Фаринья Ричард. Если очень долго падать, можно выбраться наверх

   — Может у тебя и усы вырастут, как тебе это? Ага! — Неожиданно первые признаки оцепенения сковали конечности. Кончики пальцев. Обязательно нужно их потереть друг о друга. Нос, виски. Виски.
   — У девочек вообще не бывает усов, им не положено, это все знают.
   Смутная тошнота, может, опустить голову?
   — Я знаю одну такую в Чикаго.
   — Врешь.
   — А может, в Сент-Луисе.
   — Как дела? — окликнула Бет. — Все в порядке?
   — Кумар, сестрица.
   — Чего? — Ким смотрит прямо на него.
   — Кумар — это такой снеговик. Ты за эту зиму хоть одного снеговика слепила?
   — Я не люблю зиму.
   Уставилась на меня, как лампа. Дети всегда включены, всегда на взводе. Дети и котята.
   — Почему?
   — Холодно. И нельзя разговаривать с грибами.
   Вууууууу. Ей нельзя разговаривать с грибами.
   — А еще?
   — Еще из-за черепахи у ручья Гарпий, я тебе когда-то рассказывала. Кажется. Большая и хватается.
   — Что ты ей говоришь?
   — Я не разговариваю с черепахой, глупый.
   Еще бы.
   — Мне хочется ее убить.
   Вууу-хууу.
   — Зачем?
   — Не знаю.
   Дзиииньг. Цвет у этих подушек. Даже боковым зрением. Почему так холодно? Мерзкая тошнота. Держись, только не сблевни. О чем мы говорили? Черепахи.
   — Не знаешь почему?
   — Не-а. Проткну ее копьем. Когда снег растает.
   Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Сколько в этом пульмане? В большом пятьсот, тут — примерно треть, если половина, то двести пятьдесят, отнимаем немного, ну, скажем, сто восемьдесят миллиграмм. Часа два, может, три.
   — Три часа.
   — А?
   — Ничего, ничего, это я твоему отцу.
   — Глупый, папа сейчас думает. В рисовальной комнате.
   Медитация. Сама по себе — бесполезна, он говорит. Если соединить с дисциплиной, тогда. Соединить. Единить. Единственный. Единый. Единица.
   Что это мокрое? Мой лоб, да, Бет.
   — Бет?
   — Все в порядке. — За ее спиной Калвин — смотрит сверху вниз. Боже, какой он длинный. Я опять на полу. Охх-хо-хоооо, осторожно, сынок, ты летииииишь…
   Голос Калвина:
   — Ким сказала, что ты бледный и весь дрожишь. Как сейчас?
   Бет вытирает лоб салфеткой. Тиииише.
   — А, давно — ты знаешь, о чем я, ее тут нет, да? Хе-хе. Давно, э-э, Ким ушла?
   — О чем ты, Гноссос?
   — О Ким, старик, ну ты же понимаешь. Она только что была здесь, сечешь, говорили про черепах.
   — Час назад, может, больше.
   — Неужели? Ты серьезно?
   — Попробуй сесть. — Это Бет.
   Хорошо. Это запросто, это нетрудно. Только осторожнее с позвоночником. А то хрустнет. Медленно, вверх. Вот. Что это? Да вот же, идиот. ЧТО ЭТО?
   — ААААА! — Тьма.
   — Это просто картина. Ты ее уже видел, можешь открыть глаза.
   — Нет. Я знаю. Он отрубил себе голову. Сам себе.
   — Это просто картина.
   — Не ври.
   — Ты ее уже видел, когда пришел. На стене.
   Гобелен. Но тогда он не двигался. У него лезвия. Осторожнее с лезвиями. Бритвы. Следи за ними, следи за каждым, иначе они убьют себя, пока ты здесь. Лезвия бритв.
   — В туалет.
   — Ты хочешь в туалет? — Калвин меня поднимает. Только бы не узнал. Кивай. Правильно, детка, правильно, надо пи-пи, ля-ля. Бет ушла. Я не заметил. С ней надо осторожно. Надо очень осторожно. Сцапают когда-нибудь, если не следить. Шаг из комнаты и звонок по телефону. Тук-тук-тук в дверь. Здоровенная тетка в халате, безглазое, безносое, безротое лицо, парализует одним касанием. Не теряй бдительности. Запирай все двери. А. Б. В.
   — Вот туалет, Гноссос. Сам справишься?
   — Обязательно. Конечно. — Плотно закрыть, задвинуть старую щеколду. Ну вот. Что? А, лезвия. Вот, одно валяется на раковине. Подберем все, в аптечке? Да, о, да, отлично, целая пачка. И еще в станке. На нем волосы. Фу. Еще? Должны быть еще, думай. Ванна, аптечка, раковина, вешалка, весы, подоконник, ха — вот еще. Унитаз, нет, там откуда? Обрезание. Кастрация. Вжик, и нету. Белые, я где-то читал. А у цветных? Комплекс кастрации. Этот миссисипский кочан хапнул мои пять баксов. Вендетта. О, еще одно на подоконнике. Еще? Ищи как следует, нужно собрать все, теперь — куда можно спрятать. Нет, не сюда, слишком очевидно. Скормим их вот этому цветку, только по одному. Эээ, нет, перережет кишки. Под ванну. Ну вот. Готово. Ой, подожди, спусти воду, пусть думают. Слоссшшш. Слоссшшш. Теперь осторожно открываем… Когда-нибудь скажут спасибо, что уберег их от самоубийства.
   Что это? Хе-хе, рыжий кот. Смотрит на меня, как его зовут? Абрикос. Кот Абрикос.
   — Тебе чего, Абрикос?
   — Рррннмау.
   — Ты что-то знаешь, да?
   — Рнмау.
   Идет за мной, сумасшедшая тварь. Мы, люди, оставляем за собой какой-то запах, невидимые железы у нас на копытах удерживают животных от вопросов.
   — Есть сможешь, как ты считаешь? — спросил Калвин. — Скажем, минут через десять. — Боже, он сидит рядом. А когда я успел сесть? Есть — конечно, старик.
   — Да, я это, как бы, проголодался. — Все на меня таращатся. Тииихо. Шшшш.
   — Когда Ким вышла из комнаты — тогда, в первый раз…
   — Да, и что?
   — …ты что-нибудь видел?
   — Видел? — Женское лицо без глаз, носа и рта. Нет, это было позже, и не видел на самом деле. Подожди. Перья на — нет, что-то другое, какой-то примат, шишковатый, надо ему сказать:
   — Такой шишковатый, короткий…
   — Пачу…
   — Нененене. — Подожди. У меня за спиной кот, сейчас он… — Прыг.
   Гноссос крутанулся назад и ткнул пальцем туда, где Абрикос, только что оттолкнувшись напряженными лапами, поднялся над полом, взлетел в воздух и — вниз на шафранную подушку, сцапав передними лапами паука, мгновение назад удиравшего от него по стене.
   — Видишь? Ты видел? Я знал, что он прыгнет. Я чувствовал…
   — Что шишковатое, Гноссос?
   — Нет. Ничего. Ничего не было. — Отобрать у кота паука. Потихоньку. Еще живой, видишь: лапками дрыгает. Черная вдова, ты меня укусишь? Не та форма. Мужеубийца. Жук-богомол, самка отъедает ему голову, пока он ее трахает. Вот, росянке. Стручок ждет. Надо бы его покормить.
   — Пинцет.
   — Минутку. — Бет вырастает рядом. Как она узнала? Эта музыка.
   — Я слышу звуки, Калвин.
   — Я только что включил, Гноссос.
   — Рага? — Ситар гоняется за гаммой. Я на тамбурине, гулко, провода на ветру, легкими волнами. Мягко.
   — Вот.
   — Что?
   — Пинцет. — Бет прямо перед ним, протягивает пинцет. Зачем? Паук. Правильно. ладно. За одну ногу. Легонько. Интересно, цветок чует запахи? Ого, волынка разговаривает. Сконцентрироваться. Точнее. Вот так. Вот так. Закрывается. Абрикос тоже смотрит. Боишься? Скормить ему кота? Здоровый слишком, вони будет. Другие коты возжаждут мщения, придут в ночи на запах моих козлоногих копыт. Ты убил нашего брата. Умри, неверный.
   — Пошли, — сказала Ким, — ужин готов.
   Ким. Отцовские замыслы. А ее тело — чье? Нельзя об этом думать. О, смотри. Еда, какая великолепная еда. Синие груши.
   — Синие груши?
   — Папа их красит.
   — Эй, я хочу синюю грушу.
   Стол уже накрыт: ужин разложен в антропоморфные блюда, разлит в пустые утробы черноглазых керамических созданий и готов выплеснуться сквозь их кривые глиняные пасти. Горы дымящегося шелушеного риса, неотшлифованного, пахнущего крахмалом; лоханки желтого карри, куски баранины мягко распадаются; жареный миндаль, посыпанный кунжутом; натуральная окра; палочки глазированного ананаса; флаконы с розовой водой; чашки топленого масла; манговый чатни; ароматный дал; графины темного вина; кисло-сладкие перцы; синие груши в мятном сиропе; Гноссосу хочется всего сразу, он предвкушает любой экзотический вкус, любой неведомый аромат.
   — Сюда, — сказала Бет, — во главу стола.
   — Я? Ты что, старушка, на почетное место?
   — Ты же у нас воитель, — сказал Калвин.
   — Ого. — Опускаясь на стул, теребя салфетку, принюхиваясь к яствам и разглядывая тарелку с громоздящимся на ней великолепием. — Танцовщицы, старик, вот чего нам не хватает. Звон браслетов, парящие феи, гибкие сильфиды.
   — Это же очень просто, — сказала Бет, взмахнув поварешкой, словно дирижерской палочкой. — Закрой глаза и смотри.
   Попробуем.
   Ну конечно, вот они все — подмигивают ему из-под безмолвных вуалей. Оп-ля.
   После ужина Гноссос сидел в полном лотосе под одной из зонтичных австралийских магнолий и грыз кешью в роговой скорлупке.
   — Я падаю, Калвин.
   Толстым пером Блэкнесс небрежно набрасывал его силуэт, обозначая черты лица, но не удержался, и из переплетения волос теперь выглядывали сатиры и нимфы. Его собственный лоб сжимался и хмурился, темные глаза искали что-то, по обыкновению смутно намекали на неопределенное, едва определяемое.
   — Тебе только кажется. Там было больше ста шестидесяти миллиграммов, время еще осталось, даже если пока нет галлюцинаций.
   — Ага, старик, только все приходы достаются другим кошакам. Я же начинаю подозревать, что этого не будет никогда. — С рыхлым усилием он заглатывает кешью, только сейчас осознав, что вот уже минут пятнадцать пережевывает истертую в порошок мякоть.
   — Ты хочешь всего и без дисциплины, Гноссос, нельзя так сразу рассчитывать на откровение Иоанна Богослова.
   — Классно, старик, — ни видений, ни солнечных богов, ничего, а? Ты что думаешь — я просто торчок, что за дела такие?
   Перо Калвина выводит простой контур греческого носа: линия падает вертикально ото лба.
   — Что бы там ни было, пытаться сейчас тебе что-то рассказывать — жестокая бессмыслица, в прямом смысле этого слова.
   — Во, это правильно, старый синтез я должен выманивать в одиночку. Но я не собираюсь корячиться на гвоздях, старик, ты ведь понимаешь, о чем я? — Выпутываясь из лотоса, многозначительность которого ему только мешала, и энергично растирая онемевшую ногу. — Послушай, я, по крайней мере, с тобой разговариваю. Я доверяю тебе или нет?
   — Может тебе кажется, будто я что-то знаю.
   Крутанув пальцем в сторону человека, отрезающего себе голову:
   — Например, об этой фигне. К чему это все, старик, если ты ничего не знаешь?
   — Я дал тебе мескалин, так?
   — Так. Так-так. Я понял. Но видений не получилось. Какая же альтернатива? Рационировать, как Овус? То есть, тут бы сгодилось любое старое видение. Хотя бы твое прошлогоднее, из-за поста и нечищеных зерен: та баба со горящим лобком, которая топает по облакам; старик, мне хватит двух секунд.
   — И тогда ты забудешь об интуиции?
   — А для чего я здесь, старик? Я в напрягах.
   — Тебя гложет червь бессмертия.
   — А если и так, то что?
   — Попробуй укусить его сам.
   Бет стояла в дверях, и вся ее поза выражала вопрос: что-то так и не решено. Рядом Ким, руки опять сцеплены за спиной; когда машина отъезжала по хлюпающему снегу, она так и не помахала им вслед. Дождь кончился.
   До Кавернвилля они доехали молча: ни звука, кроме шума колес, да иногда — щелканья дворников, сметавших со стекол комки снега. Вечер серо-голубого оттенка, нелепо пурпурные губы и десны, когда машина въезжала в обманчивые озера ртутного света. На Дриад-роуд она притормозила, и Калвин наконец спросил:
   — Куда?
   — Давай к Гвидо. Отсюда направо. — Перед тем, как выйти на холод, Гноссос застегивает парку, поглаживает рюкзак. — Хочешь выпить?
   — Пожалуй, не буду. Не обидишься?
   — Что ты, старик, все нормально, я просто подумал, может, тебе не хочется, ну, так быстро домой.
   Они затормозили у обочины, и Калвин не стал глушить мотор. Гноссос открыл было дверцу, но замялся. На лицах мигали красные отблески неонового медведя размером с мамонта. Только не надо сцен, что за черт, скажи спасибо.
   — Спасибо, Калвин.
   — Не за что. Приезжай еще, неважно зачем.
   — Подожду немного, наверное. Мне пока не выбраться.
   — По виду не скажешь.
   — Эйфория. Адреналин. Метаболизм тащит наверх, только и всего.
   Включая сцепление:
   — Эта картина без головы; завтра в студии заберешь ее.
   — Что ты, не нужно…
   — Все равно принесу. Я так решил, договорились? И будь осторожен, Гноссос.
   — Ладно. — Рука тем не менее тянется к боковому бардачку «сааба» и достает оттуда небольшой молоток, который, едва Гноссос к нему прикасается, получает свою роль в уже готовом плане отмщения. — Пока.
   Ба-бах, он уже за вращающейся дверью, вдыхает знакомые пары гриля Гвидо. Ароматы отлично заводят, обнажают ячеистые клетки носовой памяти. Кольца жареного лука, пиццабургеры, шкворчащее масло, дезинфектант «Дыханье сосны».
   Студенты, между тем, распакованы по пластиковым отсекам, большей частью независимые, но попадаются и снизошедшие до плебса обитатели землячеств, все вместе они заканчивают день над тарелками вечернего корма, явно перепутав академического червя с голодом. Мохеровые студентки поклевывают пищу и поглядывают на часы в ожидании комендантского часа. Сквозь какофонию непредусмотренной учебной программой болтовни, интриг по свержению администрации, разговоров о карибской оружейной контрабанде и забав с коленками принцесс-старшекурсниц Гноссос все же расслышал, как «сааб» выбрался на дорогу, развернулся и медленно отъехал. Ну и ладно.
   — Эй, Папс!
   Хефф в тельняшке французского моряка окликает его из битком набитого отсека. Голоса на секунду взмыли над шумом разговоров, головы вскинулись над элем и клубничными коктейлями. То там, то здесь — ошеломленное узнавание, затем взгляды смущенно уходят в сторону. Только у одного хватило духу назвать меня по имени. Подойди, чего ты? Блин, семеро. Сломай же лед, найди слово.
   — Мир.
   — Садись, Папс. — Рука Хеффа вяло повисла на плече Джек, костяшки пальцев трутся о ее щеку. — А мы тут празднуем. Ты знаешь этих людей — преддипломники, старые университетские кошаки.
   Боже. Четыре пустых стакана из-под мартини, пятый еще полуживой.
   — Ты успел набраться, Ужопотам?
   — Празднуем, Папс, как в старые добрые времена, — меня выперли.
   — Что? Старик, не может быть.
   — Выперли, выперли, выперли под жопу, бум бум вниз по лестнице, сечешь?
   Господи, Фицгор, сразу не заметил. И еще четверо, нет, трое, этот в роговой оправе, где? Прыщавый. О боже, ужин в «Д-Э», бежать.
   — Старина Агн-нуу скупил все «Красные Шапочки», монополист, представляешь? Пей давай, телячий эскалоп, ты есть х-хочешь? Всех тут з-знаешь? Ламперсучку з-знаешь, Агнуу з-знаешь, а Розенблюма пп-помнишь, а д-друга с рулетки?
   — Эгню, — последовала нервная поправка: неловкий взгляд сквозь очки на Гноссоса и щипок за узел галстука. Не круто. Фицгор смотрит волком, но слишком тих. Готовность номер один, старик. Господи, ну и буфера у этой Ламперс.
   — Меня зовут Хуан Карлос Розенблюм, — представился парень в тореадорской рубашке с блестками. — Из Маракайбо. — Официально приподнявшись над красным пластиковым столом, он протянул мускулистую волосатую руку. Не выше пяти футов, под самым горлом — медальон святого Христофора, масляная шевелюра. То, что надо. — А это мой товар, Дрю Янгблад, редакторий «Светила».
   — В тот вечер нам не довелось познакомиться, — сказал редактор.
   — В какой вечер, старик?
   — Рулетка, — объяснил Розенблюм и крутанул тонким пальцем над столом, имитируя колесо. Ну еще бы. Хотят забрать свои бабки? Еще не хватало бить морды.
   — Не прошла апелляция, слыш? — Это Джек, рука гуляет взад-вперед по обтянутой джинсой ляжке Хеффа, но треть внимания сосредоточилась на бюсте Ламперс. Фицгор слишком тих.
   — Я возьму тебе что-нибудь выпивать, — сказал Розенблюм, подзывая официантку.
   — Ты что будешь? — спросил Янгблад.
   Гноссос пожимает плечами: сейчас не время надираться, кивок в сторону Хеффа, который заметил и понял значение жеста, но все равно пошлепал губами. Ламперс, поерзав, пододвинулась ближе. Надо бежать, на самом деле, будь потактичнее. Извилины еще не распрямились, официантка смотрит на меня. Гхм.
   — У вас есть «метакса»?
   — Йвас не пнима. — Во рту у нее катыш жевательной резинки.
   — Греческое.
   — Шта?
   Спокойно.
   — Тогда виски. Любой. Сойдет «Четыре розы» — и немного имбирного эля.
   — Есси у них ток ессь. Докмент ессь?
   — Послушай, детка…
   — Просс скажи. Никда не знашшь, кда проверьт. Хошшь, штоб Гвид закрыли?
   Будь как Ганди.
   — Да, в порядке. Хочешь посмотреть?
   — Не, раз в порядке. Нет бы просс пив попить. — Уходит. Ноги толстые. Я сейчас ее изувечу, держите меня…
   — Моя очередь, — сказал Янгблад, по-прежнему на полном серьезе.
   — Нет, пожаласта. — Южноамериканец выставляет напоказ двадцатку. — Я настаивываю.
   — Эй, Папс, — позвал Хеффаламп, отодвигая пятый пустой стакан из-под мартини. — Как звали коня Тонто? Старуха Джек говорит Скаут, а Фитц — Тони.
   — Мой Бог , — воскликнула облаченная в ангору Ламперс. — Я ведь слушала по радио . Каждое воскресенье.
   — «Шевелись, Скаут», — грустно сказала Джек. Свободная рука торчит из расстегнутого рукава мужской оксфордской рубашки, пальцы отбивают на столе дробь копыт.
   — Я тогда подумал, что мы еще обязательно пересечемся, — интимно проговорил Янгблад, отмахиваясь от розенблюмовской двадцатки и высвобождаясь из спрессованных в отсеке тел, чтобы достать из кармана бумажник. — Мне хотелось бы поговорить о Сьюзан Б. Панкхерст, хотя ты, наверное, не знаешь, кто это.
   — Я настаивываю, — тянул Розенблюм.
   — Правда, это передавали каждое воскресенье, Одинокий Ковбой и Тонто.
   — Внимание Ламперс теперь целиком на Хеффе, который пытается удержать оливки из всех своих мартини под одним перевернутым стаканом. — Хотя иногда мы его называли Одноногий Ковбой, хе-хе-ха.
   — Сьюзан как? — Глаза Гноссоса направлены точно на буфера Ламперс.
   — Не могло быть по воскресеньям, — сказала Джек, прекратив барабанить пальцами и лизнув «Красную Шапочку». — По вторникам, с рекламой «Чирио». А Тони звали коня Тома Микса.
   — Б. Панкхерст. Новый вице-президент по студенческим делам. Протаскивает закон о студентках и квартирах.
   — По воскресеньям были Ник и Нора Чарльз, — сказал Хефф, не отрывая глаз от своей постройки, — с этой психованной собакой. Как, черт побери, ее звали?
   — Ты знаешь, что за тот ужин меня оштрафовали на ДЕСЯТЬ ДОЛЛАРОВ, ты, идиот?! — прокричал Фицгор, дергаясь вперед и откидывая с глаз морковно-рыжие патлы. — Десять долбаных бумажек?!
   Притворись, что не слышишь. Он не в себе. Что делать? Отдать клизму.
   Поглядывая на приближавшуюся официантку, Гноссос дотянулся до рюкзака и нащупал резиновый баллончик с трубкой. «Хайбол», почти идеальное пойло, ла-ла. Определяет социальный статус.
   — Хефф — извини, Янгблад, одну минутку — Хефф, этого не может быть, тебя действительно выперли?
   — «Дом Тайн» тоже был по воскресеньям.
   — И «Король Неба », — радостно встряла девица Ламперс, пододвигаясь и случайно задевая Гноссоса левой грудью.
   — «Король Неба» был по субботам. — Это Хефф. — Вместе с «Бобби Бенсоном» и «Наездниками Би-Бар-Би». Ставь на кон свою розовую задницу, старик, — меня выперли.
   — Послушай, Гноссос, — не отставал редактор «Светила». — Мы должны поговорить о Панкхерст, это важно. Подумай сам — что, если ей удастся приставить к студенткам надзирательниц?
   — А в Маракайбо есть спецальновые назиральницы, ха-ха. — Розенблюм сдается, прячет двадцатку в карман рубахи с блестками и задумчиво теребит Святого Христофора.
   — Послушай, — шепчет Эгню распаленному Фицгору. — Не заводись. Ну чего заводиться, в самом деле?
   — Плевать мне на десятку, но из-за вшивого куска мяса, или что там было, он поставил на уши весь этот чертов дом. Был там кто-нибудь не на ушах? Скажи, ты сам не стоял на ушах?
   — Кто — продолжал Хефф, не обращая на них внимания, — был преданным филиппинским соратником Зеленого Шершня?
   — Катон, — небрежно ответил Гноссос, забирая «Хайбол» у пробиравшейся мимо официантки. — Которого, кстати, сперва сделали япошкой, но после перл-харборского дерьма пришлось переиграть.
   — Точно. А кореш Хопа Харригана?
   — О! Хоп Х а-а рриган.
   — Лудильщик. — Гноссос между двумя глотками.
   — Послушай, — нажимал Янгблад. — Ты не понимаешь: если она протащит свою фигню про надзирательниц, мы больше не увидим женщин даже в собственных квартирах!
   Еле уловимая общая пауза — все одновременно затаили дыхание.
   — Прости, не понял? — Гноссос и Фицгор почти хором.
   Снова пауза.
   — Никаких женщин. — Янгблад откинулся на спинку стула.
   — Городских тоже? — Помахав отманикюренным мизинчиком, Эгню криво ухмыльнулся сразу двум девушкам и получил в ответ ледяное презрение.
   — Она говорит, — Янгблад чувствовал, что пришло его время, — эта Панкхерст так и говорит: мужская квартира, слушайте внимательно, — это прямая дорога… к петтингу и сношениям.
   Тишина.
   — Она всего лишь исполняет свой долг. — Хефф, явно сдерживаясь. — Господь дал ей право.
   — Исполнять свой долг, — добавила Джек.
   — Кто был спонсором у Джека Армстронга?
   — «Уитис», — ответил Гноссос. — Она, стало быть, против траха, так что ли?
   — Сношений, — безнадежно поправил Фицгор. — Скажите Христа ради, какого черта?
   — А кто познакомил нас с Капитаном Полночь?
   — «Овалтайн», старик. А что если вытащить ее и заставить повторить…
   — Не замайтесь ерундовой, — сказал Розенблюм. — Даешь революцу. Спихнуть эту, как ты ее назвал Панхер.
   — Кто-то куда-то лезет, — спокойно предупредил Хеффаламп сквозь беспорядочную болтовню, — Кому-то надо думать, а не блятьлезть.
   Он прав. Надо осторожнее.
   — А в чем прикол, старик?
   — Ты сам все понял. Нужно, чтобы она все это повторила. Только на этот раз — публично.
   — Даешь революцу. — Опять Розенблюм.
   — Только пока неясно, как это сделать. — Пауза, наклон вперед. — Может, ты что-нибудь придумаешь.
   Гноссос огляделся.
   — Я?
   — Заклятый враг Капитана Полночь? — мигает Хефф.
   — Иван-Акула, — сказала Джек, обе руки теперь на столе, а все внимание — на груди Ламперс.
   — Ты что, всерьез, старик? Я?
   — Если она повторит публично про петтинг и сношения, мы, вероятно, сможем что-то сделать. Вопрос переходит в плоскость морали. То есть, в таком случае она становится в оппозицию П и С как сущностям, так и концепциям, не имеющими ничего общего с квартирами в Кавернвилле. Мы можем ее спровоцировать. Ходят разговоры, что у нее есть шанс стать президентом Ментора, но это перспектива слишком пугающа, чтобы сейчас обсуждать.
   — Спихнуть ее, — сказал Розенблюм.
   Гноссос смотрел на Янгблада. Редактор был одет в простую белую рубашку от «Эрроу» с распахнутым воротом, без петелек на воротнике, а лицо выглядело даже честным.
   — Твой план — провокация, зачем?
   Янгблад подался вперед, понизил голос и упер взгляд в стол:
   — Нам нужен Президент.
   — Убивать, — объявил Розенблюм.
   — Не лезь, Папс.
   — Послушайте, — сказала Джуди Ламперс, отворачиваясь от взгляда Джек.
   — Это у меня тут специальность — социология, и я знаю: к тому, о чем вы сейчас говорите, это никак не относится, я хочу сказать, господи, если вы собрались скинуть Президента, то это будет невероятно утомительно. Если не сказать — трудно .
   — Пора в общагу, — сказала Джек, бросив взгляд на стенные часы. — Ламперс, тебе в Юпитер?
   — Я говорю о Президенте, именно так.
   — В другой раз, старик, —Гноссос поднялся и опрокинул в рот остатки «хайбола». — Потом. Подъем, старый Хеффаламп, у меня есть для тебя пара слов. И небольшая миссия.
   — Кто изобрел кодограф Капитана Полночь? — Хефф с трудом поднялся на ноги. «Гриль Гвидо» заволновался, зашевелился — подступал Девичий Комендантский Час.
   — Ламперс, детка, побыстрее, — скомандовала Джек, — а то опоздаем.
   — Я могу вас отвезти. — Фицгор.
   — Никто меня не слушает, — сказал Хефф, качаясь, но уже на ногах. — Кто изобрел…
   — Икебод Мадд, — ответил Гноссос, после чего небрежно залез в рюкзак и предъявил публике заржавленный приборчик с выбитыми по краю буквами и цифрами. Все замолчали и в ошеломленном почтении уставились на устройство.
   — Кодограф, — объявил Хеффаламп, когда истекло несколько благоговейных секунд. — Кодограф Капитана Полночь!
   «Гвидо» повержен в полную тишину, головы, включая официантскую, сперва поворачиваются к артефакту, который гордо демонстрирует Гноссос, потом задираются вверх, точно к облатке на причастии — дань отдана. Они запомнят.
   По мраморному вестибюлю Анаграм-холла, пустому и безмолвному, если не считать эха от их сиплого шепота, ползли на карачках Хеффаламп и Гноссос.
   — Ты куда меня тащишь, псих? И где ты взял плотницкий молоток?
   — У Блэкнесса в машине. Заткнись, тут может быть сторож. Через минуту шуму будет предостаточно.
   — Господи, Папс.
   Они выползли из вестибюля и двинулись по главному коридору, Гноссос время от времени зажигает спички, чтобы разглядеть номера кабинетов; вспышки придают жутковатую определенность расставленным вдоль стен белым бюстам.
   — Вот, кажется, этот.
   — Где?
   — Шшш.
   Он поднялся на колени и осмотрел замок, затем вытащил из рюкзака пилку для ногтей и сунул в скважину. Похоже, язычок одинарный. Слишком глубоко. Назад. Нет. Нехорошо.
   — У тебя нож с собой, Хефф?
   — Блядство, старик, — Ощупывая карманы джинсов, находя, протягивая.
   Гноссос отогнул шило и сунул его в замок так же, как раньше пилку. Намного лучше. Кажется, влево. Вот. С ощутимым щелчком язычок повернулся, и Гноссос, резко нажав на дверную ручку, толкнул Хеффалампа в кабинет. Закрыл дверь, и несколько секунд они молча простояли на ковре. Видишь, как просто.