующих знаменитостях - пониженным голосом, только фамилию:
- Короткова...
Все так называемые простые люди всегда отлично знают все о жизни своих
начальников. Тина, будущая работница на вальце-токарном станке, знала, что
старший калибровщик проката во времена стародавние, когда учился в
институте, женился на молоденькой девушке - уборщице студенческого
общежития. Это и была Олимпиада Ивановна, самая нарядная и самая известная
дама в Большегорске.
В те стародавние времена Семен Ипполитович помог жене получить среднее,
а потом высшее образование, но Олимпиада Ивановна нигде не работала; детей у
них не было: похоже было, что Семен Ипполитович образовывал жену для самого
себя.
Вся их история, как ни давно это случилось, вызывала в людях живой
интерес, в особенности потому, что Семен Ипполитович продолжал любить свою
жену, а люди любили Семена Ипполитовича. Его любили за то, что он был добр и
прост в обращении. А вальцовщики и токари, нарезавшие калибры на валки,
любили его еще и за то, что, будучи выдающимся специалистом в своей области
и не обладая никакой административной властью, он охотно помогал любому
работнику из одной лишь любви к делу.
Каким недостижимо высоким, как будто с тех пор Тина сползла в темный,
вязкий низ жизни, встал в ее памяти день ее торжества, когда она и Васса
пробились наконец к Бессонову! Валентин Иванович Бессонов, бывший начальник
их цеха, выделялся среди инженеров глубоким пониманием роли тех незаметных
специальностей, которые призваны обслуживать металлургическое производство.
Став главным инженером завода, он стал главным покровителем работников всех
этих специальностей, и они потянулись к нему.
- Кто из нас, металлургов, всегда ходит в именинниках? Кому присуждают
лавры? О ком пишут газеты? Кем козыряют на конференциях секретари горкомов,
обкомов? - говорил Бессонов. - Конечно, сталевары, доменщики! Эффектные
специальности! Нас, прокатчиков, и то прославляют пореже. А об остальных
молчат, либо ругают... Как бы мы жили, например, без фасонно-литейного,
кузнечного, механического, котельного цехов? Без заводов огнеупора,
доломитовых печей, известковых карьеров? А доводилось ли хоть кому-нибудь
прочесть об этих работниках хоть одно доброе слово в газете?.. Хорошо нашим
энергетикам: о них в печати молчат, зато и дома не ругают. А, например, об
агломератчиках, рудообогатителях, коксовиках в газетах не пишут, а дома их
ругают бесперечь. Кто же доволен своей рудой, агломератом, коксом? На них
можно валить все на свете, ими можно прикрыть все свои пороки. А
транспортники! На заводах их всегда и безусловно только ругают. Или
ремонтники! Нет им ни славы, ни забвения! Все их костят, а слава... О них
молчат! Молчат газеты, молчат даже секретари парткомов на заводах. Почему?
Уж больно дело-то привычное, русское: чинить то, что другие ломают, и все с
помощью ломика и кувалды!.. А ведь есть еще водоснабженцы, водопроводчики,
целое водное хозяйство - о них и вспоминают-то только во время аварии!
Про Бессонова говорили: "Чем больше кипит, тем меньше руками болтает".
И правда, большое лицо его всегда спокойно, жесты полных рук всегда скупы.
Одет он всегда безукоризненно чисто. Он говорил: "Чем чище инженер одет на
производстве, тем лучше следит за чистотой в цехе". Но он был горяч, и его
выдавал голос - не тихий, не бархатистый, какого можно бы ожидать по
внешности, а громкий, резкий, точно осуждающий, даже когда Бессонов хвалил.
Девушки пробились к Бессонову летом первого послевоенного года - самого
трудного года для большегорского проката.
Горы слитков росли перед блюмингами, но еще больше отставали сортовые
станы, - склады уже не вмещали заготовок. Участились вынужденные простои
станов из-за поломок и аварий, ремонтные бригады не справлялись в отпущенные
им сроки.
В каждом вынужденном простое прокатчики обвиняли ремонтников в
"некачественном" ремонте, литейщиков и токарей - в нестойкости валков, а те,
в свою очередь, обвиняли прокатчиков в неумении настраивать станы и ритмично
работать на них.
И вот в то время Тина и Васса пришли к Бессонову со своим предложением.
Почему плохо работают станы? Потому что за ними плохо ухаживают. Надо,
чтобы за станами с одинаковой старательностью ухаживали и те, кто на них
работает, и те, кто обслуживает станы. Нельзя ли объявить соревнование между
станами, чтобы не было вынужденных простоев, такое соревнование, в котором
социалистические обязательства приняли бы на себя и прокатчики, и
ремонтники, и токари, и все другие специальности, обслуживающие станы?
Тина вдруг увидела, каким светом брызнули черные глаза Бессонова.
- Вы, девушки, даже не понимаете до конца, что вы надумали! - сказал
он. - Только что Иннокентий Зосимович (так звали директора комбината
Сомова), только что Иннокентий Зосимович кричал на меня: "Прокатчики! Если
не найдете выхода из положения, смоем вас с лица земли лавиной жидкой
стали!.." Он же сталеплавильщик!.. Мы сейчас совершенствуем наши станы,
внедряем автоматику, ищем стойкие чугуны для валков. И вы как раз ко мне на
выручку. И вы правильно сказали: "Ухаживать..." Вот именно, ухаживать, всем,
всем ухаживать!.. Мысль эта не случайно родилась среди женщин, - вдруг
сказал Бессонов. - Женщина-хозяйка, с ее аккуратностью, выработала в себе
многовековой опыт, как ухаживать за вещью, когда вещь в ходу, - вовремя ее
чистить, чинить, заделывать любой изъян, когда он еще еле заметен, не
допускать преждевременного износа. И я даже знаю, кому из вас первой пришла
в голову эта мысль, - сказал он с тонким выражением в черных живых глазах. -
Конечно, вы это вместе обмозговали, я понимаю, но она первая это придумала,
- и он кивнул на Тину, - правда?
- Правда! - сказала Васса, показав в улыбке белые сплошные зубы, и
насмешливо покосилась на подругу. - Откуда вы узнали?
Он улыбнулся и ничего не ответил. Тина поняла: он не хотел обидеть
Вассы.
Оттого, что Васса была постарше, общительней, а главное, во всех
трудных случаях жизни вырывалась вперед, многие думали, что в их успехе на
производстве тоже повинна Васса. На самом же деле при неистощимой энергии
Васса была изменчива в настроении, все делала рывками, многое вертелось в
ней самой и вокруг нее без ясной цели.
А о характере Тины многие судили ошибочно только потому, что и в жизни
и в работе решения, поступки вызревали в ней медленно, незаметно. У нее был
природный здравый смысл, привитый с детства, но она не умела взвешивать,
обдумывать со всех сторон, это совершалось в ней само собой, больше в
чувствах, чем в мыслях. А когда это вызревало, она действовала
последовательно и не отступала от того, что нашла.
В работе ей присуща была спорость, именно спорость, а не скорость, то
есть методичность, тот отчасти природный, отчасти выработанный в сноровку
расчет, при котором дело идет ровно, ритмично, всегда завершается вовремя и
успешно, - этакая не суетливая, не броская, но постоянная удачливость. При
расчете на большое время работники такой складки, как Тина, дают неизмеримо
больше, чем скоростники на час. Спорость в производстве - это наиболее
организованный, наивысший вид скорости.
Но Тина могла так работать, если условия труда не менялись. При срывах,
авариях она не была находчивой, терялась. И она не умела постоять за себя:
могла не уступить, но и не добиться.
И вот тут-то в дело вступала Васса. Васса выполняла обязанности
профорга вальце-токарной группы всего проволочно-штрипсового цеха. Когда она
находилась в движении, - а она всегда находилась в движении, - ее резко
обозначенные черты лица и тела так ловко увязывались самой природой, что все
казалось в ней гармоничным.
Стремительная, она не идет, а несет себя через весь цеховой пролет,
сквозь его дымчатый синий воздух, несет сверкающие свои глаза, выставленную
грудь, красивые руки, мощные бедра, оставляя за собой вихрь от одежды, и все
мужчины невольно оглядываются на нее. И вот она уже наступает на
обер-мастера, - а на него можно наступать, - это не старый мастер с очками
на носу, какого в наши дни можно встретить чаще в художественных
произведениях, это современный молодой мастер с высшим образованием. Васса
теснит его своими черными глазами, громким голосом, и у молодого
обер-мастера на лице примерно такое же выражение, какое могло бы быть и у
старого: "Нет, ты не девка, ты дьявольское наваждение, и если не пойти тебе
навстречу... нет, нельзя не пойти тебе навстречу!.."
А потом с женщинами в душевой Васса хохочет так, что только ее одну и
слышно, и белые зубы ее сверкают среди падающего дождя...
Тина выключила газ и воду, сняла шлем и вытерлась насухо большим
мохнатым полотенцем. Но она уже не испытывала того чувства молодости и
обновления, с каким вступала под душ. Воспоминание о том времени, когда ей
было всего лишь девятнадцать лет, когда она была независима и полна надежд,
получила признание и уважение людей, говорило ей о том, какой она могла бы
быть теперь, если бы не бросила все ради мужа и семьи. Дружба ее распалась,
лучшая подруга нашла новых друзей и вместе с ними идет по большой дороге
жизни в то время, когда она, Христина Борознова, убирает объедки за свекром
и Захаром.
Тина надела халатик и пошла будить Павлушу, не в силах преодолеть
смутного враждебного чувства к нему. Да, давно ушли те времена, когда она,
прильнув всей грудью, почти навалившись на Павлушу, будила его частыми,
мелкими поцелуями на все его доброе заспанное лицо, а он просыпался с
улыбкой, и большие руки его брали ее в плен, - ей нужно было отбиваться,
чтобы закончить стряпню. Теперь она всегда чувствовала себя такой занятой и
озабоченной, а он тоже больше уставал, позже ложился, просыпался с трудом.
Тина положила ему руку на плечо и несколько раз мягко позвала его, пока
он не начал приоткрывать то один глаз, то другой и не потянулся. Как
большинство мужчин, он никогда не мог встать сразу, а минут десять еще
обманывал себя, и эти минуты Тина включала в свой утренний расчет времени.
Она вернулась на кухню, сдвинула кипевший чайник, поставила сковородку,
чтобы подогрелась, сдвинула закипевший борщ и поставила молоко. Потом
отсыпала манной крупы для ребят и начала жарить баранину. Попутно она
выставила на кухонный столик для Павлуши столовый и чайный приборы и полную
на полтораста граммов стопку портвейна.
Тина слышала, как Павлуша одевался, бренчал чашечкой для бритья, мылся,
- она все время помнила, что ему нужно успеть к плавке Мусы. Но когда он
вошел на кухню, еще без пиджака и в туфлях, немного озабоченный, но свежий
и, как всегда, расположенный к домашнему разговору, Тина вдруг спросила:
- Не можешь мне узнать, не в отпуску ли Рубцов? Хочу зайти,
поговорить...
Рубцов был начальником недавно созданного объединенного
вальце-токарного цеха, где работала теперь Васса.
Павлуша сразу понял, почему Тина заговорила о Рубцове, угрюмовато
взглянул на нее, молча выпил портвейн и принялся за борщ.
- Я знаю, чего ты боишься, - сказала Тина.
- Не того, что ты думаешь, а я тебя жалею, - сказал он. - Не хочу,
чтобы ты походила на Шурку Красовскую.
Жена Красовского Шура, секретарь комсомольской организации своего цеха,
работала диспетчером на коксохиме и вела весь дом Красовских. На Шуре лежали
заботы о ребенке - девочке восьми месяцев, - о матери Коли, которая уже года
полтора как не могла ходить, а только сидела или лежала, и о младшей
сестренке Шуры, ученице четвертого класса, жившей вместе с ними. Красовские
были женаты всего лишь два года, и за это время Шура заметно для всех
подалась и подурнела. Но она и слышать не хотела, чтобы оставить работу в
диспетчерской, хотя секретарь комсомола в цехе полагался освобожденный,
платный.
У Тины было двойственное отношение к жене Красовского. В глаза ее
жалела, а Павлуше часто говорила, что Шура - гордячка, хочет показать себя.
Поэтому, когда Тина заводила речь о работе, Павлуша охотно приводил в пример
Шуру Красовскую. На этот раз он получил ответ неожиданный.
- Конечно, тебе бы больше хотелось, чтобы я походила на Захарову
Дуньку, - сказала Тина. - Вам, Кузнецовым, видно, это больше нравится!
В первый раз она пошла на то, чтобы затронуть родню Павлуши.
- А ты разве не Кузнецова? - спросил он с лукавой усмешкой.
- Кузнецова прислуга! Если бы мы оба работали, могли бы няньку взять...
- Чтобы над нами смеялись? Мы с тобой рабочие люди, нам нянек не
положено. И попробуй найти няньку у нас в Большегорске!
- Ты так прославился, что у тебя и в детский сад возьмут.
- А ты отдашь?
Так началась их ссора...
Никогда еще Тина не испытывала такого щемящею чувства любви к мужу, как
теперь, когда видела его уходящим по улице в толпе вместе с Вассой и Соней
Новиковой. И никогда с такой силой отчаяния не сознавала она своего ужасного
поражения в жизни.
Перед Тиной в будничной простоте проходило ежедневное и доступное всем
торжество людей, которое можно было определить словами, тоже простыми: люди
идут на работу. А она, Тина, уже не могла быть участницей этого торжества.
Она не только не была равной среди женщин, где когда-то была среди первых,
но все эти женщины и мужчины, которые шли на работу с ее мужем, становились
в положение более высокой близости к нему, чем она, Тина. Отдав и подчинив
ему себя, она уже не могла быть так близка к нему, как те, кто был равен с
ним и независим от него.
Тина вернулась в столовую, разняла ссорившихся детей и увела их на
кухню. Но она не видела, хорошо ли они едят, не слышала их лепета.
"Как все это получилось? Как я пошла на это? С чего это началось?" -
спрашивала она себя и боялась и стыдилась ответить.
И в это время она услышала в передней низкий кашель и мокрый, тяжкий
звук босых ступней Федора Никоновича.
День домашней хозяйки входил в свои права.