Страница:
Абду-аль-Язди". Это был уже не первый раз, когда он цитировал прозу или
поэзию Бартона. И хотя иногда янки очень раздражал Бартона, он не мог
гневаться на человека, восхищавшегося им настолько, что знал наизусть
написанные им строки.
Через несколько минут, когда лодку столкнули на воду и толпа
зааплодировала, Фригейт снова процитировал несколько строк из опусов
Бартона. Он посмотрел на тысячи красивых молодых людей, собравшихся на
берегу, на их покрывшуюся бронзой кожу, на юбки, лифчики и тюрбаны,
красочно развевавшиеся на ветру, и произнес:
О!Веселыйдень.Сиялосолнце,дул ветерок.Толпудрузейяповстречал
наберегурекиивеселилсясними, когдабылмолодя,когдабылмолод.
Бартон оттолкнулся шестом. Нос лодки развернуло ветром и течением в
сторону низовьев, но новоявленный капитан Бартон тут же отдал приказ
поднять паруса. Подойдя к огромному рулевому веслу, он развернул лодку на
полоборота, и паруса захлопали против ветра. "Хаджи" покачивался на
волнах, с шипением рассекая воду двумя форштевнями. Солнце было ярким и
теплым, дул приятный бриз. Все чувствовали себя счастливыми, хотя и
немного смущенными от расставания с привычными берегами и лицами. У них не
было ни карт, ни описаний путешественников, которые могли бы указать путь
и предостеречь от опасностей. Новый мир открывался после каждой мили пути.
В тот вечер, когда они первый раз пристали к берегу, произошло
событие, озадачившее Бартона. Казз только-только сошел на берег и,
очутившись среди группы любопытных, вдруг сильно забеспокоился. Он начал
что-то лопотать на своем родном языке и попытался схватить стоявшего рядом
человека. Тот увернулся и моментально затерялся в толпе.
Когда Бартон поинтересовался, в чем дело, Казз ответил:
- У него не было... э... как это назвать?.. этого... это... - и он
указал на свой лоб, затем начертил в воздухе несколько необычных символов.
Бартон намеревался докопаться до сути, но Алиса, внезапно завопив,
подбежала к какому-то человеку. Очевидно, она подумала, что это ее сын,
погибший во время Первой Мировой Войны. Началась небольшая суматоха.
Вскоре Алиса убедилась в своей ошибке, и все успокоились. Наступила
очередь других дел, и Бартон совсем забыл об этом странном инциденте, а
Казз больше не упоминал об этом деле. Позже Бартон очень ругал себя за то,
что не придал этому случаю большого значения.
Ровно через четыреста пятнадцать дней они прошли уже 24910 чашных
камней по правому берегу Реки. Лавируя против ветра и энергично гребя
против течения, делая в среднем по шестьдесят миль в день, останавливаясь
днем, чтобы наполнить чаши, и ночью для сна. Иногда простаивая целый день
для того, чтобы размять ноги и поговорить с кем-нибудь из прежних
знаменитостей, они прошли почти 27000 миль, что равнялось длине земного
экватора. Если соединить в одну реку Миссисипи, Миссури, Нил, Конго,
Амазонку, Янцзы, Волгу, Амур, Ганг, Лену и Замбези, то ее гигантской
протяженности не хватило бы, чтобы покрыть расстояние, пройденное ими по
Реке. А Река все текла и текла, делая гигантские повороты, извиваясь то
вправо, то влево. Повсюду вдоль русла тянулись низменности, за ними
поросшие деревьями холмы, а дальше возвышалась непроходимая громада
бесконечных гор.
Иногда низменность сужалась и холмы подходили к самой воде. Иногда
Река расширялась и становилась озером шириной три, пять, семь миль. То
здесь, то там горы сближались друг с другом, и лодка неслась по каньонам,
где поток кипел в узком русле, небо превращалось в голубую полоску где-то
очень высоко над ними, и черные стены, казалось, наваливались на
путешественников.
И всегда повсюду были люди. День и ночь мужчины, женщины и дети
толпились по берегам Реки и смотрели на проплывающих, оживленно размахивая
руками и что-то крича.
К этому времени они поняли некоторую закономерность. Человечество
было воскрешено вдоль Реки приблизительно в географической и национальной
последовательности. Лодка прошла мимо местностей, занимаемых словенцами,
итальянцами и австрийцами, умершими в последнее десятилетие девятнадцатого
века, прошла мимо венгров, норвежцев, финнов, греков, албанцев и
ирландцев. Иногда они оказывались в областях, где люди были из других
времен и мест. Одной из таких областей была двадцатимильная полоса, где
обитали австралийские аборигены. Еще был отрезок в сотню миль, населенный
неизвестным науке народом - точарами (это были соплеменники Логу). Они
жили примерно во времена Христа, в местности, впоследствии названной
Китайским Туркестаном или Синьцзяном. Они представляли собой самую
восточную ветвь древних индоевропейцев. Их культура некоторое время
процветала, но затем угасла под напором пустыни и кочевников.
С помощью доступных, поспешных и довольно неточных наблюдений Бартон
определил, что каждая местность, в основном, была населена на шестьдесят
процентов представителями какой-нибудь одной национальности или страны, на
тридцать процентов другим народом, обычно из другого времени, и на десять
процентов людьми из самых различных мест и времен.
Все мужчины пробуждались от смерти, подвергнутые обрезанию. Все
женщины воскрешались девственницами. Для большинства особ женского пола,
как отметил как-то Бартон, это состояние длилось не дольше первой ночи.
До сих пор им не встретилось и они не слышали ни об одной беременной
женщине. Тот, кто поместил сюда человечество, должно быть, подверг его
стерилизации, по-видимому, из благих намерений. Если бы жившее здесь
человечество могло размножаться, то Речная Долина была бы закупорена
человеческими телами всего лишь за столетие.
Сначала казалось, что здесь нет никаких животных. Но теперь стало
известно, что несколько пород червей вылезает из почвы по ночам. И в Реке
жила по крайней мере сотня видов рыб, от созданий величиной с ладонь до
рыбин размером с кашалота - речных драконов, живущих у дна Реки, на
глубине сотни футов. Фригейт заявил, что все эти животные приносят пользу.
Рыбы, питаясь падалью и отбросами, очищают воды Реки. Некоторые виды
червей также поедают отходы и трупы, другие выполняют обычные функции их
земных собратьев.
За время путешествия Гвенафра немного подросла. Бартон заметил, что
все дети здесь росли, и если в будущем ничего не изменится, то через
двенадцать лет в долине не будет ни одного ребенка или подростка.
Подумав об этом, Бартон сказал Алисе:
- Ваш друг, преподобный Доджсон - человек, который любил только
маленьких девочек - здесь оказался в совершенно безвыходном положении, не
так ли?
- Доджсон не страдал извращениями, - возразил Фригейт. - А что будет
с теми, у кого единственные сексуальные объекты - дети? Что они будут
делать, когда детей здесь не останется? И что будет с теми, кто
удовлетворял свои страсти, мучая животных или пользуясь ими? Вы знаете,
раньше меня огорчало отсутствие животных. Я люблю кошек и собак, медведей,
слонов, носорогов... в общем... почти всех животных. Правда, только не
обезьян, уж очень они похожи на человека. Но теперь я рад, что здесь нет
животных. Теперь их не будут мучить. Всех этих бедных, беспомощных
существ, которые тоже чувствуют боль, голод или жажду... И все по вине
порочных или просто легкомысленных людей.
Он провел рукой по светлым волосам Гвенафры, уже отросших примерно на
полфута.
- Те же чувства я испытываю и к этим беспомощным и униженным
малюткам.
- Что это за мир, если в нем нет детей? - воскликнула Алиса. - И нет
животных! Если их нельзя мучить и унижать, то их нельзя и ласкать, любить!
- В этом мире одно уравновешивает другое, - сказал Бартон. - Нет
любви без ненависти, добра без зла, мира без войны. Но в любом случае у
нас нет выбора. Невидимые боги этого мира постановили, что здесь не будет
животных, а женщины не будут рожать детей. Следовательно... быть по сему.
Утро четыреста шестнадцатого дня не было ничем примечательно. Солнце
поднялось над вершиной хребта слева по ходу движения "Хаджи". Ветер с
верховьев Реки как всегда дул со скоростью примерно пятнадцати миль в час.
Температура воздуха поднималась по мере восхода солнца и к двум часам дня
достигла уже градусов тридцати по Цельсию. Катамаран "Хаджи" качался на
тихой воде. Бартон стоял на мостике, держась за длинный толстый сосновый
румпель справа от себя, подставив солнцу и ветру свою сильно загоревшую
кожу. На нем был красно-коричневый кильт, доходящий почти до колен, и
ожерелье из витых черных блестящих позвонков саргана - длинной
шестифутовой рыбины с полуфутовым рогом, торчащим как у единорога прямо
изо лба. Сарган жил на глубине девяноста футов, и поймать его было очень
трудно. Но из его позвонков получались красивые ожерелья, его шкура,
обработанная надлежащим образом, шла на сандалии, доспехи и щиты или могла
быть переработана в прочные эластичные канаты и пояса. Мясо этой рогатой
рыбы тоже было превосходным.
Но наибольшую ценность представлял рог. Он мог служить наконечником
для копий и стрел или же, предварительно насаженный на деревянную рукоять,
- кинжалом.
На подставке рядом с Бартоном стоял лук, зачехленный в прозрачный
рыбий пузырь. Он был сделан из изогнутых костей, торчащих с каждой стороны
рта речного дракона, по размерам не уступавшего киту. Снабженный тетивой,
выделанной из кишок того же чудовища, лук мог натянуть только очень
сильный мужчина. Бартон увидел его сорок дней назад и предложил владельцу
за это сокровище почти полтора литра виски, сорок сигарет и десять сигар.
Но предложение было отвергнуто. Тогда Бартон и Казз вернулись туда поздней
ночью и выкрали оружие. Или, вернее, поменяли, поскольку Бартон
почувствовал непреодолимое желание оставить прежнему владельцу свой
тисовый лук.
С той поры он придумал себе оправдание: он имел полное право украсть
лук, так как его владелец хвастался, что ему пришлось убить человека,
чтобы завладеть этим чудо-оружием. Так что украв у него лук, он отнял его
у убийцы. И все же вспоминая об этом, Бартон страдал от угрызений совести.
Поэтому он старался вспоминать как можно реже.
Бартон вел "Хаджи" по сужающемуся каналу. Еще за пять миль до этого
Река была фактически широким озером, берега которого находились в добрых
трех милях друг от друга. Но сейчас скалы обступили Реку, и ширина ее в
самой широкой части не превышала от силы 2000 футов. Русло было извилистым
и исчезало между стенами каньона.
Лодка медленно ползла, так как приходилось преодолевать сильное
течение, а пространство для маневра было очень ограничено. Но они уже
много раз проходили подобные ущелья, и Бартон не слишком беспокоился. И
все же каждый раз, проходя подобные места, он не мог отделаться от мысли,
что лодка как бы рождается заново. Она выходила из озера, подобного
утробе, через узкое влагалище и попадала в другое озеро. Вода бурлила, а
впереди их ждали или неприятности, или сказочные открытия.
Катамаран сделал очередной поворот у самого чашного камня, всего лишь
в двадцати футах от берега. На низменности справа они увидели большое
скопление народа. Так как ширина Реки в этом месте была не более полумили,
то можно было различить, что на берегу что-то кричали, размахивая руками,
или трясли кулаками, выкрикивая какие-то резкие фразы, которых раньше
Бартону не доводилось слышать. Но что это ругательства, ему было ясно, так
как подобное повторялось уже много раз. Судно Бартона, как и вся его
группа, было здесь чужим, и местные жители всегда приветствовали его
каждый раз на свой манер. Жители этих мест были невысокими, худыми,
темнокожими и темноволосыми людьми. Они говорили на языке, похожем, как
заметил Руах, на протохамито-семитский. Они жили на Земле где-то в
Северной Африке или Месопотамии, когда эти местности были более
плодородными, чем в девятнадцатом или двадцатом веках. Они носили кильты,
но женщины ходили, не прикрывая грудь. Эти люди занимали берег
протяженностью в шестьдесят чашных камней или, другими словами, что-то
около 150 миль. На противоположной стороне Реки жили сингалезцы десятого
столетия с небольшой примесью майя доколумбового периода.
- Расовый котел Времени, - назвал как-то Фригейт такое распределение
человечества. И тут же продолжил свою мысль. - Кто-то ставит над нами
величайший антропологический и социальный эксперимент.
Это заявление вовсе не было таким уж голословным. Похоже на то, что
люди были перемешаны так, чтобы они могли учиться друг у друга. В
некоторых случаях разным группам удавалось сожительствовать сравнительно
дружелюбно. В других происходила резня между группировками до полного
взаимоистребления либо порабощения побежденных.
Некоторое время после Воскрешения, как правило, царила анархия. Люди
"перемешивались" и образовывали группки для взаимной защиты на небольших
территориях. Затем на передний план выходили прирожденные вожди или
авантюристы, а прирожденные последователи выстраивались за ними по своему
усмотрению... или во многих случаях по усмотрению вождя.
Одной из нескольких политических систем, возникших после Воскрешения,
было "чашное рабство". Господствующая группа в какой-нибудь местности
содержала более слабые группки на положении пленников. Рабу давали
необходимое количество еды только потому, что чаша мертвого раба
становилась совершенно бесполезной для хозяев. Но у пленника отбирали
сигареты, сигары, марихуану, жвачку, спиртное и наиболее изысканную пищу.
По крайней мере раз тридцать во время приближения к чашным камням
"Хаджи" едва не был захвачен чашными рабовладельцами. Но Бартон и
остальные все время были начеку и внимательно следили за берегом. Часто их
предупреждали соседние государства. Раз двадцать им наперехват высылались
лодки, и "Хаджи" с трудом удавалось избежать абордажа. Пять раз Бартон был
вынужден поворачивать назад и уходить от преследования вниз по течению.
Его катамаран всегда уходил от погони. У преследователей обычно не было
особой охоты следовать за ними за пределы своих границ. После этого
"Хаджи" незаметно, обычно ночью, возвращался и проходил мимо
рабовладельцев.
Бывало и так, что "Хаджи" не мог приставать к берегу, так как
рабовладельческое государство занимало оба берега на довольно большом
расстоянии. В этих случаях команда переходила на урезанный рацион и, если
им везло, ловила рыбу, чтобы хоть как-то наполнить желудки.
Протохамиты-семиты этой местности стали достаточно дружелюбны,
удостоверившись, что у команды "Хаджи" нет злых помыслов. Один русский
восемнадцатого века предупредил их, что на другом берегу узкого русла есть
рабовладельческие государства. Из-за отвесных скал русский не мог более
подробно информировать путешественников. Некоторые пытались переправиться
на другой берег, но почти никто из них не вернулся. Те же, кто вернулся,
рассказывали о злобных людях на том берегу.
Поэтому "Хаджи" был загружен бамбуковыми побегами, сушеной рыбой и
другим снаряжением с таким расчетом, чтобы не приближаться к берегам в
течение двух недель.
Оставалось еще около получаса до входа лодки в узкий пролив. Бартон
стоял у рулевого весла, управляя движением судна, но половина его мыслей
была занята командой. Его люди лежали на передней палубе, греясь на
солнце, или сидели, прислонившись спиной к покрытому крышей комингсу,
который они называли "передний замок", праздно рассматривая проплывающие
берега. Джон де Грейстон прикреплял тонко нарезанные кости рогатой рыбы к
хвостовику стрелы. Кости в этом мире, где не существовало птиц, прекрасно
заменяли перья. Грейстон, или лорд Грейстон, как он просил себя называть -
и Фригейт в этом его поддерживал (Бартон не мог понять почему) - был
незаменим в сражении или когда требовалась тяжелая, упорная работа. Он был
прекрасным рассказчиком, хотя и невообразимо похабным, был полон анекдотов
о кампании в Гаскони и на шотландской границе. Мог без устали рассказывать
о своих сердечных победах, сплетни об Эдварде Длинноногом, и, конечно же,
он сообщал множество различных сведений о своем времени. Но он был очень
практичен и переполнен предрассудками - с точки зрения последующих веков -
и не очень чистоплотен. По его словам, в земной жизни он был очень
набожным, и, скорее всего, это было правдой, потому что в противном случае
его бы не удостоили чести пригласить в свиту патриарха Иерусалимского. Но
теперь, когда вера поколебалась, он терпеть не мог попов. Своим презрением
он доводил до бешенства любого встречного священника, страстно надеясь,
что тот первым поднимет на него руку. Некоторые попадались на эту удочку и
потом жестоко жалели об этом.
Бартон как-то осторожно упрекнул его за это (резко разговаривать с
ним было небезопасно - это грозило смертным боем с "обидчиком"), указав,
что когда они находятся на незнакомой территории и у хозяев явно численный
перевес, ему бы следовало вести себя как подобает вести гостю. Де Грейстон
согласился с Бартоном, но все же не мог удержаться и не поиздеваться над
каждым встречным священником. К счастью, сейчас они редко бывали в
районах, где жили попы-христиане. Да к тому же оставалось все меньше
попов, которые открыто заявляли, что некогда были служителями церкви.
Рядом с ним, если говорить честно, была очередная его женщина,
урожденная Мери Резерфорд (1637), умершая будучи леди Уорвикспир (1674).
Она была англичанкой, но жила на триста лет позже его, и в их отношениях и
поступках было очень много разного. Поэтому Бартон старался не давать им
возможности подолгу оставаться вместе.
Казз лежал на палубе, положив голову на колени Фатимы, турчанки,
которую неандерталец повстречал несколько дней назад во время обеденной
стоянки. Фатима, как сказал Фригейт, могла "повеситься ради мужского
волосатого тела". Так он объяснял странную одержимость жены пекаря из
Анкары, жившей в семнадцатом веке, этим получеловеком - Каззом. Он вообще
возбуждал ее, но его волосатость доводила ее до экстаза. Обоим это
доставляло удовольствие и особенно, конечно же, Каззу. В течение их
долгого путешествия он так и не встретил ни одной женщины-соплеменницы,
хотя о некоторых и слышал. Большинство женщин человеческого рода пугались
его заросшей волосами звериной внешности. И у него не было постоянной
женщины, пока он не встретил Фатиму.
Маленький Лев Руах оперся о передний край "замка", где он мастерил
пращу из шкуры рогатой рыбы. У него в мешке лежало более тридцати камней,
собранных им за последние двадцать дней. Рядом с ним что-то быстро
говорила Эстер Родригес, непрерывно показывая длинные белые зубы. Она
заняла место Тани, у которой до отплытия "Хаджи" Лев Руах находился под
каблуком. Таня была очень привлекательной и к тому же миниатюрной
женщиной, но она, как оказалось, была не в состоянии удержать себя от
того, чтобы не воспитывать близких ей мужчин. Лев узнал, что она в свое
время "перевоспитала" отца, дядю, двух братьев и двух мужей. Она
попыталась то же самое сделать и с ним, причем делала это достаточно
громко для того, чтобы ее добродетельные советы слышали и другие
находящиеся по соседству мужчины. В тот день, когда "Хаджи" отправлялся в
плавание, Лев прыгнул на борт, обернулся и сказал:
- Прощай, Таня! Больше я не в состоянии выносить самый большой рот
Бронкса. Поэтому поищи себе кого-нибудь другого - получше меня.
Таня задохнулась от неожиданности, побледнела, а затем стала кричать
на Льва. Она продолжала кричать довольно долго, судя по жестикуляции, даже
после того, как "Хаджи" вышел из зоны слышимости. Все смеялись и
поздравляли Руаха, но тот только печально улыбался. Через две недели в
местности, населенной преимущественно древними ливийцами, он повстречался
с Эстер, испанской еврейкой пятнадцатого столетия.
- Почему бы вам не попробовать удачи с женщиной другой
национальности? - как-то поинтересовался Фригейт.
- Я уже пробовал. Но рано или поздно случается крупная ссора, и они
выходят из себя и называют меня "грязным жидом", а это я еще как-то могу
стерпеть только от женщин-евреек.
- Послушайте, дружище, - рассмеялся американец и развел руками. - Но
вдоль этой Реки есть миллиарды не-евреек, которые и понятия не имеют о
евреях, так как в их времена тех просто не существовало. У этих женщин не
может быть никаких предрассудков относительно вашей национальности. Что
если вам попробовать с одной из них?
- Я привык выбирать зло, с которым знаком.
- Вы имеете в виду, что уже привыкли к этому? - спросил Фригейт.
Бартон иногда задумывался, почему Руах поплыл с ними. Он больше
никогда не упоминал "Еврея, Цыгана и Эль-Ислама", хотя частенько спрашивал
Бартона о других сторонах его прошлого. Он был достаточно дружелюбен, но
казалось, что все-таки что-то скрывает. Хоть Руах и был малого роста, он
хорошо зарекомендовал себя в бою и не имел цены, обучая Бартона дзюдо,
карате и самбо. Отпечаток печали, который всегда лежал на его лице,
подобно пуританскому ореолу, даже когда он смеялся или занимался любовью,
по словам Тани имел корни в душевных травмах, нанесенных ему на Земле.
Таня как-то сказала, что он уже и родился печальным, унаследовав гены
печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами у вод вавилонских.
Монат был другим образцом грусти, хотя иногда он мог полностью
отогнать ее от себя. Таукитянин все еще искал своих соплеменников,
кого-нибудь из тридцати женщин и мужчин, разорванных на куски толпой
линчевателей. Он понимал, что шансов у него немного. Тридцать среди
примерно 30 или 35 миллиардов людей, разбросанных по берегам невообразимо
длинной Реки. Вероятность встретить когда-нибудь хотя бы одного была
практически равна нулю. Но надежда все же оставалась.
Алиса, как правило, сидела на носу судна. Она принималась
разглядывать людей на берегу, как только лодка приближалась к нему
настолько близко, что можно было различить отдельные лица. Она искала
своего мужа, Реджинальда, а также троих сыновей, отца, мать, братьев и
сестер - любое дорогое ей лицо. Подразумевалось, что она тотчас же покинет
лодку, как только встретит кого-нибудь. Бартон ничего не говорил по этому
поводу - он ощущал боль в груди при одной только мысли об этом. Он хотел,
чтобы она ушла, и одновременно не желал этого. С глаз долой - из сердца
вон. Это было неизбежно. У него было к ней такое же чувство, как некогда к
персиянке. Он боялся потерять эту женщину, помня о той вечной земной
пытке.
Однако он ни разу даже словом не обмолвился о своих чувствах. Он
заговаривал с ней, давая понять, что находит забавным, если она не
отвечает на его вопросы. В конце концов он добился, что она начала
довольно непринужденно разговаривать с ним, но только не наедине. Едва они
оставались одни, она еще больше замыкалась.
С той первой ночи она никогда не пользовалась жвачкой. Он попробовал
ее в третий раз, а затем весь свой запас обменял на более нужные предметы
обихода. В последний раз, когда он жевал резинку, он надеялся на
необычайно упоительное совокупление с Вильфредой. Однако он внезапно
перенесся на Землю, в то время, когда заболел в экспедиции к озеру
Танганьика страшной тропической болезнью, едва не стоившей ему жизни.
Кроме того, в этом кошмаре был Спеке, и он убил его. На самом деле Спеке
погиб во время "несчастного случая" на охоте, хотя все считали, что это
самоубийство. Но никто не высказывал этого вслух. Спеке, терзаемый
угрызениями совести за то, что предал Бартона, застрелился сам. Но в
кошмаре он задушил Спеке, когда тот наклонился к нему, чтобы спросить, как
Бартон себя чувствует. Затем, ближе к концу кошмара, он целовал Спеке в
мертвые губы.
Да, он понимал, что любил Спеке, но в то же время и ненавидел, причем
ненавидел совершенно заслуженно. Но это понимание было мимолетным и редким
и поэтому не оказывало на него большого воздействия. Во время же кошмара
он понял, что глубоко под ненавистью в нем таится любовь к Спеке.
Проснулся он от того, что Вильфреда трясла его за руку, спрашивая, что с
ним. Раньше, на Земле, Вильфреда любила курить опиум или употребляла его
растворенным в пиве, но здесь, после первой же пробы резинки, она
отказалась от наркотиков. Ее ужас проистекал от того, что она снова стала
свидетельницей смерти от туберкулеза своей младшей сестренки и в это же
самое время вновь испытала все, что было связано с тем моментом, когда она
впервые продала свое тело.
- Это довольно странное психоделическое средство, - сказал Руах
Бартону. Он объяснил, что значит это слово. Дискуссия об этом шла уже
давно. - Похоже на то, что оно воскрешает в памяти происшествия, во время
которых были нанесены душевные травмы, смешивая их с действительностью и
добавляя в эту смесь определенные символы. Но не всегда. Иногда это
стимулирует сладострастие. Иногда, как говорят, оно увлекает индивидуума в
красивое путешествие. Но мне кажется, что этой жвачкой нас снабжают,
исходя из терапевтических соображений. Говоря другими словами, для
самоочищения. И нам еще необходимо выяснить, как правильно пользоваться
ею.
- Почему же вы тогда не так часто жуете ее? - поинтересовался
Фригейт.
- По той же причине, по какой и многие люди отказываются пройти курс
психотерапии или же бросают лечение, не доведя до конца. Я боюсь.
поэзию Бартона. И хотя иногда янки очень раздражал Бартона, он не мог
гневаться на человека, восхищавшегося им настолько, что знал наизусть
написанные им строки.
Через несколько минут, когда лодку столкнули на воду и толпа
зааплодировала, Фригейт снова процитировал несколько строк из опусов
Бартона. Он посмотрел на тысячи красивых молодых людей, собравшихся на
берегу, на их покрывшуюся бронзой кожу, на юбки, лифчики и тюрбаны,
красочно развевавшиеся на ветру, и произнес:
О!Веселыйдень.Сиялосолнце,дул ветерок.Толпудрузейяповстречал
наберегурекиивеселилсясними, когдабылмолодя,когдабылмолод.
Бартон оттолкнулся шестом. Нос лодки развернуло ветром и течением в
сторону низовьев, но новоявленный капитан Бартон тут же отдал приказ
поднять паруса. Подойдя к огромному рулевому веслу, он развернул лодку на
полоборота, и паруса захлопали против ветра. "Хаджи" покачивался на
волнах, с шипением рассекая воду двумя форштевнями. Солнце было ярким и
теплым, дул приятный бриз. Все чувствовали себя счастливыми, хотя и
немного смущенными от расставания с привычными берегами и лицами. У них не
было ни карт, ни описаний путешественников, которые могли бы указать путь
и предостеречь от опасностей. Новый мир открывался после каждой мили пути.
В тот вечер, когда они первый раз пристали к берегу, произошло
событие, озадачившее Бартона. Казз только-только сошел на берег и,
очутившись среди группы любопытных, вдруг сильно забеспокоился. Он начал
что-то лопотать на своем родном языке и попытался схватить стоявшего рядом
человека. Тот увернулся и моментально затерялся в толпе.
Когда Бартон поинтересовался, в чем дело, Казз ответил:
- У него не было... э... как это назвать?.. этого... это... - и он
указал на свой лоб, затем начертил в воздухе несколько необычных символов.
Бартон намеревался докопаться до сути, но Алиса, внезапно завопив,
подбежала к какому-то человеку. Очевидно, она подумала, что это ее сын,
погибший во время Первой Мировой Войны. Началась небольшая суматоха.
Вскоре Алиса убедилась в своей ошибке, и все успокоились. Наступила
очередь других дел, и Бартон совсем забыл об этом странном инциденте, а
Казз больше не упоминал об этом деле. Позже Бартон очень ругал себя за то,
что не придал этому случаю большого значения.
Ровно через четыреста пятнадцать дней они прошли уже 24910 чашных
камней по правому берегу Реки. Лавируя против ветра и энергично гребя
против течения, делая в среднем по шестьдесят миль в день, останавливаясь
днем, чтобы наполнить чаши, и ночью для сна. Иногда простаивая целый день
для того, чтобы размять ноги и поговорить с кем-нибудь из прежних
знаменитостей, они прошли почти 27000 миль, что равнялось длине земного
экватора. Если соединить в одну реку Миссисипи, Миссури, Нил, Конго,
Амазонку, Янцзы, Волгу, Амур, Ганг, Лену и Замбези, то ее гигантской
протяженности не хватило бы, чтобы покрыть расстояние, пройденное ими по
Реке. А Река все текла и текла, делая гигантские повороты, извиваясь то
вправо, то влево. Повсюду вдоль русла тянулись низменности, за ними
поросшие деревьями холмы, а дальше возвышалась непроходимая громада
бесконечных гор.
Иногда низменность сужалась и холмы подходили к самой воде. Иногда
Река расширялась и становилась озером шириной три, пять, семь миль. То
здесь, то там горы сближались друг с другом, и лодка неслась по каньонам,
где поток кипел в узком русле, небо превращалось в голубую полоску где-то
очень высоко над ними, и черные стены, казалось, наваливались на
путешественников.
И всегда повсюду были люди. День и ночь мужчины, женщины и дети
толпились по берегам Реки и смотрели на проплывающих, оживленно размахивая
руками и что-то крича.
К этому времени они поняли некоторую закономерность. Человечество
было воскрешено вдоль Реки приблизительно в географической и национальной
последовательности. Лодка прошла мимо местностей, занимаемых словенцами,
итальянцами и австрийцами, умершими в последнее десятилетие девятнадцатого
века, прошла мимо венгров, норвежцев, финнов, греков, албанцев и
ирландцев. Иногда они оказывались в областях, где люди были из других
времен и мест. Одной из таких областей была двадцатимильная полоса, где
обитали австралийские аборигены. Еще был отрезок в сотню миль, населенный
неизвестным науке народом - точарами (это были соплеменники Логу). Они
жили примерно во времена Христа, в местности, впоследствии названной
Китайским Туркестаном или Синьцзяном. Они представляли собой самую
восточную ветвь древних индоевропейцев. Их культура некоторое время
процветала, но затем угасла под напором пустыни и кочевников.
С помощью доступных, поспешных и довольно неточных наблюдений Бартон
определил, что каждая местность, в основном, была населена на шестьдесят
процентов представителями какой-нибудь одной национальности или страны, на
тридцать процентов другим народом, обычно из другого времени, и на десять
процентов людьми из самых различных мест и времен.
Все мужчины пробуждались от смерти, подвергнутые обрезанию. Все
женщины воскрешались девственницами. Для большинства особ женского пола,
как отметил как-то Бартон, это состояние длилось не дольше первой ночи.
До сих пор им не встретилось и они не слышали ни об одной беременной
женщине. Тот, кто поместил сюда человечество, должно быть, подверг его
стерилизации, по-видимому, из благих намерений. Если бы жившее здесь
человечество могло размножаться, то Речная Долина была бы закупорена
человеческими телами всего лишь за столетие.
Сначала казалось, что здесь нет никаких животных. Но теперь стало
известно, что несколько пород червей вылезает из почвы по ночам. И в Реке
жила по крайней мере сотня видов рыб, от созданий величиной с ладонь до
рыбин размером с кашалота - речных драконов, живущих у дна Реки, на
глубине сотни футов. Фригейт заявил, что все эти животные приносят пользу.
Рыбы, питаясь падалью и отбросами, очищают воды Реки. Некоторые виды
червей также поедают отходы и трупы, другие выполняют обычные функции их
земных собратьев.
За время путешествия Гвенафра немного подросла. Бартон заметил, что
все дети здесь росли, и если в будущем ничего не изменится, то через
двенадцать лет в долине не будет ни одного ребенка или подростка.
Подумав об этом, Бартон сказал Алисе:
- Ваш друг, преподобный Доджсон - человек, который любил только
маленьких девочек - здесь оказался в совершенно безвыходном положении, не
так ли?
- Доджсон не страдал извращениями, - возразил Фригейт. - А что будет
с теми, у кого единственные сексуальные объекты - дети? Что они будут
делать, когда детей здесь не останется? И что будет с теми, кто
удовлетворял свои страсти, мучая животных или пользуясь ими? Вы знаете,
раньше меня огорчало отсутствие животных. Я люблю кошек и собак, медведей,
слонов, носорогов... в общем... почти всех животных. Правда, только не
обезьян, уж очень они похожи на человека. Но теперь я рад, что здесь нет
животных. Теперь их не будут мучить. Всех этих бедных, беспомощных
существ, которые тоже чувствуют боль, голод или жажду... И все по вине
порочных или просто легкомысленных людей.
Он провел рукой по светлым волосам Гвенафры, уже отросших примерно на
полфута.
- Те же чувства я испытываю и к этим беспомощным и униженным
малюткам.
- Что это за мир, если в нем нет детей? - воскликнула Алиса. - И нет
животных! Если их нельзя мучить и унижать, то их нельзя и ласкать, любить!
- В этом мире одно уравновешивает другое, - сказал Бартон. - Нет
любви без ненависти, добра без зла, мира без войны. Но в любом случае у
нас нет выбора. Невидимые боги этого мира постановили, что здесь не будет
животных, а женщины не будут рожать детей. Следовательно... быть по сему.
Утро четыреста шестнадцатого дня не было ничем примечательно. Солнце
поднялось над вершиной хребта слева по ходу движения "Хаджи". Ветер с
верховьев Реки как всегда дул со скоростью примерно пятнадцати миль в час.
Температура воздуха поднималась по мере восхода солнца и к двум часам дня
достигла уже градусов тридцати по Цельсию. Катамаран "Хаджи" качался на
тихой воде. Бартон стоял на мостике, держась за длинный толстый сосновый
румпель справа от себя, подставив солнцу и ветру свою сильно загоревшую
кожу. На нем был красно-коричневый кильт, доходящий почти до колен, и
ожерелье из витых черных блестящих позвонков саргана - длинной
шестифутовой рыбины с полуфутовым рогом, торчащим как у единорога прямо
изо лба. Сарган жил на глубине девяноста футов, и поймать его было очень
трудно. Но из его позвонков получались красивые ожерелья, его шкура,
обработанная надлежащим образом, шла на сандалии, доспехи и щиты или могла
быть переработана в прочные эластичные канаты и пояса. Мясо этой рогатой
рыбы тоже было превосходным.
Но наибольшую ценность представлял рог. Он мог служить наконечником
для копий и стрел или же, предварительно насаженный на деревянную рукоять,
- кинжалом.
На подставке рядом с Бартоном стоял лук, зачехленный в прозрачный
рыбий пузырь. Он был сделан из изогнутых костей, торчащих с каждой стороны
рта речного дракона, по размерам не уступавшего киту. Снабженный тетивой,
выделанной из кишок того же чудовища, лук мог натянуть только очень
сильный мужчина. Бартон увидел его сорок дней назад и предложил владельцу
за это сокровище почти полтора литра виски, сорок сигарет и десять сигар.
Но предложение было отвергнуто. Тогда Бартон и Казз вернулись туда поздней
ночью и выкрали оружие. Или, вернее, поменяли, поскольку Бартон
почувствовал непреодолимое желание оставить прежнему владельцу свой
тисовый лук.
С той поры он придумал себе оправдание: он имел полное право украсть
лук, так как его владелец хвастался, что ему пришлось убить человека,
чтобы завладеть этим чудо-оружием. Так что украв у него лук, он отнял его
у убийцы. И все же вспоминая об этом, Бартон страдал от угрызений совести.
Поэтому он старался вспоминать как можно реже.
Бартон вел "Хаджи" по сужающемуся каналу. Еще за пять миль до этого
Река была фактически широким озером, берега которого находились в добрых
трех милях друг от друга. Но сейчас скалы обступили Реку, и ширина ее в
самой широкой части не превышала от силы 2000 футов. Русло было извилистым
и исчезало между стенами каньона.
Лодка медленно ползла, так как приходилось преодолевать сильное
течение, а пространство для маневра было очень ограничено. Но они уже
много раз проходили подобные ущелья, и Бартон не слишком беспокоился. И
все же каждый раз, проходя подобные места, он не мог отделаться от мысли,
что лодка как бы рождается заново. Она выходила из озера, подобного
утробе, через узкое влагалище и попадала в другое озеро. Вода бурлила, а
впереди их ждали или неприятности, или сказочные открытия.
Катамаран сделал очередной поворот у самого чашного камня, всего лишь
в двадцати футах от берега. На низменности справа они увидели большое
скопление народа. Так как ширина Реки в этом месте была не более полумили,
то можно было различить, что на берегу что-то кричали, размахивая руками,
или трясли кулаками, выкрикивая какие-то резкие фразы, которых раньше
Бартону не доводилось слышать. Но что это ругательства, ему было ясно, так
как подобное повторялось уже много раз. Судно Бартона, как и вся его
группа, было здесь чужим, и местные жители всегда приветствовали его
каждый раз на свой манер. Жители этих мест были невысокими, худыми,
темнокожими и темноволосыми людьми. Они говорили на языке, похожем, как
заметил Руах, на протохамито-семитский. Они жили на Земле где-то в
Северной Африке или Месопотамии, когда эти местности были более
плодородными, чем в девятнадцатом или двадцатом веках. Они носили кильты,
но женщины ходили, не прикрывая грудь. Эти люди занимали берег
протяженностью в шестьдесят чашных камней или, другими словами, что-то
около 150 миль. На противоположной стороне Реки жили сингалезцы десятого
столетия с небольшой примесью майя доколумбового периода.
- Расовый котел Времени, - назвал как-то Фригейт такое распределение
человечества. И тут же продолжил свою мысль. - Кто-то ставит над нами
величайший антропологический и социальный эксперимент.
Это заявление вовсе не было таким уж голословным. Похоже на то, что
люди были перемешаны так, чтобы они могли учиться друг у друга. В
некоторых случаях разным группам удавалось сожительствовать сравнительно
дружелюбно. В других происходила резня между группировками до полного
взаимоистребления либо порабощения побежденных.
Некоторое время после Воскрешения, как правило, царила анархия. Люди
"перемешивались" и образовывали группки для взаимной защиты на небольших
территориях. Затем на передний план выходили прирожденные вожди или
авантюристы, а прирожденные последователи выстраивались за ними по своему
усмотрению... или во многих случаях по усмотрению вождя.
Одной из нескольких политических систем, возникших после Воскрешения,
было "чашное рабство". Господствующая группа в какой-нибудь местности
содержала более слабые группки на положении пленников. Рабу давали
необходимое количество еды только потому, что чаша мертвого раба
становилась совершенно бесполезной для хозяев. Но у пленника отбирали
сигареты, сигары, марихуану, жвачку, спиртное и наиболее изысканную пищу.
По крайней мере раз тридцать во время приближения к чашным камням
"Хаджи" едва не был захвачен чашными рабовладельцами. Но Бартон и
остальные все время были начеку и внимательно следили за берегом. Часто их
предупреждали соседние государства. Раз двадцать им наперехват высылались
лодки, и "Хаджи" с трудом удавалось избежать абордажа. Пять раз Бартон был
вынужден поворачивать назад и уходить от преследования вниз по течению.
Его катамаран всегда уходил от погони. У преследователей обычно не было
особой охоты следовать за ними за пределы своих границ. После этого
"Хаджи" незаметно, обычно ночью, возвращался и проходил мимо
рабовладельцев.
Бывало и так, что "Хаджи" не мог приставать к берегу, так как
рабовладельческое государство занимало оба берега на довольно большом
расстоянии. В этих случаях команда переходила на урезанный рацион и, если
им везло, ловила рыбу, чтобы хоть как-то наполнить желудки.
Протохамиты-семиты этой местности стали достаточно дружелюбны,
удостоверившись, что у команды "Хаджи" нет злых помыслов. Один русский
восемнадцатого века предупредил их, что на другом берегу узкого русла есть
рабовладельческие государства. Из-за отвесных скал русский не мог более
подробно информировать путешественников. Некоторые пытались переправиться
на другой берег, но почти никто из них не вернулся. Те же, кто вернулся,
рассказывали о злобных людях на том берегу.
Поэтому "Хаджи" был загружен бамбуковыми побегами, сушеной рыбой и
другим снаряжением с таким расчетом, чтобы не приближаться к берегам в
течение двух недель.
Оставалось еще около получаса до входа лодки в узкий пролив. Бартон
стоял у рулевого весла, управляя движением судна, но половина его мыслей
была занята командой. Его люди лежали на передней палубе, греясь на
солнце, или сидели, прислонившись спиной к покрытому крышей комингсу,
который они называли "передний замок", праздно рассматривая проплывающие
берега. Джон де Грейстон прикреплял тонко нарезанные кости рогатой рыбы к
хвостовику стрелы. Кости в этом мире, где не существовало птиц, прекрасно
заменяли перья. Грейстон, или лорд Грейстон, как он просил себя называть -
и Фригейт в этом его поддерживал (Бартон не мог понять почему) - был
незаменим в сражении или когда требовалась тяжелая, упорная работа. Он был
прекрасным рассказчиком, хотя и невообразимо похабным, был полон анекдотов
о кампании в Гаскони и на шотландской границе. Мог без устали рассказывать
о своих сердечных победах, сплетни об Эдварде Длинноногом, и, конечно же,
он сообщал множество различных сведений о своем времени. Но он был очень
практичен и переполнен предрассудками - с точки зрения последующих веков -
и не очень чистоплотен. По его словам, в земной жизни он был очень
набожным, и, скорее всего, это было правдой, потому что в противном случае
его бы не удостоили чести пригласить в свиту патриарха Иерусалимского. Но
теперь, когда вера поколебалась, он терпеть не мог попов. Своим презрением
он доводил до бешенства любого встречного священника, страстно надеясь,
что тот первым поднимет на него руку. Некоторые попадались на эту удочку и
потом жестоко жалели об этом.
Бартон как-то осторожно упрекнул его за это (резко разговаривать с
ним было небезопасно - это грозило смертным боем с "обидчиком"), указав,
что когда они находятся на незнакомой территории и у хозяев явно численный
перевес, ему бы следовало вести себя как подобает вести гостю. Де Грейстон
согласился с Бартоном, но все же не мог удержаться и не поиздеваться над
каждым встречным священником. К счастью, сейчас они редко бывали в
районах, где жили попы-христиане. Да к тому же оставалось все меньше
попов, которые открыто заявляли, что некогда были служителями церкви.
Рядом с ним, если говорить честно, была очередная его женщина,
урожденная Мери Резерфорд (1637), умершая будучи леди Уорвикспир (1674).
Она была англичанкой, но жила на триста лет позже его, и в их отношениях и
поступках было очень много разного. Поэтому Бартон старался не давать им
возможности подолгу оставаться вместе.
Казз лежал на палубе, положив голову на колени Фатимы, турчанки,
которую неандерталец повстречал несколько дней назад во время обеденной
стоянки. Фатима, как сказал Фригейт, могла "повеситься ради мужского
волосатого тела". Так он объяснял странную одержимость жены пекаря из
Анкары, жившей в семнадцатом веке, этим получеловеком - Каззом. Он вообще
возбуждал ее, но его волосатость доводила ее до экстаза. Обоим это
доставляло удовольствие и особенно, конечно же, Каззу. В течение их
долгого путешествия он так и не встретил ни одной женщины-соплеменницы,
хотя о некоторых и слышал. Большинство женщин человеческого рода пугались
его заросшей волосами звериной внешности. И у него не было постоянной
женщины, пока он не встретил Фатиму.
Маленький Лев Руах оперся о передний край "замка", где он мастерил
пращу из шкуры рогатой рыбы. У него в мешке лежало более тридцати камней,
собранных им за последние двадцать дней. Рядом с ним что-то быстро
говорила Эстер Родригес, непрерывно показывая длинные белые зубы. Она
заняла место Тани, у которой до отплытия "Хаджи" Лев Руах находился под
каблуком. Таня была очень привлекательной и к тому же миниатюрной
женщиной, но она, как оказалось, была не в состоянии удержать себя от
того, чтобы не воспитывать близких ей мужчин. Лев узнал, что она в свое
время "перевоспитала" отца, дядю, двух братьев и двух мужей. Она
попыталась то же самое сделать и с ним, причем делала это достаточно
громко для того, чтобы ее добродетельные советы слышали и другие
находящиеся по соседству мужчины. В тот день, когда "Хаджи" отправлялся в
плавание, Лев прыгнул на борт, обернулся и сказал:
- Прощай, Таня! Больше я не в состоянии выносить самый большой рот
Бронкса. Поэтому поищи себе кого-нибудь другого - получше меня.
Таня задохнулась от неожиданности, побледнела, а затем стала кричать
на Льва. Она продолжала кричать довольно долго, судя по жестикуляции, даже
после того, как "Хаджи" вышел из зоны слышимости. Все смеялись и
поздравляли Руаха, но тот только печально улыбался. Через две недели в
местности, населенной преимущественно древними ливийцами, он повстречался
с Эстер, испанской еврейкой пятнадцатого столетия.
- Почему бы вам не попробовать удачи с женщиной другой
национальности? - как-то поинтересовался Фригейт.
- Я уже пробовал. Но рано или поздно случается крупная ссора, и они
выходят из себя и называют меня "грязным жидом", а это я еще как-то могу
стерпеть только от женщин-евреек.
- Послушайте, дружище, - рассмеялся американец и развел руками. - Но
вдоль этой Реки есть миллиарды не-евреек, которые и понятия не имеют о
евреях, так как в их времена тех просто не существовало. У этих женщин не
может быть никаких предрассудков относительно вашей национальности. Что
если вам попробовать с одной из них?
- Я привык выбирать зло, с которым знаком.
- Вы имеете в виду, что уже привыкли к этому? - спросил Фригейт.
Бартон иногда задумывался, почему Руах поплыл с ними. Он больше
никогда не упоминал "Еврея, Цыгана и Эль-Ислама", хотя частенько спрашивал
Бартона о других сторонах его прошлого. Он был достаточно дружелюбен, но
казалось, что все-таки что-то скрывает. Хоть Руах и был малого роста, он
хорошо зарекомендовал себя в бою и не имел цены, обучая Бартона дзюдо,
карате и самбо. Отпечаток печали, который всегда лежал на его лице,
подобно пуританскому ореолу, даже когда он смеялся или занимался любовью,
по словам Тани имел корни в душевных травмах, нанесенных ему на Земле.
Таня как-то сказала, что он уже и родился печальным, унаследовав гены
печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами у вод вавилонских.
Монат был другим образцом грусти, хотя иногда он мог полностью
отогнать ее от себя. Таукитянин все еще искал своих соплеменников,
кого-нибудь из тридцати женщин и мужчин, разорванных на куски толпой
линчевателей. Он понимал, что шансов у него немного. Тридцать среди
примерно 30 или 35 миллиардов людей, разбросанных по берегам невообразимо
длинной Реки. Вероятность встретить когда-нибудь хотя бы одного была
практически равна нулю. Но надежда все же оставалась.
Алиса, как правило, сидела на носу судна. Она принималась
разглядывать людей на берегу, как только лодка приближалась к нему
настолько близко, что можно было различить отдельные лица. Она искала
своего мужа, Реджинальда, а также троих сыновей, отца, мать, братьев и
сестер - любое дорогое ей лицо. Подразумевалось, что она тотчас же покинет
лодку, как только встретит кого-нибудь. Бартон ничего не говорил по этому
поводу - он ощущал боль в груди при одной только мысли об этом. Он хотел,
чтобы она ушла, и одновременно не желал этого. С глаз долой - из сердца
вон. Это было неизбежно. У него было к ней такое же чувство, как некогда к
персиянке. Он боялся потерять эту женщину, помня о той вечной земной
пытке.
Однако он ни разу даже словом не обмолвился о своих чувствах. Он
заговаривал с ней, давая понять, что находит забавным, если она не
отвечает на его вопросы. В конце концов он добился, что она начала
довольно непринужденно разговаривать с ним, но только не наедине. Едва они
оставались одни, она еще больше замыкалась.
С той первой ночи она никогда не пользовалась жвачкой. Он попробовал
ее в третий раз, а затем весь свой запас обменял на более нужные предметы
обихода. В последний раз, когда он жевал резинку, он надеялся на
необычайно упоительное совокупление с Вильфредой. Однако он внезапно
перенесся на Землю, в то время, когда заболел в экспедиции к озеру
Танганьика страшной тропической болезнью, едва не стоившей ему жизни.
Кроме того, в этом кошмаре был Спеке, и он убил его. На самом деле Спеке
погиб во время "несчастного случая" на охоте, хотя все считали, что это
самоубийство. Но никто не высказывал этого вслух. Спеке, терзаемый
угрызениями совести за то, что предал Бартона, застрелился сам. Но в
кошмаре он задушил Спеке, когда тот наклонился к нему, чтобы спросить, как
Бартон себя чувствует. Затем, ближе к концу кошмара, он целовал Спеке в
мертвые губы.
Да, он понимал, что любил Спеке, но в то же время и ненавидел, причем
ненавидел совершенно заслуженно. Но это понимание было мимолетным и редким
и поэтому не оказывало на него большого воздействия. Во время же кошмара
он понял, что глубоко под ненавистью в нем таится любовь к Спеке.
Проснулся он от того, что Вильфреда трясла его за руку, спрашивая, что с
ним. Раньше, на Земле, Вильфреда любила курить опиум или употребляла его
растворенным в пиве, но здесь, после первой же пробы резинки, она
отказалась от наркотиков. Ее ужас проистекал от того, что она снова стала
свидетельницей смерти от туберкулеза своей младшей сестренки и в это же
самое время вновь испытала все, что было связано с тем моментом, когда она
впервые продала свое тело.
- Это довольно странное психоделическое средство, - сказал Руах
Бартону. Он объяснил, что значит это слово. Дискуссия об этом шла уже
давно. - Похоже на то, что оно воскрешает в памяти происшествия, во время
которых были нанесены душевные травмы, смешивая их с действительностью и
добавляя в эту смесь определенные символы. Но не всегда. Иногда это
стимулирует сладострастие. Иногда, как говорят, оно увлекает индивидуума в
красивое путешествие. Но мне кажется, что этой жвачкой нас снабжают,
исходя из терапевтических соображений. Говоря другими словами, для
самоочищения. И нам еще необходимо выяснить, как правильно пользоваться
ею.
- Почему же вы тогда не так часто жуете ее? - поинтересовался
Фригейт.
- По той же причине, по какой и многие люди отказываются пройти курс
психотерапии или же бросают лечение, не доведя до конца. Я боюсь.