Страница:
— Заявливание мисс Панхер. Эт ток заголовие.
— Чшто? — переспросил Раджаматту.
— Заявление, — перевел Эгню, отворачиваясь от сестры Фасс и теребя очки, чтобы привлечь ее внимание.
— Эт только заголовие, — повторил Розенблюм.
— Какой еще хер? — немощным голосом поинтересовался с носилок Фицгор.
— Я тут болел.
— Ближе к делу, ребята, — Джек, — иначе проторчим целый день, а нам с Хеффом еще паковаться.
Гноссос разглядывал Кристин с дотошностью микроскопа, и в каждом ее жесте вычитывал беспокойство.
— Под заголовие, — продолжал Розенблюм, — он говорит: «Администрирование двумя тремями голосов одобривало новое предлаживание по квартирам в Кавернвилльсе».
— Чшто?
— «Мы считываем, что присутствование студенток в нарушивание новых правил ведет к петтигу и сношениям». Удовлетворенное бурчание со стороны Магнолии и Овуса.
— Эт конец апсаца. Потом оно говорит…
— C'est assez[46]. — Это бурчит себе под нос не кто-то другой, а Кристин. У Гноссоса отвалилась челюсть.
— Дальше он говорит…
Хефф перестал вышагивать и взглянул на Розенблюма.
— К чему ведет, старик?
— Петтигну и сношениям. Но как я говорю, эт только первый апсац. После него он пишивает…
— Похоже, ты в выигрыше, — сказала Джек, поворачиваясь к Джуди.
— C'est a [47], — добавила Кристин, рассеянно пристукнув пальцами по макушке Гноссоса.
— Эй, вы там, — протестующе воскликнул Розенблюм, — это не все. Он еще говорит…
— Достаточно, Хуан, — Овус. — Читать дальше нет необходимости. — Он теребил платиновую цепочку на шее. — Мисс Панкхерст вопреки своему желанию стала нашим particeps criminis. Что скажешь, Кристин?
— Я ничего не понимаю, — слабый голос Фицгора. — Я был не очень в форме, вы же знаете.
Кристин двинулась через всю комнату за газетой и, закуривая на ходу, поинтересовалась:
— Как же нам вовлечь в конфликт старшекурсников, если у них нет к этому моральных побуждений?
— Семена пропаганды посеяны, — сказал Овус. — По крайней мере ab inito[48]. Но весна — время бунта. В теплую погоду, когда все смотрят на воробьев…
— …мало кто заметит голубку, — закончила Кристин, выпуская колечко дыма.
Гноссоса все сильнее бесила эта конспирация. Сестра Фасс что-то черкала в блокноте. Раджаматту шепотом выбалтывал стене секреты. Фицгор качал головой:
— Для меня это китайская грамота. Кто-нибудь, передайте, пожалуйста, баночку меда.
Сестра Фасс закончила стенографировать и, словно факел, воздела к потолку карандаш,.
— Мы можем быть уверены, — благоговейно произнесла она, смаргивая слезу, — что Бог…
— На нашей стороне, — закончил Хеффаламп, — он видел и не такое.
— Dios mio [49], — подтвердил Розенблюм, быстро перекрестился и поцеловал Святого Христофора.
Из-под одеяла Овус достал трехслойную картонку с прозрачным окошком. Повернул его к Янгбладу, хранившему все это время почтительное молчание. Окошко открывалось на барабан с числами.
— До дня Д, — объявил Овус, переставляя число, — осталось девятнадцать дней.
Хуан Карлос Розенблюм мужественно глотал рыдания, сестра Фасс стенографировала, Эгню следил за ней с неослабевающим желанием.
В хирургической тишине больничного сортира Гноссос варился в собственном эгейском соку. При этом он пытался себя урезонить, поскольку где-то во лбу под самым черепом скреблось подозрение, что кто-то просто решил над ним подшутить. Овус — и это можно понять — обычный Санта-Клаус из Таммани-холл только с подтекающим краником, собирает голоса в политической деревне. Но Кристин, черт, крутится, как вентиль на холодной трубе — можно подумать, проклятая обезьяна укусила ее за жопу. И это вечное шушуканье — как пара голубков.
Он показал ядовитый язык призраку Кристин, вдруг нарисовавшемуся на стене сортира. Из открытой аптечки, завораживая своей внутренней энергией и блестя нержавейкой, торчали ножницы. Гноссос даже не посмотрел в их сторону — он нетерпеливо застегнул ширинку, вытряхнул из волос семена клена и направился к двери. Кажется, по мне плачет психушка.
Но не успел он отодвинуть задвижку, отчетливая стратегия защиты вдруг властно схватила его за ухо. Она же заставила вернуться к аптечке и достать с полки ножницы. Черт побери, детка, если звезды не ошибаются, мы сделаем это за них. Mea самая maxima culpa[50].
Он достал из рюкзака упакованный в пакетик фольги «троян». Между мыслями и физическими ощущениями собственных действий не было сейчас даже крохотного зазора — вообще ничего не было. Он развернул резинку, растянул ее и надул, как воздушный шарик. «Троян» разросся примерно до восьми дюймов в диаметре, на конце образовался мешочек, похожий на возбужденный сосок. Гноссос щелкнул по нему, несколько секунд поигрался, пропихивая пальцем внутрь и злобно посмеиваясь. Затем полоснул ножницами. Резина опала.
Он осторожно скрутил «троян» и засунул обратно в фольгу. Спрятал пакетик в рюкзак, перевернул бейсбольную кепку задом наперед и вернулся в салон.
Там уже почти никого не осталось. Хефф и Джек ждали у дверей, Сестра Фасс перекатывала через порог каталку с Фицгором, Кристин встала, вдоволь нашептавшись с Овусом.
— Ты готов? — спросила она.
— Нас ждет такси, — сказал Хефф, — пошли, старик.
Уже в дверях Гноссос обернулся и как бы между прочим спросил Овуса:
— Сколько мне причитается, детка?
— Что?
— Просто хочу знать, ты придумал, сколько мне причитается?
— Ты меня удивляешь, Гноссос. Кажется, мы обо всем с тобой договорились.
— Пошли, Папс, — Джек.
— Иммунитет, детка, мы договаривались об этом.
— Разумеется. Сколько угодно.
— Этого может не хватить.
— Ты хочешь что-то еще?
— Возможно, Алонзо, кто знает? Хороших каникул.
— Нет уж, спасибо. Многие флажки еще слишком зелены.
В такси Кристин сделала вид, что не обращает на него внимания, и завела разговор о том, как на следующей неделе поедет домой в Вашингтон. Она уместилась на переднем сиденье между Розенблюмом и Джек, которая без умолку трещала о Кубе, обращаясь в основном к Джуди:
— Так кто с нами едет — только ты и Хуан?
— Если это можно так назвать. Придется разбиться на пары, так легче стопить. Ты же знаешь, Фицгор не дает машину, а автобусы — это такой депрессняк, что и говорить не о чем.
Прижатый к заднему стеклу Гноссос сказал, дождавшись паузы.
— Я знаю одного мужика. Не парьтесь.
Хефф выписывал на листке расстояния между южными городами.
— Машина, старик?
— Кого ты знаешь с машиной? — Кристин.
— Так, один мужик.
— Ура, — воскликнула Джек, ласково поглаживая Хеффа по плечу. — будет на чем перебраться через Джорджию.
— Хорошо, а то мы уже выбились из графика. — Хефф. — Я встречаюсь с Аквавитусом на пароме из Майами.
— Боже, — ахнула Джуди Ламперс. — Поедем вчетвером. Как в старые добрые двадцатые. — Затем — Гноссосу и Кристин: — Правда, ребята, поехали с нами.
— Нужно же кому-то считать звезды, солнышко. Мы тоже служим — кто стоит и ждет. Пришлешь мне открытку. — Он подмигнул Хеффалампу, тот подмигнул в ответ и смял бумажку.
— Ну вот, Пятачок, уже совсем не страшно.
Они смотрели на большое белесое пятно над камином, где раньше висела картина Блэкнесса. Подозрительно принюхиваясь, Кристин прошлась по квартире. Окна и двери были распахнуты, по комнате гуляли легкие сквозняки.
— Я хотела поговорить с тобой не об этом. — Она состроила театральную гримаску, бровь приподнялась. — Поехали на каникулы со мной — познакомишься с папой.
Гноссос подавился жевательной резинкой, и Кристин пришлось долго лупить его по спине. Он хрипел и откашливался не меньше минуты, лицо побагровело.
— Чего? — выдавил он наконец.
— Я написала ему о тебе — не про то, что мы собираемся пожениться, а просто как тебя зовут и все такое. Ну, типа вежливость, как ты думаешь?
Как умело она лжет. Он кашлянул еще раз и умолк.
— Как ты думаешь, Пух?
Он ничего не ответил. Совсем.
— Ну не молчи, должен же ты что-то думать, не так это трудно.
— Черт побери, ты прекрасно знаешь, что я думаю.
Она стукнула его напоследок по спине и отскочила к дивану.
— Правда, Гноссос, пожалуйста, ради бога, вместо того, чтобы убегать и вообще заморачиваться, может ты лучше съездишь, ну хотя бы потому что я тебя прошу.
— Куда, черт возьми, я должен ехать, о чем ты? Нет, конечно, я не могу поехать только потому, что ты меня просишь, поскольку оттого, что ты меня просишь, эта поездка не станет ни на каплю веселее.
— Веселее, — сказала она потолку.
— Ага, веселее.
— Это все, что тебя волнует, чтобы было веселее. Тебе ни на минуту не приходит в голову, что можно проявить, ну, хотя бы традиционное уважение к моей семье!
— Эй, ты о чем это?
— Об уважении к моей семье, вот о чем.
— К семье? Что за дела? Баварского нациста вместо папаши ты называешь семьей?
— Ладно, это бессмысленно, для тебя же это ничего не значит, за все это время ты ни слова не сказал о своих родителях, я даже не знаю, есть ли они у тебя.
— Да провалиться мне на этом месте, что я там забыл? Может еще и фрак прихватить?
— Ладно, проехали.
— Что? Тебе вдруг стало неудобно?
— Я же сказала, проехали, это плохая тема. Я просто не ожидала такой травматической реакции.
— Травматическая реакция — не то слово. Детка, да как только я попадусь ему на глаза, одна из его кишечных язв зальет кровью всю квартиру. А кстати, что это еще за французское дерьмо у Овуса на хате, где ты этого набралась, что за c'est assez ?
— Да забудь ты эту проклятую ерунду, ну пожалуйста.
— А что, нормально, Молли Питчер — оруженосица.
— Иди к черту.
— S'il vous pla't [51] . Так ты скажешь, где нахваталась этого говна?
Она подняла за ручку кувшин, глаза сверкнули. До Гноссоса вдруг дошло, что еще немного — и она выплеснет мартини ему в лицо. Сцена из немого кино, посудометание в камин. Почему бы нет, старик, пусть чувствует себя виноватой, легче будет затащить в постель. Иначе уйдет не один час, слишком накалилась.
Он выставил вперед челюсть и произнес:
— Chacun a son got, мой сладенький.
Она предусмотрительно убрала из кувшина соломинку, но ничего не сказала. Он встал с парусинового кресла, подошел на расстояние вытянутой руки и повторил попытку:
— Rien a faire [52].
Она плеснула жидкость прямо ему в рот. Но он пригнулся и наклонился вперед. Все это произошло одновременно, и стекло разбилось о его бровь. Гноссос охнул, и они отпрянули друг от друга. Над глазом набухла красная капля и струйкой потекла по носу — Кристин выронила обломок ручки. И в ту же секунду выкрикнула его имя и разрыдалась. После удара Гноссос долго сидел на полу, и только когда кровь протекла по всему лицу и капнула с подбородка, он, нарочито пошатываясь, поднялся на ноги.
— Ох, нет, — испуганно запричитала Кристин, помогая ему встать и выискивая глазами платок, чтобы остановить кровь, — я не хотела, я нечаянно…
Он небрежно оттолкнул ее и прошагал в кухню, слизывая языком сладковатую струйку. Кристин побежала за ним, обогнала, бросилась к крану, открыла холодную воду. Пусть поизображает Найтингейл, упадет в объятья раненого. Не забывай прихрамывать.
Она смочила полотенце, усадила Гноссоса на стул, вытерла кровь и осторожно промокнула рану.
— Больно, Гноссос? Господи, это ужасно, я не хотела.
Он стоически мотал головой и старался смотреть в пространство.
— Ой, мама, тут глубже, чем я думала. Подожди секунду, не вставай. — Она убежала в ванную и вернулась с пузырьком перекиси водорода, отвинчивая на ходу пипетку. — Сиди тихо. Жжет, да?
Пока она осторожно дула на рану, он старательно морщился от боли.
Десять минут спустя теплые вечерние ветерки легкими порывами обдували их тела. На Кристин были только серые летние гольфы и туфли на высоких каблуках, которые он уговорил ее держать в шкафу для таких вот непредвиденных случаев. На Гноссосе — лишь повязка над глазом. Охваченные покаянной страстью пальцы прокладывали в его кудрях сплетающиеся туннели. Повинные губы скользили по линии волос внизу живота.
Когда она была уже более чем готова, он достал из рюкзака усовершенствованный «троян», натянул его так, чтобы она не заметила предательской дырки и вошел сзади. Получше и поглубже. Сперма покинула чресла, он дернулся изо всех сил беспокойного самца и пожелал ей счастливого пути домой.
Вечером он настрочил объяснительную записку и оставил ее на вахте общежития. Поскольку Фицгор имел наглость потребовать обратно ключи от машины, пришлось закоротить провода Памелиным стилетом и после такой операции примчаться к Хеффу.
— Звони банде, старик, скажи, чтобы через полчаса собирались в студсоюзе.
— Через полчаса?
— Чемоданы собраны.
Хефф кинулся к телефону, а Гноссос, закурив крепкий «Честерфилд», принялся рассматривать старый номер «Эбони». К тому времени, когда завершился последний звонок, он пролистал весь журнал и добрался до середины очерка о судьбе американских мулаток-манекенщиц.
— Что стряслось, Папс? — прозвучал вопрос, — У тебя дикий вид.
— У тебя есть дрянь, старик?
— Ну, может четверть унции.
— Давай все.
Хефф посмотрел ему в глаза.
— Ладно.
— А бухло?
— Осталось немного ирландского виски, «Пауэрс», кажется.
— Классно, поехали на Кубу.
— Ты с нами?
— Я с вами, старик.
— Ух ты.
— Однако я намерен вернуться. Давай считать, что мне надо сменить обстановку.
— Можешь не объяснять, старик, все классно. Розенблюм что-то пел насчет кредитки. А как же цаца?
— На хуй. Временно, скажем так.
— Правильно. Ты с собой что-нибудь берешь?
— То, что ты видишь.
Хефф сидел на заднем сиденье между Джек и Джуди Ламперс, Хуан Карлос вел машину, а Гноссос по очереди уничтожал остатки парегорика, «смесь 69» и ирландский виски. В Делавэре он проснулся и окликнул Хеффа:
— Эй, мы где?
Хефф теперь был за рулем.
— Делавэр, старик, — сказал он.
— Охренеть, как смешно.
— Будет еще смешнее, если ты на него посмотришь.
— А? У тебя есть темные очки?
— Джек, дай Папсу очки.
— Ага, старик, когда мне надоест пялиться, разбуди меня в Вашингтоне. Надо кое-кому позвонить.
В Вашингтоне ему сообщили, что отец Кристин на совещании у Президента Соединенных Штатов. Но Гноссос вытащил его к телефону, сказав, что несколько минут назад советский культурный атташе расстрелял из автомата миссис Макклеод.
— Боже мой, — выговорил мистер Макклеод на другом конце провода, — как это произошло? Вы сообщили в Пентагон? — Голос у него был, как у диктора.
— Ничего не произошло, дядя, налей себе стакан молока и сядь в кресло.
— Было восемь часов утра, и Гноссос стоял в будке на автозаправке, поглядывая на выстроившуюся у машины команду. У ветра здесь появился совсем новый пьянящий аромат.
— Кто это? Что с моей женой?
— Я уже сказал тебе, старик, ничего, мне просто надо с тобой поговорить, сечешь? До вас, кошаков, иначе фиг доберешься.
На другом конце провода что-то путано забормотали, щелкнула отводная трубка, послышался приглушенный шепот, затем:
— Не будете ли вы так любезны сообщить мне…
— Похоже, я обрюхатил твою дочь, только и всего. Хочу, чтоб ты знал.
Опять шепот.
— Что вы сказали?
— Но я честный человек, так что можешь не дрыгаться.
— Что?
— Получится симпатичный дитенок, настоящий грек, кудрявый такой, темненький. Меня зовут Паппадопулис.
— Очень приятно. Что это значит…
— Некогда болтать, старик, монеты кончаются, мы тут собрались на Кубу.
— Куда?
— Потом, потом. Скажи Президенту, что мы за него.
Он повесил трубку и втиснулся в машину рядом с Джуди Ламперс.
— У тебя нет «клоретов» или еще чего, детка? От меня, наверно, несет, как из болота.
В Мэриленде он нашел открытку с изображением девушки в коротких шортах и рубашке «поло», которая никак не могла приструнить своего кокер-спаниэля. Пес носился кругами, наматывая поводок вокруг ее бедер. Удивленные губки сложены в чувственный овал, на голове бескозырка. Гноссос отправил такие открытки всем, кого смог вспомнить, включая Луи Матербола — на старый таосский адрес с надписью «Перешлите, пожалуйста, адресату» на лицевой стороне.
17
— Смотрите на него, люди, — призывал Гноссос. — Это Джордж Вашингтон.
Джек доверили остаться в машине наедине с Джуди. Хуан Карлос и Хефф стояли рядом.
— Где? — спросили они.
— Точно не знаю, но должен быть где-то здесь. Я его чувствую.
— Он всегда с тобой, Папсик. Толстый белый папаша.
— Брось, Хефф, зачем так сурово.
— Генерал Вашингтон, — воинственно произнес Хуан Карлос, прижимая к сердцу ковбойскую шляпу. — Я салютываую ему.
— Тьфу, — сказал Хефф, — фашист.
— Оцени архитектуру, добрый Хеффаламп. Какие четкие линии. И как они устремлены — как бы это сказать — наверх. Ну и вниз тоже. Дьявольская простота.
— Засунь ее себе жопу.
— Наше духовное наследие? Ты шутишь. Нашу гордость. Наше величие.
— Он был рябой.
— Но он ходил по воде, ломал целки и чего там еще.
— И таскал парик.
— Фасад, старина. Обманка для тори, тактический ход. — Гноссос прикрыл глаза ладонью, словно ослепленный сиянием высокого духа, безмолвно и смиренно отвернулся.
— Хватит, старик, сваливаем, а то не успеем на баржу.
— Доблесть и честь. Сечешь, что значит доблесть и честь?
— Чесь, — эхом откликнулся Хуан Карлос, едва не плача.
— Марта Вашингтон, мать и жена.
— Их, — сказал Хефф.
— Разве что Бэтмен милее сердцу американского мальчика.
Девушки кричали им что-то из машины, но Гноссос не унимался:
— Круче только Марк Трэйл.
В Ричмонде, Вирджиния, они оптимистично ввалились в «Таверну матушки Фишер» съесть кукурузных оладьев и выпить коктейля, но никто даже не пошевелился их обслужить. Гноссос забарабанил кулаком по столу. За стойкой раздался приглушенный шепот, потом появилась матушка Фишер собственной персоной и положила перед Гноссосом табличку, из которой следовало, что Хефф — ниггер. Гноссос встал из-за стола, уселся на холодильник и не слезал до тех пор, пока помощник шерифа собственноручно не отнес его в машину.
В Эмпории, Вирджиния, они повторили попытку — на этот раз белобрысый детина долго смеялся, брызгая на них слюной.
— Пойдем, старик, — сказал Хефф. — это тяжело.
— Тяжело? Ты серьезно?
— Пойдем.
Джуди Ламперс, чтобы разрядить обстановку, посмотрела на часы.
— Господи, уже полдевятого.
Гноссос стащил в забегаловке две полные банки с сахаром и сунул их в рюкзак. Пока на стоянке перед магазином «Сейфуэй» все давились сыром и колбасой, он сидел у дверей и внимательно изучал выходивших из машин людей. Выбор пал на подростка в фуфайке с надпистью «Олимпийская спирткоманда США», державшего в руке длинный список покупок. Гноссос сел в его желтый «линкольн», подъехал к ресторану и, оглядевшись по сторонам, метнул банки в стеклянную витрину. Вернулся на стоянку, съел кусок проволона и сдал «импалой» назад как раз в тот момент, когда примчавшаяся полиция обнаружила «линкольн» и уже арестовывала нагруженного пакетами изумленного подростка.
В Файеттвилле, Северная Каролина, Джуди Ламперс проснулась от того, что Джек полубессознательно массировала ей пальцы ног, а волосатая лапа недомерка Хуана Карлоса Розенблюма изучала то место, где ее бермуды соединялись с ляжками. Происшествие потрясло несчастную девушку.
На берегу мутной реки Санти они объедались оладьями, овсянкой, кукурузными лепешками, жареными креветками и обпивались холодным бочковым пивом. Ресторан был негритянским, обслуживание великолепным, и во время десерта, состоявшего из лимонного шербета и мускатной дыни, Хефф ушел в туалет, чтобы выплакаться там у окна. Но видел его только Гноссос.
В Чарльстоне они вышли поглазеть на Форт-Самтер, и Гноссос торжественно продекламировал все, что мог вспомнить из «Звездно-полосатого флага»:
— «…и в тенях предвечерних…»
— Хоть бы материю не мацал. — Джуди Ламперс никак не могла прийти в себя. Хуан Карлос Розенблюм пулял из хлопушек и этих слов не слышал.
— «…при вспышках атак…»
— Джек достала меня своими фетишами, Папс, — теперь вот пальцы ног.
— Хефф пытался прикурить на ветру. — Если она так себя ведет, то кому она нужна? Мне? — Всеми покинутая Джек спала на переднем сиденье, закутавшись в одеяло.
— «…ночи он доказал, что… что» — подскажите кто-нибудь, пожалуйста, я всегда обламываюсь на этом проклятом куске — «что он там доказал…».
В Саванне, где уже цвели гибискусы, а воздух стал тропически тяжел, Джек, так и не проснувшись, вдруг застонала и принялась гладить хромированную дверную ручку. Время от времени он отрывала спину от сиденья, выгибала поясницу и передергивалась. Хефф прошептал Гноссосу:
— Она хочет.
— Откуда ты знаешь?
— Я всегда знаю. Дверные ручки, подсвечники, все эти скачки. Сезонное — может, из-за теплой погоды.
— Она проснется?
— Она никогда не просыпается, — интимно шепнул он.
— Ты серьезно?
— Никогда.
— Даже если…
— Не-а. Такая вот заморочка.
— Да уж.
— Но я ее люблю.
Машина остановилась у мотеля со специальными кроватями, которые вибрировали, если опустить в прорезь монету, и Гноссос сыпанул Хеффу целую горсть мелочи. Тот взял Джек на руки и велел вернуться через полчаса.
За это время хранитель огня успел спуститься к морю, где, оставшись один, мог без помех поразмышлять, откуда взялась зловещая тянущая боль в нижней части кишечника.
В Вудбайне, Джоржия, с Джуди Ламперс случилсь истерика. В машине кучами валялись огрызки сэндвичей «Орео», крошки шоколадного печенья «Барри», пустые пивные банки, несвежее белье, скомканные салфетки, ватные тампоны, несгибаемые носки, мятые пакеты, тянучки, колбасная кожура, обертки от «Сникерсов», сандалии, тапочки, огрызки хот-догов, крошки датского сыра, ракушки, песок, пальмовые листья, волосы, куриные кости, стаканчики от молочных коктейлей, персиковые косточки, апельсиновые очистки, две книжки комиксов «Черный сокол», рваные журналы «Тайм», сломанные темные очки, открытки, карты Хуана Карлоса и обмякший, почти полный, завязанный узлом «троян», некогда принадлежавший Хеффалампу. «Троян» ее и добил. Шесть часов непрерывных маневров, в результате которых ей все-таки удалось привести Розенблюма в спокойное состояние, теперь можно свернуться калачиком и немного поспать. Она так и сделала, но в эту минуту о щеку потерлось что-то влажное. Бедняжка подскочила на месте, и эта непроизносимая вещь прилипла к уху.
— Что будем делать? — спросил Хефф. Джуди хохотала, как ненормальная, и накручивала на пальцы волосы.
— Дай ей проволона, старик.
Хеффаламп затолкал ломтик проволона Джуди в рот, и та с жадностью его проглотила.
В Джексонвилле, Флорида, ее смех перешел в скулеж, а веки налились тяжестью. В Сент-Августине она вдруг заснула, упав в заблаговременно раскрытые объятия Розенблюма. Тот на радостях принялся декламировать Рамона Переса де Айялу.
— Город стариков?
— Точно. Пенсионный план и турниры по шаффлборду.
— Шевелится, старик, смотри ты.
— Наверно, думает, что мы уже в Гаване. — Хефф. — Кстати, у меня на пароме небольшое дело. Какое сегодня число?
В Веро-Бич Хефф и Джек затянули «Пегги Сью».
В Форт-Пирсе они заснули на песке и проснулись с пересохшими глотками. Гноссос ползком пробрался в апельсиновую рощу у самой дороги и вернулся с раздувшимся рюкзаком.
В Лэйк-Уорт они заработали штраф за то, что давили на клаксон, и Гноссос потратил час, чтобы собрать все полицейские наклейки с ветровых стекол машин, которые только смог найти. Он вложил их в грубый конверт без обратного адреса и отправил местным фараонам.
— Чшто? — переспросил Раджаматту.
— Заявление, — перевел Эгню, отворачиваясь от сестры Фасс и теребя очки, чтобы привлечь ее внимание.
— Эт только заголовие, — повторил Розенблюм.
— Какой еще хер? — немощным голосом поинтересовался с носилок Фицгор.
— Я тут болел.
— Ближе к делу, ребята, — Джек, — иначе проторчим целый день, а нам с Хеффом еще паковаться.
Гноссос разглядывал Кристин с дотошностью микроскопа, и в каждом ее жесте вычитывал беспокойство.
— Под заголовие, — продолжал Розенблюм, — он говорит: «Администрирование двумя тремями голосов одобривало новое предлаживание по квартирам в Кавернвилльсе».
— Чшто?
— «Мы считываем, что присутствование студенток в нарушивание новых правил ведет к петтигу и сношениям». Удовлетворенное бурчание со стороны Магнолии и Овуса.
— Эт конец апсаца. Потом оно говорит…
— C'est assez[46]. — Это бурчит себе под нос не кто-то другой, а Кристин. У Гноссоса отвалилась челюсть.
— Дальше он говорит…
Хефф перестал вышагивать и взглянул на Розенблюма.
— К чему ведет, старик?
— Петтигну и сношениям. Но как я говорю, эт только первый апсац. После него он пишивает…
— Похоже, ты в выигрыше, — сказала Джек, поворачиваясь к Джуди.
— C'est a [47], — добавила Кристин, рассеянно пристукнув пальцами по макушке Гноссоса.
— Эй, вы там, — протестующе воскликнул Розенблюм, — это не все. Он еще говорит…
— Достаточно, Хуан, — Овус. — Читать дальше нет необходимости. — Он теребил платиновую цепочку на шее. — Мисс Панкхерст вопреки своему желанию стала нашим particeps criminis. Что скажешь, Кристин?
— Я ничего не понимаю, — слабый голос Фицгора. — Я был не очень в форме, вы же знаете.
Кристин двинулась через всю комнату за газетой и, закуривая на ходу, поинтересовалась:
— Как же нам вовлечь в конфликт старшекурсников, если у них нет к этому моральных побуждений?
— Семена пропаганды посеяны, — сказал Овус. — По крайней мере ab inito[48]. Но весна — время бунта. В теплую погоду, когда все смотрят на воробьев…
— …мало кто заметит голубку, — закончила Кристин, выпуская колечко дыма.
Гноссоса все сильнее бесила эта конспирация. Сестра Фасс что-то черкала в блокноте. Раджаматту шепотом выбалтывал стене секреты. Фицгор качал головой:
— Для меня это китайская грамота. Кто-нибудь, передайте, пожалуйста, баночку меда.
Сестра Фасс закончила стенографировать и, словно факел, воздела к потолку карандаш,.
— Мы можем быть уверены, — благоговейно произнесла она, смаргивая слезу, — что Бог…
— На нашей стороне, — закончил Хеффаламп, — он видел и не такое.
— Dios mio [49], — подтвердил Розенблюм, быстро перекрестился и поцеловал Святого Христофора.
Из-под одеяла Овус достал трехслойную картонку с прозрачным окошком. Повернул его к Янгбладу, хранившему все это время почтительное молчание. Окошко открывалось на барабан с числами.
— До дня Д, — объявил Овус, переставляя число, — осталось девятнадцать дней.
Хуан Карлос Розенблюм мужественно глотал рыдания, сестра Фасс стенографировала, Эгню следил за ней с неослабевающим желанием.
В хирургической тишине больничного сортира Гноссос варился в собственном эгейском соку. При этом он пытался себя урезонить, поскольку где-то во лбу под самым черепом скреблось подозрение, что кто-то просто решил над ним подшутить. Овус — и это можно понять — обычный Санта-Клаус из Таммани-холл только с подтекающим краником, собирает голоса в политической деревне. Но Кристин, черт, крутится, как вентиль на холодной трубе — можно подумать, проклятая обезьяна укусила ее за жопу. И это вечное шушуканье — как пара голубков.
Он показал ядовитый язык призраку Кристин, вдруг нарисовавшемуся на стене сортира. Из открытой аптечки, завораживая своей внутренней энергией и блестя нержавейкой, торчали ножницы. Гноссос даже не посмотрел в их сторону — он нетерпеливо застегнул ширинку, вытряхнул из волос семена клена и направился к двери. Кажется, по мне плачет психушка.
Но не успел он отодвинуть задвижку, отчетливая стратегия защиты вдруг властно схватила его за ухо. Она же заставила вернуться к аптечке и достать с полки ножницы. Черт побери, детка, если звезды не ошибаются, мы сделаем это за них. Mea самая maxima culpa[50].
Он достал из рюкзака упакованный в пакетик фольги «троян». Между мыслями и физическими ощущениями собственных действий не было сейчас даже крохотного зазора — вообще ничего не было. Он развернул резинку, растянул ее и надул, как воздушный шарик. «Троян» разросся примерно до восьми дюймов в диаметре, на конце образовался мешочек, похожий на возбужденный сосок. Гноссос щелкнул по нему, несколько секунд поигрался, пропихивая пальцем внутрь и злобно посмеиваясь. Затем полоснул ножницами. Резина опала.
Он осторожно скрутил «троян» и засунул обратно в фольгу. Спрятал пакетик в рюкзак, перевернул бейсбольную кепку задом наперед и вернулся в салон.
Там уже почти никого не осталось. Хефф и Джек ждали у дверей, Сестра Фасс перекатывала через порог каталку с Фицгором, Кристин встала, вдоволь нашептавшись с Овусом.
— Ты готов? — спросила она.
— Нас ждет такси, — сказал Хефф, — пошли, старик.
Уже в дверях Гноссос обернулся и как бы между прочим спросил Овуса:
— Сколько мне причитается, детка?
— Что?
— Просто хочу знать, ты придумал, сколько мне причитается?
— Ты меня удивляешь, Гноссос. Кажется, мы обо всем с тобой договорились.
— Пошли, Папс, — Джек.
— Иммунитет, детка, мы договаривались об этом.
— Разумеется. Сколько угодно.
— Этого может не хватить.
— Ты хочешь что-то еще?
— Возможно, Алонзо, кто знает? Хороших каникул.
— Нет уж, спасибо. Многие флажки еще слишком зелены.
В такси Кристин сделала вид, что не обращает на него внимания, и завела разговор о том, как на следующей неделе поедет домой в Вашингтон. Она уместилась на переднем сиденье между Розенблюмом и Джек, которая без умолку трещала о Кубе, обращаясь в основном к Джуди:
— Так кто с нами едет — только ты и Хуан?
— Если это можно так назвать. Придется разбиться на пары, так легче стопить. Ты же знаешь, Фицгор не дает машину, а автобусы — это такой депрессняк, что и говорить не о чем.
Прижатый к заднему стеклу Гноссос сказал, дождавшись паузы.
— Я знаю одного мужика. Не парьтесь.
Хефф выписывал на листке расстояния между южными городами.
— Машина, старик?
— Кого ты знаешь с машиной? — Кристин.
— Так, один мужик.
— Ура, — воскликнула Джек, ласково поглаживая Хеффа по плечу. — будет на чем перебраться через Джорджию.
— Хорошо, а то мы уже выбились из графика. — Хефф. — Я встречаюсь с Аквавитусом на пароме из Майами.
— Боже, — ахнула Джуди Ламперс. — Поедем вчетвером. Как в старые добрые двадцатые. — Затем — Гноссосу и Кристин: — Правда, ребята, поехали с нами.
— Нужно же кому-то считать звезды, солнышко. Мы тоже служим — кто стоит и ждет. Пришлешь мне открытку. — Он подмигнул Хеффалампу, тот подмигнул в ответ и смял бумажку.
— Ну вот, Пятачок, уже совсем не страшно.
Они смотрели на большое белесое пятно над камином, где раньше висела картина Блэкнесса. Подозрительно принюхиваясь, Кристин прошлась по квартире. Окна и двери были распахнуты, по комнате гуляли легкие сквозняки.
— Я хотела поговорить с тобой не об этом. — Она состроила театральную гримаску, бровь приподнялась. — Поехали на каникулы со мной — познакомишься с папой.
Гноссос подавился жевательной резинкой, и Кристин пришлось долго лупить его по спине. Он хрипел и откашливался не меньше минуты, лицо побагровело.
— Чего? — выдавил он наконец.
— Я написала ему о тебе — не про то, что мы собираемся пожениться, а просто как тебя зовут и все такое. Ну, типа вежливость, как ты думаешь?
Как умело она лжет. Он кашлянул еще раз и умолк.
— Как ты думаешь, Пух?
Он ничего не ответил. Совсем.
— Ну не молчи, должен же ты что-то думать, не так это трудно.
— Черт побери, ты прекрасно знаешь, что я думаю.
Она стукнула его напоследок по спине и отскочила к дивану.
— Правда, Гноссос, пожалуйста, ради бога, вместо того, чтобы убегать и вообще заморачиваться, может ты лучше съездишь, ну хотя бы потому что я тебя прошу.
— Куда, черт возьми, я должен ехать, о чем ты? Нет, конечно, я не могу поехать только потому, что ты меня просишь, поскольку оттого, что ты меня просишь, эта поездка не станет ни на каплю веселее.
— Веселее, — сказала она потолку.
— Ага, веселее.
— Это все, что тебя волнует, чтобы было веселее. Тебе ни на минуту не приходит в голову, что можно проявить, ну, хотя бы традиционное уважение к моей семье!
— Эй, ты о чем это?
— Об уважении к моей семье, вот о чем.
— К семье? Что за дела? Баварского нациста вместо папаши ты называешь семьей?
— Ладно, это бессмысленно, для тебя же это ничего не значит, за все это время ты ни слова не сказал о своих родителях, я даже не знаю, есть ли они у тебя.
— Да провалиться мне на этом месте, что я там забыл? Может еще и фрак прихватить?
— Ладно, проехали.
— Что? Тебе вдруг стало неудобно?
— Я же сказала, проехали, это плохая тема. Я просто не ожидала такой травматической реакции.
— Травматическая реакция — не то слово. Детка, да как только я попадусь ему на глаза, одна из его кишечных язв зальет кровью всю квартиру. А кстати, что это еще за французское дерьмо у Овуса на хате, где ты этого набралась, что за c'est assez ?
— Да забудь ты эту проклятую ерунду, ну пожалуйста.
— А что, нормально, Молли Питчер — оруженосица.
— Иди к черту.
— S'il vous pla't [51] . Так ты скажешь, где нахваталась этого говна?
Она подняла за ручку кувшин, глаза сверкнули. До Гноссоса вдруг дошло, что еще немного — и она выплеснет мартини ему в лицо. Сцена из немого кино, посудометание в камин. Почему бы нет, старик, пусть чувствует себя виноватой, легче будет затащить в постель. Иначе уйдет не один час, слишком накалилась.
Он выставил вперед челюсть и произнес:
— Chacun a son got, мой сладенький.
Она предусмотрительно убрала из кувшина соломинку, но ничего не сказала. Он встал с парусинового кресла, подошел на расстояние вытянутой руки и повторил попытку:
— Rien a faire [52].
Она плеснула жидкость прямо ему в рот. Но он пригнулся и наклонился вперед. Все это произошло одновременно, и стекло разбилось о его бровь. Гноссос охнул, и они отпрянули друг от друга. Над глазом набухла красная капля и струйкой потекла по носу — Кристин выронила обломок ручки. И в ту же секунду выкрикнула его имя и разрыдалась. После удара Гноссос долго сидел на полу, и только когда кровь протекла по всему лицу и капнула с подбородка, он, нарочито пошатываясь, поднялся на ноги.
— Ох, нет, — испуганно запричитала Кристин, помогая ему встать и выискивая глазами платок, чтобы остановить кровь, — я не хотела, я нечаянно…
Он небрежно оттолкнул ее и прошагал в кухню, слизывая языком сладковатую струйку. Кристин побежала за ним, обогнала, бросилась к крану, открыла холодную воду. Пусть поизображает Найтингейл, упадет в объятья раненого. Не забывай прихрамывать.
Она смочила полотенце, усадила Гноссоса на стул, вытерла кровь и осторожно промокнула рану.
— Больно, Гноссос? Господи, это ужасно, я не хотела.
Он стоически мотал головой и старался смотреть в пространство.
— Ой, мама, тут глубже, чем я думала. Подожди секунду, не вставай. — Она убежала в ванную и вернулась с пузырьком перекиси водорода, отвинчивая на ходу пипетку. — Сиди тихо. Жжет, да?
Пока она осторожно дула на рану, он старательно морщился от боли.
Десять минут спустя теплые вечерние ветерки легкими порывами обдували их тела. На Кристин были только серые летние гольфы и туфли на высоких каблуках, которые он уговорил ее держать в шкафу для таких вот непредвиденных случаев. На Гноссосе — лишь повязка над глазом. Охваченные покаянной страстью пальцы прокладывали в его кудрях сплетающиеся туннели. Повинные губы скользили по линии волос внизу живота.
Когда она была уже более чем готова, он достал из рюкзака усовершенствованный «троян», натянул его так, чтобы она не заметила предательской дырки и вошел сзади. Получше и поглубже. Сперма покинула чресла, он дернулся изо всех сил беспокойного самца и пожелал ей счастливого пути домой.
Вечером он настрочил объяснительную записку и оставил ее на вахте общежития. Поскольку Фицгор имел наглость потребовать обратно ключи от машины, пришлось закоротить провода Памелиным стилетом и после такой операции примчаться к Хеффу.
— Звони банде, старик, скажи, чтобы через полчаса собирались в студсоюзе.
— Через полчаса?
— Чемоданы собраны.
Хефф кинулся к телефону, а Гноссос, закурив крепкий «Честерфилд», принялся рассматривать старый номер «Эбони». К тому времени, когда завершился последний звонок, он пролистал весь журнал и добрался до середины очерка о судьбе американских мулаток-манекенщиц.
— Что стряслось, Папс? — прозвучал вопрос, — У тебя дикий вид.
— У тебя есть дрянь, старик?
— Ну, может четверть унции.
— Давай все.
Хефф посмотрел ему в глаза.
— Ладно.
— А бухло?
— Осталось немного ирландского виски, «Пауэрс», кажется.
— Классно, поехали на Кубу.
— Ты с нами?
— Я с вами, старик.
— Ух ты.
— Однако я намерен вернуться. Давай считать, что мне надо сменить обстановку.
— Можешь не объяснять, старик, все классно. Розенблюм что-то пел насчет кредитки. А как же цаца?
— На хуй. Временно, скажем так.
— Правильно. Ты с собой что-нибудь берешь?
— То, что ты видишь.
Хефф сидел на заднем сиденье между Джек и Джуди Ламперс, Хуан Карлос вел машину, а Гноссос по очереди уничтожал остатки парегорика, «смесь 69» и ирландский виски. В Делавэре он проснулся и окликнул Хеффа:
— Эй, мы где?
Хефф теперь был за рулем.
— Делавэр, старик, — сказал он.
— Охренеть, как смешно.
— Будет еще смешнее, если ты на него посмотришь.
— А? У тебя есть темные очки?
— Джек, дай Папсу очки.
— Ага, старик, когда мне надоест пялиться, разбуди меня в Вашингтоне. Надо кое-кому позвонить.
В Вашингтоне ему сообщили, что отец Кристин на совещании у Президента Соединенных Штатов. Но Гноссос вытащил его к телефону, сказав, что несколько минут назад советский культурный атташе расстрелял из автомата миссис Макклеод.
— Боже мой, — выговорил мистер Макклеод на другом конце провода, — как это произошло? Вы сообщили в Пентагон? — Голос у него был, как у диктора.
— Ничего не произошло, дядя, налей себе стакан молока и сядь в кресло.
— Было восемь часов утра, и Гноссос стоял в будке на автозаправке, поглядывая на выстроившуюся у машины команду. У ветра здесь появился совсем новый пьянящий аромат.
— Кто это? Что с моей женой?
— Я уже сказал тебе, старик, ничего, мне просто надо с тобой поговорить, сечешь? До вас, кошаков, иначе фиг доберешься.
На другом конце провода что-то путано забормотали, щелкнула отводная трубка, послышался приглушенный шепот, затем:
— Не будете ли вы так любезны сообщить мне…
— Похоже, я обрюхатил твою дочь, только и всего. Хочу, чтоб ты знал.
Опять шепот.
— Что вы сказали?
— Но я честный человек, так что можешь не дрыгаться.
— Что?
— Получится симпатичный дитенок, настоящий грек, кудрявый такой, темненький. Меня зовут Паппадопулис.
— Очень приятно. Что это значит…
— Некогда болтать, старик, монеты кончаются, мы тут собрались на Кубу.
— Куда?
— Потом, потом. Скажи Президенту, что мы за него.
Он повесил трубку и втиснулся в машину рядом с Джуди Ламперс.
— У тебя нет «клоретов» или еще чего, детка? От меня, наверно, несет, как из болота.
В Мэриленде он нашел открытку с изображением девушки в коротких шортах и рубашке «поло», которая никак не могла приструнить своего кокер-спаниэля. Пес носился кругами, наматывая поводок вокруг ее бедер. Удивленные губки сложены в чувственный овал, на голове бескозырка. Гноссос отправил такие открытки всем, кого смог вспомнить, включая Луи Матербола — на старый таосский адрес с надписью «Перешлите, пожалуйста, адресату» на лицевой стороне.
Бог, говорят, есть любовь.
Может, кто перекинет слово.
17
Америка на колесах, розничная торговля, рандеву с Капо, социальная болезнь и другая страна.
Когда в голове прояснилось, Гноссос сел за руль. Поймав один раз ритм, он уже не мог с него сбиться ни сам, ни чьими-либо усилиями. «Импала» мчалась 111 миль в час по прямой, разгоняясь на спусках до 120-ти. С автозаправки он привез их на окраину города и остановился у самой трассы, напротив торгового центра, у памятника Вашингтону. Заглушил мотор и потребовал почтить память. По газону бродили толпы туристов, жевали мороженое и близоруко щурились на торчащий обелиск.— Смотрите на него, люди, — призывал Гноссос. — Это Джордж Вашингтон.
Джек доверили остаться в машине наедине с Джуди. Хуан Карлос и Хефф стояли рядом.
— Где? — спросили они.
— Точно не знаю, но должен быть где-то здесь. Я его чувствую.
— Он всегда с тобой, Папсик. Толстый белый папаша.
— Брось, Хефф, зачем так сурово.
— Генерал Вашингтон, — воинственно произнес Хуан Карлос, прижимая к сердцу ковбойскую шляпу. — Я салютываую ему.
— Тьфу, — сказал Хефф, — фашист.
— Оцени архитектуру, добрый Хеффаламп. Какие четкие линии. И как они устремлены — как бы это сказать — наверх. Ну и вниз тоже. Дьявольская простота.
— Засунь ее себе жопу.
— Наше духовное наследие? Ты шутишь. Нашу гордость. Наше величие.
— Он был рябой.
— Но он ходил по воде, ломал целки и чего там еще.
— И таскал парик.
— Фасад, старина. Обманка для тори, тактический ход. — Гноссос прикрыл глаза ладонью, словно ослепленный сиянием высокого духа, безмолвно и смиренно отвернулся.
— Хватит, старик, сваливаем, а то не успеем на баржу.
— Доблесть и честь. Сечешь, что значит доблесть и честь?
— Чесь, — эхом откликнулся Хуан Карлос, едва не плача.
— Марта Вашингтон, мать и жена.
— Их, — сказал Хефф.
— Разве что Бэтмен милее сердцу американского мальчика.
Девушки кричали им что-то из машины, но Гноссос не унимался:
— Круче только Марк Трэйл.
В Ричмонде, Вирджиния, они оптимистично ввалились в «Таверну матушки Фишер» съесть кукурузных оладьев и выпить коктейля, но никто даже не пошевелился их обслужить. Гноссос забарабанил кулаком по столу. За стойкой раздался приглушенный шепот, потом появилась матушка Фишер собственной персоной и положила перед Гноссосом табличку, из которой следовало, что Хефф — ниггер. Гноссос встал из-за стола, уселся на холодильник и не слезал до тех пор, пока помощник шерифа собственноручно не отнес его в машину.
В Эмпории, Вирджиния, они повторили попытку — на этот раз белобрысый детина долго смеялся, брызгая на них слюной.
— Пойдем, старик, — сказал Хефф. — это тяжело.
— Тяжело? Ты серьезно?
— Пойдем.
Джуди Ламперс, чтобы разрядить обстановку, посмотрела на часы.
— Господи, уже полдевятого.
Гноссос стащил в забегаловке две полные банки с сахаром и сунул их в рюкзак. Пока на стоянке перед магазином «Сейфуэй» все давились сыром и колбасой, он сидел у дверей и внимательно изучал выходивших из машин людей. Выбор пал на подростка в фуфайке с надпистью «Олимпийская спирткоманда США», державшего в руке длинный список покупок. Гноссос сел в его желтый «линкольн», подъехал к ресторану и, оглядевшись по сторонам, метнул банки в стеклянную витрину. Вернулся на стоянку, съел кусок проволона и сдал «импалой» назад как раз в тот момент, когда примчавшаяся полиция обнаружила «линкольн» и уже арестовывала нагруженного пакетами изумленного подростка.
В Файеттвилле, Северная Каролина, Джуди Ламперс проснулась от того, что Джек полубессознательно массировала ей пальцы ног, а волосатая лапа недомерка Хуана Карлоса Розенблюма изучала то место, где ее бермуды соединялись с ляжками. Происшествие потрясло несчастную девушку.
На берегу мутной реки Санти они объедались оладьями, овсянкой, кукурузными лепешками, жареными креветками и обпивались холодным бочковым пивом. Ресторан был негритянским, обслуживание великолепным, и во время десерта, состоявшего из лимонного шербета и мускатной дыни, Хефф ушел в туалет, чтобы выплакаться там у окна. Но видел его только Гноссос.
В Чарльстоне они вышли поглазеть на Форт-Самтер, и Гноссос торжественно продекламировал все, что мог вспомнить из «Звездно-полосатого флага»:
— «…и в тенях предвечерних…»
— Хоть бы материю не мацал. — Джуди Ламперс никак не могла прийти в себя. Хуан Карлос Розенблюм пулял из хлопушек и этих слов не слышал.
— «…при вспышках атак…»
— Джек достала меня своими фетишами, Папс, — теперь вот пальцы ног.
— Хефф пытался прикурить на ветру. — Если она так себя ведет, то кому она нужна? Мне? — Всеми покинутая Джек спала на переднем сиденье, закутавшись в одеяло.
— «…ночи он доказал, что… что» — подскажите кто-нибудь, пожалуйста, я всегда обламываюсь на этом проклятом куске — «что он там доказал…».
В Саванне, где уже цвели гибискусы, а воздух стал тропически тяжел, Джек, так и не проснувшись, вдруг застонала и принялась гладить хромированную дверную ручку. Время от времени он отрывала спину от сиденья, выгибала поясницу и передергивалась. Хефф прошептал Гноссосу:
— Она хочет.
— Откуда ты знаешь?
— Я всегда знаю. Дверные ручки, подсвечники, все эти скачки. Сезонное — может, из-за теплой погоды.
— Она проснется?
— Она никогда не просыпается, — интимно шепнул он.
— Ты серьезно?
— Никогда.
— Даже если…
— Не-а. Такая вот заморочка.
— Да уж.
— Но я ее люблю.
Машина остановилась у мотеля со специальными кроватями, которые вибрировали, если опустить в прорезь монету, и Гноссос сыпанул Хеффу целую горсть мелочи. Тот взял Джек на руки и велел вернуться через полчаса.
За это время хранитель огня успел спуститься к морю, где, оставшись один, мог без помех поразмышлять, откуда взялась зловещая тянущая боль в нижней части кишечника.
В Вудбайне, Джоржия, с Джуди Ламперс случилсь истерика. В машине кучами валялись огрызки сэндвичей «Орео», крошки шоколадного печенья «Барри», пустые пивные банки, несвежее белье, скомканные салфетки, ватные тампоны, несгибаемые носки, мятые пакеты, тянучки, колбасная кожура, обертки от «Сникерсов», сандалии, тапочки, огрызки хот-догов, крошки датского сыра, ракушки, песок, пальмовые листья, волосы, куриные кости, стаканчики от молочных коктейлей, персиковые косточки, апельсиновые очистки, две книжки комиксов «Черный сокол», рваные журналы «Тайм», сломанные темные очки, открытки, карты Хуана Карлоса и обмякший, почти полный, завязанный узлом «троян», некогда принадлежавший Хеффалампу. «Троян» ее и добил. Шесть часов непрерывных маневров, в результате которых ей все-таки удалось привести Розенблюма в спокойное состояние, теперь можно свернуться калачиком и немного поспать. Она так и сделала, но в эту минуту о щеку потерлось что-то влажное. Бедняжка подскочила на месте, и эта непроизносимая вещь прилипла к уху.
— Что будем делать? — спросил Хефф. Джуди хохотала, как ненормальная, и накручивала на пальцы волосы.
— Дай ей проволона, старик.
Хеффаламп затолкал ломтик проволона Джуди в рот, и та с жадностью его проглотила.
В Джексонвилле, Флорида, ее смех перешел в скулеж, а веки налились тяжестью. В Сент-Августине она вдруг заснула, упав в заблаговременно раскрытые объятия Розенблюма. Тот на радостях принялся декламировать Рамона Переса де Айялу.
— Сент-Августин, старина Ужопотам, сечешь?
— «En el cristal del cielo las agudas gaviotas,
como un diamante en un vidrio, hacen una raya». [53]
— Город стариков?
— Точно. Пенсионный план и турниры по шаффлборду.
— ММмм, — замычала Джек, разбуженная звуками чужого языка и запахом соли. — Где это мы, ребята?
— «Nordeste y sol. La sombra de las aves remotas
se desliza por sobre el oro de la playa».
— Шевелится, старик, смотри ты.
— Наверно, думает, что мы уже в Гаване. — Хефф. — Кстати, у меня на пароме небольшое дело. Какое сегодня число?
В Титусвилле они начали верить, что все-таки доберутся.
— » Oh tristeza de las cosas vagas y errantes,
de todo lo que en el silencio se desliza!» [54]
В Веро-Бич Хефф и Джек затянули «Пегги Сью».
В Форт-Пирсе они заснули на песке и проснулись с пересохшими глотками. Гноссос ползком пробрался в апельсиновую рощу у самой дороги и вернулся с раздувшимся рюкзаком.
В Лэйк-Уорт они заработали штраф за то, что давили на клаксон, и Гноссос потратил час, чтобы собрать все полицейские наклейки с ветровых стекол машин, которые только смог найти. Он вложил их в грубый конверт без обратного адреса и отправил местным фараонам.