Страница:
— Всегда. Мое обычное состояние. Только меня зовут Паппадопулис.
— Да, ты что-то такое говорил; если честно, я решила, что это шутка.
Пять слогов, слишком много для благозвучного имени. Для ушей лучше три. Бакингэм. Боулинброк. Паттербол. Мама родная, какой в хате бардак: коробки, разбросанные книги, женские штучки. Что за фотография?
— Твой муж? — коварно спросил он.
— Жених. В прошлом году закончил фермерскую школу. — Не слышу энтузиазма в голосе. Одета все в то же кимоно, кошачий пух, высокие каблуки.
— Знаешь что, ты ешь, не обращай на меня внимания. Лишняя энергия не повредит. — Разжечь камин, станет уютнее. Белый медвежий ковер. Черная месса.
Пока она несла в рот второй кусок говядины, японский халат слегка распахнулся, и Гноссос разглядел на груди волосок.
— Ты действительно студент, Паппадопулис? Ничего, что спрашиваю?
— Буду, как только оформлюсь. А что?
— Ты не совсем тот тип. — Смотрит на меня. Хо-хо, начинает веревочка виться.
— Без этого никак. Вообще трудно классифицировать. Но однозначно лучше, чем просто болтаться. — Кивок в пустоту, означающий время, проведенное за городской чертой Афины. Скотч — чистая амброзия. После еды парегорик вставляет меньше.
— Я не совсем понимаю. Чем лучше?
— Все из оргонового ящика. Что-то там происходит в микрокосме.
— Никакой ответственности, ты хочешь сказать.
— Точно.
— Очень впечатляет, всюду одно и то же.
Будь скромнее. Ври. Настойчивый взгляд Брандо:
— Гмм, а когда вы собираетесь пожениться?
Замялась, рассеянно оглянулась через плечо, ложка с тертой кукурузой остановилась на полпути ко рту.
— Я не до конца уверена. Понимаешь, у него ферма, гибридная кукуруза в Айове. Зависит от того, как идут дожди и все такое.
— Господи.
— Почему господи?
— Ужасное место. Свиньи-людоеды и «Б-47». В прошлом августе прошел пешком половину штата, никто даже не подвез.
— Ты был один?
Напустить печали:
— Всегда. Вечно повторяю одну и ту же ошибку. Застрял в провинции, выпил пару кружек пива и потащился по 40-й трассе: хоть бы кто подобрал. Приходится топать до следующего города, понимаешь? Над головой бомбардировщики, вокруг моря химических зерен, без этого никак. Говорят, должны хорошо плодоносить, но на вид совсем пустыня. Понимаешь, короче. Слишком густо. Масляно. Промотали, спустили на жир. Боже, храни Америку. Будь здорова. — Он глотнул еще. Заинтригована.
— Это интересно, так мотаться?
— Не имеет значения.
— Должно иметь, раз ты этим занимаешься. То медведи, то автостоп.
Последняя ложка, ура. Нельзя приставать к человеку, пока он ест.
— Я разведу огонь?
— Да, конечно. Можешь налить мне выпить, пока ты на ногах, если не трудно.
И еще один себе. Не перенестись ли нам в Маргейт или в Брайтон, белый коттедж, английские розы в цветочных горшках, окованная дверь шести дюймов толщиной. Выключить лампу.
— Зачем ты это сделал?
Осторожнее.
— Камина не видно.
— А. — Затем: — Ты ведь не астроном на самом деле, правда? Это из той же серии, что и мистер Эвергуд, да?
— Простой звездочет.
— Я так и подумала — ты слишком лирик.
— Самосознанию моей иллюзорной расы нет до меня дела, малышка. Но я держусь, если ты понимаешь, о чем я.
— Ты не можешь говорить без загадок?
Всегда будь движущейся мишенью.
— Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда? Иди сюда.
— Нет. То есть, подожди. Мне хочется узнать тебя получше.
— Еще бы. Но у тебя на груди волосок, и он меня заводит.
— Оххх. Как ты можешь такое говорить. — Но покраснела не от омерзения. Двигаемся поближе. Коснись руки. Вот так. Клизму на пол.
— Какая гладкая кожа. Лосьон «Джергенс» и прочее.
— Пожалуйста. Я же просила тебя не… — Шея, кончиками пальцев по шее. Ха, посмотри, глаза закрываются, что я говорил. Колено?
— Пожалуйста…
— Тебе понравится.
— Ты слишком уверен.
— Опыт.
— Правда, это ужасно…
Мой бог, сисек нет вообще. Даже не прыщики. Но этот волосок. Какой прекрасный изъян. Попробуем бедро.
— Ох, пожалуйста, подумай о Симоне.
— Симон? — Что еще за Библия?
— Мой жених.
— Точно. — Поцелуй в шею: ага, извиваешься.
— Ты ужасно вульгарен.
— Я заведу тебя, малышка.
Глотнуть скотча, уложить ее на спину. Я знал, я точно это знал.
— Нет.
— Да.
Ох, как пьян. Кимоно прочь, нечего.
— Что ты делаешь?
— Ммммммм.
— Охх.
— МММММ.
— Каблуки — надо снять.
— Аххмммммм.
— Охх, чудовище.
Но тебе же нравится. Господи, я еще одет. Осторожные маневры, чтобы не поднялась с пола. Пиджак узкий. Так. Черт с ней, с рубашкой. Штаны.
— Подожди, у тебя есть эти штуки?
Господи, в кармане парки. Соврать:
— Да. — Брюки вниз, слишком узкие, ботинки не вытащить, мода плющовой лиги. Оставим как есть.
— Ты не носишь белья?
— Никогда.
— Ты не обрезан?
— Посмотри.
— О, и правда нет.
— Католик.
— Ужасно.
— Почему.
— Я где-то читала про рак.
— Иммунитет. Вот тебе.
— Охххххх…
— Я унесу тебя на небо, крошка.
— Ох!
Влез. Глаза дикие. Может, бешеная? Нет, такого счастья не дождаться. Вот так, полегче. Так. Так.
— Хмммм.
Глоток пойла, мы не спешим.
— Выпить хочешь?
— Что? Сейчас?
— На.
— Нет. Дальше, дальше.
Теперь немножко вбок. Ого, вот это ноги. К каблукам хорошо бы шпоры. Легче, легче легче легче. Потом пойдет быстрее.
— Оххххххххххххххххххххххххх.
— Мммммм. — В каком ритме? «Ночь в Тунисе». Чарли Паркер. Литавры. Уже близко. Вууууу. Быстрее…
— О Боже…
Никаких молитв, детка, Гноссос здесь. Еще ближе.
легче
легче
легче
анх
Анхх.
АНХ!
— Ооооо.
— Вот.
— Господи.
— Это правда.
— Ты — ты его хорошо надел?
— Кого?
— Эту штуку.
— Какую штуку?
— Контрацептивную.
— Я ее не нашел.
— Что?
— Страсть обуяла.
— ЧТО? — Памела выскользнула из-под него, перекатилась на бок. В семени бухло и парегорик, надо бы сказать что-то ласковое.
— Парегорик.
— Что?
— Во мне слишком много дряни, ты не оплодотворишься.
— Ох, что за гадкое слово. Что мне делать? Оно у меня внутри.
— Держи, — протягивая ей клизму. — Спринцовка для успокоения души.
— Свинья.
Памела выхватила у него из рук клизму и помчалась в ванную. Гноссос остался сидеть в спущенных до ботинок брюках, все еще в рубашке, галстуке и с медленно вянущей эрекцией. Допил стакан скотча и налил новый. За стеной слышались мучительные стоны и фырканье воды. Нужно что-то сказать.
— Тебе помочь?
— Отвали.
Спасибо на добром слове.
Он ретировался к проигрывателю, перебрал всю коллекцию и, не найдя ничего стоящего, остановился на Брубеке. Послышались шаги.
— Помогло?
— Надеюсь. Мне плохо.
— Первородный грех.
— Без тебя не обошлось, спасибо за помощь. И чего ты тут расселся без штанов? Шел бы пока, а? Хоть ненадолго?
Подъем, штаны еще мокрые. От нее? Нет, «Катти-Сарк». Боже, совсем забыл об ужине. Бедный Фицгор.
— Сегодня можно будет переехать?
— Нет! Ох, как мне плохо. Бедный Симон.
Надо бы отлить. Придется поискать другое место.
— Ладно, детка, до новых встреч.
— Забирай, — протягивая ему мокрую сплющенную клизму.
Он швырнул ее за спину, пожал плечами, несколько мгновений грустно смотрел, как Памела стоит у камина, скрестив руки на животе и вздрагивая, затем повернулся, шагнул за дверь и побрел по улице.
Он замедлил шаг только раз, когда из теней появилась странная танцующая фигура: запястья свободно качались, глаза в мрачной безлунной ночи вспыхнули злобой — и пропали. Гноссос таращился на то место, где она только что была. Лысый череп? Сгорбившись от холода он пробирался по снегу. Что за черт. Semper virgini[8].
Без особого на то соизволения мембрана остается ненарушенной. Скоро, снова говорил он себе, скоро: придет любовь.
Черная распухшая депрессия накрыла его собой и всей тяжестью прорвалась внутрь — через кровь и лимфу его ночи.
3
Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые губы темно-коричневую колючую ногу.
Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок дымящегося сала, воткнутый мне в горло.
Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул — на самом деле не тарантул, а его собственный язык.
— Пить! — Слабая попытка.
Легкое шебуршание в соседней комнате — как будто кто-то одевается — затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится. Двигаться очень медленно.
Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу. Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной породы. Спокойно.
— Хефф! — Новый всплеск боли.
Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп — босой, в джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два пальца желто-коричневым ужасом.
— Пей, — поступил безжалостный приказ.
— Гггггг, — Гноссос заглотил ледянящие пузыри.
— Никогда не мешай дурь с бухлом, — последовало нравоучение.
— Блять, какая гадость.
— На. — Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем — успокоительное тепло. — Лучше?
— Немного. У меня во рту, ты не поверишь.
— Ты похож на смерть.
Что-то брезжит.
— Я ее видел ночью. На Авеню Академа.
— Неужели?
— Не то лысая кошка, не то подросток.
— Пригласил бы пропустить стаканчик — через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.
— Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо.
— Можно отрезать.
Неплохая идея. Стану капустой — и никаких эмоциональных реакций.
— Почему я на полу?
— Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?
— Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти?
— Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в «Дыре Платона».
— Оооооххх…
— Тут близко, старик…
— Это «Красные Шапочки», с них началось.
— И как оно в землячестве?
— Оххххххх.
— Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.
— Болтая банку апельсинового сока «Дональд-Дак». — Собирайся, тебе разве не надо оформляться?
— О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой.
— Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.
— Матушка Хеффаламп.
— У тебя в рюкзаке же полно серебра.
— Откуда, старик, купоны на скидки?
— Колесико, господи, неужели забыл?
Смутные воспоминания.
— Какое колесико?
— Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер.
— Ты серьезно? В рулетку? У кого?
— Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского «Светила». Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.
— Сто баксов? Охххх.
— Что теперь?
— Тетка за кассой.
— Брось угрызения, одна обуза. — Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. — Сходи на исповедь, что ли?
— Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?
— Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?
— Молитва — это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи.
— Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет.
— De Profundis, semper hangovum … [9]
— Блять. — Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж — голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится.
— Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.
— Гхм.
— Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу.
Хефф лениво перелистывал «Анатомию Меланхолии» и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:
— Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?
— Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.
— Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту.
— Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. —Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя «Хиткит». Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка.
Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа.
— слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.
— Господи, надень что-нибудь. — Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. — После распутства твое тело непристойно.
— В этом слове нет смысла, старик.
— Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, — это выше моего понимания. — На улице шум машин, мир еще функционирует.
— Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага?
В дверь вежливо постучали.
— Господи, се Человек.
Хефф выскочил из кресла.
— Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!
Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.
— Это пациент? — спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.
— Ему тяжело говорить, — предусмотрительно пояснил Хефф.
— Помогай нам Бог. Доктор уже был?
— Он отвергает медицинскую помощь.
— Батюшки, разве это разумно?
— Он верит только в, ну, вы понимаете…
Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:
— Отец. Это вы, отец?
Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.
— Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов…
— И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль.
— Да, да… — Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.
— Отец.
— Да, сын мой?
Шепотом:
— Подбавь верхов, мы теряем высокие.
— О чем это? Что он сказал?
— Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. — Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки.
— Так лучше. — Голос с дивана.
— Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора…
— МЯСНИКИ, — неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.
— АТЕИСТЫ!
— Батюшки.
— Видите, Отец, и так все время.
Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом — второй закрыт — дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:
— Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: «ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!» — Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, — А у меня есть душа, правда? У меня есть — скажите им, что у меня есть душа.
— Да, сын мой, да. — Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.
— Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности.
— Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. — Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств.
Повисла пауза, а после нее — поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги.
— Ой, а это еще зачем, мужик?
Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:
— Грехи в ногах.
— В ногах? — Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.
— Они несут человека к грехам.
— А-а. — Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?
— Ну, что ж. — Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.
— Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим.
— Охххххх, — прижимая указательные пальцы к вискам.
— Что такое, сын мой?
— Опивки боли, охххх.
— М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. — Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.
— Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. — Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. — Вот, для бедных.
— О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? — С любопытством вертя монеты в розовых пальцах.
— Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.
— Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб[10]. Там пока совсем мало народу.
— Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? — От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.
— Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. — Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. — Нет, нет, я сам. Спасибо. — И ушел.
— Уиии, — заверещал Гноссос, как только стихли шаги. — Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.
— У тебя все ноги жирные.
— Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?
— Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь?
— Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. — Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. — Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, — Похмелье еще плескалось в голове.
— Сечь будем потом, — сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. — Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне — узнавать насчет апелляции.
— Что еще за апелляция, старик?
— Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию.
— Они не могут тебя выгнать, Хефф. — Гноссос перекатился на спину. — Тебе же некуда деваться в этом мире.
— На Кубу.
— Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.
Лицо вспыхнуло.
— Херня.
— Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.
— Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. — Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. — Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса — десять, блять, лет на академической сцене.
Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.
— Овус? Ты его видел?
— Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!
— Ладно. — Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.
— У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?
— Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.
— Кто?
— Аквавитус, старик, ты не ослышался.
— Джакомо? Из мафии?
— Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.
— Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что похожа на Жанну д'Арк?
— Черт побери, это моя девушка.
— Не может быть.
— Блять, я пошел. — С грохотом хлопнув дверью, он рванул в Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе — задние комнаты набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф, слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация. Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури.
Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на библиотеку, только вместо книг — минералогические образцы. Редкие разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы. Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков.
Но они забыли про меня.
— Да, сэр, мистер, — говорит декан Магнолия, — все верно. Пять долларов.
— Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя.
— Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.
— Мне придется заплатить серебряными долларами.
— Простите, не понял?
— Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает.
— Я не совсем понимаю…
— И они выдаются там в обмен на серебро.
— А, да-да, конечно.
— Я могу быть уверен, что вы их примете?
— А нет ли у вас бумажных денег, мистер…
— Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.
— Вот как?
— Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно.
— Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер… гм…
— Я собираюсь стать онкохирургом.
— А-а.
— Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.
— Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов…
— Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью.
— Совершенно точно.
— Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение — расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.
— Да, ты что-то такое говорил; если честно, я решила, что это шутка.
Пять слогов, слишком много для благозвучного имени. Для ушей лучше три. Бакингэм. Боулинброк. Паттербол. Мама родная, какой в хате бардак: коробки, разбросанные книги, женские штучки. Что за фотография?
— Твой муж? — коварно спросил он.
— Жених. В прошлом году закончил фермерскую школу. — Не слышу энтузиазма в голосе. Одета все в то же кимоно, кошачий пух, высокие каблуки.
— Знаешь что, ты ешь, не обращай на меня внимания. Лишняя энергия не повредит. — Разжечь камин, станет уютнее. Белый медвежий ковер. Черная месса.
Пока она несла в рот второй кусок говядины, японский халат слегка распахнулся, и Гноссос разглядел на груди волосок.
— Ты действительно студент, Паппадопулис? Ничего, что спрашиваю?
— Буду, как только оформлюсь. А что?
— Ты не совсем тот тип. — Смотрит на меня. Хо-хо, начинает веревочка виться.
— Без этого никак. Вообще трудно классифицировать. Но однозначно лучше, чем просто болтаться. — Кивок в пустоту, означающий время, проведенное за городской чертой Афины. Скотч — чистая амброзия. После еды парегорик вставляет меньше.
— Я не совсем понимаю. Чем лучше?
— Все из оргонового ящика. Что-то там происходит в микрокосме.
— Никакой ответственности, ты хочешь сказать.
— Точно.
— Очень впечатляет, всюду одно и то же.
Будь скромнее. Ври. Настойчивый взгляд Брандо:
— Гмм, а когда вы собираетесь пожениться?
Замялась, рассеянно оглянулась через плечо, ложка с тертой кукурузой остановилась на полпути ко рту.
— Я не до конца уверена. Понимаешь, у него ферма, гибридная кукуруза в Айове. Зависит от того, как идут дожди и все такое.
— Господи.
— Почему господи?
— Ужасное место. Свиньи-людоеды и «Б-47». В прошлом августе прошел пешком половину штата, никто даже не подвез.
— Ты был один?
Напустить печали:
— Всегда. Вечно повторяю одну и ту же ошибку. Застрял в провинции, выпил пару кружек пива и потащился по 40-й трассе: хоть бы кто подобрал. Приходится топать до следующего города, понимаешь? Над головой бомбардировщики, вокруг моря химических зерен, без этого никак. Говорят, должны хорошо плодоносить, но на вид совсем пустыня. Понимаешь, короче. Слишком густо. Масляно. Промотали, спустили на жир. Боже, храни Америку. Будь здорова. — Он глотнул еще. Заинтригована.
— Это интересно, так мотаться?
— Не имеет значения.
— Должно иметь, раз ты этим занимаешься. То медведи, то автостоп.
Последняя ложка, ура. Нельзя приставать к человеку, пока он ест.
— Я разведу огонь?
— Да, конечно. Можешь налить мне выпить, пока ты на ногах, если не трудно.
И еще один себе. Не перенестись ли нам в Маргейт или в Брайтон, белый коттедж, английские розы в цветочных горшках, окованная дверь шести дюймов толщиной. Выключить лампу.
— Зачем ты это сделал?
Осторожнее.
— Камина не видно.
— А. — Затем: — Ты ведь не астроном на самом деле, правда? Это из той же серии, что и мистер Эвергуд, да?
— Простой звездочет.
— Я так и подумала — ты слишком лирик.
— Самосознанию моей иллюзорной расы нет до меня дела, малышка. Но я держусь, если ты понимаешь, о чем я.
— Ты не можешь говорить без загадок?
Всегда будь движущейся мишенью.
— Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда? Иди сюда.
— Нет. То есть, подожди. Мне хочется узнать тебя получше.
— Еще бы. Но у тебя на груди волосок, и он меня заводит.
— Оххх. Как ты можешь такое говорить. — Но покраснела не от омерзения. Двигаемся поближе. Коснись руки. Вот так. Клизму на пол.
— Какая гладкая кожа. Лосьон «Джергенс» и прочее.
— Пожалуйста. Я же просила тебя не… — Шея, кончиками пальцев по шее. Ха, посмотри, глаза закрываются, что я говорил. Колено?
— Пожалуйста…
— Тебе понравится.
— Ты слишком уверен.
— Опыт.
— Правда, это ужасно…
Мой бог, сисек нет вообще. Даже не прыщики. Но этот волосок. Какой прекрасный изъян. Попробуем бедро.
— Ох, пожалуйста, подумай о Симоне.
— Симон? — Что еще за Библия?
— Мой жених.
— Точно. — Поцелуй в шею: ага, извиваешься.
— Ты ужасно вульгарен.
— Я заведу тебя, малышка.
Глотнуть скотча, уложить ее на спину. Я знал, я точно это знал.
— Нет.
— Да.
Ох, как пьян. Кимоно прочь, нечего.
— Что ты делаешь?
— Ммммммм.
— Охх.
— МММММ.
— Каблуки — надо снять.
— Аххмммммм.
— Охх, чудовище.
Но тебе же нравится. Господи, я еще одет. Осторожные маневры, чтобы не поднялась с пола. Пиджак узкий. Так. Черт с ней, с рубашкой. Штаны.
— Подожди, у тебя есть эти штуки?
Господи, в кармане парки. Соврать:
— Да. — Брюки вниз, слишком узкие, ботинки не вытащить, мода плющовой лиги. Оставим как есть.
— Ты не носишь белья?
— Никогда.
— Ты не обрезан?
— Посмотри.
— О, и правда нет.
— Католик.
— Ужасно.
— Почему.
— Я где-то читала про рак.
— Иммунитет. Вот тебе.
— Охххххх…
— Я унесу тебя на небо, крошка.
— Ох!
Влез. Глаза дикие. Может, бешеная? Нет, такого счастья не дождаться. Вот так, полегче. Так. Так.
— Хмммм.
Глоток пойла, мы не спешим.
— Выпить хочешь?
— Что? Сейчас?
— На.
— Нет. Дальше, дальше.
Теперь немножко вбок. Ого, вот это ноги. К каблукам хорошо бы шпоры. Легче, легче легче легче. Потом пойдет быстрее.
— Оххххххххххххххххххххххххх.
— Мммммм. — В каком ритме? «Ночь в Тунисе». Чарли Паркер. Литавры. Уже близко. Вууууу. Быстрее…
— О Боже…
Никаких молитв, детка, Гноссос здесь. Еще ближе.
легче
легче
легче
анх
Анхх.
АНХ!
— Ооооо.
— Вот.
— Господи.
— Это правда.
— Ты — ты его хорошо надел?
— Кого?
— Эту штуку.
— Какую штуку?
— Контрацептивную.
— Я ее не нашел.
— Что?
— Страсть обуяла.
— ЧТО? — Памела выскользнула из-под него, перекатилась на бок. В семени бухло и парегорик, надо бы сказать что-то ласковое.
— Парегорик.
— Что?
— Во мне слишком много дряни, ты не оплодотворишься.
— Ох, что за гадкое слово. Что мне делать? Оно у меня внутри.
— Держи, — протягивая ей клизму. — Спринцовка для успокоения души.
— Свинья.
Памела выхватила у него из рук клизму и помчалась в ванную. Гноссос остался сидеть в спущенных до ботинок брюках, все еще в рубашке, галстуке и с медленно вянущей эрекцией. Допил стакан скотча и налил новый. За стеной слышались мучительные стоны и фырканье воды. Нужно что-то сказать.
— Тебе помочь?
— Отвали.
Спасибо на добром слове.
Он ретировался к проигрывателю, перебрал всю коллекцию и, не найдя ничего стоящего, остановился на Брубеке. Послышались шаги.
— Помогло?
— Надеюсь. Мне плохо.
— Первородный грех.
— Без тебя не обошлось, спасибо за помощь. И чего ты тут расселся без штанов? Шел бы пока, а? Хоть ненадолго?
Подъем, штаны еще мокрые. От нее? Нет, «Катти-Сарк». Боже, совсем забыл об ужине. Бедный Фицгор.
— Сегодня можно будет переехать?
— Нет! Ох, как мне плохо. Бедный Симон.
Надо бы отлить. Придется поискать другое место.
— Ладно, детка, до новых встреч.
— Забирай, — протягивая ему мокрую сплющенную клизму.
Он швырнул ее за спину, пожал плечами, несколько мгновений грустно смотрел, как Памела стоит у камина, скрестив руки на животе и вздрагивая, затем повернулся, шагнул за дверь и побрел по улице.
Он замедлил шаг только раз, когда из теней появилась странная танцующая фигура: запястья свободно качались, глаза в мрачной безлунной ночи вспыхнули злобой — и пропали. Гноссос таращился на то место, где она только что была. Лысый череп? Сгорбившись от холода он пробирался по снегу. Что за черт. Semper virgini[8].
Без особого на то соизволения мембрана остается ненарушенной. Скоро, снова говорил он себе, скоро: придет любовь.
Черная распухшая депрессия накрыла его собой и всей тяжестью прорвалась внутрь — через кровь и лимфу его ночи.
3
Доброе утро, блюз. Матушка Хеффаламп. Монсиньор Путти. Первое столкновение с деканом человеков.
Тарантул.Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые губы темно-коричневую колючую ногу.
Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок дымящегося сала, воткнутый мне в горло.
Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул — на самом деле не тарантул, а его собственный язык.
— Пить! — Слабая попытка.
Легкое шебуршание в соседней комнате — как будто кто-то одевается — затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится. Двигаться очень медленно.
Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу. Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной породы. Спокойно.
— Хефф! — Новый всплеск боли.
Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп — босой, в джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два пальца желто-коричневым ужасом.
— Пей, — поступил безжалостный приказ.
— Гггггг, — Гноссос заглотил ледянящие пузыри.
— Никогда не мешай дурь с бухлом, — последовало нравоучение.
— Блять, какая гадость.
— На. — Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем — успокоительное тепло. — Лучше?
— Немного. У меня во рту, ты не поверишь.
— Ты похож на смерть.
Что-то брезжит.
— Я ее видел ночью. На Авеню Академа.
— Неужели?
— Не то лысая кошка, не то подросток.
— Пригласил бы пропустить стаканчик — через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.
— Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо.
— Можно отрезать.
Неплохая идея. Стану капустой — и никаких эмоциональных реакций.
— Почему я на полу?
— Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?
— Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти?
— Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в «Дыре Платона».
— Оооооххх…
— Тут близко, старик…
— Это «Красные Шапочки», с них началось.
— И как оно в землячестве?
— Оххххххх.
— Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.
— Болтая банку апельсинового сока «Дональд-Дак». — Собирайся, тебе разве не надо оформляться?
— О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой.
— Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.
— Матушка Хеффаламп.
— У тебя в рюкзаке же полно серебра.
— Откуда, старик, купоны на скидки?
— Колесико, господи, неужели забыл?
Смутные воспоминания.
— Какое колесико?
— Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер.
— Ты серьезно? В рулетку? У кого?
— Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского «Светила». Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.
— Сто баксов? Охххх.
— Что теперь?
— Тетка за кассой.
— Брось угрызения, одна обуза. — Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. — Сходи на исповедь, что ли?
— Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?
— Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?
— Молитва — это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи.
— Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет.
— De Profundis, semper hangovum … [9]
— Блять. — Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж — голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится.
— Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.
— Гхм.
— Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу.
Хефф лениво перелистывал «Анатомию Меланхолии» и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:
— Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?
— Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.
— Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту.
— Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. —Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя «Хиткит». Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка.
Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа.
— слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.
— Господи, надень что-нибудь. — Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. — После распутства твое тело непристойно.
— В этом слове нет смысла, старик.
— Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, — это выше моего понимания. — На улице шум машин, мир еще функционирует.
— Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага?
В дверь вежливо постучали.
— Господи, се Человек.
Хефф выскочил из кресла.
— Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!
Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.
— Это пациент? — спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.
— Ему тяжело говорить, — предусмотрительно пояснил Хефф.
— Помогай нам Бог. Доктор уже был?
— Он отвергает медицинскую помощь.
— Батюшки, разве это разумно?
— Он верит только в, ну, вы понимаете…
Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:
— Отец. Это вы, отец?
Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.
— Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов…
— И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль.
— Да, да… — Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.
— Отец.
— Да, сын мой?
Шепотом:
— Подбавь верхов, мы теряем высокие.
— О чем это? Что он сказал?
— Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. — Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки.
— Так лучше. — Голос с дивана.
— Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора…
— МЯСНИКИ, — неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.
— АТЕИСТЫ!
— Батюшки.
— Видите, Отец, и так все время.
Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом — второй закрыт — дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:
— Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: «ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!» — Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, — А у меня есть душа, правда? У меня есть — скажите им, что у меня есть душа.
— Да, сын мой, да. — Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.
— Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности.
— Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. — Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств.
Повисла пауза, а после нее — поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги.
— Ой, а это еще зачем, мужик?
Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:
— Грехи в ногах.
— В ногах? — Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.
— Они несут человека к грехам.
— А-а. — Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?
— Ну, что ж. — Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.
— Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим.
— Охххххх, — прижимая указательные пальцы к вискам.
— Что такое, сын мой?
— Опивки боли, охххх.
— М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. — Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.
— Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. — Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. — Вот, для бедных.
— О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? — С любопытством вертя монеты в розовых пальцах.
— Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.
— Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб[10]. Там пока совсем мало народу.
— Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? — От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.
— Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. — Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. — Нет, нет, я сам. Спасибо. — И ушел.
— Уиии, — заверещал Гноссос, как только стихли шаги. — Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.
— У тебя все ноги жирные.
— Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?
— Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь?
— Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. — Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. — Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, — Похмелье еще плескалось в голове.
— Сечь будем потом, — сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. — Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне — узнавать насчет апелляции.
— Что еще за апелляция, старик?
— Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию.
— Они не могут тебя выгнать, Хефф. — Гноссос перекатился на спину. — Тебе же некуда деваться в этом мире.
— На Кубу.
— Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.
Лицо вспыхнуло.
— Херня.
— Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.
— Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. — Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. — Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса — десять, блять, лет на академической сцене.
Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.
— Овус? Ты его видел?
— Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!
— Ладно. — Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.
— У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?
— Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.
— Кто?
— Аквавитус, старик, ты не ослышался.
— Джакомо? Из мафии?
— Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.
— Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что похожа на Жанну д'Арк?
— Черт побери, это моя девушка.
— Не может быть.
— Блять, я пошел. — С грохотом хлопнув дверью, он рванул в Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе — задние комнаты набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф, слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация. Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури.
Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на библиотеку, только вместо книг — минералогические образцы. Редкие разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы. Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков.
Но они забыли про меня.
— Да, сэр, мистер, — говорит декан Магнолия, — все верно. Пять долларов.
— Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя.
— Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.
— Мне придется заплатить серебряными долларами.
— Простите, не понял?
— Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает.
— Я не совсем понимаю…
— И они выдаются там в обмен на серебро.
— А, да-да, конечно.
— Я могу быть уверен, что вы их примете?
— А нет ли у вас бумажных денег, мистер…
— Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.
— Вот как?
— Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно.
— Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер… гм…
— Я собираюсь стать онкохирургом.
— А-а.
— Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.
— Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов…
— Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью.
— Совершенно точно.
— Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение — расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.