Страница:
Фицгор пожал плечами, подождал — вдруг Гноссос скажет что-нибудь еще, — потом плеснул себе за уши лосьона и вышел из ванной, язвительно бросив напоследок:
— Удачи.
Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как согнать с ослабших бедер оперенный груз?
В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки, обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога, конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки, кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к огню.
Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и достал «Хенер»-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки из ноты «до» вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять время солнечными циклами. Отмирающими клетками — вот как надо, старением кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше, не спрашивая твоего мнения.
В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно. Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком — забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.
Шесть тридцать.
Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк, его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным. Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее поверхности — раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора — где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина, монотонный речитатив аманэ: … Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta mallia sou vapse[12].
— Гноссос.
— Угм?
— Ты проснулся?
— А.
— Тебе что-то снилось.
— Что?
— Ты что-то говорил. На другом языке.
— А. Привет. Ты давно тут?
— Полчаса. Сам привет.
— Черт. — Потягиваясь, протирая кулаком глаза.
— Дверь была открыта. Я сперва постучалась.
— Хммм. Проходи, садись.
— Там что-то на плите. Чуть не сгорело.
Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.
— Я схожу посмотрю…
— Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.
— Конечно нет. — Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой, найдешь у себя в виске пешню. — Жуть, язык, как половая тряпка.
— Пил что ли?
— Болтал скорее. Сладко спал, да?
— Тебе снилось что-то плохое?
— Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из Салоник?
— Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.
— Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса — просто куча символов, бессвязные концы. Хочешь перекусить, пожевать чего-нибудь?
Она подтянула рукава хлопчатобумажной блузки, мотнула волосами и крикнула ему вслед, когда он уже тащился в кухню:
— Слушай, прости, что опоздала. Сначала был семинар, я вчера говорила, потом Джуди собиралась везти меня в больницу.
— Не переживай, малыш.
— А вместо этого куда-то ушла с одноглазым чучелом.
— С Хипом?
— Не знаю, как его зовут. Лысый, и все время щелкает пальцами.
Гноссос полез в карман за сигаретами, Кристин протянула ему свои — в чем-то вроде серебряного портсигара с медведем на клейме. Короткая затяжка, посадить в легкие пятнышко.
— Что-то серьезное? Я про больницу.
— Моно — просто навещала, мы старые друзья, раньше жили в одной комнате. Я хотела тебе позвонить, но не нашла в справочнике номер.
— Телефон записан на Памелу, никто не знает. Будешь эндивий?
Она запнулась, и брови поползли вверх.
— На Памелу?
— Уотсон-Мэй. Девчонка, которая жила на этой хате. Англичанка.
— А-а.
— Одна, малыш, не со мной. Налей себе рецины. Витамин Д, полезно для обмена.
Проходя по комнате, Кристин скинула мокасины, а когда вернулась с бутылкой, один гольф сполз. Она наливала вино, стоя на одной ноге и стягивая оставшийся пальцами другой. Поразительная грация. Вместо того, чтобы взять протянутый бокал, Гноссос приложил палец к губам, призывая ее замереть так, словно какой-то звук вдруг потребовал их внимания, и чтобы его расслышать, ни в коем случае нельзя двигаться. Наклоненное горлышко бутылки застыло в одной руке, бокал в другой. По-прежнему стоя на одной ноге она повертела головой по сторонам, потом взглянула ему в лицо. Но то была хитрость. Гноссосу просто нужна была пауза. На дальнем краю долины преломился в радугу последний солнечный луч. Пройдя через бамбуковые шторки, он очерчивает ее лицо оранжевым, охрой, голубым и темно-желтым, дразнит гладкую кожу, поляризует невидимый пушок на руках, щеках и ногах, посыпает эротической пыльцой мягкие волоски. Рукава хлопчатобумажной блузки высоко закатаны, волокна замшевой юбки переливаются, согнутое колено выглядывает из-под края.
Кровь пульсировала у него в паху, и Кристин это, кажется, знала. Сняла с волос медный обруч и бросила через всю комнату на диван.
— Бери же вино, — сказала она.
Он боролся с желанием коснуться ее прямо сейчас. Поговори о еде.
— Ты любишь виноградные голубцы?
— Наверное. Посмотрим.
Полфута греческой колбасы, то что надо.
— Может, включишь вертушку? Там Майлз, немного Джей-Джея. Ты, кажется, говорила что хочешь есть, да? — Босиком, будто на ходулях с пружинками, он ускакал в кухню и быстро достал крезгерскую скатерть. Кобальтовые полосы чередуются с белыми, легкий налет национализма. Надо послать Макариосу серебряный доллар, пусть купит два кило козьего сыра. Он убавил огонь под яично-лимонным соусом, выдавил лимон на шипящие шашлыки, подвинул тарелки с оливами и фетой поближе к плите и вытащил из холодильника «пуйи-фуиссе». Поклон чужой культуре, либеральный жест ко второму блюду. В гостиную — расстелить полосатую скатерть на фанерном столе, разложить вилки и ножи. Несколько часов назад он отдраил их в «бон-ами» и насухо вытер суровым полотенцем. Кристин сидела, поджав под себя босую ногу, а другой выводила на полу узоры. Снова в кухню, включить посильнее духовку — корочка не повредит старому доброму барану — и на оловянном подносе Гноссос вынес в гостиную охлажденные закуски.
— Бросить тебе под ноги подушку? — Кристин улыбнулась сооружению из мидий и задвинула за спину пенорезиновую тыкву; потом спросила:
— А что у них внутри?
— Вкусности. Маленькие moules farcies [13], тайный рецепт, мама Пападопулис привезла с родины. Доедай все, вырастешь большая.
Она сидела, скрестив ноги, юбка подтянулась вверх, но совсем немного, а Гноссос размышлял о вселенной ее бедер — пусть окажутся стройными, упругими, тонкие светлые волоски, безупречный живот. Звякнули ободки бокалов, и они принялись за еду. Тишина. Звуки ужина: бренчат тарелки, скребутся ножи, булькает вино, выливаясь из бутылки, разламываются подрумяненные булочки с луком, виноградные листья плещутся в соусе, запеченные помидоры шипят на сковородке. Гноссос встал только раз, чтобы перевернуть пластинку и принести из кухни капустные листья с кубиками льда. Салат и огурцы разложены в мусорной корзинке из Рэдклиффа, специально для такого случая отдраенной «Брилло». Кристин следила за каждым его жестом, за каждым шагом. Одобрительно?
— Знаешь ведь, к чему сводится еда? — спросил он. — К тому, чего не показывают в кино. К общим местам.
— К туалету?
— Ты догадлива. Жизнь — это целлулоидные страсти.
— Честное слово, Пух, ты слишком много думаешь. Неужели не устаешь?
Он оглядел стол: столько сил потрачено на то, чтобы он выглядел опрятно. Тарелки сложены стопкой, каждое блюдо на своем месте, ни крошек, ни шкурок, ни костей, ни клякс. Кобальтовая скатерть безукоризненна, как флаг над министерством иностранных дел. Кристин внимательно наблюдала. Он подмигнул ей, затем левой рукой поднял баночку с салатовым соусом, а правой — почти пустую бутылку греческого вина. Осадок в них закрутился в штормовые смерчи. Сверкнув улыбкой, Гноссос медленно перевернул посуду. Густая жидкость полилась на неоскверненные полосы, рисуя на них картину Джексона Поллока.
Потом они сидели у огня и ждали. Сырое вишневое дерево плевалось искрами, посвистывая о чем-то влажным шепотом, успокаивая их разгоревшиеся уши. Тянули «куантро» из кофейных веджвудских чашечек и покусывали кусочки феты на палочках. Скатерть развешена на гвоздиках над фанерным окном, забродившие образы быстро закреплены тонким слоем шеллака. Гноссос обнаружил эту банку в шкафу, когда искал, чем бы защитить сломанный кодограф Капитана Полночь от смертельного проникновения ржавчины. Тарелки оставлены в мелкой кухонной раковине, сюрприз для Фицгора, чтобы в следующий раз не умничал. Олово, фарфор, нержавеющая сталь, стекло и жирные листья салата.
Кристин самозабвенно-вяло пыхтела послеобеденной сигаретой. Гноссос в расстегнутой на груди бойскаутской рубахе лежал на спине и разглядывал дрожавшие на потолке фигуры. Гибридные звери скачут между тенью и пламенем. Пугливым томным пальцам как согнать — мысль пришла за мгновение до того, как он обнаружил их у себя в ладони.
Вновь она действительно держала его руку.
Жена, шепнул призрак чьей-то нежеланной сущности. И сразу вслед — так, словно сущность тайно просвечивала из обезглавленного лица над камином: берегись мартышки-демона. Но он измерял ее тело — плотским штангенциркулем внутреннего замещающего глаза, сравнивал его с роковыми силуэтами музы из Рэдклиффа, Южанки пять лет назад среди подвальных труб «Черных Лосей», девушки на побережье, имя которой он давно забыл, а помнил лишь белые шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Безликие фигуры — на задних сиденьях машин, на столах, половиках, застеленных афганскими коврами кроватях, диванах (родители дремлют в соседней комнате), ветренных пляжах, однажды у каменной стены в Канзас-Сити; в ваннах, под душем, у озер, речек, в кустах, лесу, траве, на гравии, на булыжниках, в гаражах, летних флигелях, креслах-качалках; руки, бедра, груди, вагины, колени, языки, пальцы, кожа, волосы и пух, которым он не знал счета. Но всегда тянулся к большему, к пересечению дуг, координаты которого определены космической рукой, к кругу, включающему в себя вершину его параболы в озонном секторе Идеального. Он сравнивал, и будто ничего не менялось. В n+1-й раз хранитель чувственного огня предлагал последний выбор: сейчас или никогда.
Нужно снять оставшийся гольф. Он скрутился гармошкой на щиколотке. Гноссос положил руку на зеленую материю, вежливо подождал, потом подобрался к беззащитной ступне. Кристин улыбнулась новому ощущению, даже не пытаясь отвести взгляд, лишь ободряюще мурлыча от безмятежного удовольствия. И в тот же миг к несказанному его удивлению, возбуждающим подарком, подтянула колено к груди. Перископ подскочил с решимостью баллистической ракеты «Поларис», рвущейся к цели из морских глубин.
Но выражение ее лица изменилось, стоило его рукам скользнуть по ягодицам. Он притянул ее к себе, сделал вид, что не замечает этого неожиданного беспокойства, и, сунув пальцы под резинку, торопливо перебрался вперед. Как хорошо — вокруг пупка туго, плотно, никакого жира. Ну же, детка, едем дальше, здесь нет левого поворота.
— Гноссос.
— Я здесь, Пятачок. — Остановка запрещена.
Но она словно закоченела. Улыбка пропала, глаза закрылись.
— Подожди секунду.
Уговорить, не останавливаться, помнишь тот давний облом. Вперед.
Она дернулась, когда он был уже почти у цели; пойманный резинкой палец тщетно искал обходной путь.
— Правда, Гноссос, подожди.
Месячные, ну конечно. Что за черт, ладно, неважно, зато без риска. Красные тельца полезны для перископа, подрастет немного.
— Просто, — начала она, — знаешь, как трудно о таком говорить…
Поласковее.
— Я понимаю, да, конечно, так часто бывает, каждый месяц, фактически…
— Ничего ты не понимаешь. Просто — Гноссос, подожди, убери руку, ну хоть на минутку. Просто — черт.
Поцелуй, пусть успокоится, погладь шею, добавь уверенности, будь мужем. Она вывернулась — глаза ищут огонь, отвлекаются — затем, вымученно вздохнув, выпаливает новость:
— У меня нет месячных, просто я девственница.
А я Пучеглазый Морячок. Продолжаем…
— Нет, Винни-Пух, это правда. Будет ужасно, если вдруг ногтем или, ну я не знаю. — Она по-прежнему смотрела на огонь. — Прошу тебя.
—Точно, — сказал он и пощекотал ей брови. Короткие волоски, жесткое электричество, люди ни черта не смыслят в бровях. Вернемся к бедрам.
— Гноссос! — Она резко повернулась. — Ладно, все равно скоро сам узнаешь. — Неужели правда? Этого не может быть, слишком хорошо.
— Ты специально меня заводишь?
— Ты хочешь сказать, обманываю — нет.
— Правда?
— Зачем мне врать, не глупи.
— Девочка, малыш?
— Пятачок обыкновенный.
— Мембрана и все такое?
— Ну да.
— Ой-ей.
— Только не говори, что это для тебя — такая уж большая неожиданность.
Гноссос перекатился на бок и ткнулся головой ей в ребра. Коротко и многозначительно хихикнул. Она подождала секунду, потом наклонилась.
— Не смейся, Гноссос.
Он махнул рукой, хотел сказать, что дело не в этом, но не смог удержать новой порции смешков. Наконец успокоился, уткнувшись лбом в ковер. Мысли скакали от потенциальной важности факта, к невероятности самого совпадения.
— Я тоже, — сказал он, — я тоже, малыш, — и обнял ее рукой за талию так, будто ей там было самое место.
— Зачем ты смеешься?
— Что ты, нисколько. Брось, Пятачок, могла бы и догадаться.
— О чем? Ты все время темнишь, Пух, это начинает раздражать.
— Неповрежден, невинен. Девственник, малыш. Я.
Она убрала его руку и состроила недовольную гримасу.
— Хватит, Гноссос.
— Это правда, малыш, постарайся просечь, это действительно так.
— Так я и поверила.
— Клянусь.
— О тебе болтают даже в Чеви-Чейз.
— Не может быть, а где это?
— Я там живу, под Вашингтоном.
— Никогда не был, наверное это про кого-то другого.
— А как же третьекурсница из Рэдклиффа, которая таскает в ранце использованные штуки? А студентка, которая в прошлом году ушла в монашки?
— Какие еще штуки?
— Сам знаешь, резиновые. Она таскает их в таком же мешке, как твой рюкзак. Об этом болтает вся плющовая лига.
Боже, сберечь семя Гноссоса.
— Не верь, это инсинуации — кошакам больше не на чем точить когти, придает остроты.
— Гноссос, ну хватит. И потом, это не имеет такого уж большого значения.
— Брось, малыш, ты знаешь, что имеет. Я трахнул их, вот и все. При чем здесь невинность? — Он потянулся к ее руке. — Серьезно.
— Ну что ты так волнуешься. Я же сказала, это не имеет значения. Пожалуйста, терпеть не могу, когда ты мрачный.
— Но это правда. Мембрана бывает только духовной. То есть, по большому счету. Даже весталки занимались этим со жрецами, когда не корчили из себя служительниц.
Она застонала.
— Мне плевать, чем занимались весталки, мужчины не бывают девственницами. Нельзя так разбрасываться словами.
— Весталки хранили очаг, и ты не можешь на них плевать. А в этой стране, детка, мужчины бывают девственницами.
— Гноссос, ты же почти признался, что спал со всеми этими девушками…
— Трахал, — сказал он, поднимая вверх палец. — Это не одно и то же. Ты никогда не дрочила на качелях? Нет, подожди, не отворачивайся.
— Не очень-то красиво.
— На шестах, на перекладинах? Брось, все дрочат.
— Неужели? Даже если так, это совсем другое дело.
— Точно, другое, а я о чем? Баловство, а не любовь, правильно? Черт, запрыгнуть на человека нисколько не труднее, чем, ну, скажем, на мотоцикл.
— Ну, может, я имела в виду, физически. В конце концов, раз ты у них внутри…
— Да я могу засунуть и в шланг от пылесоса. Главное — от чего ты отказываешься, вопрос выбора. Если человек пассивен, что, черт возьми, происходит? Ничего, верно?
— Послушай, если это словесная игра, я сдаюсь. Меня кто угодно может уболтать, даже мой отец.
— Отказываться — вот критический фактор, понимаешь? Воля наделяет разрешением. И если тебе не трудно, давай не будем трогать твоего отца.
— Но от чего отказываться?
Гноссос потыкал в золу причудливой кочергой и на секунду задумался. Обугленное полено разломилось, вспыхнув новым пламенем. По комнате разливалось приятное тепло, почти жарко.
— Для начала, от себя.
Она убрала волосы с глаз, потом медленно кивнула.
— Значит ты никогда, то есть ты так говоришь — не отдавал себя? Я правильно тебе поняла?
— Точно.
— И я сама должна догадаться, почему, да?
Гноссос пожал плечами и взял ее за другую руку.
— Ты и так знаешь. Обычная причина. Если что-то теряешь, у тебя этого больше нет.
Она смотрела, как ирония меняет его лицо, затем улыбнулась чуть шире.
— Но у девушек есть свои причины. Они боятся: вдруг им так понравится, что они не смогут остановиться.
— Поймают триппер, никогда не выйдут замуж, конец света, скандал в Чеви-Чейз.
— В общем, да, раз ты об этом вспомнил.
— И что?
— О, черт, — сказала она вставая. — Подожди минутку. Я схожу в туалет.
Он усмехнулся, и, пока она на цыпочках шла через комнату, наблюдал, как дрожит над золой воздух. Подобрал с пола забытый гольф, скрутил в мячик, ухмыльнулся, повалился на спину и допил обе чашки «куантро», налил еще. Следующий раз будем пить «узо».
Вдруг он заметил, что на его кровати около подушки стоит пластинка. Перевязана зеленой ленточкой, за которую воткнута записка. Наверняка простояла тут весь вечер. Сгорая от любопытства, он подполз поближе и прочел:
— Нашел, да? — сказала она.
— Ну, это, — он подбирал слова, слегка растерявшись, — спасибо, не стоило.
— Иногда можно, — делая шаг вперед. Пока она не села, он подполз к ней на коленях и забрался под подол замшевой юбки. Ткань расходилась на бедрах, как ванчайское платье. Гноссос намеревался стащить все, что окажется под нею, но к его удивлению, там ничего не было.
Бежевые нейлоновые трусики она держала за спиной — видимо, сняла в ванной. Гноссос поднял голову как раз вовремя, и они вылетели из ее руки, колыхнулись в воздухе и легко приземлились на тлеющие угли. Через секунду они расцвели пламенем.
— Значит так тому и быть, — сказала Кристин.
Не поднимаясь с колен, он отогнул тяжелую материю юбки и стал смотреть. Руки Кристин лежали у него на затылке. В отблесках пламени волоски отливали умброй. Ноги раздвинулись и слегка согнулись в коленях, когда его пальцы сомкнулись сзади. Один гольф по-прежнему морщился на щиколотке.
— Очень прекрасный вкус к музыке.
Они резко обернулись.
В дверях стоял Джордж Раджаматту и салютовал проигрывателю стаканом джина с гранатовым сиропом.
— Великолепная импровизация, — Рядом материализовалась Ирма. Подмышкой она держала стопку пластинок на 78 оборотов. Одета в марлевую хламиду.
— Вы, конечно, насладитесь, — Джордж Раджаматту бесцеремонно шагнул в комнату и поставил стакан на фанерный стол, — и другими пластинками с нашей родины.
— Али Акбар Хан, — сказала Ирма.
— Пандит Шатур Лал, — сказал Джордж.
Колени Кристин выпрямились и сомкнулись. Подол упал вниз. Она наклонилась и неловко подтянула гольф.
— Постоянное повторение семи тактов, — сказал Джордж;
— Если по западному размеру, — сказала Ирма;
— Отмеренных ритмом таблы, — сказал Джордж;
— Такого особого барабана, который играет в необычном количестве октав, — объяснила Ирма;
— Стоит вашего уважающе пристального внимания.
Они сняли Рави Шанкара, заменили его Али Акбар Ханом, звякнули ледяными кубиками, как бы подчеркнув произведенные изменения, и уселись в полный лотос на индейском ковре в нескольких дюймах от застывшей пары.
— Ваше здоровье, — в один голос сказали Джордж и Ирма Раджаматту, улыбаясь краснозубыми улыбками и поднимая стаканы.
Под мерцающей сигнальной лампочкой «Цирцеи III» Гноссос показал средний палец девушке за стойкой.
— Пух!
— А мне насрать.
— Она не виновата. Мне очень жаль, в самом деле.
— Тогда оставайся со мной. Ты ведь тоже не виновата.
— Виновата — в том, что ты завелся, а потом все обломалось. Ты прекрасно знаешь, что будет, если я останусь.
— Хуйня. Ну выпрут, подумаешь. Сбежим вместе.
— Послушай, Винни-Пух. Ты слушаешь?
— Слушаю.
— И спрячь свой палец, она сейчас выйдет из себя. Ты меня слышишь?
— Угу.
— Ты знаешь, почему я сказала да? Перед тем, как пришли эти люди?
— Это не люди. Это восточные маньяки, я придушу их во сне.
— Ты будешь, слушать, что я говорю?
— Угу.
— Ты знаешь, почему я сказала да?
— Какое да?
— Гноссос, ради всего святого, спрячь, пожалуйста свой палец в карман. У нас осталась одна минута.
— Одна минута, это точно.
— На тебя смотрят.
— Ты знаешь, что я сделаю с этими чурками? Ты даже не представляешь, какой кошмар я обрушу на их проспиртованные черепушки?
— Гноссос, послушай меня!
— Я слушаю. С чего, черт возьми, ты взяла, что я не слушаю? Только потому, что приперлись эти ужратые идиоты и скалились нам два с половиной часа?
— Я сказала да, потому что я тебя хочу, это для тебя что-нибудь значит?
— Они будут дрожать при одном звуке моих шагов.
— И еще из-за того, что ты мне сегодня сказал.
— Пытки, увечья, смерть от тысячи ран. С кем, черт побери, они решили шутить, детка? Я как со стенкой разговаривал — что, не так? Двадцать раз повторил, чтобы они выметались, сама же слышала. А в ответ лишь эта сраная непостижимость, которую они на всех вешают.
— Мне нужно идти, Гноссос.
— Клянусь, я их проучу. Будут стоять перед своими зеркалами из Пуны, или откуда они там берутся, и декламировать манифест Неприсоединения.
— Я говорю о том, что ты сказал мне, а не им и не стенке. О, господи, свет уже гасят. Быстро поцелуй меня. — Руки обвили шею и задержались там на целую минуту. Девушка встала из-за стола, подошла к двери и, брякая здоровенным ключом, официально произнесла:
— Мисс Макклеод.
Гноссос повертел в воздухе средним пальцем. Бейсбольная кепка сдвинута на затылок, бойскаутская рубаха застегнута до самого горла, обмотанного красной банданой, в кедах полно дыр, а вельветовые штаны слишком коротки.
— Завтра, — прошептала Кристин и скрылась в дверях. В вестибюле остановилась, он прочитал по губам «спокойной ночи», и сердце заныло. Он состроил пальцами греческие рожки — специально для побелевшей от злости девушки за стойкой — и повернулся к пустому двору.
В кармане рубашки лежал скрученный листок бумаги. С заговорщицким видом его сунула туда Ирма Раджаматту, когда Кристин ушла в ванную прилаживать к волосам медный обруч. В одно тревожное мгновение, вдруг протрезвев от бетеля, джина и гранатового сиропа, индуска выговорила с профессиональными ужимками тайной любовницы на солидном приеме:
— Больше осторожности.
Теперь записка лежала у него в руке, и он не выпускал ее, пока не вышел на улицу. Первый теплый ветер весны дул все так же сильно, машины землячества давно разъехались. Луны не было, и он добрел до ближайшего фонаря, надвинув бейсбольную кепку на самые брови. Безмозглые индусы, вечно на чем-то залипают. Больше осторожности — от чего? Ведьма, зубы красные, как у нутрии, моложе, чем я думал.
Послание было написано несмываемыми лиловыми чернилами. Оно гласило:
утверждение на обратной стороне ложно
Он с любопытством перевернул листок. Бумага слабо пахла ладаном и розовой водой.
утверждение на обратной стороне истинно
Он задумался над этим ровно настолько, насколько нужно, затем перевел взгляд на кампус — просто так, в никуда.
Будешь мне рассказывать.
КНИГА ВТОРАЯ
— Удачи.
Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как согнать с ослабших бедер оперенный груз?
В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки, обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога, конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки, кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к огню.
Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и достал «Хенер»-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки из ноты «до» вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять время солнечными циклами. Отмирающими клетками — вот как надо, старением кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше, не спрашивая твоего мнения.
В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно. Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком — забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.
Шесть тридцать.
Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк, его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным. Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее поверхности — раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора — где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина, монотонный речитатив аманэ: … Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta mallia sou vapse[12].
— Гноссос.
— Угм?
— Ты проснулся?
— А.
— Тебе что-то снилось.
— Что?
— Ты что-то говорил. На другом языке.
— А. Привет. Ты давно тут?
— Полчаса. Сам привет.
— Черт. — Потягиваясь, протирая кулаком глаза.
— Дверь была открыта. Я сперва постучалась.
— Хммм. Проходи, садись.
— Там что-то на плите. Чуть не сгорело.
Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.
— Я схожу посмотрю…
— Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.
— Конечно нет. — Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой, найдешь у себя в виске пешню. — Жуть, язык, как половая тряпка.
— Пил что ли?
— Болтал скорее. Сладко спал, да?
— Тебе снилось что-то плохое?
— Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из Салоник?
— Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.
— Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса — просто куча символов, бессвязные концы. Хочешь перекусить, пожевать чего-нибудь?
Она подтянула рукава хлопчатобумажной блузки, мотнула волосами и крикнула ему вслед, когда он уже тащился в кухню:
— Слушай, прости, что опоздала. Сначала был семинар, я вчера говорила, потом Джуди собиралась везти меня в больницу.
— Не переживай, малыш.
— А вместо этого куда-то ушла с одноглазым чучелом.
— С Хипом?
— Не знаю, как его зовут. Лысый, и все время щелкает пальцами.
Гноссос полез в карман за сигаретами, Кристин протянула ему свои — в чем-то вроде серебряного портсигара с медведем на клейме. Короткая затяжка, посадить в легкие пятнышко.
— Что-то серьезное? Я про больницу.
— Моно — просто навещала, мы старые друзья, раньше жили в одной комнате. Я хотела тебе позвонить, но не нашла в справочнике номер.
— Телефон записан на Памелу, никто не знает. Будешь эндивий?
Она запнулась, и брови поползли вверх.
— На Памелу?
— Уотсон-Мэй. Девчонка, которая жила на этой хате. Англичанка.
— А-а.
— Одна, малыш, не со мной. Налей себе рецины. Витамин Д, полезно для обмена.
Проходя по комнате, Кристин скинула мокасины, а когда вернулась с бутылкой, один гольф сполз. Она наливала вино, стоя на одной ноге и стягивая оставшийся пальцами другой. Поразительная грация. Вместо того, чтобы взять протянутый бокал, Гноссос приложил палец к губам, призывая ее замереть так, словно какой-то звук вдруг потребовал их внимания, и чтобы его расслышать, ни в коем случае нельзя двигаться. Наклоненное горлышко бутылки застыло в одной руке, бокал в другой. По-прежнему стоя на одной ноге она повертела головой по сторонам, потом взглянула ему в лицо. Но то была хитрость. Гноссосу просто нужна была пауза. На дальнем краю долины преломился в радугу последний солнечный луч. Пройдя через бамбуковые шторки, он очерчивает ее лицо оранжевым, охрой, голубым и темно-желтым, дразнит гладкую кожу, поляризует невидимый пушок на руках, щеках и ногах, посыпает эротической пыльцой мягкие волоски. Рукава хлопчатобумажной блузки высоко закатаны, волокна замшевой юбки переливаются, согнутое колено выглядывает из-под края.
Кровь пульсировала у него в паху, и Кристин это, кажется, знала. Сняла с волос медный обруч и бросила через всю комнату на диван.
— Бери же вино, — сказала она.
Он боролся с желанием коснуться ее прямо сейчас. Поговори о еде.
— Ты любишь виноградные голубцы?
— Наверное. Посмотрим.
Полфута греческой колбасы, то что надо.
— Может, включишь вертушку? Там Майлз, немного Джей-Джея. Ты, кажется, говорила что хочешь есть, да? — Босиком, будто на ходулях с пружинками, он ускакал в кухню и быстро достал крезгерскую скатерть. Кобальтовые полосы чередуются с белыми, легкий налет национализма. Надо послать Макариосу серебряный доллар, пусть купит два кило козьего сыра. Он убавил огонь под яично-лимонным соусом, выдавил лимон на шипящие шашлыки, подвинул тарелки с оливами и фетой поближе к плите и вытащил из холодильника «пуйи-фуиссе». Поклон чужой культуре, либеральный жест ко второму блюду. В гостиную — расстелить полосатую скатерть на фанерном столе, разложить вилки и ножи. Несколько часов назад он отдраил их в «бон-ами» и насухо вытер суровым полотенцем. Кристин сидела, поджав под себя босую ногу, а другой выводила на полу узоры. Снова в кухню, включить посильнее духовку — корочка не повредит старому доброму барану — и на оловянном подносе Гноссос вынес в гостиную охлажденные закуски.
— Бросить тебе под ноги подушку? — Кристин улыбнулась сооружению из мидий и задвинула за спину пенорезиновую тыкву; потом спросила:
— А что у них внутри?
— Вкусности. Маленькие moules farcies [13], тайный рецепт, мама Пападопулис привезла с родины. Доедай все, вырастешь большая.
Она сидела, скрестив ноги, юбка подтянулась вверх, но совсем немного, а Гноссос размышлял о вселенной ее бедер — пусть окажутся стройными, упругими, тонкие светлые волоски, безупречный живот. Звякнули ободки бокалов, и они принялись за еду. Тишина. Звуки ужина: бренчат тарелки, скребутся ножи, булькает вино, выливаясь из бутылки, разламываются подрумяненные булочки с луком, виноградные листья плещутся в соусе, запеченные помидоры шипят на сковородке. Гноссос встал только раз, чтобы перевернуть пластинку и принести из кухни капустные листья с кубиками льда. Салат и огурцы разложены в мусорной корзинке из Рэдклиффа, специально для такого случая отдраенной «Брилло». Кристин следила за каждым его жестом, за каждым шагом. Одобрительно?
— Знаешь ведь, к чему сводится еда? — спросил он. — К тому, чего не показывают в кино. К общим местам.
— К туалету?
— Ты догадлива. Жизнь — это целлулоидные страсти.
— Честное слово, Пух, ты слишком много думаешь. Неужели не устаешь?
Он оглядел стол: столько сил потрачено на то, чтобы он выглядел опрятно. Тарелки сложены стопкой, каждое блюдо на своем месте, ни крошек, ни шкурок, ни костей, ни клякс. Кобальтовая скатерть безукоризненна, как флаг над министерством иностранных дел. Кристин внимательно наблюдала. Он подмигнул ей, затем левой рукой поднял баночку с салатовым соусом, а правой — почти пустую бутылку греческого вина. Осадок в них закрутился в штормовые смерчи. Сверкнув улыбкой, Гноссос медленно перевернул посуду. Густая жидкость полилась на неоскверненные полосы, рисуя на них картину Джексона Поллока.
Потом они сидели у огня и ждали. Сырое вишневое дерево плевалось искрами, посвистывая о чем-то влажным шепотом, успокаивая их разгоревшиеся уши. Тянули «куантро» из кофейных веджвудских чашечек и покусывали кусочки феты на палочках. Скатерть развешена на гвоздиках над фанерным окном, забродившие образы быстро закреплены тонким слоем шеллака. Гноссос обнаружил эту банку в шкафу, когда искал, чем бы защитить сломанный кодограф Капитана Полночь от смертельного проникновения ржавчины. Тарелки оставлены в мелкой кухонной раковине, сюрприз для Фицгора, чтобы в следующий раз не умничал. Олово, фарфор, нержавеющая сталь, стекло и жирные листья салата.
Кристин самозабвенно-вяло пыхтела послеобеденной сигаретой. Гноссос в расстегнутой на груди бойскаутской рубахе лежал на спине и разглядывал дрожавшие на потолке фигуры. Гибридные звери скачут между тенью и пламенем. Пугливым томным пальцам как согнать — мысль пришла за мгновение до того, как он обнаружил их у себя в ладони.
Вновь она действительно держала его руку.
Жена, шепнул призрак чьей-то нежеланной сущности. И сразу вслед — так, словно сущность тайно просвечивала из обезглавленного лица над камином: берегись мартышки-демона. Но он измерял ее тело — плотским штангенциркулем внутреннего замещающего глаза, сравнивал его с роковыми силуэтами музы из Рэдклиффа, Южанки пять лет назад среди подвальных труб «Черных Лосей», девушки на побережье, имя которой он давно забыл, а помнил лишь белые шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Безликие фигуры — на задних сиденьях машин, на столах, половиках, застеленных афганскими коврами кроватях, диванах (родители дремлют в соседней комнате), ветренных пляжах, однажды у каменной стены в Канзас-Сити; в ваннах, под душем, у озер, речек, в кустах, лесу, траве, на гравии, на булыжниках, в гаражах, летних флигелях, креслах-качалках; руки, бедра, груди, вагины, колени, языки, пальцы, кожа, волосы и пух, которым он не знал счета. Но всегда тянулся к большему, к пересечению дуг, координаты которого определены космической рукой, к кругу, включающему в себя вершину его параболы в озонном секторе Идеального. Он сравнивал, и будто ничего не менялось. В n+1-й раз хранитель чувственного огня предлагал последний выбор: сейчас или никогда.
Нужно снять оставшийся гольф. Он скрутился гармошкой на щиколотке. Гноссос положил руку на зеленую материю, вежливо подождал, потом подобрался к беззащитной ступне. Кристин улыбнулась новому ощущению, даже не пытаясь отвести взгляд, лишь ободряюще мурлыча от безмятежного удовольствия. И в тот же миг к несказанному его удивлению, возбуждающим подарком, подтянула колено к груди. Перископ подскочил с решимостью баллистической ракеты «Поларис», рвущейся к цели из морских глубин.
Но выражение ее лица изменилось, стоило его рукам скользнуть по ягодицам. Он притянул ее к себе, сделал вид, что не замечает этого неожиданного беспокойства, и, сунув пальцы под резинку, торопливо перебрался вперед. Как хорошо — вокруг пупка туго, плотно, никакого жира. Ну же, детка, едем дальше, здесь нет левого поворота.
— Гноссос.
— Я здесь, Пятачок. — Остановка запрещена.
Но она словно закоченела. Улыбка пропала, глаза закрылись.
— Подожди секунду.
Уговорить, не останавливаться, помнишь тот давний облом. Вперед.
Она дернулась, когда он был уже почти у цели; пойманный резинкой палец тщетно искал обходной путь.
— Правда, Гноссос, подожди.
Месячные, ну конечно. Что за черт, ладно, неважно, зато без риска. Красные тельца полезны для перископа, подрастет немного.
— Просто, — начала она, — знаешь, как трудно о таком говорить…
Поласковее.
— Я понимаю, да, конечно, так часто бывает, каждый месяц, фактически…
— Ничего ты не понимаешь. Просто — Гноссос, подожди, убери руку, ну хоть на минутку. Просто — черт.
Поцелуй, пусть успокоится, погладь шею, добавь уверенности, будь мужем. Она вывернулась — глаза ищут огонь, отвлекаются — затем, вымученно вздохнув, выпаливает новость:
— У меня нет месячных, просто я девственница.
А я Пучеглазый Морячок. Продолжаем…
— Нет, Винни-Пух, это правда. Будет ужасно, если вдруг ногтем или, ну я не знаю. — Она по-прежнему смотрела на огонь. — Прошу тебя.
—Точно, — сказал он и пощекотал ей брови. Короткие волоски, жесткое электричество, люди ни черта не смыслят в бровях. Вернемся к бедрам.
— Гноссос! — Она резко повернулась. — Ладно, все равно скоро сам узнаешь. — Неужели правда? Этого не может быть, слишком хорошо.
— Ты специально меня заводишь?
— Ты хочешь сказать, обманываю — нет.
— Правда?
— Зачем мне врать, не глупи.
— Девочка, малыш?
— Пятачок обыкновенный.
— Мембрана и все такое?
— Ну да.
— Ой-ей.
— Только не говори, что это для тебя — такая уж большая неожиданность.
Гноссос перекатился на бок и ткнулся головой ей в ребра. Коротко и многозначительно хихикнул. Она подождала секунду, потом наклонилась.
— Не смейся, Гноссос.
Он махнул рукой, хотел сказать, что дело не в этом, но не смог удержать новой порции смешков. Наконец успокоился, уткнувшись лбом в ковер. Мысли скакали от потенциальной важности факта, к невероятности самого совпадения.
— Я тоже, — сказал он, — я тоже, малыш, — и обнял ее рукой за талию так, будто ей там было самое место.
— Зачем ты смеешься?
— Что ты, нисколько. Брось, Пятачок, могла бы и догадаться.
— О чем? Ты все время темнишь, Пух, это начинает раздражать.
— Неповрежден, невинен. Девственник, малыш. Я.
Она убрала его руку и состроила недовольную гримасу.
— Хватит, Гноссос.
— Это правда, малыш, постарайся просечь, это действительно так.
— Так я и поверила.
— Клянусь.
— О тебе болтают даже в Чеви-Чейз.
— Не может быть, а где это?
— Я там живу, под Вашингтоном.
— Никогда не был, наверное это про кого-то другого.
— А как же третьекурсница из Рэдклиффа, которая таскает в ранце использованные штуки? А студентка, которая в прошлом году ушла в монашки?
— Какие еще штуки?
— Сам знаешь, резиновые. Она таскает их в таком же мешке, как твой рюкзак. Об этом болтает вся плющовая лига.
Боже, сберечь семя Гноссоса.
— Не верь, это инсинуации — кошакам больше не на чем точить когти, придает остроты.
— Гноссос, ну хватит. И потом, это не имеет такого уж большого значения.
— Брось, малыш, ты знаешь, что имеет. Я трахнул их, вот и все. При чем здесь невинность? — Он потянулся к ее руке. — Серьезно.
— Ну что ты так волнуешься. Я же сказала, это не имеет значения. Пожалуйста, терпеть не могу, когда ты мрачный.
— Но это правда. Мембрана бывает только духовной. То есть, по большому счету. Даже весталки занимались этим со жрецами, когда не корчили из себя служительниц.
Она застонала.
— Мне плевать, чем занимались весталки, мужчины не бывают девственницами. Нельзя так разбрасываться словами.
— Весталки хранили очаг, и ты не можешь на них плевать. А в этой стране, детка, мужчины бывают девственницами.
— Гноссос, ты же почти признался, что спал со всеми этими девушками…
— Трахал, — сказал он, поднимая вверх палец. — Это не одно и то же. Ты никогда не дрочила на качелях? Нет, подожди, не отворачивайся.
— Не очень-то красиво.
— На шестах, на перекладинах? Брось, все дрочат.
— Неужели? Даже если так, это совсем другое дело.
— Точно, другое, а я о чем? Баловство, а не любовь, правильно? Черт, запрыгнуть на человека нисколько не труднее, чем, ну, скажем, на мотоцикл.
— Ну, может, я имела в виду, физически. В конце концов, раз ты у них внутри…
— Да я могу засунуть и в шланг от пылесоса. Главное — от чего ты отказываешься, вопрос выбора. Если человек пассивен, что, черт возьми, происходит? Ничего, верно?
— Послушай, если это словесная игра, я сдаюсь. Меня кто угодно может уболтать, даже мой отец.
— Отказываться — вот критический фактор, понимаешь? Воля наделяет разрешением. И если тебе не трудно, давай не будем трогать твоего отца.
— Но от чего отказываться?
Гноссос потыкал в золу причудливой кочергой и на секунду задумался. Обугленное полено разломилось, вспыхнув новым пламенем. По комнате разливалось приятное тепло, почти жарко.
— Для начала, от себя.
Она убрала волосы с глаз, потом медленно кивнула.
— Значит ты никогда, то есть ты так говоришь — не отдавал себя? Я правильно тебе поняла?
— Точно.
— И я сама должна догадаться, почему, да?
Гноссос пожал плечами и взял ее за другую руку.
— Ты и так знаешь. Обычная причина. Если что-то теряешь, у тебя этого больше нет.
Она смотрела, как ирония меняет его лицо, затем улыбнулась чуть шире.
— Но у девушек есть свои причины. Они боятся: вдруг им так понравится, что они не смогут остановиться.
— Поймают триппер, никогда не выйдут замуж, конец света, скандал в Чеви-Чейз.
— В общем, да, раз ты об этом вспомнил.
— И что?
— О, черт, — сказала она вставая. — Подожди минутку. Я схожу в туалет.
Он усмехнулся, и, пока она на цыпочках шла через комнату, наблюдал, как дрожит над золой воздух. Подобрал с пола забытый гольф, скрутил в мячик, ухмыльнулся, повалился на спину и допил обе чашки «куантро», налил еще. Следующий раз будем пить «узо».
Вдруг он заметил, что на его кровати около подушки стоит пластинка. Перевязана зеленой ленточкой, за которую воткнута записка. Наверняка простояла тут весь вечер. Сгорая от любопытства, он подполз поближе и прочел:
Ну и как вам это нравится? Старая оттяжница пришла не просто так — дары принесла. Он взял пластинку в руки — оказалось, утренняя и вечерняя раги Рави Шанкара. Когда Кристин вернулась в комнату, иголка уже падала на дорожку.
Спасибо за праздник, Пух,
и за «Черных Лосей».
А правда, мишки любят мед?
— Нашел, да? — сказала она.
— Ну, это, — он подбирал слова, слегка растерявшись, — спасибо, не стоило.
— Иногда можно, — делая шаг вперед. Пока она не села, он подполз к ней на коленях и забрался под подол замшевой юбки. Ткань расходилась на бедрах, как ванчайское платье. Гноссос намеревался стащить все, что окажется под нею, но к его удивлению, там ничего не было.
Бежевые нейлоновые трусики она держала за спиной — видимо, сняла в ванной. Гноссос поднял голову как раз вовремя, и они вылетели из ее руки, колыхнулись в воздухе и легко приземлились на тлеющие угли. Через секунду они расцвели пламенем.
— Значит так тому и быть, — сказала Кристин.
Не поднимаясь с колен, он отогнул тяжелую материю юбки и стал смотреть. Руки Кристин лежали у него на затылке. В отблесках пламени волоски отливали умброй. Ноги раздвинулись и слегка согнулись в коленях, когда его пальцы сомкнулись сзади. Один гольф по-прежнему морщился на щиколотке.
— Очень прекрасный вкус к музыке.
Они резко обернулись.
В дверях стоял Джордж Раджаматту и салютовал проигрывателю стаканом джина с гранатовым сиропом.
— Великолепная импровизация, — Рядом материализовалась Ирма. Подмышкой она держала стопку пластинок на 78 оборотов. Одета в марлевую хламиду.
— Вы, конечно, насладитесь, — Джордж Раджаматту бесцеремонно шагнул в комнату и поставил стакан на фанерный стол, — и другими пластинками с нашей родины.
— Али Акбар Хан, — сказала Ирма.
— Пандит Шатур Лал, — сказал Джордж.
Колени Кристин выпрямились и сомкнулись. Подол упал вниз. Она наклонилась и неловко подтянула гольф.
— Постоянное повторение семи тактов, — сказал Джордж;
— Если по западному размеру, — сказала Ирма;
— Отмеренных ритмом таблы, — сказал Джордж;
— Такого особого барабана, который играет в необычном количестве октав, — объяснила Ирма;
— Стоит вашего уважающе пристального внимания.
Они сняли Рави Шанкара, заменили его Али Акбар Ханом, звякнули ледяными кубиками, как бы подчеркнув произведенные изменения, и уселись в полный лотос на индейском ковре в нескольких дюймах от застывшей пары.
— Ваше здоровье, — в один голос сказали Джордж и Ирма Раджаматту, улыбаясь краснозубыми улыбками и поднимая стаканы.
Под мерцающей сигнальной лампочкой «Цирцеи III» Гноссос показал средний палец девушке за стойкой.
— Пух!
— А мне насрать.
— Она не виновата. Мне очень жаль, в самом деле.
— Тогда оставайся со мной. Ты ведь тоже не виновата.
— Виновата — в том, что ты завелся, а потом все обломалось. Ты прекрасно знаешь, что будет, если я останусь.
— Хуйня. Ну выпрут, подумаешь. Сбежим вместе.
— Послушай, Винни-Пух. Ты слушаешь?
— Слушаю.
— И спрячь свой палец, она сейчас выйдет из себя. Ты меня слышишь?
— Угу.
— Ты знаешь, почему я сказала да? Перед тем, как пришли эти люди?
— Это не люди. Это восточные маньяки, я придушу их во сне.
— Ты будешь, слушать, что я говорю?
— Угу.
— Ты знаешь, почему я сказала да?
— Какое да?
— Гноссос, ради всего святого, спрячь, пожалуйста свой палец в карман. У нас осталась одна минута.
— Одна минута, это точно.
— На тебя смотрят.
— Ты знаешь, что я сделаю с этими чурками? Ты даже не представляешь, какой кошмар я обрушу на их проспиртованные черепушки?
— Гноссос, послушай меня!
— Я слушаю. С чего, черт возьми, ты взяла, что я не слушаю? Только потому, что приперлись эти ужратые идиоты и скалились нам два с половиной часа?
— Я сказала да, потому что я тебя хочу, это для тебя что-нибудь значит?
— Они будут дрожать при одном звуке моих шагов.
— И еще из-за того, что ты мне сегодня сказал.
— Пытки, увечья, смерть от тысячи ран. С кем, черт побери, они решили шутить, детка? Я как со стенкой разговаривал — что, не так? Двадцать раз повторил, чтобы они выметались, сама же слышала. А в ответ лишь эта сраная непостижимость, которую они на всех вешают.
— Мне нужно идти, Гноссос.
— Клянусь, я их проучу. Будут стоять перед своими зеркалами из Пуны, или откуда они там берутся, и декламировать манифест Неприсоединения.
— Я говорю о том, что ты сказал мне, а не им и не стенке. О, господи, свет уже гасят. Быстро поцелуй меня. — Руки обвили шею и задержались там на целую минуту. Девушка встала из-за стола, подошла к двери и, брякая здоровенным ключом, официально произнесла:
— Мисс Макклеод.
Гноссос повертел в воздухе средним пальцем. Бейсбольная кепка сдвинута на затылок, бойскаутская рубаха застегнута до самого горла, обмотанного красной банданой, в кедах полно дыр, а вельветовые штаны слишком коротки.
— Завтра, — прошептала Кристин и скрылась в дверях. В вестибюле остановилась, он прочитал по губам «спокойной ночи», и сердце заныло. Он состроил пальцами греческие рожки — специально для побелевшей от злости девушки за стойкой — и повернулся к пустому двору.
В кармане рубашки лежал скрученный листок бумаги. С заговорщицким видом его сунула туда Ирма Раджаматту, когда Кристин ушла в ванную прилаживать к волосам медный обруч. В одно тревожное мгновение, вдруг протрезвев от бетеля, джина и гранатового сиропа, индуска выговорила с профессиональными ужимками тайной любовницы на солидном приеме:
— Больше осторожности.
Теперь записка лежала у него в руке, и он не выпускал ее, пока не вышел на улицу. Первый теплый ветер весны дул все так же сильно, машины землячества давно разъехались. Луны не было, и он добрел до ближайшего фонаря, надвинув бейсбольную кепку на самые брови. Безмозглые индусы, вечно на чем-то залипают. Больше осторожности — от чего? Ведьма, зубы красные, как у нутрии, моложе, чем я думал.
Послание было написано несмываемыми лиловыми чернилами. Оно гласило:
утверждение на обратной стороне ложно
Он с любопытством перевернул листок. Бумага слабо пахла ладаном и розовой водой.
утверждение на обратной стороне истинно
Он задумался над этим ровно настолько, насколько нужно, затем перевел взгляд на кампус — просто так, в никуда.
Будешь мне рассказывать.