Страница:
Дорога на Ялупанов остров тайная; не заберется чужой человек. Ступит на зеленый мох — разверзнется бездна и молчаливо проглотит. Поминай как звали!
Около года жили тут беглые; плели лапти и коробы для угля. Кормили дурно — щи да квас, хлеба в недостаток. Били беглые палкой случайную птицу, и тогда был праздник.
На Ялупанов остров наезжали приказчики, отбирали тех, у кого выросли бороды, и увозили на заводы. В гнилом месте над трясинами заводская жизнь казалась раем.
Каторжного Щуку доставили на Ялупанов остров; беглый не унывал. Рожа заросла бородой, раны на спине зажили. Он сидел, по-татарски поджав ноги, плел короба и пел каторжные песни. Голос оказался у него дикий, пискливый, всем надоел. На ходу кривоногий шатун оказался легок, быстр. Любил он рассказывать про разные руды; рассказывал от души, а душа у него была к металлам ласковая.
Человек этот работал быстро, проворно.
Охрим, доглядчик Ялупанова острова, горбун с бородой до пояса, человек с недобрым глазом, корил бродягу:
— Не пой, каторжный. Голос у тебя мерзкий, криком беду накличешь, наехать могут сюда.
Щука с любопытством рассматривал доглядчика:
— Погляжу на тебя — бес с болота. Зубы конские, бородища до пупа, спина верблюжья, ей-бо страшно! Неужто с трясины явился?
— Молчи, черт! — грозил Охрим; в руках его хрустела ременная плеть. — Изобью!
— А ты попробуй. — Каторжный остановился перед ним, раскорячив кривые ноги. — Я, чертушка, прошел болота, леса и дебри, меня не спужаешь. Побьешь — я те глотку изгрызу… Во, видишь! — Каторжный оскалил большие черные зубы.
«Варнак!» — подумал Охрим и пошел прочь.
Отшумели предосенние дожди, с полночи ревел гулевой ветер, валил и гнул деревья; от дождей болотная топь вспухла: мхи до отказа напились влаги. Люди прятались от холода в шалаши.
В эту пору доглядчик Охрим на поверке недосчитался каторжного. Обошли весь островок, разворошили кустики, мхи, заглядывали под коряги, выворотни — нет человека. У трясины напали на след: брошены старые лапти — стало быть, сбег.
— Вот теперь и в ответе за сучья сына, — выругался Охрим. — Изобьют еще, что не усмотрел…
В ельниках гудел ветер, над гиблым местом каркало воронье. Ушел каторжный…
По холодным дням Никита Демидов любил погреть усталые кости. Топили баню, каменку накаляли так, что если плеснуть на нее водой, то раскаленные камни стреляли и лопались, как ядра. В бадьях томили пихтовый навар, распаривали в горячем квасе веники. Демидову нездоровилось третий день; в Медвежьей пади его охватило ветром, оттого поврежденную ногу щемила боль. Истопили баню, припасли холодного квасу, на полки набросали пахучих трав.
Самое приятное для старика было нагнать пару так, чтоб гудело в каменьях, чтобы бревна потрескивали; кузнец вспоминал юность, родную Тулу и от хорошей бани молодел.
Никита, кряхтя, ворочался на полках, пыхтел, хлестался. Когда заходилось от духоты сердце, он сползал оттуда, с жадностью выпивал полжбана холодного квасу, опять бросался в густой пар и снова хлестал себя березовым веником.
— Ой, любо! Ой, пригоже! — восхищался крутым паром Никита.
В жгучем тумане поблескивало костлявое тело.
Никита подзадоривал себя:
— Айда хлеще, айда слаще! Что, супостат, пристал? А-га-га!
Демидов не услышал, как скрипнула дверь и в пар вместе с холодком шагнул кривоногий человечек. Он был гол, большеголовый, борода — клочьями, что собачья шерсть. Человечек хлопнул себя по ляжкам и крикнул:
— Дай испарю, хозяин!
Никита протер глаза: «Уж не морок ли? Может, кровь в голову от жары кинулась? Он, тот самый, кого подвез и высек».
Демидов ахнул:
— Каторжный! Отколь тебя черт приволок?
— Я с Ялупанова острова сбег! Сказал: сбегу — и сбег! Верен я в своем слове, хозяин.
— Вот бес! — изумился Демидов. — Ловок ты и удачлив!
— Хороша удача, ежели царевы слуги в Сибирь укатали! Давай, хозяин, испарю. Доверь, я зла не помню.
Демидов испытующе поглядел на голого человечишку. Тщедушен, ляжки поджары, как у гончего пса.
— Дай вон жбан с квасом, попью! — крикнул Никита.
Каторжный проворно подал. Демидов испил; внутри пошел приятный холодок, горячая марь отлегла от его головы.
— Ты, лешак, ополосни телеса, тогда и парь! — предупредил хозяин.
Щука не заставил упрашивать, опрокинул на себя бадейку теплой воды, схватил веник — и на полок…
Сладостная истома овладела телом. Никита, закрыв глаза, кряхтел от наслаждения. Распаренный, знатно отхлестанный, — пар до костей пробрал, — он посулил беглому:
— С этой поры, знай, будешь рудознатцем. Сбег — твое счастье. Не трону! Слово мое хозяйское твердо…
Дворовый народ диву дался: вошел хозяин в баню один, а вышел сам-два. Откуда только большеголовый оборотень взялся?
10
11
12
Около года жили тут беглые; плели лапти и коробы для угля. Кормили дурно — щи да квас, хлеба в недостаток. Били беглые палкой случайную птицу, и тогда был праздник.
На Ялупанов остров наезжали приказчики, отбирали тех, у кого выросли бороды, и увозили на заводы. В гнилом месте над трясинами заводская жизнь казалась раем.
Каторжного Щуку доставили на Ялупанов остров; беглый не унывал. Рожа заросла бородой, раны на спине зажили. Он сидел, по-татарски поджав ноги, плел короба и пел каторжные песни. Голос оказался у него дикий, пискливый, всем надоел. На ходу кривоногий шатун оказался легок, быстр. Любил он рассказывать про разные руды; рассказывал от души, а душа у него была к металлам ласковая.
Человек этот работал быстро, проворно.
Охрим, доглядчик Ялупанова острова, горбун с бородой до пояса, человек с недобрым глазом, корил бродягу:
— Не пой, каторжный. Голос у тебя мерзкий, криком беду накличешь, наехать могут сюда.
Щука с любопытством рассматривал доглядчика:
— Погляжу на тебя — бес с болота. Зубы конские, бородища до пупа, спина верблюжья, ей-бо страшно! Неужто с трясины явился?
— Молчи, черт! — грозил Охрим; в руках его хрустела ременная плеть. — Изобью!
— А ты попробуй. — Каторжный остановился перед ним, раскорячив кривые ноги. — Я, чертушка, прошел болота, леса и дебри, меня не спужаешь. Побьешь — я те глотку изгрызу… Во, видишь! — Каторжный оскалил большие черные зубы.
«Варнак!» — подумал Охрим и пошел прочь.
Отшумели предосенние дожди, с полночи ревел гулевой ветер, валил и гнул деревья; от дождей болотная топь вспухла: мхи до отказа напились влаги. Люди прятались от холода в шалаши.
В эту пору доглядчик Охрим на поверке недосчитался каторжного. Обошли весь островок, разворошили кустики, мхи, заглядывали под коряги, выворотни — нет человека. У трясины напали на след: брошены старые лапти — стало быть, сбег.
— Вот теперь и в ответе за сучья сына, — выругался Охрим. — Изобьют еще, что не усмотрел…
В ельниках гудел ветер, над гиблым местом каркало воронье. Ушел каторжный…
По холодным дням Никита Демидов любил погреть усталые кости. Топили баню, каменку накаляли так, что если плеснуть на нее водой, то раскаленные камни стреляли и лопались, как ядра. В бадьях томили пихтовый навар, распаривали в горячем квасе веники. Демидову нездоровилось третий день; в Медвежьей пади его охватило ветром, оттого поврежденную ногу щемила боль. Истопили баню, припасли холодного квасу, на полки набросали пахучих трав.
Самое приятное для старика было нагнать пару так, чтоб гудело в каменьях, чтобы бревна потрескивали; кузнец вспоминал юность, родную Тулу и от хорошей бани молодел.
Никита, кряхтя, ворочался на полках, пыхтел, хлестался. Когда заходилось от духоты сердце, он сползал оттуда, с жадностью выпивал полжбана холодного квасу, опять бросался в густой пар и снова хлестал себя березовым веником.
— Ой, любо! Ой, пригоже! — восхищался крутым паром Никита.
В жгучем тумане поблескивало костлявое тело.
Никита подзадоривал себя:
— Айда хлеще, айда слаще! Что, супостат, пристал? А-га-га!
Демидов не услышал, как скрипнула дверь и в пар вместе с холодком шагнул кривоногий человечек. Он был гол, большеголовый, борода — клочьями, что собачья шерсть. Человечек хлопнул себя по ляжкам и крикнул:
— Дай испарю, хозяин!
Никита протер глаза: «Уж не морок ли? Может, кровь в голову от жары кинулась? Он, тот самый, кого подвез и высек».
Демидов ахнул:
— Каторжный! Отколь тебя черт приволок?
— Я с Ялупанова острова сбег! Сказал: сбегу — и сбег! Верен я в своем слове, хозяин.
— Вот бес! — изумился Демидов. — Ловок ты и удачлив!
— Хороша удача, ежели царевы слуги в Сибирь укатали! Давай, хозяин, испарю. Доверь, я зла не помню.
Демидов испытующе поглядел на голого человечишку. Тщедушен, ляжки поджары, как у гончего пса.
— Дай вон жбан с квасом, попью! — крикнул Никита.
Каторжный проворно подал. Демидов испил; внутри пошел приятный холодок, горячая марь отлегла от его головы.
— Ты, лешак, ополосни телеса, тогда и парь! — предупредил хозяин.
Щука не заставил упрашивать, опрокинул на себя бадейку теплой воды, схватил веник — и на полок…
Сладостная истома овладела телом. Никита, закрыв глаза, кряхтел от наслаждения. Распаренный, знатно отхлестанный, — пар до костей пробрал, — он посулил беглому:
— С этой поры, знай, будешь рудознатцем. Сбег — твое счастье. Не трону! Слово мое хозяйское твердо…
Дворовый народ диву дался: вошел хозяин в баню один, а вышел сам-два. Откуда только большеголовый оборотень взялся?
10
Никита Демидов приблизил к себе каторжного Щуку; брал его с собою в далекие поездки.
«Ежели с Ялупанова острова сбег головорез, — думал хозяин, — да ко мне в лапы прибег — значит, верным псом будет!»
Щука прирос к хозяину. Демидовское добро он берег пуще глазу. В кривоногом и на вид тщедушном человеке была прорва злости и скрытой ловкости. Однажды в пьяной драке Щука бесстрашно полоснул ката сапожным ножом; кат после этого отлеживался две недели, а за него расправу чинил каторжный. С той поры кат с опаской поглядывал на Щуку. Так и не дознался Демидов, откуда взялся Щука. На догадки хозяина каторжный уклончиво отвечал:
— Был государев человек, а ноне демидовский стал… Грамотен!
Щука неведомым путем знал многие рудные места и хвалил башкирскую землю. Сманивал хозяина.
— Исходил-истоптал я Башкир-землю, — хвалился каторжный, — места рудные, лесу для уголья — не вырубишь в сотню годов, а настоящих хозяев земли нет, потому башкиры народишко темный, притом нехристи. Тарханы-то их, по-нашему князья, народишко свой за алтын продадут. Едем, хозяин, купим землю…
Демидовское сердце грызла жадность. Мечтал Демидов о безграничных землях и лесах. Зажегся он весь, заторопился:
— Едем!
Собрались Демидов и кабальный в Башкирию. Уложили в телегу топоры, чайники, кованые багры и под Петров день тронулись в дальнюю путь-дорогу.
Потянулись дикие места, горы, лесные угодья; горные озера изобиловали рыбой, плавали крикливые косяки гусей. В долинах рек паслись башкирские табуны. Лето стояло погожее, на западных склонах Каменного Пояса в пахучих липняках роились пчелы. Земли кругом лежали черные, плодородные, а в горах хранились богатые руды.
Однако неприветливо встречали башкиры проезжих русских. Ехали путники по сибирской дороге, где часто встречались кочевья. Заходили они в кибитки, где у чувалов[16] над котлами хлопотали черноглазые башкирки; волосы у них иссиня-черные, заплетены в тонкие косы. Башкирки закрывали лица и пугливо прятались от русских.
В богатых кибитках путникам предлагали испить кумысу. Демидов ворочал от него нос, а Щука вкусно пил синеватый кумыс.
Никита плевался:
— Кумыс сей — кобылье молоко. Ты что ж, жеребенок, что ли? Не брезгаешь, пьешь такую пакость!
— Ты, хозяин, попробуй, а потом нос вороти. Кумыс — он молодит!
Бедные башкиры жили в аласыках — в шалашах, лаженных из прутьев и луба; в жилье их было пусто. Тот, кто коней не имел, по лесам ладил борти[17] да лесовал за зверьем.
На третий день Демидов приехал к тархану Енейской волости. Прохлаждался тархан в войлочной кибитке, застланной коврами; толстоносый, с косыми глазами, князь сидел идолом на пуховых подушках и пощипывал редкую седую бороденку. В глазах князя светилось лукавство. На тархане — синий чекмень с позументами, справа на поясе сумка, слева мешочек с ножиком. Ноги в сарыках[18] тархан поджал под себя. Рядом с тарханом на подушках валялась башкирка; зубы у нее черные, брови насурмленные. Завидев приезжих, башкирка вскочила горной козой и скрылась за полог.
«Стар, черт, а девкой забавляется», — подумал Никита и поклонился тархану. Башкир указал на место рядом с собой. Демидов уселся, огладил черную бороду, незаметно наблюдая за тарханом. Щука по-татарски присел у двери и, как пес на охоте, уставился в полог; за ним быстро-быстро лопотали башкирки. «Бабник!» — выругался в душе Демидов, улыбнулся тархану и заговорил:
— Прослышали мы, князь, о твоей доблести и богачестве и не могли проехать мимо, дабы не отдать поклон и не послушать мудрых речей твоих.
Тархан снисходительно кивнул головой. Демидов разглаживал бороду и льстил:
— У меня в горах, на восток отсюда, дымят заводы, и богатство мое немалое, но богаче тебя я знаю одного бога. Твои конские косяки, князь, превосходны, а бабы краше всех на свете…
Демидов мигнул Щуке; каторжный проворно вскочил, вышел из кибитки и приволок пестро раскрашенный сундук. Глаза тархана засияли, он всем телом потянулся вперед.
— Коли жалуешь своей милостью, прими подарки, князь, — поклонился Демидов и раскрыл сундук. Щука извлек и разложил перед тарханом топоры, наконечники стрел, бусы.
Из-за полога выглянула молодая башкирка. Тархан кивнул Никите.
— Чего хочешь, гость мой? — спросил он.
— Дарю и ничего не хочу, кроме как слышать твои мудрые речи…
Подарки лежали перед тарханом, он не мог наглядеться на них. Принесли кумыс, налили чаши. Никита затаил дыхание; приходилось пить, дабы не обидеть тархана. Преодолевая отвращение и тошноту, Демидов выпил чашу кумыса; сидел неподвижно; казалось ему, в чреве ползла холодная змея, и от того было мерзко. Тархан очень остался доволен, что русский не нарушил гостеприимства и пил кумыс. Демидов поборол тошноту и опять повел речь издалека:
— Ехали мы, князь, двое суток; земли у вас знатные, реки рыбные, леса боровые. Неужто, князь, это все твои земли?
— Мои, — кивнул головой тархан.
Демидов вздохнул, засунул руку в карман, брякнуло серебро. Башкир насторожился; полог заколебался, и тархан подумал: «Просила Жамиль потешить, а серебра вплести в косы не достать…»
— Эк! — крикнул Никита. — Счастливый ты человек, князь; если бы малу толику земли мне продал, добро было бы…
Тархан молчал, сопел, трепетно раздувались ноздри. Демидов подзадорил:
— Деньги я на чистоган серебром… Соседи будем — гостить приезжай. — Демидов брякнул рублями; тархан встал; узкие глаза его загорелись. Он махнул рукой:
— Езжай, выбирай землю!..
Купил Никита Демидов у тархана обширные земли. Каторжный Щука написал запродажную, а в ней сказано о покупке, что «та проданная земля лежит по реке… от вершины до устья оной, со впадающими в нее речками, истоками и падунами, с лесными угодьями, с сенными покосами, с рудными местами…»
Все до последнего кустика, до малого камешка упомянул Демидов в запродажной и заключил грамоту: «За ту проданную нами, башкирцами, вотчинную землю двадцать рублей мы сполна взяли».
Тархан закоптил над чувалом большой палец и приложил к грамоте. Демидов выложил перед тарханом серебро; тот немедля сгреб его. Тархан раздобрился, что-то кричал башкиркам. Понял Никита: махан[19] заставят его башкиры есть; решил заводчик загодя унести ноги.
Тархану подали крепконогого коня, усадили на седло, и он провожал гостей. Демидов оглянулся на горы, на простор, засиял от довольства: «Полюбуйся, земли сколь привалило!»
— Ну, князь, бывай здоров, — поклонился тархану Никита. Конь под ним нетерпеливо перебирал копытами, грыз удила. Заводчик сдвинул строго черные брови и, показывая тархану на горы, сказал сухо: — Ты, князь, поживей людишек убирай с моих земель-то.
— Пусть табуны гоняют, — по лицу тархана блуждала простодушная улыбка. — Теперь лето…
— Вот так здорово! Землю продал, а табуны гуляй, — по-хозяйски крикнул Демидов. — Ну, нет! Теперича, мил-друг, отгуляли. Скажи им, машир-машир с моих земель… Понял?
Демидов молодо выпрямился, ткнул Щуку в плечо; каторжный свистнул, и кони понесли… На пригорке у ручья долго-долго стоял башкирский всадник, над ним кружил ястреб да синело необъятное небо…
«Ежели с Ялупанова острова сбег головорез, — думал хозяин, — да ко мне в лапы прибег — значит, верным псом будет!»
Щука прирос к хозяину. Демидовское добро он берег пуще глазу. В кривоногом и на вид тщедушном человеке была прорва злости и скрытой ловкости. Однажды в пьяной драке Щука бесстрашно полоснул ката сапожным ножом; кат после этого отлеживался две недели, а за него расправу чинил каторжный. С той поры кат с опаской поглядывал на Щуку. Так и не дознался Демидов, откуда взялся Щука. На догадки хозяина каторжный уклончиво отвечал:
— Был государев человек, а ноне демидовский стал… Грамотен!
Щука неведомым путем знал многие рудные места и хвалил башкирскую землю. Сманивал хозяина.
— Исходил-истоптал я Башкир-землю, — хвалился каторжный, — места рудные, лесу для уголья — не вырубишь в сотню годов, а настоящих хозяев земли нет, потому башкиры народишко темный, притом нехристи. Тарханы-то их, по-нашему князья, народишко свой за алтын продадут. Едем, хозяин, купим землю…
Демидовское сердце грызла жадность. Мечтал Демидов о безграничных землях и лесах. Зажегся он весь, заторопился:
— Едем!
Собрались Демидов и кабальный в Башкирию. Уложили в телегу топоры, чайники, кованые багры и под Петров день тронулись в дальнюю путь-дорогу.
Потянулись дикие места, горы, лесные угодья; горные озера изобиловали рыбой, плавали крикливые косяки гусей. В долинах рек паслись башкирские табуны. Лето стояло погожее, на западных склонах Каменного Пояса в пахучих липняках роились пчелы. Земли кругом лежали черные, плодородные, а в горах хранились богатые руды.
Однако неприветливо встречали башкиры проезжих русских. Ехали путники по сибирской дороге, где часто встречались кочевья. Заходили они в кибитки, где у чувалов[16] над котлами хлопотали черноглазые башкирки; волосы у них иссиня-черные, заплетены в тонкие косы. Башкирки закрывали лица и пугливо прятались от русских.
В богатых кибитках путникам предлагали испить кумысу. Демидов ворочал от него нос, а Щука вкусно пил синеватый кумыс.
Никита плевался:
— Кумыс сей — кобылье молоко. Ты что ж, жеребенок, что ли? Не брезгаешь, пьешь такую пакость!
— Ты, хозяин, попробуй, а потом нос вороти. Кумыс — он молодит!
Бедные башкиры жили в аласыках — в шалашах, лаженных из прутьев и луба; в жилье их было пусто. Тот, кто коней не имел, по лесам ладил борти[17] да лесовал за зверьем.
На третий день Демидов приехал к тархану Енейской волости. Прохлаждался тархан в войлочной кибитке, застланной коврами; толстоносый, с косыми глазами, князь сидел идолом на пуховых подушках и пощипывал редкую седую бороденку. В глазах князя светилось лукавство. На тархане — синий чекмень с позументами, справа на поясе сумка, слева мешочек с ножиком. Ноги в сарыках[18] тархан поджал под себя. Рядом с тарханом на подушках валялась башкирка; зубы у нее черные, брови насурмленные. Завидев приезжих, башкирка вскочила горной козой и скрылась за полог.
«Стар, черт, а девкой забавляется», — подумал Никита и поклонился тархану. Башкир указал на место рядом с собой. Демидов уселся, огладил черную бороду, незаметно наблюдая за тарханом. Щука по-татарски присел у двери и, как пес на охоте, уставился в полог; за ним быстро-быстро лопотали башкирки. «Бабник!» — выругался в душе Демидов, улыбнулся тархану и заговорил:
— Прослышали мы, князь, о твоей доблести и богачестве и не могли проехать мимо, дабы не отдать поклон и не послушать мудрых речей твоих.
Тархан снисходительно кивнул головой. Демидов разглаживал бороду и льстил:
— У меня в горах, на восток отсюда, дымят заводы, и богатство мое немалое, но богаче тебя я знаю одного бога. Твои конские косяки, князь, превосходны, а бабы краше всех на свете…
Демидов мигнул Щуке; каторжный проворно вскочил, вышел из кибитки и приволок пестро раскрашенный сундук. Глаза тархана засияли, он всем телом потянулся вперед.
— Коли жалуешь своей милостью, прими подарки, князь, — поклонился Демидов и раскрыл сундук. Щука извлек и разложил перед тарханом топоры, наконечники стрел, бусы.
Из-за полога выглянула молодая башкирка. Тархан кивнул Никите.
— Чего хочешь, гость мой? — спросил он.
— Дарю и ничего не хочу, кроме как слышать твои мудрые речи…
Подарки лежали перед тарханом, он не мог наглядеться на них. Принесли кумыс, налили чаши. Никита затаил дыхание; приходилось пить, дабы не обидеть тархана. Преодолевая отвращение и тошноту, Демидов выпил чашу кумыса; сидел неподвижно; казалось ему, в чреве ползла холодная змея, и от того было мерзко. Тархан очень остался доволен, что русский не нарушил гостеприимства и пил кумыс. Демидов поборол тошноту и опять повел речь издалека:
— Ехали мы, князь, двое суток; земли у вас знатные, реки рыбные, леса боровые. Неужто, князь, это все твои земли?
— Мои, — кивнул головой тархан.
Демидов вздохнул, засунул руку в карман, брякнуло серебро. Башкир насторожился; полог заколебался, и тархан подумал: «Просила Жамиль потешить, а серебра вплести в косы не достать…»
— Эк! — крикнул Никита. — Счастливый ты человек, князь; если бы малу толику земли мне продал, добро было бы…
Тархан молчал, сопел, трепетно раздувались ноздри. Демидов подзадорил:
— Деньги я на чистоган серебром… Соседи будем — гостить приезжай. — Демидов брякнул рублями; тархан встал; узкие глаза его загорелись. Он махнул рукой:
— Езжай, выбирай землю!..
Купил Никита Демидов у тархана обширные земли. Каторжный Щука написал запродажную, а в ней сказано о покупке, что «та проданная земля лежит по реке… от вершины до устья оной, со впадающими в нее речками, истоками и падунами, с лесными угодьями, с сенными покосами, с рудными местами…»
Все до последнего кустика, до малого камешка упомянул Демидов в запродажной и заключил грамоту: «За ту проданную нами, башкирцами, вотчинную землю двадцать рублей мы сполна взяли».
Тархан закоптил над чувалом большой палец и приложил к грамоте. Демидов выложил перед тарханом серебро; тот немедля сгреб его. Тархан раздобрился, что-то кричал башкиркам. Понял Никита: махан[19] заставят его башкиры есть; решил заводчик загодя унести ноги.
Тархану подали крепконогого коня, усадили на седло, и он провожал гостей. Демидов оглянулся на горы, на простор, засиял от довольства: «Полюбуйся, земли сколь привалило!»
— Ну, князь, бывай здоров, — поклонился тархану Никита. Конь под ним нетерпеливо перебирал копытами, грыз удила. Заводчик сдвинул строго черные брови и, показывая тархану на горы, сказал сухо: — Ты, князь, поживей людишек убирай с моих земель-то.
— Пусть табуны гоняют, — по лицу тархана блуждала простодушная улыбка. — Теперь лето…
— Вот так здорово! Землю продал, а табуны гуляй, — по-хозяйски крикнул Демидов. — Ну, нет! Теперича, мил-друг, отгуляли. Скажи им, машир-машир с моих земель… Понял?
Демидов молодо выпрямился, ткнул Щуку в плечо; каторжный свистнул, и кони понесли… На пригорке у ручья долго-долго стоял башкирский всадник, над ним кружил ястреб да синело необъятное небо…
11
Крепкой ногой становились Демидовы на Каменном Поясе. По глухим местам на берегах горных речек возникали демидовские заводы. Ни днем, ни ночью невьянские хозяева не давали себе покоя. Перед ними лежал необъятный край. Железных руд в горах хватило бы на тысячелетия; Демидовы из кожи лезли, чтобы всюду поспеть. По указу грозных хозяев по лесным чащобам кабальные рубили просеки, прокладывали дороги к сплавным рекам, дробили порохом могучие скалы, в зиму, в жестокие уральские морозы, каменотесы долбили в несокрушимых камнях дыры и заливали их водой. Замерзшая вода с большим гулом рвала камни.
Никита Демидов крепко помнил царский приказ «умножать всякого рода железо»; не жалея сил и здоровья, хлопотал он над новыми заводами. Жадные демидовские руки тянулись сразу к нескольким местам. Надо было ладить на Шайтанке на рудных землях завод для сына Никиты Никитича; прилепить его к делу. «Хватит, накошатничался, — думал батька о великовозрастном сыне, который обретался в Туле. — Без дела человек гибнет, ржа ест, а за делом, глядишь, демидовская кровь скажется». В то же время Демидов торопился с освоением купленных у башкиров земель. Из Москвы Демидов выписал человека, имевшего сноровку к чертежным делам, знающего писца. Тот оказался проворным, толковым; дело свое знал превосходно.
По жалованным грамотам, по купчим и по писцовым сказкам московский грамотей вычертил карту с землями, с лесными угодьями, с горными реками и озерами; на карте лежало целое царство, по обширности побольше любого иноземного; на той карте через все земли было обозначено: «Ведомство Демидова».
Никита Демидов остался доволен работой чертежного писца:
— О-х-х, и добро, чертушка. Ладно робишь…
Писец был тщедушен, остроглаз, скор. Приглядываясь к его работе, Никита похвалил:
— Умный ты работник, братец!
— Есть и поумнее меня, — отозвался писец.
— Что-то не вижу вокруг себя! — сказал Демидов.
— Плохо смотришь, хозяин! — вымолвил писец и строго посмотрел на заводчика. — Весь наш народ умен и даровит!
Мосолов объехал дальние волости, согнал приписных мужиков да башкиров; разбил народ на две орды: одну повел сам на Шайтанку-реку. Несмотря на лютые морозы и бескормицу, ладили там Шайтанский завод для Никиты Никитича. Другую орду повел хозяин Демидов на покупные башкирские земли. Тархан изумился поспешности Демидова:
— Куда торопишься, хозяин?
Демидов был ласков с тарханом, но чуял тот в демидовских словах решимость и твердость.
— Земли мы купили не впустую лежать, — сказал башкиру Никита. — Царь Петра Ляксеич ладит по-новому Русь, а по-новому ладить — железо надо. Так! Ты, князь, убери людишек своих с моей земли: руду копать буду!
По глубокому снегу накатали добрые санные дороги, по ним везли камень, кирпичи и складывали в речной долине.
— Тут заводской пруд будет! — указал Демидов.
Писец лазил по оснеженным горам да падям и учинял землемерие, подсчитывал обширность земель, с которых талые снега сбросят воду в вешнюю пору. В горах лесорубы валили звонкую смолистую сосну, бревна гнали в падь по особо устроенной ледяной дороге. То была расчетливая выдумка Никиты Демидова.
Из-под Мензелинска, Сарапула, Бирска и других хлебных мест по санному пути шли обозы, груженные крепким золотистым зерном. Зерно сгружали в амбары, срубленные на месте, предполагаемом для завода. К амбарам Демидов приставил стражу.
Голодные башкиры шли в кабалу, таскали камень, укладывали его в ледяную реку. В горе долбили первую штольню.
В такой горячей работе незаметно подошла весна, а весной подоспели нежданные беды…
Весна выпала затяжная; за долгую зиму башкирский народ изголодался; отощавший скот не в силах был пробить копытом толстую корку-наледь, покрывшую снег; пали тысячи голов. Башкиры обрадовались первой зеленой травинке, снялись с зимних пастбищ и кочевьем тронулись на отцовские пастбища. Конские табуны линяли, у животных торчали острые ребра, мослаки, но люди и скот наслаждались благостным теплом. Косяки кобылиц, предводительствуемые ревнивыми и злобными жеребцами, поднимали густую пыль, торопились отары кудлатых башкирских овец, охраняемые короткоухими свирепыми псами. За овечьими отарами брели пастухи, забавляясь игрой на свирелях из тростника.
Шумные овечьи отары, громкоголосые табуны и кочующие люди разместились в долине среди гор, где рощи вековых дубов и кленов сменялись чащами орешника, черемухи, дикой яблони и груши.
В полдень с каменистых гор Никита Демидов заметил на древней дороге башкирские табуны. Не мешкая, он послал гонца к тархану — немедленно освободить проданную землю от нашествия кочевников. Но тархан, чуя беду от народного гнева, разобрал кибитки и поторопился откочевать подальше. Гонец на месте тарханского кочевья нашел холодный пепел костров да овечий помет…
Тогда Демидов спустился с каменистых гор к стройке, собрал верных людей в воинскую ватагу…
В полночь, когда башкирское кочевье спало крепким сном, вдруг яростно залаяли псы и бросились во тьму. На огни костров налетела лихая демидовская ватага; псы остервенели, кидались на чужих людей, отары овец метались во тьме, по дорогам протопали всполошенные конские табуны. Башкиры яростно оборонялись от злых людей. Впереди ватаги на черном коне скакал большеголовый вершник и плетью полосовал пастухов.
На диком скакуне из тьмы вырвался высокий жилистый башкир; в ухе поблескивала серьга.
— Стой, чего делаешь? — закричал башкир. — Зачем народ бьешь? Зачем скот разгонял?
— Держись, пес! — крикнул Щука, пришпорил коня и взмахнул саблей.
Башкир проворно увернулся от удара.
Над Щукой просвистели стрелы.
— Круши! — заорал демидовский варнак и бросился в схватку.
Всю ночь отчаянно оборонялись башкиры. Кочевники сдерживали демидовскую ватагу; конские табуны и овечьи отары уходили в горы…
Утром по пастбищам бродили отбившиеся кобылицы да одиночные овцы. У пепла костров лежали посеченные тела башкиров.
Демидовские ватажники привели заарканенного башкира. Молодец был высок, сух; пленник тряхнул бритой головой. Глазами, полными ненависти, поглядел на Демидова. Никита спросил грозно:
— Пошто на мои земли скот и кобыльи табуны напустили?
Башкир стоял прямо, повел густой бровью, ответил хозяйски:
— Тут, бачка Демидов, земля башкирская. Наша земля!
— Но-о! — Черная борода Никиты дрогнула. — Ишь ты как рассудил. Тархан-то мне землю продал…
Молодец поднял голову, про дерзил:
— С тархана и спрашивай, а земля башкир, бачка… Скот всегда пасли и будем пасти!..
Демидов опирался на костыль; утреннее солнце пригревало; хозяин снял колпак, блеснула лысина.
— Попробуй! — пригрозил Никита. — Не об чем мне с ним боле говорить. Ты, Щука, сгони его в Невьянск, — пусть там в разум сего молодца доведут… Так!
Он привычно огладил черную бороду и отвернулся к стройке.
Там копошились рабочие, ставили срубы, копали рвы, рубили заплоты: укреплялся Демидов на башкирских землях.
Башкира угнали по невьянской дороге. Никита, оглядев стройку, вздохнул:
— Ну и благодать; кажись, боле сюда не покажут носа, нехристи…
Ошибся, однако, в своей думке Никита Демидов. Вечером с невьянской дороги прискакал избитый конвоир. В горах напала на него ватажка гулящих людей, башкира отбила, а его, конвоира, отпорола плетью и отослала к Демидову:
— Пойди и скажи ему: коли не уберется — всех вырежем…
— Ух! — скрипнул зубами Никита и подступил к холопу. — А еще что наказали разбойники?
Холоп почесал затылок.
— Больше ничего не говорили. А ватагу вел ту, хозяин…
Холоп замялся.
— Говори, кто вел? — прикрикнул Демидов.
— Сенька Сокол, вот кто!
— Но-о! Ух, пес! — стукнул костылем в землю Демидов. — Да говори: что видел? Не бойсь, супостат…
Холоп осмелел:
— Еще, хозяин, Сенька башкира ослобонил да обнял: «Вот, грит, Султан, где довелось свидеться».
— Ох, дьяволы! — Демидов уставился в Щуку. — Ну, варнак, скачи в Невьянск да проворь людей, надо переловить эту разбойную ватагу. Слышь-ко!..
Весь день Демидов ходил сумрачный, зорко поглядывал на горы.
«Ничего боле не будет, — успокаивал он себя. — Пошебаршили и откочуют, а разбойников приставы пымают. Эх, Сенька, не миновать тебе моих рук! На сей раз не убежишь, каторжный…»
Один-одинешенек отчаянный Щука опасными дорогами добрался до Невьянска. На заводе шла кутерьма: на дорогах появились буйные ватаги; в дальних лесных куренях углежоги побросали работу и разбрелись кто куда.
Акинфий Никитич встревожился об отце, подобрал храбрых людей, вооружил их. Но слать их в помощь батьке не пришлось: на другой день с восходом солнца в Невьянск прискакал сам почерневший и лютый Никита Демидов. Оказалось, в ночь люди на стройке разрыли почти готовую плотину и разбежались по лесу. За рекой появились конные башкирские ватаги, пускали в демидовский лагерь стрелы и все пытались переплыть на заводской берег. Демидову — на что бесстрашному — и то пришлось уносить ноги…
Догадывался Никита: затевается неладное; велел немедля крепить Невьянск да слать гонцов в Верхотурье, просить воинской помощи…
Спустя несколько дней пришла новая тревожная весть: башкиры на ногайской дороге вырезали два русских сельца:
— Худо будет, не управиться с этим злом верхотурскому воеводе, — решил Никита. — Ты, Акинфка, тут крепи заводы да своих ратных людей сбирай, а я к царю Петру Ляксеичу поскачу. Ежели Башкирь восстанет — войско надо немалое.
Демидов тайно собрался в дорогу; сын Акинфка проводил отца до Чусовой, а сам вернулся в Невьянск обороняться от лихой напасти…
Никита Демидов крепко помнил царский приказ «умножать всякого рода железо»; не жалея сил и здоровья, хлопотал он над новыми заводами. Жадные демидовские руки тянулись сразу к нескольким местам. Надо было ладить на Шайтанке на рудных землях завод для сына Никиты Никитича; прилепить его к делу. «Хватит, накошатничался, — думал батька о великовозрастном сыне, который обретался в Туле. — Без дела человек гибнет, ржа ест, а за делом, глядишь, демидовская кровь скажется». В то же время Демидов торопился с освоением купленных у башкиров земель. Из Москвы Демидов выписал человека, имевшего сноровку к чертежным делам, знающего писца. Тот оказался проворным, толковым; дело свое знал превосходно.
По жалованным грамотам, по купчим и по писцовым сказкам московский грамотей вычертил карту с землями, с лесными угодьями, с горными реками и озерами; на карте лежало целое царство, по обширности побольше любого иноземного; на той карте через все земли было обозначено: «Ведомство Демидова».
Никита Демидов остался доволен работой чертежного писца:
— О-х-х, и добро, чертушка. Ладно робишь…
Писец был тщедушен, остроглаз, скор. Приглядываясь к его работе, Никита похвалил:
— Умный ты работник, братец!
— Есть и поумнее меня, — отозвался писец.
— Что-то не вижу вокруг себя! — сказал Демидов.
— Плохо смотришь, хозяин! — вымолвил писец и строго посмотрел на заводчика. — Весь наш народ умен и даровит!
Мосолов объехал дальние волости, согнал приписных мужиков да башкиров; разбил народ на две орды: одну повел сам на Шайтанку-реку. Несмотря на лютые морозы и бескормицу, ладили там Шайтанский завод для Никиты Никитича. Другую орду повел хозяин Демидов на покупные башкирские земли. Тархан изумился поспешности Демидова:
— Куда торопишься, хозяин?
Демидов был ласков с тарханом, но чуял тот в демидовских словах решимость и твердость.
— Земли мы купили не впустую лежать, — сказал башкиру Никита. — Царь Петра Ляксеич ладит по-новому Русь, а по-новому ладить — железо надо. Так! Ты, князь, убери людишек своих с моей земли: руду копать буду!
По глубокому снегу накатали добрые санные дороги, по ним везли камень, кирпичи и складывали в речной долине.
— Тут заводской пруд будет! — указал Демидов.
Писец лазил по оснеженным горам да падям и учинял землемерие, подсчитывал обширность земель, с которых талые снега сбросят воду в вешнюю пору. В горах лесорубы валили звонкую смолистую сосну, бревна гнали в падь по особо устроенной ледяной дороге. То была расчетливая выдумка Никиты Демидова.
Из-под Мензелинска, Сарапула, Бирска и других хлебных мест по санному пути шли обозы, груженные крепким золотистым зерном. Зерно сгружали в амбары, срубленные на месте, предполагаемом для завода. К амбарам Демидов приставил стражу.
Голодные башкиры шли в кабалу, таскали камень, укладывали его в ледяную реку. В горе долбили первую штольню.
В такой горячей работе незаметно подошла весна, а весной подоспели нежданные беды…
Весна выпала затяжная; за долгую зиму башкирский народ изголодался; отощавший скот не в силах был пробить копытом толстую корку-наледь, покрывшую снег; пали тысячи голов. Башкиры обрадовались первой зеленой травинке, снялись с зимних пастбищ и кочевьем тронулись на отцовские пастбища. Конские табуны линяли, у животных торчали острые ребра, мослаки, но люди и скот наслаждались благостным теплом. Косяки кобылиц, предводительствуемые ревнивыми и злобными жеребцами, поднимали густую пыль, торопились отары кудлатых башкирских овец, охраняемые короткоухими свирепыми псами. За овечьими отарами брели пастухи, забавляясь игрой на свирелях из тростника.
Шумные овечьи отары, громкоголосые табуны и кочующие люди разместились в долине среди гор, где рощи вековых дубов и кленов сменялись чащами орешника, черемухи, дикой яблони и груши.
В полдень с каменистых гор Никита Демидов заметил на древней дороге башкирские табуны. Не мешкая, он послал гонца к тархану — немедленно освободить проданную землю от нашествия кочевников. Но тархан, чуя беду от народного гнева, разобрал кибитки и поторопился откочевать подальше. Гонец на месте тарханского кочевья нашел холодный пепел костров да овечий помет…
Тогда Демидов спустился с каменистых гор к стройке, собрал верных людей в воинскую ватагу…
В полночь, когда башкирское кочевье спало крепким сном, вдруг яростно залаяли псы и бросились во тьму. На огни костров налетела лихая демидовская ватага; псы остервенели, кидались на чужих людей, отары овец метались во тьме, по дорогам протопали всполошенные конские табуны. Башкиры яростно оборонялись от злых людей. Впереди ватаги на черном коне скакал большеголовый вершник и плетью полосовал пастухов.
На диком скакуне из тьмы вырвался высокий жилистый башкир; в ухе поблескивала серьга.
— Стой, чего делаешь? — закричал башкир. — Зачем народ бьешь? Зачем скот разгонял?
— Держись, пес! — крикнул Щука, пришпорил коня и взмахнул саблей.
Башкир проворно увернулся от удара.
Над Щукой просвистели стрелы.
— Круши! — заорал демидовский варнак и бросился в схватку.
Всю ночь отчаянно оборонялись башкиры. Кочевники сдерживали демидовскую ватагу; конские табуны и овечьи отары уходили в горы…
Утром по пастбищам бродили отбившиеся кобылицы да одиночные овцы. У пепла костров лежали посеченные тела башкиров.
Демидовские ватажники привели заарканенного башкира. Молодец был высок, сух; пленник тряхнул бритой головой. Глазами, полными ненависти, поглядел на Демидова. Никита спросил грозно:
— Пошто на мои земли скот и кобыльи табуны напустили?
Башкир стоял прямо, повел густой бровью, ответил хозяйски:
— Тут, бачка Демидов, земля башкирская. Наша земля!
— Но-о! — Черная борода Никиты дрогнула. — Ишь ты как рассудил. Тархан-то мне землю продал…
Молодец поднял голову, про дерзил:
— С тархана и спрашивай, а земля башкир, бачка… Скот всегда пасли и будем пасти!..
Демидов опирался на костыль; утреннее солнце пригревало; хозяин снял колпак, блеснула лысина.
— Попробуй! — пригрозил Никита. — Не об чем мне с ним боле говорить. Ты, Щука, сгони его в Невьянск, — пусть там в разум сего молодца доведут… Так!
Он привычно огладил черную бороду и отвернулся к стройке.
Там копошились рабочие, ставили срубы, копали рвы, рубили заплоты: укреплялся Демидов на башкирских землях.
Башкира угнали по невьянской дороге. Никита, оглядев стройку, вздохнул:
— Ну и благодать; кажись, боле сюда не покажут носа, нехристи…
Ошибся, однако, в своей думке Никита Демидов. Вечером с невьянской дороги прискакал избитый конвоир. В горах напала на него ватажка гулящих людей, башкира отбила, а его, конвоира, отпорола плетью и отослала к Демидову:
— Пойди и скажи ему: коли не уберется — всех вырежем…
— Ух! — скрипнул зубами Никита и подступил к холопу. — А еще что наказали разбойники?
Холоп почесал затылок.
— Больше ничего не говорили. А ватагу вел ту, хозяин…
Холоп замялся.
— Говори, кто вел? — прикрикнул Демидов.
— Сенька Сокол, вот кто!
— Но-о! Ух, пес! — стукнул костылем в землю Демидов. — Да говори: что видел? Не бойсь, супостат…
Холоп осмелел:
— Еще, хозяин, Сенька башкира ослобонил да обнял: «Вот, грит, Султан, где довелось свидеться».
— Ох, дьяволы! — Демидов уставился в Щуку. — Ну, варнак, скачи в Невьянск да проворь людей, надо переловить эту разбойную ватагу. Слышь-ко!..
Весь день Демидов ходил сумрачный, зорко поглядывал на горы.
«Ничего боле не будет, — успокаивал он себя. — Пошебаршили и откочуют, а разбойников приставы пымают. Эх, Сенька, не миновать тебе моих рук! На сей раз не убежишь, каторжный…»
Один-одинешенек отчаянный Щука опасными дорогами добрался до Невьянска. На заводе шла кутерьма: на дорогах появились буйные ватаги; в дальних лесных куренях углежоги побросали работу и разбрелись кто куда.
Акинфий Никитич встревожился об отце, подобрал храбрых людей, вооружил их. Но слать их в помощь батьке не пришлось: на другой день с восходом солнца в Невьянск прискакал сам почерневший и лютый Никита Демидов. Оказалось, в ночь люди на стройке разрыли почти готовую плотину и разбежались по лесу. За рекой появились конные башкирские ватаги, пускали в демидовский лагерь стрелы и все пытались переплыть на заводской берег. Демидову — на что бесстрашному — и то пришлось уносить ноги…
Догадывался Никита: затевается неладное; велел немедля крепить Невьянск да слать гонцов в Верхотурье, просить воинской помощи…
Спустя несколько дней пришла новая тревожная весть: башкиры на ногайской дороге вырезали два русских сельца:
— Худо будет, не управиться с этим злом верхотурскому воеводе, — решил Никита. — Ты, Акинфка, тут крепи заводы да своих ратных людей сбирай, а я к царю Петру Ляксеичу поскачу. Ежели Башкирь восстанет — войско надо немалое.
Демидов тайно собрался в дорогу; сын Акинфка проводил отца до Чусовой, а сам вернулся в Невьянск обороняться от лихой напасти…
12
Уфа — город древний, возник во второй половине XVI века; строили город боярин Иван Нагой да боярский сын Голубев. Лег городок-крепость в сердце Башкирии; управлял город обширными землями. В городке сидел царский воевода, чинил суд-расправу, с башкиров да с других народов собирал ясак. Воеводы считали Башкир-землю русской вотчиной, а башкиров — подданными; они беззастенчиво обирали башкиров и, как бы в насмешку, называли это кормлением.
Царь Петр Алексеевич строг был, за разбой да воровство не жаловал воевод, но до Каменного Пояса далеко, не достанешь, и воеводы охулки на руку не клали.
В год тысяча семьсот четвертый на Уфу-город посажен был воеводой Александр Саввич Сергеев — муж жадный, свирепой хватки. По вступлении в уфимскую провинцию воевода наказал согнать подводы со всех башкирских улусов; перебирался воевода с большим скарбом, со псарями да псарней; в кованых сундуках везли добро: на телегах ехали мамки да няньки воеводских ребят. Сам воевода восседал в колымаге, в которую впряжено было двадцать четыре башкирских коня, и на них форейторами ехали ясачные башкиры. Впереди воеводской колымаги бежали скороходы, а позади обоза тянулись порожняком триста башкирских подвод. Прознав о проезде воеводы, народ разбегался, укрывался в лесах.
— Попрятались окаянцы и не чтят воеводского чина! — зло поругивался хмурый воевода.
По приезде в Уфу наказал воевода скликать башкирских старшин, батырей, да тарханов, да стариков поприметней. Со страхом съехались башкиры в город. По приказу воеводы обыскали недалекие рубежные крепостцы, собрали все пушки да мортиры, от годных до ржавых, и расставили по дороге к воеводскому дому, а у пушек выстроили гарнизонных солдат да повелели им голову держать выше и взор иметь дерзкий. Башкирских посланцев решили провести меж таких угроз, дабы знали, до чего силен и могуч воевода.
Башкиры испугались; чтобы беду отвести, старшины их подобрали в табунах в дар двадцать два добрых скакуна и, пройдя все выставленные по дороге воинские силы, подвели их к воеводе. Хоть кони и добры были, однако воевода не ликовал, не довольствовался этим и, грозно насупив брови, пообещал башкирам осчастливить их своим объездом по улусам и сельбищам. Башкиры разъехались из Уфы нерадостно.
Воевода слово свое сдержал: снарядив в поход воинский отряд, отправился обозревать благополучие вверенных ему народов. Однако башкиры, прознав о намерении воеводы, побросали свои селения, скарб, бежали в горы и в лес, увозя своих женок и ребят. И сколько ни ехал воевода, везде встречал безлюдие и пустыню. Воевода вернулся в Уфу очень мрачен и, чтобы не уронить своего чина, вновь потребовал к себе башкирских старшин. Наказ воеводы был грозен, и потому немногие имели отвагу предстать перед воеводой.
Воевода пуще рассвирепел. Бегал по воеводской избе, ругался:
— Нехристи, в чинах толк не разумеют. Того не кумекают, что воевода в этих краях царь и бог!
Воевода был тучен, мучила одышка.
«Что за народы такие? — думал он. — Эка, и в ум себе не возьмут, окаянные, что воеводе потребно кормление, и притом немалое!»
Башкирских старост явилось два-три — да и обчелся, и притом без подношений. Воевода настрого наказал приставам и будочникам собрать на воеводский двор народ с торжища, с постоялых дворов и с посадьев. Ретивые хранители благочиния хватали народ, где доводилось, и вели за крепкий заплот, а к заплоту приставили караульных, чтобы дерзкие не сбежали.
Царь Петр Алексеевич строг был, за разбой да воровство не жаловал воевод, но до Каменного Пояса далеко, не достанешь, и воеводы охулки на руку не клали.
В год тысяча семьсот четвертый на Уфу-город посажен был воеводой Александр Саввич Сергеев — муж жадный, свирепой хватки. По вступлении в уфимскую провинцию воевода наказал согнать подводы со всех башкирских улусов; перебирался воевода с большим скарбом, со псарями да псарней; в кованых сундуках везли добро: на телегах ехали мамки да няньки воеводских ребят. Сам воевода восседал в колымаге, в которую впряжено было двадцать четыре башкирских коня, и на них форейторами ехали ясачные башкиры. Впереди воеводской колымаги бежали скороходы, а позади обоза тянулись порожняком триста башкирских подвод. Прознав о проезде воеводы, народ разбегался, укрывался в лесах.
— Попрятались окаянцы и не чтят воеводского чина! — зло поругивался хмурый воевода.
По приезде в Уфу наказал воевода скликать башкирских старшин, батырей, да тарханов, да стариков поприметней. Со страхом съехались башкиры в город. По приказу воеводы обыскали недалекие рубежные крепостцы, собрали все пушки да мортиры, от годных до ржавых, и расставили по дороге к воеводскому дому, а у пушек выстроили гарнизонных солдат да повелели им голову держать выше и взор иметь дерзкий. Башкирских посланцев решили провести меж таких угроз, дабы знали, до чего силен и могуч воевода.
Башкиры испугались; чтобы беду отвести, старшины их подобрали в табунах в дар двадцать два добрых скакуна и, пройдя все выставленные по дороге воинские силы, подвели их к воеводе. Хоть кони и добры были, однако воевода не ликовал, не довольствовался этим и, грозно насупив брови, пообещал башкирам осчастливить их своим объездом по улусам и сельбищам. Башкиры разъехались из Уфы нерадостно.
Воевода слово свое сдержал: снарядив в поход воинский отряд, отправился обозревать благополучие вверенных ему народов. Однако башкиры, прознав о намерении воеводы, побросали свои селения, скарб, бежали в горы и в лес, увозя своих женок и ребят. И сколько ни ехал воевода, везде встречал безлюдие и пустыню. Воевода вернулся в Уфу очень мрачен и, чтобы не уронить своего чина, вновь потребовал к себе башкирских старшин. Наказ воеводы был грозен, и потому немногие имели отвагу предстать перед воеводой.
Воевода пуще рассвирепел. Бегал по воеводской избе, ругался:
— Нехристи, в чинах толк не разумеют. Того не кумекают, что воевода в этих краях царь и бог!
Воевода был тучен, мучила одышка.
«Что за народы такие? — думал он. — Эка, и в ум себе не возьмут, окаянные, что воеводе потребно кормление, и притом немалое!»
Башкирских старост явилось два-три — да и обчелся, и притом без подношений. Воевода настрого наказал приставам и будочникам собрать на воеводский двор народ с торжища, с постоялых дворов и с посадьев. Ретивые хранители благочиния хватали народ, где доводилось, и вели за крепкий заплот, а к заплоту приставили караульных, чтобы дерзкие не сбежали.