Страница:
Поэтому Анри покинул эти шумные места, пересек Гревскую площадь и лишь ему одному известными переулками выехал на улицу Круа-де-Пети-Шам, что находилась в двух шагах от Лувра. Именно там располагалась академия фехтовального искусства, где он рассчитывал побеседовать с двумя господами, на чью помощь так надеялся.
Эти люди, чье дружеское к нему расположение наполняло уверенностью сердце юного Анри, в сей ранний час еще не приступали к выполнению своих повседневных обязанностей.
Испытывая искреннее почтение к самим стенам академии, Анри вошел в оружейный зал, святая святых не только для него, но и для всех почитателей благородного искусства, и сразу же заметил своих добрых знакомцев, чей совет был ему так необходим.
При виде их он с теплым чувством вспомнил, как эти признанные мэтры фехтовального дела помогли ему выпутаться из весьма неприятной истории, когда он вступился за госпожу Бернар, на которую напала дюжина здоровенных мерзавцев. Потасовка происходила прямо перед дворцом Пале-Рояль.
В то время Анри еще не нанялся к мамаше Туту, а зарабатывал на жизнь тем, что прыгал на потеху публике с Нового моста и, когда торговцы роняли в Сену серебряные монетки, нырял и доставал их со дна. Матушка же Бернар продавала неподалеку лепешки собственного изготовления.
Наглецы-грабители без сомнения расправились бы с отважным мальчуганом, и появление доблестных мэтров спасло жизнь юному акробату.
Когда Анри вышел в огромный зал, один из escrimadores[32], мурлыча под нос гасконскую песенку, полировал клинки, то и дело бросая умильные взоры на стоящую неподалеку бутылку и стакан, а другой, смирнехонько сидя на табурете, склонился над книгой.
Первого звали Кокардас-младший. Родом он был из Тулузы, о чем красноречиво свидетельствовал его акцент. Его темная шевелюра была столь кудрява и густа, что казалось, будто ему на голову нахлобучили каракулевую шапку. Огромные усы, лихо закрученные вверх, тоже изобличали в нем южанина.
Второй, Амабль Паспуаль, был полной противоположностью своему товарищу. Он был столь некрасив, что некоторые, пожалуй, назвали бы его уродливым; мечтательный взгляд его голубых глаз говорил о чувствительности натуры. Он слегка гнусавил, как и подобает уроженцу Нормандии, и отличался мягкостью в обхождении — возможно, потому, что некогда ему пришлось прислуживать цирюльнику, а затем толочь порошки у аптекаря. Его добрый нрав снискал ему уважение, а также обращение «брат».
Кокардас, красивый малый, был храбр от природы. Паспуаль, робкий от рождения, бывал храбр, когда ничего другого не оставалось. Загнанный в угол, он становился весьма опасен.
Долгое время приятели перебивались с хлеба на воду. Однако к тому времени, когда Анри, трепеща от волнения, переступил порог их фехтовального зала, оба мэтра процветали. У этих молодых, сильных и тренированных людей не было соперников в искусстве владения клинком, и учеников у них хватало.
В дальнейшем их страстные натуры, как и следовало ожидать, сыграли с ними злую шутку, но пока эти двое вращались в обществе благороднейших дворян королевства, которые, не скупясь, оплачивали их мастерство.
— Черт меня побери, — воскликнул Кокардас, увидев мальчика, — неужели матушка Бернар покинула наш бренный мир?
— Ба, да это и впрямь маленький Лагардер! — прогнусавил Паспуаль, повернувшись к Анри и одарив его взглядом своих небесно-голубых глаз.
От волнения Маленький Парижанин застыл на пороге зала, стены которого были увешаны нагрудниками, защитными масками и рапирами.
— Клянусь кровью Христовой, — продолжил Кокардас-младший, — бедный малыш умеет держать слово! Помнишь: «Когда матушки Бернар не станет, я приду к вам»? Ах ты, бедняга! Ну, иди же смелей, мы тоже не забыли о своем обещании: «Ты будешь жить у нас, парень!»
— Сударь, — произнес Анри, приближаясь, — несмотря на все тяготы нашей жизни, госпожа Бернар пребывает в добром здравии…
— Слава Всевышнему, черт побери! — благочестиво воскликнул Амабль Паспуаль.
— А я почитаю своим первейшим долгом зарабатывать ей на хлеб, — добавил Маленький Парижанин. — Она вырастила и воспитала меня… Несмотря на свою бедность, она нанимала учителей, чтобы те выучили меня латыни, грамматике, истории и географии…
— Погоди-погоди, — прервал его Кокардас. — Это все замечательно, да мы-то научим тебя кое-чему поинтереснее! Наша наука куда больше пригодится настоящему мужчине. Ты проникнешь в секреты неотразимых ударов справа, с помощью которых можно проткнуть любого противника, насадив его на шпагу, словно куропатку на вертел, или же великолепных ударов наотмашь, необходимых для того, чтобы отрезать уши любому наглецу, посмевшему оскорбить тебя.
— Мы, наш маленький дружочек, — заговорил в свою очередь Паспуаль, сопя и энергично размахивая руками, — научим тебя парировать любой удар…
— Благодарю вас, господа, я ничуть не сомневаюсь, что вы сдержите свое обещание, но — увы, — вздохнул юный акробат, — мое время еще не пришло! Не тревожьте мне душу, расписывая поединки гигантов… Впрочем, я верю, что мой час настанет и сам Господь укажет мне, когда именно!
— Ну, что ж! — вздохнул Кокардас, залпом осушая стакан белого вина. — Жаль, конечно, что ты еще мал, но мы всегда рады видеть тебя… Уверен, что рано или поздно ты обязательно станешь настоящим парижанином, а значит, и непревзойденным мастером клинка! А пока — давай рассказывай! Что за попутный ветер занес тебя к нам, к мэтру Кокардасу-младшему и его великолепному компаньону?
За десять минут Анри изложил суть дела.
Наступила тишина, затем фехтовальщики обменялись взглядами и принялись яростно потирать затылки, что являлось обыкновенным свидетельством их глубокой озабоченности.
— Что ты на это скажешь, Паспуаль?
— А ты, Кокардас?
И снова воцарилась тишина, тяжелая, словно могильная плита. Все это время Анри одолевали невеселые мысли: «Неужели и они струсят, как струсил достойный господин Плуф?»
Первым заговорил Паспуаль:
— Малыш, мы каждый день даем уроки самым высокопоставленным вельможам, а иногда даже господам судейским, то есть, я хочу сказать, моего благородного друга и меня связывают определенные обязательства…
— Да к тому же, caramba[33], — перебил Кокардас, — брату Паспуалю, как бывшему помощнику цирюльника, нередко приходилось заниматься такими вещами…
— И слышать много такого…
— Сам понимаешь, приятель!
— В общем, — заключил нормандец, — я советую тебе, сынок, не беспокоить понапрасну молодцов из Большого Шатле… Кабачок «Сосущий теленок» им отлично известен. Они уже много раз Пытались застать врасплох его завсегдатаев — причем патруль возглавлял сам месье де Ла Рейни! — но все напрасно…
Знайте, мой маленький друг, что хозяйка этого подозрительного заведения, Злая Фея, как прозвали ее сами клиенты, куда хитрее господина генерал-лейтенанта полиции и запросто заткнет за пояс всех его офицеров. Она прекрасно умеет хранить свои тайны!
— Мы знаем всех ее наемников… — добавил Кокардас-младший. — Они неплохо владеют клинком, но слишком неразборчивы в средствах и ведут себя зачастую просто отвратительно. Тот длинный, о котором ты рассказал, действительно прозывается Эстафе, а его великан-приятель — Жоэль де Жюган. Все они, вместе с Марселем де Ремайем, одним миром мазаны. Эти люди не гнушаются наносить удары в спину! Каково?!
— Я уже встретился с одним из них… под водой. И клянусь, что не отступлю, когда встречусь с ними еще раз! Пускай не надеются: им не уйти от моей мести!
— Ах ты, задиристый молодой петушок! — брат Паспуаль.
— Но как же быть?! — с отчаянием в голосе воскликнул мальчик. — Я один не справлюсь! Неужто Армель не на что надеяться? Неужто она больше никогда не увидит отца?
— Не торопись… — спокойным тоном произнес Паспуаль. — Не торопись и выслушай нас, мальчуган… Надеюсь, ты понимаешь, что совать нос в подобные дела — небезопасно? Мы можем навлечь на себя крупные неприятности, и черт меня побери, если…
— Людям нашего ремесла, — перебил его Кокардас, нещадно теребивший свои великолепные черные усы, — не положено проявлять любопытство… Ведь к нам приходит самая пестрая публика…
Он встал, тяжело вздохнул и еще раз наполнил стакан белым вином; брат же Паспуаль отложил в сторону свою книгу. Затем оба снова стали неистово потирать затылки.
«Значит, вы боитесь?» Юный артист «Очаровательного театра» уже открыл рот, чтобы задать мэтрам этот вопрос, однако вовремя спохватился. Ни для пылкого Кокардаса, ни для рассудительного Паспуаля не существовало опасности, которая могла бы их остановить. Впрочем, южанин немедленно объяснил их поведение:
— Мы никого не боимся, сынок, но вот наше ремесло… Видишь ли, честь мундира обязывает…
— Понимаю, — ответил Анри. — Если вы вмешаетесь в эту историю, вы рискуете потерять клиентов; не так ли?
— Вот-вот, ты попал в самую точку, — без всякого смущения подтвердил нормандец и выразительно пошевелил пальцами, словно пересчитывал воображаемые монеты. — Тот, кто лучше всех платит, далеко не всегда самый честный… — присовокупил он. — Большинство слуг владелицы «Теленка» — сущие канальи…
Тут к Анри твердым шагом подошел мэтр Кокардас. Он положил руки ему на плечи, и мальчик понял, что решение принято.
— Сынок, — заявил фехтовальщик, — не отчаивайся: отец твоей белокурой красавицы жив. Да, все верно, в «Сосущем теленке» люди пропадают, но там никогда никого не убивали. Из этого и надо исходить. Что же до его спасения, то тут ни мой товарищ, ни я ничего не можем поделать. Ты займешься этим сам… когда подрастешь. Так что потерпи немного, а потом приходи к нам, и пусть нас черти разорвут, если мы не сделаем из тебя первый клинок королевства. А уж со шпагой в руке ты горы свернешь, сотворишь любое чудо!
— И не спеши, — добавил Паспуаль, пастырским жестом благословляя мальчика, — имей терпение и мужество! Этот совет мы даем тебе от чистого сердца.
В тот же вечер, когда Венсенский лес уже окутала темнота, Анри сидел возле своей маленькой «сестрички» и, утешая ее, говорил:
— Оливье де Сов жив. Мои старшие друзья подтвердили это. Не плачь, Армель. Я поклялся вернуть тебе отца и сдержу свою клятву! А пока успокойся, верь мне и жди. Я беру тебя под свое покровительство и обязуюсь защищать от любых врагов. Слово Лагардера!
— Лагардера? — воскликнула девочка. — Ах, как же мне нравится это имя! Оно такое звонкое и светлое. Хорошо бы, если бы это было твое настоящее имя!
— Мне оно тоже по душе, — ответил Анри, невольно понизив голос, — и я бы очень хотел зваться Лагардером… Впрочем, может быть, мое настоящее имя звучит еще лучше… Знаешь, мое рождение окутано тайной… Почтение, которое оказывает мне госпожа Бернар, а также то, о чем она говорила нынче утром, лишний раз убеждает меня в том, что я принадлежу к древнему дворянскому роду.
И он рассказал Армель, что уже не раз донимал добрую женщину расспросами о своем происхождении. Однако та была непреклонна и ласково, но твердо отказывалась удовлетворить любопытство мальчика и поведать ему правду о его семье. Анри был еще слишком юн.
— Я ребенок, слышите ли, ребенок! — с досадой воскликнул Маленький Парижанин. — Все только это и твердят… А ведь я сгораю от нетерпения вступить в битву с врагами, встретиться с ними лицом к лицу, как подобает настоящему мужчине… Ах, когда же наконец я смогу держать в руке настоящую шпагу!
Слова Анри достигли слуха мадам Бернар. Отложив заштопанную ею одежду, она набожно перекрестилась и прошептала:
— Господи, внемли молитве рабы твоей и защити этого ребенка! Забыв о себе, я растила и воспитывала его, но сейчас я слушаю его жалобы и боюсь. Мне кажется, что жизнь его не будет спокойной. В его жилах течет горячая кровь, и все Лагардеры беспощадны к своим обидчикам. Господи, сделай так, чтобы эта девочка, такая красивая и такая кроткая, сумела удержать его от крайностей, когда меня уже не будет на свете. Пусть она станет добрым ангелом моего Анри, моего любимца, наследника престола Гвасталлы!
Часть вторая
I
Эти люди, чье дружеское к нему расположение наполняло уверенностью сердце юного Анри, в сей ранний час еще не приступали к выполнению своих повседневных обязанностей.
Испытывая искреннее почтение к самим стенам академии, Анри вошел в оружейный зал, святая святых не только для него, но и для всех почитателей благородного искусства, и сразу же заметил своих добрых знакомцев, чей совет был ему так необходим.
При виде их он с теплым чувством вспомнил, как эти признанные мэтры фехтовального дела помогли ему выпутаться из весьма неприятной истории, когда он вступился за госпожу Бернар, на которую напала дюжина здоровенных мерзавцев. Потасовка происходила прямо перед дворцом Пале-Рояль.
В то время Анри еще не нанялся к мамаше Туту, а зарабатывал на жизнь тем, что прыгал на потеху публике с Нового моста и, когда торговцы роняли в Сену серебряные монетки, нырял и доставал их со дна. Матушка же Бернар продавала неподалеку лепешки собственного изготовления.
Наглецы-грабители без сомнения расправились бы с отважным мальчуганом, и появление доблестных мэтров спасло жизнь юному акробату.
Когда Анри вышел в огромный зал, один из escrimadores[32], мурлыча под нос гасконскую песенку, полировал клинки, то и дело бросая умильные взоры на стоящую неподалеку бутылку и стакан, а другой, смирнехонько сидя на табурете, склонился над книгой.
Первого звали Кокардас-младший. Родом он был из Тулузы, о чем красноречиво свидетельствовал его акцент. Его темная шевелюра была столь кудрява и густа, что казалось, будто ему на голову нахлобучили каракулевую шапку. Огромные усы, лихо закрученные вверх, тоже изобличали в нем южанина.
Второй, Амабль Паспуаль, был полной противоположностью своему товарищу. Он был столь некрасив, что некоторые, пожалуй, назвали бы его уродливым; мечтательный взгляд его голубых глаз говорил о чувствительности натуры. Он слегка гнусавил, как и подобает уроженцу Нормандии, и отличался мягкостью в обхождении — возможно, потому, что некогда ему пришлось прислуживать цирюльнику, а затем толочь порошки у аптекаря. Его добрый нрав снискал ему уважение, а также обращение «брат».
Кокардас, красивый малый, был храбр от природы. Паспуаль, робкий от рождения, бывал храбр, когда ничего другого не оставалось. Загнанный в угол, он становился весьма опасен.
Долгое время приятели перебивались с хлеба на воду. Однако к тому времени, когда Анри, трепеща от волнения, переступил порог их фехтовального зала, оба мэтра процветали. У этих молодых, сильных и тренированных людей не было соперников в искусстве владения клинком, и учеников у них хватало.
В дальнейшем их страстные натуры, как и следовало ожидать, сыграли с ними злую шутку, но пока эти двое вращались в обществе благороднейших дворян королевства, которые, не скупясь, оплачивали их мастерство.
— Черт меня побери, — воскликнул Кокардас, увидев мальчика, — неужели матушка Бернар покинула наш бренный мир?
— Ба, да это и впрямь маленький Лагардер! — прогнусавил Паспуаль, повернувшись к Анри и одарив его взглядом своих небесно-голубых глаз.
От волнения Маленький Парижанин застыл на пороге зала, стены которого были увешаны нагрудниками, защитными масками и рапирами.
— Клянусь кровью Христовой, — продолжил Кокардас-младший, — бедный малыш умеет держать слово! Помнишь: «Когда матушки Бернар не станет, я приду к вам»? Ах ты, бедняга! Ну, иди же смелей, мы тоже не забыли о своем обещании: «Ты будешь жить у нас, парень!»
— Сударь, — произнес Анри, приближаясь, — несмотря на все тяготы нашей жизни, госпожа Бернар пребывает в добром здравии…
— Слава Всевышнему, черт побери! — благочестиво воскликнул Амабль Паспуаль.
— А я почитаю своим первейшим долгом зарабатывать ей на хлеб, — добавил Маленький Парижанин. — Она вырастила и воспитала меня… Несмотря на свою бедность, она нанимала учителей, чтобы те выучили меня латыни, грамматике, истории и географии…
— Погоди-погоди, — прервал его Кокардас. — Это все замечательно, да мы-то научим тебя кое-чему поинтереснее! Наша наука куда больше пригодится настоящему мужчине. Ты проникнешь в секреты неотразимых ударов справа, с помощью которых можно проткнуть любого противника, насадив его на шпагу, словно куропатку на вертел, или же великолепных ударов наотмашь, необходимых для того, чтобы отрезать уши любому наглецу, посмевшему оскорбить тебя.
— Мы, наш маленький дружочек, — заговорил в свою очередь Паспуаль, сопя и энергично размахивая руками, — научим тебя парировать любой удар…
— Благодарю вас, господа, я ничуть не сомневаюсь, что вы сдержите свое обещание, но — увы, — вздохнул юный акробат, — мое время еще не пришло! Не тревожьте мне душу, расписывая поединки гигантов… Впрочем, я верю, что мой час настанет и сам Господь укажет мне, когда именно!
— Ну, что ж! — вздохнул Кокардас, залпом осушая стакан белого вина. — Жаль, конечно, что ты еще мал, но мы всегда рады видеть тебя… Уверен, что рано или поздно ты обязательно станешь настоящим парижанином, а значит, и непревзойденным мастером клинка! А пока — давай рассказывай! Что за попутный ветер занес тебя к нам, к мэтру Кокардасу-младшему и его великолепному компаньону?
За десять минут Анри изложил суть дела.
Наступила тишина, затем фехтовальщики обменялись взглядами и принялись яростно потирать затылки, что являлось обыкновенным свидетельством их глубокой озабоченности.
— Что ты на это скажешь, Паспуаль?
— А ты, Кокардас?
И снова воцарилась тишина, тяжелая, словно могильная плита. Все это время Анри одолевали невеселые мысли: «Неужели и они струсят, как струсил достойный господин Плуф?»
Первым заговорил Паспуаль:
— Малыш, мы каждый день даем уроки самым высокопоставленным вельможам, а иногда даже господам судейским, то есть, я хочу сказать, моего благородного друга и меня связывают определенные обязательства…
— Да к тому же, caramba[33], — перебил Кокардас, — брату Паспуалю, как бывшему помощнику цирюльника, нередко приходилось заниматься такими вещами…
— И слышать много такого…
— Сам понимаешь, приятель!
— В общем, — заключил нормандец, — я советую тебе, сынок, не беспокоить понапрасну молодцов из Большого Шатле… Кабачок «Сосущий теленок» им отлично известен. Они уже много раз Пытались застать врасплох его завсегдатаев — причем патруль возглавлял сам месье де Ла Рейни! — но все напрасно…
Знайте, мой маленький друг, что хозяйка этого подозрительного заведения, Злая Фея, как прозвали ее сами клиенты, куда хитрее господина генерал-лейтенанта полиции и запросто заткнет за пояс всех его офицеров. Она прекрасно умеет хранить свои тайны!
— Мы знаем всех ее наемников… — добавил Кокардас-младший. — Они неплохо владеют клинком, но слишком неразборчивы в средствах и ведут себя зачастую просто отвратительно. Тот длинный, о котором ты рассказал, действительно прозывается Эстафе, а его великан-приятель — Жоэль де Жюган. Все они, вместе с Марселем де Ремайем, одним миром мазаны. Эти люди не гнушаются наносить удары в спину! Каково?!
— Я уже встретился с одним из них… под водой. И клянусь, что не отступлю, когда встречусь с ними еще раз! Пускай не надеются: им не уйти от моей мести!
— Ах ты, задиристый молодой петушок! — брат Паспуаль.
— Но как же быть?! — с отчаянием в голосе воскликнул мальчик. — Я один не справлюсь! Неужто Армель не на что надеяться? Неужто она больше никогда не увидит отца?
— Не торопись… — спокойным тоном произнес Паспуаль. — Не торопись и выслушай нас, мальчуган… Надеюсь, ты понимаешь, что совать нос в подобные дела — небезопасно? Мы можем навлечь на себя крупные неприятности, и черт меня побери, если…
— Людям нашего ремесла, — перебил его Кокардас, нещадно теребивший свои великолепные черные усы, — не положено проявлять любопытство… Ведь к нам приходит самая пестрая публика…
Он встал, тяжело вздохнул и еще раз наполнил стакан белым вином; брат же Паспуаль отложил в сторону свою книгу. Затем оба снова стали неистово потирать затылки.
«Значит, вы боитесь?» Юный артист «Очаровательного театра» уже открыл рот, чтобы задать мэтрам этот вопрос, однако вовремя спохватился. Ни для пылкого Кокардаса, ни для рассудительного Паспуаля не существовало опасности, которая могла бы их остановить. Впрочем, южанин немедленно объяснил их поведение:
— Мы никого не боимся, сынок, но вот наше ремесло… Видишь ли, честь мундира обязывает…
— Понимаю, — ответил Анри. — Если вы вмешаетесь в эту историю, вы рискуете потерять клиентов; не так ли?
— Вот-вот, ты попал в самую точку, — без всякого смущения подтвердил нормандец и выразительно пошевелил пальцами, словно пересчитывал воображаемые монеты. — Тот, кто лучше всех платит, далеко не всегда самый честный… — присовокупил он. — Большинство слуг владелицы «Теленка» — сущие канальи…
Тут к Анри твердым шагом подошел мэтр Кокардас. Он положил руки ему на плечи, и мальчик понял, что решение принято.
— Сынок, — заявил фехтовальщик, — не отчаивайся: отец твоей белокурой красавицы жив. Да, все верно, в «Сосущем теленке» люди пропадают, но там никогда никого не убивали. Из этого и надо исходить. Что же до его спасения, то тут ни мой товарищ, ни я ничего не можем поделать. Ты займешься этим сам… когда подрастешь. Так что потерпи немного, а потом приходи к нам, и пусть нас черти разорвут, если мы не сделаем из тебя первый клинок королевства. А уж со шпагой в руке ты горы свернешь, сотворишь любое чудо!
— И не спеши, — добавил Паспуаль, пастырским жестом благословляя мальчика, — имей терпение и мужество! Этот совет мы даем тебе от чистого сердца.
В тот же вечер, когда Венсенский лес уже окутала темнота, Анри сидел возле своей маленькой «сестрички» и, утешая ее, говорил:
— Оливье де Сов жив. Мои старшие друзья подтвердили это. Не плачь, Армель. Я поклялся вернуть тебе отца и сдержу свою клятву! А пока успокойся, верь мне и жди. Я беру тебя под свое покровительство и обязуюсь защищать от любых врагов. Слово Лагардера!
— Лагардера? — воскликнула девочка. — Ах, как же мне нравится это имя! Оно такое звонкое и светлое. Хорошо бы, если бы это было твое настоящее имя!
— Мне оно тоже по душе, — ответил Анри, невольно понизив голос, — и я бы очень хотел зваться Лагардером… Впрочем, может быть, мое настоящее имя звучит еще лучше… Знаешь, мое рождение окутано тайной… Почтение, которое оказывает мне госпожа Бернар, а также то, о чем она говорила нынче утром, лишний раз убеждает меня в том, что я принадлежу к древнему дворянскому роду.
И он рассказал Армель, что уже не раз донимал добрую женщину расспросами о своем происхождении. Однако та была непреклонна и ласково, но твердо отказывалась удовлетворить любопытство мальчика и поведать ему правду о его семье. Анри был еще слишком юн.
— Я ребенок, слышите ли, ребенок! — с досадой воскликнул Маленький Парижанин. — Все только это и твердят… А ведь я сгораю от нетерпения вступить в битву с врагами, встретиться с ними лицом к лицу, как подобает настоящему мужчине… Ах, когда же наконец я смогу держать в руке настоящую шпагу!
Слова Анри достигли слуха мадам Бернар. Отложив заштопанную ею одежду, она набожно перекрестилась и прошептала:
— Господи, внемли молитве рабы твоей и защити этого ребенка! Забыв о себе, я растила и воспитывала его, но сейчас я слушаю его жалобы и боюсь. Мне кажется, что жизнь его не будет спокойной. В его жилах течет горячая кровь, и все Лагардеры беспощадны к своим обидчикам. Господи, сделай так, чтобы эта девочка, такая красивая и такая кроткая, сумела удержать его от крайностей, когда меня уже не будет на свете. Пусть она станет добрым ангелом моего Анри, моего любимца, наследника престола Гвасталлы!
Часть вторая
БЕРЕГОВОЕ БРАТСТВО
I
ОЛИВЬЕ ДЕ СОВ
Оливье следовал за Эстафе и удивлялся все больше и больше. Выйдя из прокопченного зала «Сосущего теленка», мужчины спустились в подвал. Эстафе зажег свечу, и они долго шли по узкому коридору, где слышалось журчание воды, а из-под ног разбегались во все стороны огромные крысы.
Оливье де Сов шутливо заметил:
— Похоже, что здесь нашли себе пристанище все грызуны и пауки Парижа. Послушайте, приятель, почему вы ведете меня столь странным путем?
В иных обстоятельствах верный слуга госпожи Миртиль, гибкий, сильный и коварный, словно хищный зверь, несомненно ответил бы грубостью, насмешкой, а то и ударом кулака. Но еще свежее воспоминание о поединке Оливье с наемным убийцей Марселем де Ремайем удерживало его в рамках приличий… На перевязи у отца Армель висела длинная и непобедимая шпага… Оливье де Сов вправе был рассчитывать на-уважительное к себе отношение!
Поэтому Эстафе удовольствовался тем, что пробормотал что-то нечленораздельное и ускорил шаг.
Потайной коридор, который, как легко было догадаться, соединял кабачок с особняком Сен-Мара, уперся в железную дверь; Эстафе достал из кармана ключ и отпер ее.
— Проходите, сударь! — пригласил он Оливье. Тот пожал плечами, усмехнулся про себя, ибо подобная таинственность претила ему и казалась совершенно бессмысленной, однако же шагнул вперед.
Взору его открылась стремительно бегущая наверх каменная винтовая лестница; Эстафе с шумом захлопнул дверь. Тусклое пламя свечи освещало узкие ступени, подъем по которым затянулся до бесконечности… Но вот они добрались до верхнего помещения, где в беспорядке были свалены самые разные вещи: кухонная утварь, поломанная кушетка, потрепанные кресла, ржавые доспехи, старые шпаги, какие-то непонятные тюки, перевязанные веревкой, кипы старой одежды, кишевшие насекомыми… Одним словом, они очутились в некоем весьма неприглядном месте, которое, не сговариваясь, миновали очень быстрым шагом, почти бегом.
Наконец Оливье ступил на маленькую площадку между лестничными пролетами. Перед собой он видел новую лестницу: она вела вниз и была еще уже прежней — настоящий потайной ход…
Это утомительное хождение вверх и вниз ему порядком надоело, но, сдержавшись, чтобы не вспылить, благородный молодой человек решил перевести все в шутку.
— Держу пари, — сказал он, — что нам теперь снова предстоит спускаться. Я выиграл, не так ли?
Эстафе, набычившись, поклонился и с трудом выдавил из себя коротенький ответ:
— В общем-то, да…
Потом он снова пошел впереди Оливье, пробормотав:
— Предупреждаю вас, что ступеньки очень крутые…
В ту минуту, когда шевалье наконец вычислил, что они спустились двумя этажами ниже того помещения, куда привела их лестница, ведущая вверх, его провожатый остановился перед неприметной дверью, постучал и стал ждать.
Дверь быстро и бесшумно распахнулась, и в проеме возникла хорошенькая девушка. Это была Бабетта Жертро, горничная госпожи Миртиль.
Она почтительно поклонилась; Оливье, вежливый с дамами, подобно Королю-Солнце, который любезно приветствовал всех женщин, к какому бы сословию те ни принадлежали, также улыбнулся. Жертро держала в руке роскошный подсвечник с шестью свечами.
— Сударь, — произнесла она своим мелодичным голосом, — не соблаговолите ли вы последовать за мной?
Согласно кивнув, Оливье пустился в путь по длинному коридору, но уже не темному и закопченному, а светлому и свежевыкрашенному. Время от времени любезная Бабетта оборачивалась, и ее лукавый взор пытался перехватить взгляд молодого человека, которого она находила вполне в своем вкусе. Оливье де Сов всегда нравился женщинам.
Наконец она ввела посетителя в роскошно обставленную комнату, освещенную многосвечовой люстрой. Все здесь свидетельствовало об изысканном вкусе хозяев: на стенах висели полотна выдающихся живописцев, повсюду стояли цветы в красивых вазах, там и сям виднелись изящные безделушки. Служанка легонько постучала во внушительную двустворчатую дверь, над которой висело прекрасной работы зеркало. Раздался женский голос, звонкий, мелодичный, но вместе с тем властный:
— Введите его, Жертро!
Дверь распахнулась, и бедный Оливье, ослепленный открывшейся перед ним картиной, невольно отступил на несколько шагов.
После всех испытаний последних дней, когда ему пришлось жестоко страдать при виде голодной дочери и голодать самому, переживать мучительный стыд, бродя по Ярмарке наемников в поисках того, кто пожелал бы заплатить ему за его искусство владеть шпагой, волноваться за Армель, находившуюся вместе с ним в «Сосущем теленке» среди всякого сброда, драться с опытнейшим фехтовальщиком Парижа и отражать атаки доброго десятка головорезов, — так вот, пройдя через все это, он оказался теперь среди позабытой им роскоши, да еще в обществе молодой и необычайно красивой женщины в изящном, сшитом по последней моде платье.
В последний момент — из-за кокетства или же (как знать?) под натиском нахлынувших на нее воспоминаний о давней любви — Миртиль отказалась от седого парика и морщин, нарисованных на ее ослепительной белизны коже.
Совершенный по исполнению грим представил Оливье де Сову яркую блондинку с нежно-розовой кожей и слегка раскосыми глазами. Она ничем не напоминала мадемуазель Гримпарт, его возлюбленную из Ниора, жгучую брюнетку с огромными круглыми глазами и бледным матовым лицом. Голос прекрасной дамы также не пробудил в нем воспоминаний, ибо был низким и хрипловатым. Красавица протянула ему руку, унизанную перстнями, и сказала:
— Сударь, мне приятно было узнать, что я могу быть вам полезной.
С присущим ему изяществом Оливье поцеловал протянутую ему хорошенькую ручку, отчего сердце Злой Феи сжалось от пробудившихся в ней чувств.
(Отметим, между прочим, что едва дверь за шевалье де Совом закрылась, как Эстафе ретировался.)
— Садитесь, — пригласила Оливье госпожа Миртиль, грациозно опускаясь в кресло.
Молодой человек, которого бросало то в жар, то в холод, нерешительно сел на указанное ему канапе. Он беспрестанно спрашивал себя: «А не снится ли мне все это?»
Оливье де Сов был молод, отважен, горяч; он был мужчиной. Сейчас перед ним сидела очаровательная женщина, так разве мог он бесстрастно взирать на эти обнаженные руки, эту стройную шею, эти перламутровые плечи, эту ямку на груди, еле прикрытой кружевами? С тех пор как умерла его жена, он не знал женской ласки.
Поняв причину его замешательства, Миртиль возликовала. Она принадлежала к тому типу женщин, которые считают себя надежно защищенными от стрел Эроса и всегда бывают чрезвычайно удивлены, когда стрела эта ранит их в самое сердце.
Взгляд ее, устремленный на отца Армель, становился все нежнее.
«Если он решится взять эту крепость приступом, она падет без боя… — думала госпожа Миртиль. — Если он поцелует меня, я не смогу устоять… Тем хуже для него!»
Но Оливье уже взял себя в руки. Перед его внутренним взором вновь возник призрак нищеты. Голод, болезнь, заботы о хлебе насущном не способствуют служению Венере. Роскошь гостиной и ослепительная красота женщины плохо гармонировали с тем бедственным положением, в котором находился злосчастный дворянин из Пуату.
Сражаясь за самого себя, он мог быть уверен в победе; однако он не позволил этим мыслям одержать верх, твердо решив пожертвовать собой ради дочери, ибо жизнь его малышки зависела теперь от щедрот этой белокурой богини.
Страшная робость сковала все его члены. Доведенный до крайности, он, мужчина, вынужден был ради своего ребенка просить средств на пропитание.
Миртиль презрительно повела великолепными плечами. Она без труда читала в душе Оливье: он не осмелится…
Понимая, что шевалье не решится даже нарушить свое смиренное молчание, она, не забывая следить за своим голосом, заговорила первой:
— Я заметила вас, когда шла по Новому мосту. Ваш печальный вид тронул мое сердце. Женщины обладают даром ясновидения… Я поняла, что лишь непомерное бремя несчастий, обрушившихся на вас, могло заставить вас появиться на Ярмарке наемников, да еще вместе с ребенком ангельской красоты… Полагаю, это ваша дочь?
Безмолвные рыдания снова сдавили горло молодого человека, и он смог в ответ лишь кивнуть.
— Вы, конечно, дворянин? — продолжала расспрашивать Злая Фея. — И раз вы, попав в затруднительное положение, решились продавать вашу шпагу, значит, вы неплохо ею владеете?
Она замолчала; на губах ее играла загадочная улыбка. Оливье не подозревал, что она прекрасно осведомлена о его виртуозном владении клинком. И он ответил без хвастовства, но не без гордости:
— Сударыня, если бы я был родом из Гаскони, я стал бы долго распространяться на эту тему. Но я родился в Пуату, где бахвальство не в чести. Если вас интересуют мои таланты бретера, скажу одно: единственный, кто смог коснуться меня концом своей рапиры, был покойный Сирано де Бержерак, упокой Господь его душу!
Миртиль якобы невзначай выставила вперед правую ножку в изящной туфельке, оправила юбку, приоткрыв при этом точеную щиколотку, туго обтянутую шелковым, расшитым серебром чулком, и продолжила допрос.
— Нет ли у вас еще каких-то достоинств? Мне очень хочется помочь вам, но пока я не вижу, чем ваше умение обращаться со шпагой может быть мне полезным… У меня нет врагов, и я никого не собираюсь убивать!
— Сударыня, — произнес Оливье после недолгих колебаний, — ни одно поручение, сколь бы опасным оно ни было, не пугает меня… Вы можете также располагать мною на море, я немного разбираюсь в морском деле. В доказательство скажу, что я был арматором[34], поэтому смогу быть неплохим матросом.
— Как интересно! — воскликнула коварная притворщица, и глаза ее заблестели.
На этот раз ее интерес был неподдельным. Прошлое Оливье де Сова — со времени его женитьбы и до вчерашнего дня — было ей неизвестно.
И Миртиль немедленно захотела выведать у него хотя бы какие-нибудь подробности.
— Мой тесть, господин Рамель, — объяснил Оливье, — был одним из самых богатых арматоров в Рошфоре. На его верфях строились превосходные парусные суда. У меня самого в Ла Рошели был баркас, на котором я часто выходил в открытый океан. Впрочем, я равно могу стоять у штурвала фрегатов Королевского флота.
— Как интересно! — повторила Миртиль.
— Соперники завидовали господину Рамелю. Имея сильную, поддержку при дворе, они лишили нас заказов Морского департамента… Все договоры были уничтожены… Но это еще не все! Ему объявили войну не на жизнь, а на смерть. Тесть мой едва избежал бесчестья… За четыре года его совершенно разорили! Он умер от горя… Вскоре Франсуаза, моя милая жена, последовала за ним… Честь требовала, чтобы я уплатил оставшиеся долги. Когда я это сделал, сударыня, у меня остались только моя дочь, моя шпага и те лохмотья, в которые мы с ней одеты… Гордость не позволила мне искать поддержки у короля… Остальное вы знаете…
Пока Оливье говорил, его вероломную собеседницу обуревали весьма противоречивые чувства.
Женщина, чьим кумиром было золото, торговка, преклонявшаяся перед богатством, драгоценностями, титулами и почестями, красавица, имевшая возможность удовлетворить свое тщеславие, Миртиль размышляла: «Подобные новобранцы встречаются нечасто… Такие люди ценятся на вес золота. Его не надо обучать ни ремеслу солдата, ни искусству моряка. Он знает и то и другое. Я видела его в деле, когда он фехтовал с завсегдатаями „Сосущего теленка“: мужество, ловкость, великолепное самообладание…
Из таких храбрецов получаются великие воины. А их-то нам и не хватает!
Там он придется ко двору. Я смогу дорого за него взять».
Возлюбленная, еще не пришедшая в себя после утраты поклонника, покинутая невеста, чувственная женщина — все эти дамы разом пытались найти общий язык с деловой особой, которая оценивала мужчин примерно так же, как барышник на ярмарке оценивает лошадь.
Итак, Миртиль продолжила беседу сама с собой: «Как знать? Теперь он вдовец… Мой муж, сьер Годфруа Кокбар, ему в подметки не годится ни по уму, ни по красоте, ни по отваге… Можно было бы все уладить. Кокбар любит только золото, так что на известных условиях он охотно закроет на все глаза. Да и в Париже он теперь бывает редко. Я молода и привлекательна… Я вновь завоюю сердце этого дворянина…»
Оливье де Сов шутливо заметил:
— Похоже, что здесь нашли себе пристанище все грызуны и пауки Парижа. Послушайте, приятель, почему вы ведете меня столь странным путем?
В иных обстоятельствах верный слуга госпожи Миртиль, гибкий, сильный и коварный, словно хищный зверь, несомненно ответил бы грубостью, насмешкой, а то и ударом кулака. Но еще свежее воспоминание о поединке Оливье с наемным убийцей Марселем де Ремайем удерживало его в рамках приличий… На перевязи у отца Армель висела длинная и непобедимая шпага… Оливье де Сов вправе был рассчитывать на-уважительное к себе отношение!
Поэтому Эстафе удовольствовался тем, что пробормотал что-то нечленораздельное и ускорил шаг.
Потайной коридор, который, как легко было догадаться, соединял кабачок с особняком Сен-Мара, уперся в железную дверь; Эстафе достал из кармана ключ и отпер ее.
— Проходите, сударь! — пригласил он Оливье. Тот пожал плечами, усмехнулся про себя, ибо подобная таинственность претила ему и казалась совершенно бессмысленной, однако же шагнул вперед.
Взору его открылась стремительно бегущая наверх каменная винтовая лестница; Эстафе с шумом захлопнул дверь. Тусклое пламя свечи освещало узкие ступени, подъем по которым затянулся до бесконечности… Но вот они добрались до верхнего помещения, где в беспорядке были свалены самые разные вещи: кухонная утварь, поломанная кушетка, потрепанные кресла, ржавые доспехи, старые шпаги, какие-то непонятные тюки, перевязанные веревкой, кипы старой одежды, кишевшие насекомыми… Одним словом, они очутились в некоем весьма неприглядном месте, которое, не сговариваясь, миновали очень быстрым шагом, почти бегом.
Наконец Оливье ступил на маленькую площадку между лестничными пролетами. Перед собой он видел новую лестницу: она вела вниз и была еще уже прежней — настоящий потайной ход…
Это утомительное хождение вверх и вниз ему порядком надоело, но, сдержавшись, чтобы не вспылить, благородный молодой человек решил перевести все в шутку.
— Держу пари, — сказал он, — что нам теперь снова предстоит спускаться. Я выиграл, не так ли?
Эстафе, набычившись, поклонился и с трудом выдавил из себя коротенький ответ:
— В общем-то, да…
Потом он снова пошел впереди Оливье, пробормотав:
— Предупреждаю вас, что ступеньки очень крутые…
В ту минуту, когда шевалье наконец вычислил, что они спустились двумя этажами ниже того помещения, куда привела их лестница, ведущая вверх, его провожатый остановился перед неприметной дверью, постучал и стал ждать.
Дверь быстро и бесшумно распахнулась, и в проеме возникла хорошенькая девушка. Это была Бабетта Жертро, горничная госпожи Миртиль.
Она почтительно поклонилась; Оливье, вежливый с дамами, подобно Королю-Солнце, который любезно приветствовал всех женщин, к какому бы сословию те ни принадлежали, также улыбнулся. Жертро держала в руке роскошный подсвечник с шестью свечами.
— Сударь, — произнесла она своим мелодичным голосом, — не соблаговолите ли вы последовать за мной?
Согласно кивнув, Оливье пустился в путь по длинному коридору, но уже не темному и закопченному, а светлому и свежевыкрашенному. Время от времени любезная Бабетта оборачивалась, и ее лукавый взор пытался перехватить взгляд молодого человека, которого она находила вполне в своем вкусе. Оливье де Сов всегда нравился женщинам.
Наконец она ввела посетителя в роскошно обставленную комнату, освещенную многосвечовой люстрой. Все здесь свидетельствовало об изысканном вкусе хозяев: на стенах висели полотна выдающихся живописцев, повсюду стояли цветы в красивых вазах, там и сям виднелись изящные безделушки. Служанка легонько постучала во внушительную двустворчатую дверь, над которой висело прекрасной работы зеркало. Раздался женский голос, звонкий, мелодичный, но вместе с тем властный:
— Введите его, Жертро!
Дверь распахнулась, и бедный Оливье, ослепленный открывшейся перед ним картиной, невольно отступил на несколько шагов.
После всех испытаний последних дней, когда ему пришлось жестоко страдать при виде голодной дочери и голодать самому, переживать мучительный стыд, бродя по Ярмарке наемников в поисках того, кто пожелал бы заплатить ему за его искусство владеть шпагой, волноваться за Армель, находившуюся вместе с ним в «Сосущем теленке» среди всякого сброда, драться с опытнейшим фехтовальщиком Парижа и отражать атаки доброго десятка головорезов, — так вот, пройдя через все это, он оказался теперь среди позабытой им роскоши, да еще в обществе молодой и необычайно красивой женщины в изящном, сшитом по последней моде платье.
В последний момент — из-за кокетства или же (как знать?) под натиском нахлынувших на нее воспоминаний о давней любви — Миртиль отказалась от седого парика и морщин, нарисованных на ее ослепительной белизны коже.
Совершенный по исполнению грим представил Оливье де Сову яркую блондинку с нежно-розовой кожей и слегка раскосыми глазами. Она ничем не напоминала мадемуазель Гримпарт, его возлюбленную из Ниора, жгучую брюнетку с огромными круглыми глазами и бледным матовым лицом. Голос прекрасной дамы также не пробудил в нем воспоминаний, ибо был низким и хрипловатым. Красавица протянула ему руку, унизанную перстнями, и сказала:
— Сударь, мне приятно было узнать, что я могу быть вам полезной.
С присущим ему изяществом Оливье поцеловал протянутую ему хорошенькую ручку, отчего сердце Злой Феи сжалось от пробудившихся в ней чувств.
(Отметим, между прочим, что едва дверь за шевалье де Совом закрылась, как Эстафе ретировался.)
— Садитесь, — пригласила Оливье госпожа Миртиль, грациозно опускаясь в кресло.
Молодой человек, которого бросало то в жар, то в холод, нерешительно сел на указанное ему канапе. Он беспрестанно спрашивал себя: «А не снится ли мне все это?»
Оливье де Сов был молод, отважен, горяч; он был мужчиной. Сейчас перед ним сидела очаровательная женщина, так разве мог он бесстрастно взирать на эти обнаженные руки, эту стройную шею, эти перламутровые плечи, эту ямку на груди, еле прикрытой кружевами? С тех пор как умерла его жена, он не знал женской ласки.
Поняв причину его замешательства, Миртиль возликовала. Она принадлежала к тому типу женщин, которые считают себя надежно защищенными от стрел Эроса и всегда бывают чрезвычайно удивлены, когда стрела эта ранит их в самое сердце.
Взгляд ее, устремленный на отца Армель, становился все нежнее.
«Если он решится взять эту крепость приступом, она падет без боя… — думала госпожа Миртиль. — Если он поцелует меня, я не смогу устоять… Тем хуже для него!»
Но Оливье уже взял себя в руки. Перед его внутренним взором вновь возник призрак нищеты. Голод, болезнь, заботы о хлебе насущном не способствуют служению Венере. Роскошь гостиной и ослепительная красота женщины плохо гармонировали с тем бедственным положением, в котором находился злосчастный дворянин из Пуату.
Сражаясь за самого себя, он мог быть уверен в победе; однако он не позволил этим мыслям одержать верх, твердо решив пожертвовать собой ради дочери, ибо жизнь его малышки зависела теперь от щедрот этой белокурой богини.
Страшная робость сковала все его члены. Доведенный до крайности, он, мужчина, вынужден был ради своего ребенка просить средств на пропитание.
Миртиль презрительно повела великолепными плечами. Она без труда читала в душе Оливье: он не осмелится…
Понимая, что шевалье не решится даже нарушить свое смиренное молчание, она, не забывая следить за своим голосом, заговорила первой:
— Я заметила вас, когда шла по Новому мосту. Ваш печальный вид тронул мое сердце. Женщины обладают даром ясновидения… Я поняла, что лишь непомерное бремя несчастий, обрушившихся на вас, могло заставить вас появиться на Ярмарке наемников, да еще вместе с ребенком ангельской красоты… Полагаю, это ваша дочь?
Безмолвные рыдания снова сдавили горло молодого человека, и он смог в ответ лишь кивнуть.
— Вы, конечно, дворянин? — продолжала расспрашивать Злая Фея. — И раз вы, попав в затруднительное положение, решились продавать вашу шпагу, значит, вы неплохо ею владеете?
Она замолчала; на губах ее играла загадочная улыбка. Оливье не подозревал, что она прекрасно осведомлена о его виртуозном владении клинком. И он ответил без хвастовства, но не без гордости:
— Сударыня, если бы я был родом из Гаскони, я стал бы долго распространяться на эту тему. Но я родился в Пуату, где бахвальство не в чести. Если вас интересуют мои таланты бретера, скажу одно: единственный, кто смог коснуться меня концом своей рапиры, был покойный Сирано де Бержерак, упокой Господь его душу!
Миртиль якобы невзначай выставила вперед правую ножку в изящной туфельке, оправила юбку, приоткрыв при этом точеную щиколотку, туго обтянутую шелковым, расшитым серебром чулком, и продолжила допрос.
— Нет ли у вас еще каких-то достоинств? Мне очень хочется помочь вам, но пока я не вижу, чем ваше умение обращаться со шпагой может быть мне полезным… У меня нет врагов, и я никого не собираюсь убивать!
— Сударыня, — произнес Оливье после недолгих колебаний, — ни одно поручение, сколь бы опасным оно ни было, не пугает меня… Вы можете также располагать мною на море, я немного разбираюсь в морском деле. В доказательство скажу, что я был арматором[34], поэтому смогу быть неплохим матросом.
— Как интересно! — воскликнула коварная притворщица, и глаза ее заблестели.
На этот раз ее интерес был неподдельным. Прошлое Оливье де Сова — со времени его женитьбы и до вчерашнего дня — было ей неизвестно.
И Миртиль немедленно захотела выведать у него хотя бы какие-нибудь подробности.
— Мой тесть, господин Рамель, — объяснил Оливье, — был одним из самых богатых арматоров в Рошфоре. На его верфях строились превосходные парусные суда. У меня самого в Ла Рошели был баркас, на котором я часто выходил в открытый океан. Впрочем, я равно могу стоять у штурвала фрегатов Королевского флота.
— Как интересно! — повторила Миртиль.
— Соперники завидовали господину Рамелю. Имея сильную, поддержку при дворе, они лишили нас заказов Морского департамента… Все договоры были уничтожены… Но это еще не все! Ему объявили войну не на жизнь, а на смерть. Тесть мой едва избежал бесчестья… За четыре года его совершенно разорили! Он умер от горя… Вскоре Франсуаза, моя милая жена, последовала за ним… Честь требовала, чтобы я уплатил оставшиеся долги. Когда я это сделал, сударыня, у меня остались только моя дочь, моя шпага и те лохмотья, в которые мы с ней одеты… Гордость не позволила мне искать поддержки у короля… Остальное вы знаете…
Пока Оливье говорил, его вероломную собеседницу обуревали весьма противоречивые чувства.
Женщина, чьим кумиром было золото, торговка, преклонявшаяся перед богатством, драгоценностями, титулами и почестями, красавица, имевшая возможность удовлетворить свое тщеславие, Миртиль размышляла: «Подобные новобранцы встречаются нечасто… Такие люди ценятся на вес золота. Его не надо обучать ни ремеслу солдата, ни искусству моряка. Он знает и то и другое. Я видела его в деле, когда он фехтовал с завсегдатаями „Сосущего теленка“: мужество, ловкость, великолепное самообладание…
Из таких храбрецов получаются великие воины. А их-то нам и не хватает!
Там он придется ко двору. Я смогу дорого за него взять».
Возлюбленная, еще не пришедшая в себя после утраты поклонника, покинутая невеста, чувственная женщина — все эти дамы разом пытались найти общий язык с деловой особой, которая оценивала мужчин примерно так же, как барышник на ярмарке оценивает лошадь.
Итак, Миртиль продолжила беседу сама с собой: «Как знать? Теперь он вдовец… Мой муж, сьер Годфруа Кокбар, ему в подметки не годится ни по уму, ни по красоте, ни по отваге… Можно было бы все уладить. Кокбар любит только золото, так что на известных условиях он охотно закроет на все глаза. Да и в Париже он теперь бывает редко. Я молода и привлекательна… Я вновь завоюю сердце этого дворянина…»