Страница:
Гонзага из Мантуи, с наслаждением принимая участие в попойках и в галантных приключениях новых друзей, что, к слову сказать, не требовало от него никаких затрат, не забывал вместе с тем о главной своей цели. Ему была обещана богатая невеста, и он не уставал напоминать об этом племяннику короля.
Однажды герцог Шартрский сказал ему:
— Я думаю о вас… Хотя и не понимаю, что, черт возьми, заставляет вас так стремиться к свадебному венцу? Неужели вам не терпится стать рогоносцем? Впрочем, о вкусах не спорят! Я знаю, кого предложить вам, и, полагаю, вы останетесь довольны. Есть одна изумительная женщина, дражайший друг: двадцать шесть лет, осанка королевы, чудные барвинковые глаза, волосы, подобные солнечным лучам… А уж как богата! Что скажете, мой милый шалопай? Вы покорите ее сердце при первой же встрече, в этом у меня нет сомнений!
— Знатного рода? — спросил герцог Мантуанский, желая подчеркнуть, что у такого вельможи, как он, могут существовать законные сомнения на сей счет.
— Более или менее, — отвечало его королевское высочество. — Ее зовут Жанна де Сеньеле, графиня де Монборон… Она дочь маркиза и государственного секретаря… а дед ее, Жан-Батист Кольбер, был одним из величайших наших министров. Итак, mio саго, если вы пожелаете углубиться далее, то встретитесь с торговцем сукном из Реймса… Но, может быть, ваши понятия о чистоте крови воспрепятствуют…
Гонзага расхохотался.
— К чему мне проявлять большую щепетильность, чем было принято в вашей собственной семье, монсеньор? Ведь вы принадлежите к династии Бурбонов, а, стало быть, в ваших жилах тоже течет немного крови тех самых Медичи, что были торговцами и банкирами во Флоренции! Поэтому и я не стану требовать, чтобы эта дама доказала наличие шестнадцати поколений благородных предков!
На следующий день, в Опере герцог Неверский показал ему графиню. Мало сказать, что она понравилась Карлу-Фердинанду — он попросту влюбился в нее с первого взгляда.
Вечером он доверительно сообщил Антуану де Пейролю:
— Очень скоро она станет герцогиней Мантуанской и Гвасталльской. Per Baccho! Она вполне этого заслуживает.
Этими неосторожными словами Гонзага, сам того не зная, искушал судьбу. Людям не дано предугадать, что ждет их в будущем, но они слишком часто об этом забывают.
XI
XII
Однажды герцог Шартрский сказал ему:
— Я думаю о вас… Хотя и не понимаю, что, черт возьми, заставляет вас так стремиться к свадебному венцу? Неужели вам не терпится стать рогоносцем? Впрочем, о вкусах не спорят! Я знаю, кого предложить вам, и, полагаю, вы останетесь довольны. Есть одна изумительная женщина, дражайший друг: двадцать шесть лет, осанка королевы, чудные барвинковые глаза, волосы, подобные солнечным лучам… А уж как богата! Что скажете, мой милый шалопай? Вы покорите ее сердце при первой же встрече, в этом у меня нет сомнений!
— Знатного рода? — спросил герцог Мантуанский, желая подчеркнуть, что у такого вельможи, как он, могут существовать законные сомнения на сей счет.
— Более или менее, — отвечало его королевское высочество. — Ее зовут Жанна де Сеньеле, графиня де Монборон… Она дочь маркиза и государственного секретаря… а дед ее, Жан-Батист Кольбер, был одним из величайших наших министров. Итак, mio саго, если вы пожелаете углубиться далее, то встретитесь с торговцем сукном из Реймса… Но, может быть, ваши понятия о чистоте крови воспрепятствуют…
Гонзага расхохотался.
— К чему мне проявлять большую щепетильность, чем было принято в вашей собственной семье, монсеньор? Ведь вы принадлежите к династии Бурбонов, а, стало быть, в ваших жилах тоже течет немного крови тех самых Медичи, что были торговцами и банкирами во Флоренции! Поэтому и я не стану требовать, чтобы эта дама доказала наличие шестнадцати поколений благородных предков!
На следующий день, в Опере герцог Неверский показал ему графиню. Мало сказать, что она понравилась Карлу-Фердинанду — он попросту влюбился в нее с первого взгляда.
Вечером он доверительно сообщил Антуану де Пейролю:
— Очень скоро она станет герцогиней Мантуанской и Гвасталльской. Per Baccho! Она вполне этого заслуживает.
Этими неосторожными словами Гонзага, сам того не зная, искушал судьбу. Людям не дано предугадать, что ждет их в будущем, но они слишком часто об этом забывают.
XI
В ЗАЛЕ ДЛЯ ФЕХТОВАНИЯ
В одно прекрасное утро, после ночной оргии, где песен было спето не меньше, чем выпито бутылок вина, утомившись от утех с легкомысленными прелестницами, три неразлучных Филиппа и Карл-Фердинанд де Гонзага покинули Пале-Рояль, внезапно ощутив, что им остро не хватает других, более благородных развлечений.
Все члены прославленного квартета, так огорчавшего своим поведением Версаль, прекрасно владели оружием и не раз доказывали свою доблесть — в особенности его королевское высочество, которому довелось отличиться и на поле брани.
Нынешней ночью принц вспоминал боевую юность, рассказывая массу забавных и трогательных историй своим собутыльникам, каждый из которых держал на коленях молоденькую актрису, опьяневшую от шампанского и от ласк.
В конечном счете все четверо так возбудились при мысли о воинской славе и подвигах, что отослали прочь разочарованных и обманутых девиц. Чувствуя, что заснуть сегодня все равно не удастся, принцы сочли за лучшее последовать совету герцога Неверского, который предложил:
— Друзья мои, не пофехтовать ли нам, чтобы как следует размяться?
Куда отправиться, сомнений не было. Есть ли, спрашивается, лучшее место для сей забавы истинных дворян, чем зал в двух шагах от Лувра, на улице Круа-де-Пети-Шам?
Модное заведение держали на паях гасконец с нормандцем, носившие имена, вполне отвечавшие их ремеслу: одного звали Кокардас, что означает «Кокардец», а другого — Паспуаль, то есть «Лампасник».
В этом зале принимали избранных, и принцы могли быть уверены, что встретят здесь лишь людей своего круга.
Достойные владельцы зала даже намекали, что однажды к ним заходил — разумеется, инкогнито — сам Король-Солнце, который оказал честь Кокардасу-младшему, скрестив с ним шпагу. Впрочем, можно ли во всем верить пустозвону-гасконцу и хитрецу-нормандцу?
— К несчастью, — горестно повествовал уроженец жаркой Тулузы, — наши проклятые страстишки сыграли с нами, как обычно, дурную шутку… От моего благородного друга прямо-таки разило вином. Ну что тут скажешь? Перебрал, черт побери! А сам я едва стоял на ногах, изнемогая от усталости после известных ночных сражений… Проклятье! Если уж говорить, так всю правду. Шпага его величества трижды пометила колет Паспуаля, я тоже пропустил два удара! Ах, дьявольщина! Наш монарх не сдержал презрительной улыбки… Как только я не умер от позора! Доселе жизнь моя была безупречной, без единого пятнышка — и вот такой афронт! До конца дней я буду краснеть при мысли об этом!
Паспуаль же, сохраняя присущие ему любезность и кротость, неизбежно поправлял приятеля своим гнусавым голосом:
— Прошу прощения, мой достославный и дражайший друг, но память тебя слегка подводит… В ночь перед историческим днем перебрал ты…
И, закатив к небу голубые глаза, добавлял со вздохом:
— А я… О, эта черненькая плутовка!
На что Кокардас-младший отвечал:
— Что в лоб, что по лбу! Из-за женщин и вина мы с тобой, бедняга, потеряли славу лучших клинков королевства. Клянусь, я и в могилу сойду безутешным!
Итак, поскольку на пыльные половицы зала для фехтования ступала нога самого короля, Кокардас и Паспуаль и бровью не повели, увидев перед собой племянника монарха, хоть тот пришел в сопровождении двух французских принцев и знатного итальянского вельможи… Видывали мы и не таких, было написано на лицах достойных escrimadores, а потому знатные посетители удостоились только кивка и салюта рапирой.
Как известно, в те времена заведение Кокардаса и Паспуаля процветало.
Один из них давал уроки фехтования юному герцогу де Вилеруа. Второй обучал маркиза де Монтескарпа секретам стремительной неотразимой атаки.
Принцы, переглянувшись, повесили на вешалку шляпы и плащи, выбрали, не чинясь, подходящие маски, перчатки и нагрудники, а затем с радостью встали в боевую позицию, обмениваясь веселыми репликами:
— Отрази-ка вот этот удар, мой Филипп!
— Твоя очередь, Карл-Фердинанд, mio саго!
— Вот тебе мой ответ, Невер!
Невер пропустил выпад партнера. В то время он еще не знал знаменитого удара, получившего впоследствии его имя, но сражался почти на равных с герцогом Мантуанским и Гвасталльским, который фехтовал превосходно.
Вскоре лотарингец и итальянец прекратили бой, заметив, что мастера с явным интересом подглядывают за ними.
— Послушайте-ка! — вдруг выпалил Кокардас-младший. — Скажу по чести, монсеньор, мне не слишком нравятся ваши финты… дьявольщина! К нашему климату они не подходят… но я должен признать…
— …что с их помощью, — продолжил своим медовым голоском Паспуаль, — можно очень легко отправить ad patres[52] зазевавшегося противника.
Гонзага с коротким сухим смешком опустил свое оружие.
— Я не боюсь никого, даже с рапирой без наконечника. Нет! Особенно с рапирой без наконечника!
Владельцы фехтовального зала с улыбкой переглянулись.
— Кроме?.. — ласково переспросил Амабль Паспуаль.
— Кроме?.. — грубовато подхватил Кокардас.
— Кроме?.. — осведомился герцог Мантуанский с некоторым раздражением и придвинулся к двум рубакам. — Кого вы имеете в виду?
Учителя фехтования шумно расхохотались и, не удостоив герцога ответом, обменялись рукопожатием.
Тогда лицо преступного вельможи исказилось от ярости под фехтовальной маской. Возможно, он не вполне протрезвел после ночной попойки? Как бы то ни было, он произнес вполголоса, но в тоне его звучало бешенство:
— Это что, вызов? Вы ставите под сомнение мое искусство и мое хладнокровие?
Герцог Шартрский предостерегающе положил руку ему на плечо. Он не любил случайных стычек. Сколько раз его бранил за это старый отец, герцог Филипп Орлеанский! Итак, он попытался урезонить Гонзага:
— Довольно, мой милый. Неужели такая безделица может вас вывести из себя?
В этих словах была сама мудрость. Однако Карл-Фердинанд не унялся и продолжил притворно спокойным тоном:
— Знайте, любезные, что принц де Гонзага, герцог Мантуанский и Гвасталльский никогда не оставляет вызов без ответа!
Нормандец промолвил медоточиво:
— Это делает вам честь, монсеньор…
— Дьявольщина! Чем лучше шпага, тем кровь горячей! — добавил гасконец, подмигивая компаньону.
— Я жду! — топнул ногой негодяй, не зная, что искушает тем самым судьбу. — Я жду имя! Назовите того, кто может сравниться со мной? Он сейчас здесь? Это один из вас?
— Упаси Бог! — потупился Паспуаль, заливаясь краской ложного стыда и пощипывая свою коротенькую бородку.
Тут в разговор вмешался герцог Неверский:
— Что вы тянете, любезные мэтры? Раз начали, то говорите!
Мастера снова переглянулись. Казалось, они уже сожалеют о неосторожно сорвавшихся словах.
Тогда объяснений потребовал сам принц крови.
Паспуаль обронил слезу, а Кокардас немедля осушил полуштоф рейнвейна, всегда стоявший под рукой.
— Это всем молодцам молодец! — промолвил он наконец, обтирая усы. — И с кем он только не дрался, разбойник! А первые свои уроки получил здесь… в этом самом зале…
— О! — вздохнул его компаньон. — Это бриллиант чистейшей воды! И задал же он нам жару! Какая шпага!
Гонзага гордо вскинул голову.
— Увидим! — нетерпеливо сказал он. — Хватит играть в прятки, любезные! Имя! Извольте назвать этого человека!
Он уже собирался сорвать маску и отшвырнуть ее в угол, когда тулузец, внезапно приблизившись к герцогу вплотную, бросил небрежно ему в лицо:
— Анри де Лагардер!
Кроме Карла-Фердинанда, никто не услышал этого имени. Никто не увидел, как позеленел изменник-герцог; никто не заметил страшной гримасы, исказившей его лицо, и зловещей молнии, сверкнувшей в темных глазах.
Как истинный итальянец, он прежде всего подумал о том, что надо поставить свечку перед статуей Мадонны. Благодаря металлической решетке на фехтовальной маске ему удалось скрыть свои истинные чувства, и друзья не заподозрили ничего необычного в его поведении.
Вторая мысль герцога также была незатейливо-простой:
«Как только вернусь, прикончу эту скотину Пейроля!»
Третья же относилась к неожиданно обретенному племяннику: «Молодому Лагардеру не жить!»
Зять доброго герцога Гвасталльского умел владеть собой. Поэтому он ответил Кокардасу пренебрежительным тоном, как и подобало столь знатному вельможе:
— Я охотно преподам урок этому Лага… Лагага… как вы его там назвали?
Гасконец счел за лучшее промолчать. Интуиция подсказывала ему, что не следует трепать на всех перекрестках имя столь любимого им Маленького Парижанина. Запустив пятерню в свою черную гриву, он произнес наконец:
— Подлинное сокровище, монсеньор! Всего пятнадцать лет, но…
— Неужели ты собираешься мериться силами с мальчишкой? — вмешался герцог Неверский. — Гонзага, займись воспитанием своего кузена, он совсем отбился от рук! Пойдем отсюда, Карл-Фердинанд! Не забивай себе голову этими глупостями!
Однако Паспуаль не преминул возразить:
— Прошу прощения у вашей светлости, но этот мальчишка уже успел нанизать на вертел троих молодцов, у которых и голова, и руки были на месте… Впрочем, я нижайше умоляю его королевское высочество не обращать внимания на эти мелкие подробности…
— Я ничего не слышал! — любезно заверил его герцог Шартрский.
— Он уже был бы младшим лейтенантом… к несчастью, одним из этих троих оказался его капитан, барон де Жевезе…
— Вот это да! — с восхищением молвил Невер.
— А как обстоит дело со слухом у его величества? — осведомился племянник короля. Паспуаль улыбнулся.
— Похоже, монарх об этом ничего не знает. Капитан де Жевезе был сам виноват… И полковник взял под защиту нашего Маленького Парижанина… нашего бывшего горбуна…
— Это еще кто такие? — проворчал Карл-Фердинанд IV.
Кокардас в двух словах объяснил ситуацию, и Гонзага почувствовал, как холодный пот струйками потек у него по спине.
«То ли похищенный, то ли найденный мальчик, — думал он. — Мамаша Бернар… иными словами, Сюзон, девка Пейроля… Сомнений больше нет! Этот молокосос — сын Дории. Один из нас должен умереть! Я приложу все усилия, чтобы уничтожить его…»
Пока его друзья снимали перчатки, маски и нагрудники, Карл-Фердинанд подошел к совладельцам зала.
— Черт возьми! Мне доставит удовольствие скрестить рапиру с вашим необыкновенным учеником. Когда я смогу встретиться с ним здесь?
— Завтра, в этот же час, если будет угодно вашей светлости. Мы известим его. Он будем на седьмом небе от счастья.
Этим вечером Гонзага ужинал в Пале-Рояле, за столом герцога Орлеанского. Справа от него сидела графиня де Монборон. Она нашла его весьма привлекательным, хотя и слишком рассеянным. Он отвечал невпопад, шутил неловко и явно думал о чем-то своем. Ни восхитительные плечи предполагаемой невесты, ни перспектива завладеть богатым приданым не могли отвлечь его от мыслей о нависшей над ним угрозе.
Все члены прославленного квартета, так огорчавшего своим поведением Версаль, прекрасно владели оружием и не раз доказывали свою доблесть — в особенности его королевское высочество, которому довелось отличиться и на поле брани.
Нынешней ночью принц вспоминал боевую юность, рассказывая массу забавных и трогательных историй своим собутыльникам, каждый из которых держал на коленях молоденькую актрису, опьяневшую от шампанского и от ласк.
В конечном счете все четверо так возбудились при мысли о воинской славе и подвигах, что отослали прочь разочарованных и обманутых девиц. Чувствуя, что заснуть сегодня все равно не удастся, принцы сочли за лучшее последовать совету герцога Неверского, который предложил:
— Друзья мои, не пофехтовать ли нам, чтобы как следует размяться?
Куда отправиться, сомнений не было. Есть ли, спрашивается, лучшее место для сей забавы истинных дворян, чем зал в двух шагах от Лувра, на улице Круа-де-Пети-Шам?
Модное заведение держали на паях гасконец с нормандцем, носившие имена, вполне отвечавшие их ремеслу: одного звали Кокардас, что означает «Кокардец», а другого — Паспуаль, то есть «Лампасник».
В этом зале принимали избранных, и принцы могли быть уверены, что встретят здесь лишь людей своего круга.
Достойные владельцы зала даже намекали, что однажды к ним заходил — разумеется, инкогнито — сам Король-Солнце, который оказал честь Кокардасу-младшему, скрестив с ним шпагу. Впрочем, можно ли во всем верить пустозвону-гасконцу и хитрецу-нормандцу?
— К несчастью, — горестно повествовал уроженец жаркой Тулузы, — наши проклятые страстишки сыграли с нами, как обычно, дурную шутку… От моего благородного друга прямо-таки разило вином. Ну что тут скажешь? Перебрал, черт побери! А сам я едва стоял на ногах, изнемогая от усталости после известных ночных сражений… Проклятье! Если уж говорить, так всю правду. Шпага его величества трижды пометила колет Паспуаля, я тоже пропустил два удара! Ах, дьявольщина! Наш монарх не сдержал презрительной улыбки… Как только я не умер от позора! Доселе жизнь моя была безупречной, без единого пятнышка — и вот такой афронт! До конца дней я буду краснеть при мысли об этом!
Паспуаль же, сохраняя присущие ему любезность и кротость, неизбежно поправлял приятеля своим гнусавым голосом:
— Прошу прощения, мой достославный и дражайший друг, но память тебя слегка подводит… В ночь перед историческим днем перебрал ты…
И, закатив к небу голубые глаза, добавлял со вздохом:
— А я… О, эта черненькая плутовка!
На что Кокардас-младший отвечал:
— Что в лоб, что по лбу! Из-за женщин и вина мы с тобой, бедняга, потеряли славу лучших клинков королевства. Клянусь, я и в могилу сойду безутешным!
Итак, поскольку на пыльные половицы зала для фехтования ступала нога самого короля, Кокардас и Паспуаль и бровью не повели, увидев перед собой племянника монарха, хоть тот пришел в сопровождении двух французских принцев и знатного итальянского вельможи… Видывали мы и не таких, было написано на лицах достойных escrimadores, а потому знатные посетители удостоились только кивка и салюта рапирой.
Как известно, в те времена заведение Кокардаса и Паспуаля процветало.
Один из них давал уроки фехтования юному герцогу де Вилеруа. Второй обучал маркиза де Монтескарпа секретам стремительной неотразимой атаки.
Принцы, переглянувшись, повесили на вешалку шляпы и плащи, выбрали, не чинясь, подходящие маски, перчатки и нагрудники, а затем с радостью встали в боевую позицию, обмениваясь веселыми репликами:
— Отрази-ка вот этот удар, мой Филипп!
— Твоя очередь, Карл-Фердинанд, mio саго!
— Вот тебе мой ответ, Невер!
Невер пропустил выпад партнера. В то время он еще не знал знаменитого удара, получившего впоследствии его имя, но сражался почти на равных с герцогом Мантуанским и Гвасталльским, который фехтовал превосходно.
Вскоре лотарингец и итальянец прекратили бой, заметив, что мастера с явным интересом подглядывают за ними.
— Послушайте-ка! — вдруг выпалил Кокардас-младший. — Скажу по чести, монсеньор, мне не слишком нравятся ваши финты… дьявольщина! К нашему климату они не подходят… но я должен признать…
— …что с их помощью, — продолжил своим медовым голоском Паспуаль, — можно очень легко отправить ad patres[52] зазевавшегося противника.
Гонзага с коротким сухим смешком опустил свое оружие.
— Я не боюсь никого, даже с рапирой без наконечника. Нет! Особенно с рапирой без наконечника!
Владельцы фехтовального зала с улыбкой переглянулись.
— Кроме?.. — ласково переспросил Амабль Паспуаль.
— Кроме?.. — грубовато подхватил Кокардас.
— Кроме?.. — осведомился герцог Мантуанский с некоторым раздражением и придвинулся к двум рубакам. — Кого вы имеете в виду?
Учителя фехтования шумно расхохотались и, не удостоив герцога ответом, обменялись рукопожатием.
Тогда лицо преступного вельможи исказилось от ярости под фехтовальной маской. Возможно, он не вполне протрезвел после ночной попойки? Как бы то ни было, он произнес вполголоса, но в тоне его звучало бешенство:
— Это что, вызов? Вы ставите под сомнение мое искусство и мое хладнокровие?
Герцог Шартрский предостерегающе положил руку ему на плечо. Он не любил случайных стычек. Сколько раз его бранил за это старый отец, герцог Филипп Орлеанский! Итак, он попытался урезонить Гонзага:
— Довольно, мой милый. Неужели такая безделица может вас вывести из себя?
В этих словах была сама мудрость. Однако Карл-Фердинанд не унялся и продолжил притворно спокойным тоном:
— Знайте, любезные, что принц де Гонзага, герцог Мантуанский и Гвасталльский никогда не оставляет вызов без ответа!
Нормандец промолвил медоточиво:
— Это делает вам честь, монсеньор…
— Дьявольщина! Чем лучше шпага, тем кровь горячей! — добавил гасконец, подмигивая компаньону.
— Я жду! — топнул ногой негодяй, не зная, что искушает тем самым судьбу. — Я жду имя! Назовите того, кто может сравниться со мной? Он сейчас здесь? Это один из вас?
— Упаси Бог! — потупился Паспуаль, заливаясь краской ложного стыда и пощипывая свою коротенькую бородку.
Тут в разговор вмешался герцог Неверский:
— Что вы тянете, любезные мэтры? Раз начали, то говорите!
Мастера снова переглянулись. Казалось, они уже сожалеют о неосторожно сорвавшихся словах.
Тогда объяснений потребовал сам принц крови.
Паспуаль обронил слезу, а Кокардас немедля осушил полуштоф рейнвейна, всегда стоявший под рукой.
— Это всем молодцам молодец! — промолвил он наконец, обтирая усы. — И с кем он только не дрался, разбойник! А первые свои уроки получил здесь… в этом самом зале…
— О! — вздохнул его компаньон. — Это бриллиант чистейшей воды! И задал же он нам жару! Какая шпага!
Гонзага гордо вскинул голову.
— Увидим! — нетерпеливо сказал он. — Хватит играть в прятки, любезные! Имя! Извольте назвать этого человека!
Он уже собирался сорвать маску и отшвырнуть ее в угол, когда тулузец, внезапно приблизившись к герцогу вплотную, бросил небрежно ему в лицо:
— Анри де Лагардер!
Кроме Карла-Фердинанда, никто не услышал этого имени. Никто не увидел, как позеленел изменник-герцог; никто не заметил страшной гримасы, исказившей его лицо, и зловещей молнии, сверкнувшей в темных глазах.
Как истинный итальянец, он прежде всего подумал о том, что надо поставить свечку перед статуей Мадонны. Благодаря металлической решетке на фехтовальной маске ему удалось скрыть свои истинные чувства, и друзья не заподозрили ничего необычного в его поведении.
Вторая мысль герцога также была незатейливо-простой:
«Как только вернусь, прикончу эту скотину Пейроля!»
Третья же относилась к неожиданно обретенному племяннику: «Молодому Лагардеру не жить!»
Зять доброго герцога Гвасталльского умел владеть собой. Поэтому он ответил Кокардасу пренебрежительным тоном, как и подобало столь знатному вельможе:
— Я охотно преподам урок этому Лага… Лагага… как вы его там назвали?
Гасконец счел за лучшее промолчать. Интуиция подсказывала ему, что не следует трепать на всех перекрестках имя столь любимого им Маленького Парижанина. Запустив пятерню в свою черную гриву, он произнес наконец:
— Подлинное сокровище, монсеньор! Всего пятнадцать лет, но…
— Неужели ты собираешься мериться силами с мальчишкой? — вмешался герцог Неверский. — Гонзага, займись воспитанием своего кузена, он совсем отбился от рук! Пойдем отсюда, Карл-Фердинанд! Не забивай себе голову этими глупостями!
Однако Паспуаль не преминул возразить:
— Прошу прощения у вашей светлости, но этот мальчишка уже успел нанизать на вертел троих молодцов, у которых и голова, и руки были на месте… Впрочем, я нижайше умоляю его королевское высочество не обращать внимания на эти мелкие подробности…
— Я ничего не слышал! — любезно заверил его герцог Шартрский.
— Он уже был бы младшим лейтенантом… к несчастью, одним из этих троих оказался его капитан, барон де Жевезе…
— Вот это да! — с восхищением молвил Невер.
— А как обстоит дело со слухом у его величества? — осведомился племянник короля. Паспуаль улыбнулся.
— Похоже, монарх об этом ничего не знает. Капитан де Жевезе был сам виноват… И полковник взял под защиту нашего Маленького Парижанина… нашего бывшего горбуна…
— Это еще кто такие? — проворчал Карл-Фердинанд IV.
Кокардас в двух словах объяснил ситуацию, и Гонзага почувствовал, как холодный пот струйками потек у него по спине.
«То ли похищенный, то ли найденный мальчик, — думал он. — Мамаша Бернар… иными словами, Сюзон, девка Пейроля… Сомнений больше нет! Этот молокосос — сын Дории. Один из нас должен умереть! Я приложу все усилия, чтобы уничтожить его…»
Пока его друзья снимали перчатки, маски и нагрудники, Карл-Фердинанд подошел к совладельцам зала.
— Черт возьми! Мне доставит удовольствие скрестить рапиру с вашим необыкновенным учеником. Когда я смогу встретиться с ним здесь?
— Завтра, в этот же час, если будет угодно вашей светлости. Мы известим его. Он будем на седьмом небе от счастья.
Этим вечером Гонзага ужинал в Пале-Рояле, за столом герцога Орлеанского. Справа от него сидела графиня де Монборон. Она нашла его весьма привлекательным, хотя и слишком рассеянным. Он отвечал невпопад, шутил неловко и явно думал о чем-то своем. Ни восхитительные плечи предполагаемой невесты, ни перспектива завладеть богатым приданым не могли отвлечь его от мыслей о нависшей над ним угрозе.
XII
ПРАВОСУДИЕ ЛАГАРДЕРА
Пяти лет вполне хватило, чтобы спаситель Армель де Сов и графини де Монборон превратился в очень красивого молодого человека.
Этот сирота из Лурда, называвший себя теперь шевалье де Лагардер, унаследовал неотразимое обаяние и лучшие черты своих родителей. У него были светлые кудри, как у Дории Гвасталльской, умное благородное лицо, как у Рене де Лагардера и всех предков по отцовской линии, и черные брови над веселыми темными глазами. Прибавьте к этому орлиный нос, четко очерченные алые губы, решительную линию подбородка — и вы получите портрет «писаного красавца», как говорят в народе.
Он очаровывал юношеской грацией, подвижностью одухотворенного лица, на котором выражение дерзкой надменности легко сменялось кроткой задумчивостью. В каждом его движении сказывалась порода.
Из-за высокого роста он выглядел тонким и хрупким, но это впечатление было обманчивым. У него было сложение атлета: в нем безупречно сочетались сила, гибкость и изящество.
На улицах женщины заглядывались на него, хотя проявлялось это по-разному, в зависимости от их положения в обществе и воспитания. Субретки, работницы и девицы легкого поведения пожирали его взглядом не таясь; знатные дамы и жены и дочери почтенных буржуа оборачивались украдкой, следили за ним из-под полуопущенных век, одаривали быстрой улыбкой.
Однако, как это ни покажется странным, он не обращал никакого внимания на красноречивые взоры прекрасных дам.
Он чувствовал, что эти женщины не для него. Ему была суждена иная любовь.
Легкие победы не привлекали его, а, напротив, отталкивали. Пожимая плечами, он проходил мимо, и сердце его оставалось безучастным к вздохам прелестниц.
Для столь красивого юноши подобное поведение было, конечно, весьма необычным. Но, может быть, причиной тому была Армель де Сов?
Если до пожара в «Театре Маленькой Королевы» Анри был всецело предан госпоже Бернар, то теперь он посвятил свою жизнь маленькой дочери Оливье де Сова.
Замечал ли он, как она растет? Видел ли, что очаровательная девочка мало-помалу превращается в девушку безупречного воспитания, восхитительно-привлекательную в целомудренной прелести своего облика? Трудно судить…
Лагардер по-прежнему называл ее своей милой сестричкой, целовал в лоб, писал длинные письма, когда уезжал из Парижа в полк… Но одна мысль преследовала его, когда он думал о судьбе этой девочки: «Я обещал найти ее отца».
…На следующий день после похорон госпожи Бернар Анри с бьющимся сердцем ступил на порог святилища — иными словами, на деревянные половицы зала, где царили два мастера фехтовального искусства.
Сняв шляпу и поклонившись, он произнес:
— Я пришел… помните? Маленький Лагардер… Госпожа Бернар умерла… теперь я свободен.
Здесь уже было несколько дворян и офицеров в коротких плащах, лейтенант драгунского полка, а также один герцог и пэр. Увидев светловолосого херувима, явно смущенного и растерянного, они не нашли ничего лучшего, как расхохотаться…
Словно молния обрушилась на всех этих щеголей… Юноша ринулся на них, набычив голову, и в мгновение ока разметал их по залу. Когда разряженные господа в довольно плачевном виде поднялись с пыльного пола, они схватились было за трости, но вовремя одумались.
В темных глазах, ставших вдруг невероятно жесткими и холодными, сверкала такая ярость, черные брови были так грозно нахмурены, что желающих проучить дерзкого новичка не нашлось.
Самые смелые, пожав плечами, произнесли только:
— Совсем еще мальчик! Ах, неугомонная молодость!
С этого времени Анри стал дважды в день приходить на улицу Круа-де-Пети-Шам. Он слушал, запоминая каждое слово, буквально впитывая в себя поучения мастеров… копировал их движения, без устали повторяя все упражнения. В этом зале давно не видели столь послушного, усердного, вдумчивого ученика…
Он оказался прирожденным фехтовальщиком. Он твердел лицом в ту же секунду, как его тонкая и белая, как у Армель, рука сжимала рукоять рапиры с наконечником. Через полгода он стал побеждать лучших учеников. Через восемь месяцев выбил шпагу из рук зубоскала Кокардаса, которому вздумалось вспомнить о его подвигах в бытность гуттаперчевым горбуном на подмостках «Театра Маленькой Королевы» и ныряльщиком с Нового моста.
Через год он уже сам мог бы давать уроки своим учителям: не в силах скрыть изумления и восхищения, те отступали перед Маленьким Парижанином (как они упорно продолжали его именовать), с трудом уклоняясь от хитроумных выпадов и время от времени восклицая: «Туше!»[53].
Смеясь и плача одновременно, мастера клинка упали друг другу в объятия и предрекли своему любимцу блистательную будущность.
Благодаря связям графини де Монборон, Анри записался в полк Жансе, которым командовал господин де Мовак-Сеньеле. Жанна написала своему кузену длинное письмо, заверяя его, что юный Лагардер по своим необыкновенным качествам заслуживает всяческого внимания и что, помимо всего прочего, королю будет приятно, если этот юноша отличится в сражениях с неприятелем.
Полковник внял совету кузины и при первой же стычке с врагом приказал вызвать к себе молодого человека.
— Солдаты созданы, чтобы умирать, — сказал он ему, — итак, я посылаю вас на смерть.
— Она отступит передо мной, господин полковник.
— Это ваше дело. Видите вон тот равелин[54] справа, весь в дыму? Отправляйтесь туда и передайте эту записку офицеру, который им командует. Верю, что вы сумеете пройти, но вот вернуться скорее всего вам не удастся. Храни вас Бог, дитя мое!
Бог сохранил его. По приказу полковника Анри остался вместе с защитниками равелина, отразил вместе с ними атаку роты хорватов, обезоружил троих из них и в гордом безмолвии провел их под пулями к палатке командира.
В следующем сражении он бросил к ногам маршала Вилара знамя, которое захватил, действуя только шпагой, не считая нужным прибегать к помощи огнестрельного оружия.
Прославленный полководец тут же произвел его в сержанты и, потрепав по щеке, сказал:
— Предрекаю, что ты пойдешь далеко!
— Я знаю, господин маршал.
Через неделю сержант Анри Лагардер совершил вместе со своими солдатами безумную по смелости вылазку, и для победных торжеств Вилар получил еще три вражеские пушки.
Тогда полковник де Мовак-Сеньеле написал своей прекрасной кузине, что она прислала ему великолепного солдата, который достоин стать дворянином и офицером, и что он лично будет умолять его величество даровать храбрецу патент младшего лейтенанта.
Только с 1686 года претенденты на получение офицерского звания, из-за роковой ошибки Людовика XIV и его военного министра, вынуждены были доказывать древность своего происхождения. Прежде дворянство можно было получить без особых затруднений, и генеалогисты короля, а именно господин д'Озье со своими помощниками, легко подписывали соответствующие свидетельства.
Однако Анри не нуждался в том, чтобы проскользнуть в ряды знати через потайную дверь — герою подобало входить через триумфальную арку.
Почтовые лошади резво неслись в Париж, везя среди прочих писем и послание полковника к покровительнице Армель, а тем временем капитан де Жевезе, командир роты, где служил юный Лагардер, перебрав на пирушке по случаю победы, беспричинно обругал своего сержанта и даже осмелился замахнуться на него тростью… Жевезе был храбрый рубака, незлобивый и отходчивый в отношениях с подчиненными, но бешено вспыльчивый под влиянием винных паров… Ответом ему была пощечина. Вечером за пределами лагеря состоялась дуэль.
Капитан был убит на месте.
Утром полковник вызвал к себе Лагардера, пожурил его и, не скрывая сожаления, сказал:
— Вот свидетельство об отпуске. Сидите тихо и постарайтесь, чтобы о вас на какое-то время забыли. В моем уважении к вам не сомневайтесь.
Итак, Анри вернулся к графине Жанне.
Вот почему Кокардас с Паспуалем смогли сразу же послать за ним своего слугу. Анри немедля отправился на встречу. Он изнывал от скуки. Если бы не Армель, он, пожалуй, последовал бы зову своей горячей натуры и ринулся в какую-нибудь авантюру: стал бы обманывать простодушных мужей и приводить в отчаяние почтенных отцов семейства, задираться по любому поводу и выходить на дуэль с первым встречным.
Мэтры увидели, как окаменело его лицо и сжались кулаки при имени герцога Мантуанского и Гвасталльского, но расспрашивать своего любимца не осмелились. Храбрецы впервые столкнулись с тем, кто превосходил их отвагой. Они обожали Маленького Парижанина и трепетали перед ним, признавая его главенство.
— Хорошо, — холодно произнес Анри, — я буду точен. Я покажу этому макароннику, где раки зимуют. Положитесь на меня.
Он ушел в задумчивости, не прибавив больше ни слова.
В памяти его вновь звучали слова умирающей Сюзон Бернар: «Златовласая Дория… герцог Гвасталльский… Лагардер… Анри, спасите Анри!»
А затем ужасный крик: «Гонзага, герцог Мантуанский, вы чудовище!»
Долгое время он полагал, что убийца его родителей — о которых он так и не смог ничего узнать — был Гонзага из кружка герцога Шартрского, один из троих Филиппов. Но нет! Его называли принцем де Гонзага, и он не владел герцогским титулом. Да и вряд ли ему было больше двенадцати лет в то время, когда могло совершиться преступление.
Анри дрожал от радости при мысли, что на сей раз судьба, возможно, позволит ему скрестить шпагу с «чудовищем» из предсмертного бреда госпожи Бернар.
За столом он спросил графиню о том, что представляет собой этот новый Гонзага, объявившийся в Париже.
— Я знаю его очень хорошо, — ответила та, — ныне он стоит во главе мантуанской ветви семьи. От своей жены, которая, говорят, умерла, как святая, он получил в наследство великоленное герцогство Гвасталльское, чистой воды изумруд среди прочих сокровищ Италии. Несколько дней назад я была приглашена на ужин к герцогу Орлеанскому… Гонзага сидел рядом со мной. Это красивый мужчина, хотя, на мой взгляд, несколько женственный… Мне кажется, он более блистает внешностью, нежели умом… — Засмеявшись воркующим смехом, она добавила: — Похоже, монсеньор герцог Шартрский хочет, чтобы я вышла за него замуж.
Ничего не сказав на это, Анри заговорил о другом. Он думал про себя: «Хорошо же я отплачу за доброту графини, если убью герцога! А может быть, наоборот, окажу ей услугу и избавлю от брака с негодяем? Но о нем ли говорила госпожа Бернар? Он ли то самое „чудовище“?»
Сомнения отнюдь не помешали ему крепко спать в эту ночь.
Подобно Великому Конде, накануне сражения при Рокруа мирно спавшего на лафете пушки, Анри перед решающей схваткой призвал на помощь бога Морфея[55].
Герцог Мантуанский и Гвасталльский пришел на встречу первым и без сопровождения. Обменявшись небрежным рукопожатием с мэтрами, он зевнул, пробормотал несколько слов и, стараясь ничем не выдать своей торопливости, надел стеганый колет, перчатки, а главное — маску, скрывавшую лицо.
Затем он вытащил шпагу и попросил старину Паспуаля надеть на нее наконечник, сказав, что на рапирах фехтовать не хочет.
— Я тоже не хочу, — проговорил Анри, входя в зал.
Едва взглянув на этого юношу во цвете молодости и красоты, Карл-Фердинанд смертельно побледнел под своей маской. Последние сомнения развеялись. Он словно бы вновь увидел мужественное лицо Рене и — что поразило его, будто удар кинжалом в сердце, — светлые волосы и темные глаза покойной сестры Винченты, единственной женщины, которую он по-настоящему любил: златовласой Дории.
Этот сирота из Лурда, называвший себя теперь шевалье де Лагардер, унаследовал неотразимое обаяние и лучшие черты своих родителей. У него были светлые кудри, как у Дории Гвасталльской, умное благородное лицо, как у Рене де Лагардера и всех предков по отцовской линии, и черные брови над веселыми темными глазами. Прибавьте к этому орлиный нос, четко очерченные алые губы, решительную линию подбородка — и вы получите портрет «писаного красавца», как говорят в народе.
Он очаровывал юношеской грацией, подвижностью одухотворенного лица, на котором выражение дерзкой надменности легко сменялось кроткой задумчивостью. В каждом его движении сказывалась порода.
Из-за высокого роста он выглядел тонким и хрупким, но это впечатление было обманчивым. У него было сложение атлета: в нем безупречно сочетались сила, гибкость и изящество.
На улицах женщины заглядывались на него, хотя проявлялось это по-разному, в зависимости от их положения в обществе и воспитания. Субретки, работницы и девицы легкого поведения пожирали его взглядом не таясь; знатные дамы и жены и дочери почтенных буржуа оборачивались украдкой, следили за ним из-под полуопущенных век, одаривали быстрой улыбкой.
Однако, как это ни покажется странным, он не обращал никакого внимания на красноречивые взоры прекрасных дам.
Он чувствовал, что эти женщины не для него. Ему была суждена иная любовь.
Легкие победы не привлекали его, а, напротив, отталкивали. Пожимая плечами, он проходил мимо, и сердце его оставалось безучастным к вздохам прелестниц.
Для столь красивого юноши подобное поведение было, конечно, весьма необычным. Но, может быть, причиной тому была Армель де Сов?
Если до пожара в «Театре Маленькой Королевы» Анри был всецело предан госпоже Бернар, то теперь он посвятил свою жизнь маленькой дочери Оливье де Сова.
Замечал ли он, как она растет? Видел ли, что очаровательная девочка мало-помалу превращается в девушку безупречного воспитания, восхитительно-привлекательную в целомудренной прелести своего облика? Трудно судить…
Лагардер по-прежнему называл ее своей милой сестричкой, целовал в лоб, писал длинные письма, когда уезжал из Парижа в полк… Но одна мысль преследовала его, когда он думал о судьбе этой девочки: «Я обещал найти ее отца».
…На следующий день после похорон госпожи Бернар Анри с бьющимся сердцем ступил на порог святилища — иными словами, на деревянные половицы зала, где царили два мастера фехтовального искусства.
Сняв шляпу и поклонившись, он произнес:
— Я пришел… помните? Маленький Лагардер… Госпожа Бернар умерла… теперь я свободен.
Здесь уже было несколько дворян и офицеров в коротких плащах, лейтенант драгунского полка, а также один герцог и пэр. Увидев светловолосого херувима, явно смущенного и растерянного, они не нашли ничего лучшего, как расхохотаться…
Словно молния обрушилась на всех этих щеголей… Юноша ринулся на них, набычив голову, и в мгновение ока разметал их по залу. Когда разряженные господа в довольно плачевном виде поднялись с пыльного пола, они схватились было за трости, но вовремя одумались.
В темных глазах, ставших вдруг невероятно жесткими и холодными, сверкала такая ярость, черные брови были так грозно нахмурены, что желающих проучить дерзкого новичка не нашлось.
Самые смелые, пожав плечами, произнесли только:
— Совсем еще мальчик! Ах, неугомонная молодость!
С этого времени Анри стал дважды в день приходить на улицу Круа-де-Пети-Шам. Он слушал, запоминая каждое слово, буквально впитывая в себя поучения мастеров… копировал их движения, без устали повторяя все упражнения. В этом зале давно не видели столь послушного, усердного, вдумчивого ученика…
Он оказался прирожденным фехтовальщиком. Он твердел лицом в ту же секунду, как его тонкая и белая, как у Армель, рука сжимала рукоять рапиры с наконечником. Через полгода он стал побеждать лучших учеников. Через восемь месяцев выбил шпагу из рук зубоскала Кокардаса, которому вздумалось вспомнить о его подвигах в бытность гуттаперчевым горбуном на подмостках «Театра Маленькой Королевы» и ныряльщиком с Нового моста.
Через год он уже сам мог бы давать уроки своим учителям: не в силах скрыть изумления и восхищения, те отступали перед Маленьким Парижанином (как они упорно продолжали его именовать), с трудом уклоняясь от хитроумных выпадов и время от времени восклицая: «Туше!»[53].
Смеясь и плача одновременно, мастера клинка упали друг другу в объятия и предрекли своему любимцу блистательную будущность.
Благодаря связям графини де Монборон, Анри записался в полк Жансе, которым командовал господин де Мовак-Сеньеле. Жанна написала своему кузену длинное письмо, заверяя его, что юный Лагардер по своим необыкновенным качествам заслуживает всяческого внимания и что, помимо всего прочего, королю будет приятно, если этот юноша отличится в сражениях с неприятелем.
Полковник внял совету кузины и при первой же стычке с врагом приказал вызвать к себе молодого человека.
— Солдаты созданы, чтобы умирать, — сказал он ему, — итак, я посылаю вас на смерть.
— Она отступит передо мной, господин полковник.
— Это ваше дело. Видите вон тот равелин[54] справа, весь в дыму? Отправляйтесь туда и передайте эту записку офицеру, который им командует. Верю, что вы сумеете пройти, но вот вернуться скорее всего вам не удастся. Храни вас Бог, дитя мое!
Бог сохранил его. По приказу полковника Анри остался вместе с защитниками равелина, отразил вместе с ними атаку роты хорватов, обезоружил троих из них и в гордом безмолвии провел их под пулями к палатке командира.
В следующем сражении он бросил к ногам маршала Вилара знамя, которое захватил, действуя только шпагой, не считая нужным прибегать к помощи огнестрельного оружия.
Прославленный полководец тут же произвел его в сержанты и, потрепав по щеке, сказал:
— Предрекаю, что ты пойдешь далеко!
— Я знаю, господин маршал.
Через неделю сержант Анри Лагардер совершил вместе со своими солдатами безумную по смелости вылазку, и для победных торжеств Вилар получил еще три вражеские пушки.
Тогда полковник де Мовак-Сеньеле написал своей прекрасной кузине, что она прислала ему великолепного солдата, который достоин стать дворянином и офицером, и что он лично будет умолять его величество даровать храбрецу патент младшего лейтенанта.
Только с 1686 года претенденты на получение офицерского звания, из-за роковой ошибки Людовика XIV и его военного министра, вынуждены были доказывать древность своего происхождения. Прежде дворянство можно было получить без особых затруднений, и генеалогисты короля, а именно господин д'Озье со своими помощниками, легко подписывали соответствующие свидетельства.
Однако Анри не нуждался в том, чтобы проскользнуть в ряды знати через потайную дверь — герою подобало входить через триумфальную арку.
Почтовые лошади резво неслись в Париж, везя среди прочих писем и послание полковника к покровительнице Армель, а тем временем капитан де Жевезе, командир роты, где служил юный Лагардер, перебрав на пирушке по случаю победы, беспричинно обругал своего сержанта и даже осмелился замахнуться на него тростью… Жевезе был храбрый рубака, незлобивый и отходчивый в отношениях с подчиненными, но бешено вспыльчивый под влиянием винных паров… Ответом ему была пощечина. Вечером за пределами лагеря состоялась дуэль.
Капитан был убит на месте.
Утром полковник вызвал к себе Лагардера, пожурил его и, не скрывая сожаления, сказал:
— Вот свидетельство об отпуске. Сидите тихо и постарайтесь, чтобы о вас на какое-то время забыли. В моем уважении к вам не сомневайтесь.
Итак, Анри вернулся к графине Жанне.
Вот почему Кокардас с Паспуалем смогли сразу же послать за ним своего слугу. Анри немедля отправился на встречу. Он изнывал от скуки. Если бы не Армель, он, пожалуй, последовал бы зову своей горячей натуры и ринулся в какую-нибудь авантюру: стал бы обманывать простодушных мужей и приводить в отчаяние почтенных отцов семейства, задираться по любому поводу и выходить на дуэль с первым встречным.
Мэтры увидели, как окаменело его лицо и сжались кулаки при имени герцога Мантуанского и Гвасталльского, но расспрашивать своего любимца не осмелились. Храбрецы впервые столкнулись с тем, кто превосходил их отвагой. Они обожали Маленького Парижанина и трепетали перед ним, признавая его главенство.
— Хорошо, — холодно произнес Анри, — я буду точен. Я покажу этому макароннику, где раки зимуют. Положитесь на меня.
Он ушел в задумчивости, не прибавив больше ни слова.
В памяти его вновь звучали слова умирающей Сюзон Бернар: «Златовласая Дория… герцог Гвасталльский… Лагардер… Анри, спасите Анри!»
А затем ужасный крик: «Гонзага, герцог Мантуанский, вы чудовище!»
Долгое время он полагал, что убийца его родителей — о которых он так и не смог ничего узнать — был Гонзага из кружка герцога Шартрского, один из троих Филиппов. Но нет! Его называли принцем де Гонзага, и он не владел герцогским титулом. Да и вряд ли ему было больше двенадцати лет в то время, когда могло совершиться преступление.
Анри дрожал от радости при мысли, что на сей раз судьба, возможно, позволит ему скрестить шпагу с «чудовищем» из предсмертного бреда госпожи Бернар.
За столом он спросил графиню о том, что представляет собой этот новый Гонзага, объявившийся в Париже.
— Я знаю его очень хорошо, — ответила та, — ныне он стоит во главе мантуанской ветви семьи. От своей жены, которая, говорят, умерла, как святая, он получил в наследство великоленное герцогство Гвасталльское, чистой воды изумруд среди прочих сокровищ Италии. Несколько дней назад я была приглашена на ужин к герцогу Орлеанскому… Гонзага сидел рядом со мной. Это красивый мужчина, хотя, на мой взгляд, несколько женственный… Мне кажется, он более блистает внешностью, нежели умом… — Засмеявшись воркующим смехом, она добавила: — Похоже, монсеньор герцог Шартрский хочет, чтобы я вышла за него замуж.
Ничего не сказав на это, Анри заговорил о другом. Он думал про себя: «Хорошо же я отплачу за доброту графини, если убью герцога! А может быть, наоборот, окажу ей услугу и избавлю от брака с негодяем? Но о нем ли говорила госпожа Бернар? Он ли то самое „чудовище“?»
Сомнения отнюдь не помешали ему крепко спать в эту ночь.
Подобно Великому Конде, накануне сражения при Рокруа мирно спавшего на лафете пушки, Анри перед решающей схваткой призвал на помощь бога Морфея[55].
Герцог Мантуанский и Гвасталльский пришел на встречу первым и без сопровождения. Обменявшись небрежным рукопожатием с мэтрами, он зевнул, пробормотал несколько слов и, стараясь ничем не выдать своей торопливости, надел стеганый колет, перчатки, а главное — маску, скрывавшую лицо.
Затем он вытащил шпагу и попросил старину Паспуаля надеть на нее наконечник, сказав, что на рапирах фехтовать не хочет.
— Я тоже не хочу, — проговорил Анри, входя в зал.
Едва взглянув на этого юношу во цвете молодости и красоты, Карл-Фердинанд смертельно побледнел под своей маской. Последние сомнения развеялись. Он словно бы вновь увидел мужественное лицо Рене и — что поразило его, будто удар кинжалом в сердце, — светлые волосы и темные глаза покойной сестры Винченты, единственной женщины, которую он по-настоящему любил: златовласой Дории.