Страница:
Повернув грациозную головку к Розе Текла, она произнесла, указав на все еще тлеющие останки «Театра Маленькой Королевы»:
— Не печальтесь об этом, просто соберите все, что уцелело и что кажется вам ценным… хотя бы как память. Я живу во дворце Монборон. Это в пригороде Сен-Жермен, на улице Гренель. С сегодняшнего дня мой дом открыт для вас. Вы все будете ужинать и ночевать у меня!
— Как? — растерянно спросила мамаша Туту. — Все? И люди, и животные?
Графиня рассмеялась.
— Знаете, порою животные мне нравятся гораздо больше, чем люди. Вы покажете мне своих ученых собачек. И обязательно скажите вашим друзьям, моя милая, что никто, ни один человек не разорится из-за этого пожара. Я позабочусь обо всех!
— Ах, госпожа графиня! — только и смогла произнести Роза Текла.
Закрыв лицо руками и заливаясь горючими слезами, она убежала, а Жанна де Сеньеле, улыбаясь, смотрела ей вслед.
Затем, снова став серьезной, она обратилась к Анри:
— Прошу вас сопровождать меня, господин де Лагардер. Вы сядете в мою карету.
Подросток изящно поклонился и ответил со своей обычной невозмутимостью:
— Сударыня, превратности судьбы привели меня к этим замечательным людям. Они приютили меня. Мне не хотелось бы выглядеть неблагодарным в их глазах и сразу порывать с ними… Впрочем, есть и еще одна причина. На моем попечении находятся две особы: одна из них — пожилая и больная женщина, госпожа Бернар, вырастившая меня и хранившая в таинственных злоключениях моего детства… а вторая дитя, моя названая сестра Армель де Сов…
Графиня улыбнулась.
— Ваши резоны безупречны. Вас украшает не только смелость, но и доброта, а с ними обеими соперничает ум… Тогда до вечера! Ужинать вы непременно будете со мной!
Поистине, все подвластно тому, кто носит имя Анри де Лагардер!
Вечером, словно по мановению волшебной палочки, свершилось чудесное превращение, которое еще утром показалось бы недостижимым, невозможным, безумным…
В роскошной гостиной, освещенной венецианскими люстрами, Армель де Сов и ее названый брат ужинали за одним столом с графиней де Монборон.
Четверо лакеев в синих ливреях с золотыми галунами застыли за их спинами, готовые исполнить любое приказание.
Ангельски-чистые голубые глаза Жанны де Сеньеле увлажнились. Провидение избрало ее орудием счастья!
Даже легкое облачко не омрачало более чела обоих детей, которым пришлось пережить столько бед. Они чувствовали, что для них восходит новая заря, что их ожидают лучшие дни — быть может, дни борьбы и испытаний, ибо жизнь человеческая проходит в вечных борениях, но зато дни, которые позволят им навсегда забыть, что они были бродячими комедиантами и зарабатывали свой хлеб на ярмарке у Нового моста, в компании мамаши Туту, господина Плуфа и дрессированных собачек.
Сами же эти превосходные люди, которых дочь маркиза де Сеньеле не могла пригласить к своему столу, пировали вместе с веселыми слугами и горничными графини. Никогда не пробовали они таких яств и вин!
Ликованию их не было предела. Графиня отдала распоряжение своему интенданту возместить им потери от пожара, и обещанную сумму они сами в глубине души находили чрезмерной.
Узнав об этой немыслимой щедрости, мамаша Туту и господин Плуф упали друг другу в объятия с преувеличенной и немного комичной восторженностью, которая так свойственна людям театра.
— Изидор!
— Госпожа Роза!
И тут уж хлынули потоки радостных слез.
— Наконец-то мы отдохнем!
— Купим домик в деревне! Я буду ловить рыбу!
— А я вышивать! Это моя мечта! Это счастье, господин Изидор!
— Это любовь, госпожа Роза!
— Мы поженимся! И закатим свадебный пир!
Что до госпожи Бернар, то Анри был спокоен на ее счет, насколько это вообще было возможно. Его приемную мать перенесли во дворец Монборон и уложили в уютной просторной комнате в теплую постель с грелкой. Графиня приставила к ней одну из своих камеристок и послала за врачом, который жил в двух шагах, на улице Бак.
Ученый доктор, тщательно осмотрев больную, удалился со словами:
— Пока ничего нельзя сказать наверняка. Завтра я наведаюсь еще раз.
Вернемся, однако, к счастливым детям, которых графиня усадила ужинать с собой за один стол.
Жанна де Сеньеле смотрела на них с материнским чувством, говоря самой себе: «Как они оба милы и как хорошо держатся! Положительно, это голос крови. Ни единой оплошности — ни в жестах, ни в словах. Можно подумать, что им не раз доводилось ужинать с аристократами!»
Поболтав немного с Армель, графиня стала расспрашивать Анри:
— Вы сказали мне, сударь, что прелестная Армель ваша названая сестра. Неужели она тоже сирота, бедняжка?
— Сударыня, — ответил Маленький Парижанин присущим только ему почтительно-уверенным тоном, — мы с моей милой маленькой подругой не похожи на других детей… не потому, что изумляем публику на ярмарке, а оттого, что судьба наша словно списана с приключенческого романа. Судите сами: если мне неведомо, кто были мои родители, то Армель не знает, где ее отец.
Графиня широко открыла свои голубые глаза, лучившиеся добротой, и в них сверкнули слезы жалости.
— Возможно ли это? Бедная девочка! Такая маленькая, такая беззащитная! Что же случилось с вашим батюшкой?
Армель, едва не расплакавшись, кивнула Анри:
— Объясните вы… я не могу! Мальчик успокоил ее взглядом.
— Мы встретились с мадемуазель де Сов, — сказал он, — в прошлом году… Была безлунная, темная ночь… Два негодяя бросили ее в Сену с Нового моста… Я тут же нырнул за ней…
Так начал он свой печальный рассказ, выслушанный графиней с величайшим вниманием и состраданием.
У прекрасной доброй Жанны де Сеньеле никогда не было детей, о чем она не переставала жалеть. И пока говорил Анри де Лагардер, сердце ее трепетало от неутоленной материнской любви.
Когда Маленький Парижанин умолк, Жанна де Монборон послала Армель воздушный поцелуй и сказала ей:
— Дорогая моя девочка, господин де Лагардер непременно отыщет вашего отца. А пока я стану вашей матерью, если вы ничего не имеете против.
Сердце Армель раскрылось. Она протянула руки к своей благодетельнице и, не в силах более сдерживаться, побежала вдоль длинного стола, уставленного серебряной посудой, хрустальными бокалами, фарфоровыми статуэтками и золотыми подсвечниками, чтобы прильнуть головой к груди графини.
— Я обожаю вас, — пролепетала она.
Анри рассмеялся, пытаясь скрыть волнение, недостойное мужчины.
— Значит, от счастья тоже плачут? Я этого не знал… но я запомню!
— Армель де Сов, — возгласила Жанна дё Монборон, погладив янтарные кудри девочки и поцеловав ее в матовый лоб, — отныне мы не расстанемся! Обещаю вам это. Вы станете моей придворной дамой. Я займусь вашим воспитанием. Не пройдет и трех лет, дорогая моя девочка, как вы будете блистать при дворе короля и самые знатные и богатые дворяне станут домогаться вашей руки. Клянусь вам в этом!
Затем графиня повернулась к Анри.
Очень женственная, проницательная и чуткая, она давно задавалась вопросом: «Что таит в себе это смелое сердце? Он очень юн, но, может быть, уже влюблен в ту, которую называет своей сестрой?»
Однако ей не удалось ничего прочесть на мужественном спокойном лице Лагардера.
Тогда она спросила прямо:
— Надеюсь, вы не будете против и вас не огорчит счастливое замужество Армель?
Маленький Парижанин ответил просто:
— Сударыня, я готов отдать жизнь за то, чтобы эта девочка была счастлива.
Тихий ангел пролетел. Дочь Оливье де Сова вернулась на свое место, лакеи сменили тарелки и бокалы. Жанна де Монборон задумалась…
«Этим юношей мог бы гордиться самый высокий род… И как мучительно напоминает мне о чем-то его имя! Принадлежит ли оно ему? Да, без всякого сомнения!
Лагардер… Лагардер… Я должна найти разгадку этой тайны.
Я, безусловно, уже слышала эту фамилию. Должно быть, ее упоминал мой дед… Наверное, я была тогда еще девочкой… О! Я непременно все выясню!»
На следующий день графиня де Монборон извинилась перед своими гостями, сказав, что на два дня покидает дворец.
К вечеру госпоже Бернар стало хуже. У нее начался бред.
Камеристка графини со всех ног помчалась за доктором, а Анри уселся у изголовья той, что заменила ему мать в первые годы жизни.
Склонившись над ней, он старался уловить отрывистые слова, слетавшие с воспаленных губ.
Как ни горько было Маленькому Парижанину потерять эту женщину, он с тревогой спрашивал себя, успеет ли она перед смертью раскрыть тайну его происхождения, как много раз обещала. То, что он слышал, не говорило ему ни о чем:
— Версаль… Лагардер! Лагардер! О, эти мертвые! Господи, упокой их души! А ты, Пейроль… соблазнитель… убийца! Прочь! Прочь отмени! Исчезни навеки!
Потом и эти слова стали неразличимыми. Умирающая уже едва ворочала языком, и из ее горла вырывались только какие-то невнятные звуки.
Анри взял в ладони исхудалую руку, покрытую бисеринками ледяного пота.
— Госпожа Бернар, — умоляюще сказал он. — Матушка Бернар… прошу вас, сделайте усилие, постарайтесь! Вы меня слышите? Это я, ваш Анри!
Она показала взглядом, что слышит.
— Тогда соберитесь с силами! — продолжал подросток. — Подумайте, ведь от ваших слов зависит все мое будущее!
Она опустила веки в знак согласия, но уста не разомкнула.
— Если вы не можете говорить, то попытайтесь ответить на мои вопросы. Господь вознаградит вас за это… Господь все видит и все знает… Скажите же, матушка Бернар, моего отца звали Лагардер?
Ничто не дрогнуло в лице, уже приобретшем восковую мертвенную бледность.
— Вы не хотите ответить мне? — спросил несчастный мальчик, утирая пот со лба. — Почему вы молчите? Как это жестоко!
Тогда, собрав все силы, госпожа Бернар приподняла правую руку и выдохнула:
— Страшная тайна… Господин Анри… еще слишком юн, увы! Совсем дитя…
— Слишком юн? Я уже почти мужчина! Через два года, уверяю вас, мне не будет равных в искусстве фехтования! Я стану лучшей шпагой королевства… И тогда пусть трепещут мои враги! Пусть трепещут злодеи!
При этих словах молния сверкнула в угасающем взоре Сюзон Бернар. Прозрела ли она (как, уверяют, со многими случается в последние мгновения жизни), увидела ли блистательное будущее склонившегося над ней ребенка? Или Господь раскрыл ей глаза?
Задыхаясь, он продолжал:
— Матушка, мы уже не у бродячих комедиантов, нам покровительствует знатная дама. С нами и за нас добрая графиня де Монборон, дочь маркиза де Сеньле, внучка великого Кольбера, и теперь я…
Он остановился, увидев, как руки госпожи Бернар заскользили по одеялу, словно бы вычесывая невидную шерсть.
Увы, сомнений не оставалось: начиналась агония.
Однако Анри, с лицом, залитым слезами, не желал с этим смириться, по-прежнему умоляя говорить ту, то уходила от него навсегда, унося с собой тайну.
— Скажите, я Лагардер?
Сюзон Бернар не осмелилась сойти в могилу с ложью на устах.
Она нашла в себе силы не только трижды произнести одно слово, но и кивнуть в знак подтверждения:
— Да… да… да…
— Милосердный Господь! — громко сказал Анри. — Помоги этой смелой христианской душе! Позволь ей развеять тьму, в которой я брожу, подобно слепцу, еще более тяжкую и густую, чем тьма, которая ждет ее!
И, склонившись к самому уху госпожи Бернар, спросил:
— У вас есть свидетельство… документ?
— Нет!
Худые руки еще быстрее засучили по одеялу, дыхание стало прерывистым, послышался хрип…
Анри показалось, что она просипела еще что-то. Нагнувшись ближе, он услышал:
— Дория… Златовласая Дория… Герцог Гвасталльский… Лагардер… счастье…
И затем пронзительный страшный крик:
— Анри! Спасите Анри! Гонзага, герцог Мантуанский, вы чудовище!
Это был конец.
Лицо госпожи Бернар внезапно посинело, голова дернулась и склонилась вправо. Смерть свершила свое дело.
Анри закрыл покойной глаза и бережно прикоснулся губами к холодеющему лбу.
Всю ночь он безмолвно молился, стоя на коленях в комнате усопшей, подле которой сидели, сменяя друг друга, безутешные Армель, Роза Текла и Изидор.
Вознося молитвы за упокоение души приемной матери, он время от времени говорил себе: «Я узнал вполне достаточно. Я Лагардер. Доказательства? Добуду их шпагой! И еще одно я знаю наверняка: есть некий герцог Мантуанский, и он враг мне. Он умрет от моей руки!»
Госпожу Бернар похоронили в освященной ограде монастыря Сен-Жермен-де-Пре.
После того как Роза Текла и Изидор удалились, нежно и со слезами простившись с дорогой усопшей, графиня де Монборон отвела Анри в сторону и сказала ему:
— Позавчера я побывала в Версале и была допущена к его величеству. Я говорила с королем о вас… Монарх, подобно мне, полагает, что слышал имя Лагардера из уст Кольбера. У короля память лучше, чем у меня… но…
«Мы припоминаем, — сказал мне Людовик XIV, — что нас сильно тревожило дело, имеющее отношение к этой семье… Но что это было за дело? Нам столько их приходилось решать! По-видимому, говорил нам об этом господин де Кольбер».
В конце концов король посоветовал мне обратиться к архивам деда, который всегда славился необыкновенной аккуратностью и даже педантичностью.
Воспользовавшись подробнейшей описью документов, заместитель государственного секретаря отыскал папку, на обложке которой было выведено каллиграфическим почерком: Лагардер.
— И что же? — воскликнул Анри, буквально сгорая от нетерпения.
— Увы! Документы были украдены!
— Проклятье! — вскричал несчастный мальчик.
— Терпение, — мягко произнесла Жанна. — Это обстоятельство весьма не понравилось королю. Он соблаговолил сказать мне: «Бумаги, конечно, были похищены злоумышленниками в самых гнусных целях… Негодяи хотят помешать молодому человеку, о котором вы мне рассказывали, найти родных и доказать свое благородное происхождение».
— О, какое счастье иметь такого монарха! — восторженно произнес Анри, покраснев от радости. — Я буду верно служить ему до гроба, слово Лагардера!
— Подождите, — с улыбкой остановила его графиня, — это еще не все. Отпуская меня, король в неизреченной доброте своей завершил аудиенцию следующими словами: «Прощайте, сударыня. Прошу вас передать господину де Лагардеру, что отныне мы не забудем его имя. В день, когда он захочет послужить нашему королевству, ему достаточно будет назвать себя: мы примем его и позаботимся о нем. Этот юноша может быть уверен в нашем милостивом благорасположении!»
В эту ночь Анри так и не удалось уснуть. Возбужденный событиями минувшего дня, он грезил наяву, и в его воображении одна за другой возникали яркие картины: вот он вступает в сражение с герцогом Мантуанским, вот вершит справедливый суд, вот первым врывается в осажденную крепость на глазах короля, не обращая внимания на свистящие вокруг пули и ядра….
X
— Не печальтесь об этом, просто соберите все, что уцелело и что кажется вам ценным… хотя бы как память. Я живу во дворце Монборон. Это в пригороде Сен-Жермен, на улице Гренель. С сегодняшнего дня мой дом открыт для вас. Вы все будете ужинать и ночевать у меня!
— Как? — растерянно спросила мамаша Туту. — Все? И люди, и животные?
Графиня рассмеялась.
— Знаете, порою животные мне нравятся гораздо больше, чем люди. Вы покажете мне своих ученых собачек. И обязательно скажите вашим друзьям, моя милая, что никто, ни один человек не разорится из-за этого пожара. Я позабочусь обо всех!
— Ах, госпожа графиня! — только и смогла произнести Роза Текла.
Закрыв лицо руками и заливаясь горючими слезами, она убежала, а Жанна де Сеньеле, улыбаясь, смотрела ей вслед.
Затем, снова став серьезной, она обратилась к Анри:
— Прошу вас сопровождать меня, господин де Лагардер. Вы сядете в мою карету.
Подросток изящно поклонился и ответил со своей обычной невозмутимостью:
— Сударыня, превратности судьбы привели меня к этим замечательным людям. Они приютили меня. Мне не хотелось бы выглядеть неблагодарным в их глазах и сразу порывать с ними… Впрочем, есть и еще одна причина. На моем попечении находятся две особы: одна из них — пожилая и больная женщина, госпожа Бернар, вырастившая меня и хранившая в таинственных злоключениях моего детства… а вторая дитя, моя названая сестра Армель де Сов…
Графиня улыбнулась.
— Ваши резоны безупречны. Вас украшает не только смелость, но и доброта, а с ними обеими соперничает ум… Тогда до вечера! Ужинать вы непременно будете со мной!
Поистине, все подвластно тому, кто носит имя Анри де Лагардер!
Вечером, словно по мановению волшебной палочки, свершилось чудесное превращение, которое еще утром показалось бы недостижимым, невозможным, безумным…
В роскошной гостиной, освещенной венецианскими люстрами, Армель де Сов и ее названый брат ужинали за одним столом с графиней де Монборон.
Четверо лакеев в синих ливреях с золотыми галунами застыли за их спинами, готовые исполнить любое приказание.
Ангельски-чистые голубые глаза Жанны де Сеньеле увлажнились. Провидение избрало ее орудием счастья!
Даже легкое облачко не омрачало более чела обоих детей, которым пришлось пережить столько бед. Они чувствовали, что для них восходит новая заря, что их ожидают лучшие дни — быть может, дни борьбы и испытаний, ибо жизнь человеческая проходит в вечных борениях, но зато дни, которые позволят им навсегда забыть, что они были бродячими комедиантами и зарабатывали свой хлеб на ярмарке у Нового моста, в компании мамаши Туту, господина Плуфа и дрессированных собачек.
Сами же эти превосходные люди, которых дочь маркиза де Сеньеле не могла пригласить к своему столу, пировали вместе с веселыми слугами и горничными графини. Никогда не пробовали они таких яств и вин!
Ликованию их не было предела. Графиня отдала распоряжение своему интенданту возместить им потери от пожара, и обещанную сумму они сами в глубине души находили чрезмерной.
Узнав об этой немыслимой щедрости, мамаша Туту и господин Плуф упали друг другу в объятия с преувеличенной и немного комичной восторженностью, которая так свойственна людям театра.
— Изидор!
— Госпожа Роза!
И тут уж хлынули потоки радостных слез.
— Наконец-то мы отдохнем!
— Купим домик в деревне! Я буду ловить рыбу!
— А я вышивать! Это моя мечта! Это счастье, господин Изидор!
— Это любовь, госпожа Роза!
— Мы поженимся! И закатим свадебный пир!
Что до госпожи Бернар, то Анри был спокоен на ее счет, насколько это вообще было возможно. Его приемную мать перенесли во дворец Монборон и уложили в уютной просторной комнате в теплую постель с грелкой. Графиня приставила к ней одну из своих камеристок и послала за врачом, который жил в двух шагах, на улице Бак.
Ученый доктор, тщательно осмотрев больную, удалился со словами:
— Пока ничего нельзя сказать наверняка. Завтра я наведаюсь еще раз.
Вернемся, однако, к счастливым детям, которых графиня усадила ужинать с собой за один стол.
Жанна де Сеньеле смотрела на них с материнским чувством, говоря самой себе: «Как они оба милы и как хорошо держатся! Положительно, это голос крови. Ни единой оплошности — ни в жестах, ни в словах. Можно подумать, что им не раз доводилось ужинать с аристократами!»
Поболтав немного с Армель, графиня стала расспрашивать Анри:
— Вы сказали мне, сударь, что прелестная Армель ваша названая сестра. Неужели она тоже сирота, бедняжка?
— Сударыня, — ответил Маленький Парижанин присущим только ему почтительно-уверенным тоном, — мы с моей милой маленькой подругой не похожи на других детей… не потому, что изумляем публику на ярмарке, а оттого, что судьба наша словно списана с приключенческого романа. Судите сами: если мне неведомо, кто были мои родители, то Армель не знает, где ее отец.
Графиня широко открыла свои голубые глаза, лучившиеся добротой, и в них сверкнули слезы жалости.
— Возможно ли это? Бедная девочка! Такая маленькая, такая беззащитная! Что же случилось с вашим батюшкой?
Армель, едва не расплакавшись, кивнула Анри:
— Объясните вы… я не могу! Мальчик успокоил ее взглядом.
— Мы встретились с мадемуазель де Сов, — сказал он, — в прошлом году… Была безлунная, темная ночь… Два негодяя бросили ее в Сену с Нового моста… Я тут же нырнул за ней…
Так начал он свой печальный рассказ, выслушанный графиней с величайшим вниманием и состраданием.
У прекрасной доброй Жанны де Сеньеле никогда не было детей, о чем она не переставала жалеть. И пока говорил Анри де Лагардер, сердце ее трепетало от неутоленной материнской любви.
Когда Маленький Парижанин умолк, Жанна де Монборон послала Армель воздушный поцелуй и сказала ей:
— Дорогая моя девочка, господин де Лагардер непременно отыщет вашего отца. А пока я стану вашей матерью, если вы ничего не имеете против.
Сердце Армель раскрылось. Она протянула руки к своей благодетельнице и, не в силах более сдерживаться, побежала вдоль длинного стола, уставленного серебряной посудой, хрустальными бокалами, фарфоровыми статуэтками и золотыми подсвечниками, чтобы прильнуть головой к груди графини.
— Я обожаю вас, — пролепетала она.
Анри рассмеялся, пытаясь скрыть волнение, недостойное мужчины.
— Значит, от счастья тоже плачут? Я этого не знал… но я запомню!
— Армель де Сов, — возгласила Жанна дё Монборон, погладив янтарные кудри девочки и поцеловав ее в матовый лоб, — отныне мы не расстанемся! Обещаю вам это. Вы станете моей придворной дамой. Я займусь вашим воспитанием. Не пройдет и трех лет, дорогая моя девочка, как вы будете блистать при дворе короля и самые знатные и богатые дворяне станут домогаться вашей руки. Клянусь вам в этом!
Затем графиня повернулась к Анри.
Очень женственная, проницательная и чуткая, она давно задавалась вопросом: «Что таит в себе это смелое сердце? Он очень юн, но, может быть, уже влюблен в ту, которую называет своей сестрой?»
Однако ей не удалось ничего прочесть на мужественном спокойном лице Лагардера.
Тогда она спросила прямо:
— Надеюсь, вы не будете против и вас не огорчит счастливое замужество Армель?
Маленький Парижанин ответил просто:
— Сударыня, я готов отдать жизнь за то, чтобы эта девочка была счастлива.
Тихий ангел пролетел. Дочь Оливье де Сова вернулась на свое место, лакеи сменили тарелки и бокалы. Жанна де Монборон задумалась…
«Этим юношей мог бы гордиться самый высокий род… И как мучительно напоминает мне о чем-то его имя! Принадлежит ли оно ему? Да, без всякого сомнения!
Лагардер… Лагардер… Я должна найти разгадку этой тайны.
Я, безусловно, уже слышала эту фамилию. Должно быть, ее упоминал мой дед… Наверное, я была тогда еще девочкой… О! Я непременно все выясню!»
На следующий день графиня де Монборон извинилась перед своими гостями, сказав, что на два дня покидает дворец.
К вечеру госпоже Бернар стало хуже. У нее начался бред.
Камеристка графини со всех ног помчалась за доктором, а Анри уселся у изголовья той, что заменила ему мать в первые годы жизни.
Склонившись над ней, он старался уловить отрывистые слова, слетавшие с воспаленных губ.
Как ни горько было Маленькому Парижанину потерять эту женщину, он с тревогой спрашивал себя, успеет ли она перед смертью раскрыть тайну его происхождения, как много раз обещала. То, что он слышал, не говорило ему ни о чем:
— Версаль… Лагардер! Лагардер! О, эти мертвые! Господи, упокой их души! А ты, Пейроль… соблазнитель… убийца! Прочь! Прочь отмени! Исчезни навеки!
Потом и эти слова стали неразличимыми. Умирающая уже едва ворочала языком, и из ее горла вырывались только какие-то невнятные звуки.
Анри взял в ладони исхудалую руку, покрытую бисеринками ледяного пота.
— Госпожа Бернар, — умоляюще сказал он. — Матушка Бернар… прошу вас, сделайте усилие, постарайтесь! Вы меня слышите? Это я, ваш Анри!
Она показала взглядом, что слышит.
— Тогда соберитесь с силами! — продолжал подросток. — Подумайте, ведь от ваших слов зависит все мое будущее!
Она опустила веки в знак согласия, но уста не разомкнула.
— Если вы не можете говорить, то попытайтесь ответить на мои вопросы. Господь вознаградит вас за это… Господь все видит и все знает… Скажите же, матушка Бернар, моего отца звали Лагардер?
Ничто не дрогнуло в лице, уже приобретшем восковую мертвенную бледность.
— Вы не хотите ответить мне? — спросил несчастный мальчик, утирая пот со лба. — Почему вы молчите? Как это жестоко!
Тогда, собрав все силы, госпожа Бернар приподняла правую руку и выдохнула:
— Страшная тайна… Господин Анри… еще слишком юн, увы! Совсем дитя…
— Слишком юн? Я уже почти мужчина! Через два года, уверяю вас, мне не будет равных в искусстве фехтования! Я стану лучшей шпагой королевства… И тогда пусть трепещут мои враги! Пусть трепещут злодеи!
При этих словах молния сверкнула в угасающем взоре Сюзон Бернар. Прозрела ли она (как, уверяют, со многими случается в последние мгновения жизни), увидела ли блистательное будущее склонившегося над ней ребенка? Или Господь раскрыл ей глаза?
Задыхаясь, он продолжал:
— Матушка, мы уже не у бродячих комедиантов, нам покровительствует знатная дама. С нами и за нас добрая графиня де Монборон, дочь маркиза де Сеньле, внучка великого Кольбера, и теперь я…
Он остановился, увидев, как руки госпожи Бернар заскользили по одеялу, словно бы вычесывая невидную шерсть.
Увы, сомнений не оставалось: начиналась агония.
Однако Анри, с лицом, залитым слезами, не желал с этим смириться, по-прежнему умоляя говорить ту, то уходила от него навсегда, унося с собой тайну.
— Скажите, я Лагардер?
Сюзон Бернар не осмелилась сойти в могилу с ложью на устах.
Она нашла в себе силы не только трижды произнести одно слово, но и кивнуть в знак подтверждения:
— Да… да… да…
— Милосердный Господь! — громко сказал Анри. — Помоги этой смелой христианской душе! Позволь ей развеять тьму, в которой я брожу, подобно слепцу, еще более тяжкую и густую, чем тьма, которая ждет ее!
И, склонившись к самому уху госпожи Бернар, спросил:
— У вас есть свидетельство… документ?
— Нет!
Худые руки еще быстрее засучили по одеялу, дыхание стало прерывистым, послышался хрип…
Анри показалось, что она просипела еще что-то. Нагнувшись ближе, он услышал:
— Дория… Златовласая Дория… Герцог Гвасталльский… Лагардер… счастье…
И затем пронзительный страшный крик:
— Анри! Спасите Анри! Гонзага, герцог Мантуанский, вы чудовище!
Это был конец.
Лицо госпожи Бернар внезапно посинело, голова дернулась и склонилась вправо. Смерть свершила свое дело.
Анри закрыл покойной глаза и бережно прикоснулся губами к холодеющему лбу.
Всю ночь он безмолвно молился, стоя на коленях в комнате усопшей, подле которой сидели, сменяя друг друга, безутешные Армель, Роза Текла и Изидор.
Вознося молитвы за упокоение души приемной матери, он время от времени говорил себе: «Я узнал вполне достаточно. Я Лагардер. Доказательства? Добуду их шпагой! И еще одно я знаю наверняка: есть некий герцог Мантуанский, и он враг мне. Он умрет от моей руки!»
Госпожу Бернар похоронили в освященной ограде монастыря Сен-Жермен-де-Пре.
После того как Роза Текла и Изидор удалились, нежно и со слезами простившись с дорогой усопшей, графиня де Монборон отвела Анри в сторону и сказала ему:
— Позавчера я побывала в Версале и была допущена к его величеству. Я говорила с королем о вас… Монарх, подобно мне, полагает, что слышал имя Лагардера из уст Кольбера. У короля память лучше, чем у меня… но…
«Мы припоминаем, — сказал мне Людовик XIV, — что нас сильно тревожило дело, имеющее отношение к этой семье… Но что это было за дело? Нам столько их приходилось решать! По-видимому, говорил нам об этом господин де Кольбер».
В конце концов король посоветовал мне обратиться к архивам деда, который всегда славился необыкновенной аккуратностью и даже педантичностью.
Воспользовавшись подробнейшей описью документов, заместитель государственного секретаря отыскал папку, на обложке которой было выведено каллиграфическим почерком: Лагардер.
— И что же? — воскликнул Анри, буквально сгорая от нетерпения.
— Увы! Документы были украдены!
— Проклятье! — вскричал несчастный мальчик.
— Терпение, — мягко произнесла Жанна. — Это обстоятельство весьма не понравилось королю. Он соблаговолил сказать мне: «Бумаги, конечно, были похищены злоумышленниками в самых гнусных целях… Негодяи хотят помешать молодому человеку, о котором вы мне рассказывали, найти родных и доказать свое благородное происхождение».
— О, какое счастье иметь такого монарха! — восторженно произнес Анри, покраснев от радости. — Я буду верно служить ему до гроба, слово Лагардера!
— Подождите, — с улыбкой остановила его графиня, — это еще не все. Отпуская меня, король в неизреченной доброте своей завершил аудиенцию следующими словами: «Прощайте, сударыня. Прошу вас передать господину де Лагардеру, что отныне мы не забудем его имя. В день, когда он захочет послужить нашему королевству, ему достаточно будет назвать себя: мы примем его и позаботимся о нем. Этот юноша может быть уверен в нашем милостивом благорасположении!»
В эту ночь Анри так и не удалось уснуть. Возбужденный событиями минувшего дня, он грезил наяву, и в его воображении одна за другой возникали яркие картины: вот он вступает в сражение с герцогом Мантуанским, вот вершит справедливый суд, вот первым врывается в осажденную крепость на глазах короля, не обращая внимания на свистящие вокруг пули и ядра….
X
ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАРЛ-ФЕРДИНАНД IV
Спустя пять лет после смерти Сюзон Бернар два всадника въехали в Париж через ворота Сен-Антуан и двинулись по улице, носящей то же имя. В одном из них можно было безошибочно узнать знатного вельможу, второй же, несмотря на богатую одежду, походил скорее на жалкого судейского крючка, который хорохорится, надеясь выдать себя за родовитого дворянина.
Всадники проделали долгий, очень долгий путь — особенно для того времени. Их породистые лошади выглядели явно утомленными, и можно было только удивляться, отчего люди, занимавшие высокое положение в обществе, не пожелали воспользоваться услугами почтовых станций. Впрочем, на то могли быть особые причины: далеко не всем по карману путешествовать на почтовых, и частенько случается, что даже принцы испытывают денежные затруднения.
Именно так обстояли дела у герцога Мантуанского и Гвасталльского. Получив, ценой известных нам отвратительных преступлений, баснословное состояние, он промотал его за несколько лет. Карты, женщины, пирушки, роскошные дворцы и загородные виллы поглотили все золотые дублоны, что были скоплены благодаря мудрой бережливости старого герцога Гвасталлы, убитого, как мы помним, Пейролем-отцом, использовавшим знаменитый яд Медичи.
Темноволосая красавица Винчента с того дня, как узнала о страшной участи сестры и зятя и об исчезновении племянника, казалось, совершенно отрешилась от земной жизни. Удалившись в монастырь на горе Монте-Субазио, словно желая переселиться поближе к небесам, она вела жизнь затворницы, ревностно исполняя все предписания сурового устава обители.
На письма мужа она отвечала в высшей степени холодно, не удостаивая его собственноручными посланиями, но поддерживая с ним связь только через посредство монахинь, время от времени выходивших в мир и передававших Карлу-Фердинанду короткие устные весточки от жены. Гонзага понял, что ему не удалось скрыть истину от этого добродетельного сердца. Тогда он сделал попытку встретиться с Винчентой, надеясь, что при свидании сумеет лгать более убедительно, нежели в письмах. Однако в обитель его не допустили. Ему было сказано, что герцогиня слишком слаба и принять его не может. Герцог пришел в ярость, крича, что от него прячут жену и что он обратится с жалобой в Ватикан, к самому папе. Когда об этом известили кроткую Винченту, та соблаговолила начертать две строки, ужасный смысл которых не оставлял никаких сомнений: «Оставьте меня в покое и дайте мне умереть в святой обители, дабы я могла, если это возможно, искупить ваши злодеяния».
Карл-Фердинанд счел за лучшее последовать этому совету, горячо возблагодарив в душе обоих своих святых покровителей за то, что жена предпочла обратиться к суду небесному, а не земному. Пока она искала утешения в молитвах и в монастырском уединении, он мог не тревожиться за свою судьбу.
Вернувшись в Мантую вместе со своим неразлучным фактотумом[51], герцог принялся елейным тоном превозносить святые добродетели затворницы-супруги:
— Винчента стала необыкновенно набожной. Все помыслы ее устремлены к Богу. Перед величием этой возвышенной души испытываешь головокружение. Она воистину святая и после смерти будет допущена к престолу Господню. Так полагают сами монахини. Как и подобает отпрыску знатного рода, я смиренно склонился перед волей супруги. Возлюбленная моя отныне принадлежит только Господу! Что значит моя любовь в сравнении со святостью Божьей лилии, которая вскоре будет сорвана перстами ангелов!
Эти слова могли ввести в заблуждение лишь тех, кто сам желал обмануться. Слишком известен был скорбящий муж своим скандальным поведением, чтобы можно было поверить в искренность его слов. Однако многие притворялись, будто верят… Прошло время, и Винчента скончалась. На сей раз Карл-Фердинанд не ошибался и никого не обманывал, говоря, что умерла она с радостным чувством освобождения от земных скорбей, с ореолом небесной благодати, оставив по себе в обители нетленную память. Сестры-монахини были уверены, что в скором времени она будет признана папским престолом святой.
По ее просьбе ей не устраивали пышных похорон. Она нашла упокоение под мраморной плитой в соборе святого Дамиана. Гонзага присутствовал на церемонии, скромно держась в стороне. Присутствующие были растроганы. Все-таки это был герцог…
Положенное время он хранил траур по жене и вел чрезвычайно добродетельный образ жизни, хотя это давалось ему с огромным трудом.
Получив известие о смерти Винченты, он сказал Антуану де Пейролю:
— Наконец-то! Вот теперь я сумею поправить свои дела. Как только кончится строк траура, я немедля женюсь вновь! Но мне нужна жена очень богатая и при этом хорошенькая. Такая, чтобы была по моему вкусу. Полагаю, мои требования не чрезмерны. Ведь я принц, у меня два герцогских титула, до старости мне еще далеко, а моей внешности любой позавидует. Что ты об этом думаешь? Говори прямо, ничего не тая!
Долговязый Пейроль горячо одобрил намерение герцога жениться и сам вызвался подыскать подходящую кандидатуру, надеясь в случае успеха получить щедрое вознаграждение. Карл-Фердинанд не скупился, когда речь шла об удовлетворении его прихотей.
Через два года после смерти нежной Винченты фактотум, однако, заявил герцогу:
— Я сделал все, что в силах человеческих, дабы угодить вашей светлости, но поиски, которые я веду вот уже двадцать месяцев, пока не дали никаких результатов.
В настоящее время в Италии нет для нас ничего подходящего. Есть, конечно, очень богатые невесты и среди девушек, и среди вдов: но одни недостойны, по низкому своему происхождению, породниться с великим родом Гонзага, а другие вряд ли могут надеяться, что понравятся монсеньору.
Одна, скажем мягко, не первой молодости, вторая от рождения кривая, у третьей горб, у четвертой…
— Пощади! — со смехом прервал его герцог.
— Что, если нам обратиться к Франции! — осторожно закинул удочку Антуан де Пейроль.
Карл-Фердинанд с гримасой недовольства покачал головой.
Однако Пейроль постарался развеять его сомнения, утверждая, что все и думать забыли о бойне в Лурде.
Рене де Лагардер и Дория Гвасталльская оставили сына, которому, если он жив, сейчас должно быть около пятнадцати лет. Выросший под крылом Сюзон Бернар, не зная своих родных и не получив должного воспитания, кем мог он стать? Пастухом? Или дровосеком? В лучшем случае он вступил на церковное поприще, дабы прикрыть сутаной сомнительность своего происхождения. Следовательно, его можно не опасаться.
Так убеждал своего господина де Пейроль.
Однако Карл-Фердинанд сдался не сразу.
— Слишком опасно затевать игру с огнем, — возразил он, — пусть пламя погаснет под пеплом минувших дней… Четырнадцать лет… Всего только четырнадцать лет прошло! И не забудь, что Кольбер собрал целое досье по делу Лагардера.
— Бумаги из которого мне удалось выкрасть! — с торжеством воскликнул Пейроль. — Возможно, папка по-прежнему лежит в архиве господина министра, но в ней не найти даже клочка пергамента.
— Каким образом ты это сделал?
— Позвольте мне сохранить эту маленькую тайну, монсеньор… Все черновики и копии я сберег: они в полном вашем распоряжении.
Герцог задумался. Решительно, этот Пейроль был бесценным человеком. Даже если племянник Анри жив, он никогда не получит доказательств своего происхождения. Узнает правду от этой девки Сюзон Бернар? Но кто же ему поверит…
Итак, герцог, убежденный доводами своего сообщника, стал слушать того более благосклонно.
— В самом Париже, ваша светлость, — говорил фактотум, — вам обеспечена поддержка вашего дальнего, но чрезвычайно любезного родственника принца Филиппа де Гонзага, одного из самых влиятельных людей королевства… Не мне напоминать вам, что этот вельможа входит в состав знаменитого трио…
— В союз трех Филиппов? — нетерпеливо закончил преступный отпрыск рода Гонзага. — Один из этих Филиппов действительно доводится мне кузеном, второй — прославленный герцог Неверский, а третий — тут я вынужден снять шляпу! Третий — это не кто иной, как его королевское высочество герцог Шартрский, будущий герцог Орлеанский…
— Который после смерти Людовика XIV, в полном согласии с законами королевства, станет регентом, ибо отец его впал в детство.
— Ей-богу, ты совершенно прав! Я сейчас же напишу кузену. Уж он-то сумеет отыскать мне жену… и состояние, которые грезятся мне по ночам! Ты дал превосходный совет, пройдоха, и за свои труды получишь звонкой монетой!
Результатом переписки двух Гонзага стало то, что герцог Шартрский пригласил Карла-Фердинанда к себе в Пале-Рояль, пообещав найти невесту, которая была бы достойна герцога Мантуанского и Гвасталльского.
Вот отчего прекрасным солнечным днем 4 июля в год Божией милостью 1696 от рождества Христова герцог-убийца со своим сообщником вновь появились в Париже.
Филиппу, герцогу Шартрскому, а затем герцогу Орлеанскому, известному в истории под именем Регента, было тогда двадцать два года.
Он был сыном Филиппа Орлеанского и Елизаветы-Шарлотты Баварской, называемой также принцессой Палатинской и оставившей весьма занятные мемуары.
В нем соединились достоинства и пороки его прославленного предка, короля Генриха IV: храбрость и неуемная страсть к волокитству.
В возрасте семнадцати лет Филипп настолько блестяще проявил себя при осаде Монса, а затем в жестоких сражениях при Штейнкерке и Неервиндене, что король, по слухам, сильно уязвленный доблестью и успехами племянника, внезапно отозвал его из действующих войск в Париж.
Юный принц, чья кипучая натура не переносила бездействия, превратился тогда в ревностного поклонника Венеры, коль скоро он не мог больше служить Марсу… Он быстро вошел в число самых знаменитых гуляк и кутил столицы, чем еще больше восстановил против себя дядю-короля, ибо Людовик XIV в последние годы стал весьма набожным и благочестивым.
Чтобы вернуть расположение монарха, принц, невзирая на недовольство своей семьи, женился на мадемуазель де Блуа, незаконной дочери короля от маркизы де Монтеспан. Брак этот оказался крайне неудачным, и герцог Шартрский с возросшим пылом предался разгульным забавам. Верными сотоварищами его безумств были герцог Неверский и принц де Гонзага.
Три Филиппа охотно приняли в свой круг герцога Мантуанского ибо обнаружили в нем неоценимые качества сотрапезника и соучастника всех развратных похождений. Они вместе пировали в Пале-Рояле, где тихо угасал герцог Орлеанский, а затем отправлялись к актрисам или в салоны легкомысленных красавиц, не гнушаясь и дамами полусвета.
Всадники проделали долгий, очень долгий путь — особенно для того времени. Их породистые лошади выглядели явно утомленными, и можно было только удивляться, отчего люди, занимавшие высокое положение в обществе, не пожелали воспользоваться услугами почтовых станций. Впрочем, на то могли быть особые причины: далеко не всем по карману путешествовать на почтовых, и частенько случается, что даже принцы испытывают денежные затруднения.
Именно так обстояли дела у герцога Мантуанского и Гвасталльского. Получив, ценой известных нам отвратительных преступлений, баснословное состояние, он промотал его за несколько лет. Карты, женщины, пирушки, роскошные дворцы и загородные виллы поглотили все золотые дублоны, что были скоплены благодаря мудрой бережливости старого герцога Гвасталлы, убитого, как мы помним, Пейролем-отцом, использовавшим знаменитый яд Медичи.
Темноволосая красавица Винчента с того дня, как узнала о страшной участи сестры и зятя и об исчезновении племянника, казалось, совершенно отрешилась от земной жизни. Удалившись в монастырь на горе Монте-Субазио, словно желая переселиться поближе к небесам, она вела жизнь затворницы, ревностно исполняя все предписания сурового устава обители.
На письма мужа она отвечала в высшей степени холодно, не удостаивая его собственноручными посланиями, но поддерживая с ним связь только через посредство монахинь, время от времени выходивших в мир и передававших Карлу-Фердинанду короткие устные весточки от жены. Гонзага понял, что ему не удалось скрыть истину от этого добродетельного сердца. Тогда он сделал попытку встретиться с Винчентой, надеясь, что при свидании сумеет лгать более убедительно, нежели в письмах. Однако в обитель его не допустили. Ему было сказано, что герцогиня слишком слаба и принять его не может. Герцог пришел в ярость, крича, что от него прячут жену и что он обратится с жалобой в Ватикан, к самому папе. Когда об этом известили кроткую Винченту, та соблаговолила начертать две строки, ужасный смысл которых не оставлял никаких сомнений: «Оставьте меня в покое и дайте мне умереть в святой обители, дабы я могла, если это возможно, искупить ваши злодеяния».
Карл-Фердинанд счел за лучшее последовать этому совету, горячо возблагодарив в душе обоих своих святых покровителей за то, что жена предпочла обратиться к суду небесному, а не земному. Пока она искала утешения в молитвах и в монастырском уединении, он мог не тревожиться за свою судьбу.
Вернувшись в Мантую вместе со своим неразлучным фактотумом[51], герцог принялся елейным тоном превозносить святые добродетели затворницы-супруги:
— Винчента стала необыкновенно набожной. Все помыслы ее устремлены к Богу. Перед величием этой возвышенной души испытываешь головокружение. Она воистину святая и после смерти будет допущена к престолу Господню. Так полагают сами монахини. Как и подобает отпрыску знатного рода, я смиренно склонился перед волей супруги. Возлюбленная моя отныне принадлежит только Господу! Что значит моя любовь в сравнении со святостью Божьей лилии, которая вскоре будет сорвана перстами ангелов!
Эти слова могли ввести в заблуждение лишь тех, кто сам желал обмануться. Слишком известен был скорбящий муж своим скандальным поведением, чтобы можно было поверить в искренность его слов. Однако многие притворялись, будто верят… Прошло время, и Винчента скончалась. На сей раз Карл-Фердинанд не ошибался и никого не обманывал, говоря, что умерла она с радостным чувством освобождения от земных скорбей, с ореолом небесной благодати, оставив по себе в обители нетленную память. Сестры-монахини были уверены, что в скором времени она будет признана папским престолом святой.
По ее просьбе ей не устраивали пышных похорон. Она нашла упокоение под мраморной плитой в соборе святого Дамиана. Гонзага присутствовал на церемонии, скромно держась в стороне. Присутствующие были растроганы. Все-таки это был герцог…
Положенное время он хранил траур по жене и вел чрезвычайно добродетельный образ жизни, хотя это давалось ему с огромным трудом.
Получив известие о смерти Винченты, он сказал Антуану де Пейролю:
— Наконец-то! Вот теперь я сумею поправить свои дела. Как только кончится строк траура, я немедля женюсь вновь! Но мне нужна жена очень богатая и при этом хорошенькая. Такая, чтобы была по моему вкусу. Полагаю, мои требования не чрезмерны. Ведь я принц, у меня два герцогских титула, до старости мне еще далеко, а моей внешности любой позавидует. Что ты об этом думаешь? Говори прямо, ничего не тая!
Долговязый Пейроль горячо одобрил намерение герцога жениться и сам вызвался подыскать подходящую кандидатуру, надеясь в случае успеха получить щедрое вознаграждение. Карл-Фердинанд не скупился, когда речь шла об удовлетворении его прихотей.
Через два года после смерти нежной Винченты фактотум, однако, заявил герцогу:
— Я сделал все, что в силах человеческих, дабы угодить вашей светлости, но поиски, которые я веду вот уже двадцать месяцев, пока не дали никаких результатов.
В настоящее время в Италии нет для нас ничего подходящего. Есть, конечно, очень богатые невесты и среди девушек, и среди вдов: но одни недостойны, по низкому своему происхождению, породниться с великим родом Гонзага, а другие вряд ли могут надеяться, что понравятся монсеньору.
Одна, скажем мягко, не первой молодости, вторая от рождения кривая, у третьей горб, у четвертой…
— Пощади! — со смехом прервал его герцог.
— Что, если нам обратиться к Франции! — осторожно закинул удочку Антуан де Пейроль.
Карл-Фердинанд с гримасой недовольства покачал головой.
Однако Пейроль постарался развеять его сомнения, утверждая, что все и думать забыли о бойне в Лурде.
Рене де Лагардер и Дория Гвасталльская оставили сына, которому, если он жив, сейчас должно быть около пятнадцати лет. Выросший под крылом Сюзон Бернар, не зная своих родных и не получив должного воспитания, кем мог он стать? Пастухом? Или дровосеком? В лучшем случае он вступил на церковное поприще, дабы прикрыть сутаной сомнительность своего происхождения. Следовательно, его можно не опасаться.
Так убеждал своего господина де Пейроль.
Однако Карл-Фердинанд сдался не сразу.
— Слишком опасно затевать игру с огнем, — возразил он, — пусть пламя погаснет под пеплом минувших дней… Четырнадцать лет… Всего только четырнадцать лет прошло! И не забудь, что Кольбер собрал целое досье по делу Лагардера.
— Бумаги из которого мне удалось выкрасть! — с торжеством воскликнул Пейроль. — Возможно, папка по-прежнему лежит в архиве господина министра, но в ней не найти даже клочка пергамента.
— Каким образом ты это сделал?
— Позвольте мне сохранить эту маленькую тайну, монсеньор… Все черновики и копии я сберег: они в полном вашем распоряжении.
Герцог задумался. Решительно, этот Пейроль был бесценным человеком. Даже если племянник Анри жив, он никогда не получит доказательств своего происхождения. Узнает правду от этой девки Сюзон Бернар? Но кто же ему поверит…
Итак, герцог, убежденный доводами своего сообщника, стал слушать того более благосклонно.
— В самом Париже, ваша светлость, — говорил фактотум, — вам обеспечена поддержка вашего дальнего, но чрезвычайно любезного родственника принца Филиппа де Гонзага, одного из самых влиятельных людей королевства… Не мне напоминать вам, что этот вельможа входит в состав знаменитого трио…
— В союз трех Филиппов? — нетерпеливо закончил преступный отпрыск рода Гонзага. — Один из этих Филиппов действительно доводится мне кузеном, второй — прославленный герцог Неверский, а третий — тут я вынужден снять шляпу! Третий — это не кто иной, как его королевское высочество герцог Шартрский, будущий герцог Орлеанский…
— Который после смерти Людовика XIV, в полном согласии с законами королевства, станет регентом, ибо отец его впал в детство.
— Ей-богу, ты совершенно прав! Я сейчас же напишу кузену. Уж он-то сумеет отыскать мне жену… и состояние, которые грезятся мне по ночам! Ты дал превосходный совет, пройдоха, и за свои труды получишь звонкой монетой!
Результатом переписки двух Гонзага стало то, что герцог Шартрский пригласил Карла-Фердинанда к себе в Пале-Рояль, пообещав найти невесту, которая была бы достойна герцога Мантуанского и Гвасталльского.
Вот отчего прекрасным солнечным днем 4 июля в год Божией милостью 1696 от рождества Христова герцог-убийца со своим сообщником вновь появились в Париже.
Филиппу, герцогу Шартрскому, а затем герцогу Орлеанскому, известному в истории под именем Регента, было тогда двадцать два года.
Он был сыном Филиппа Орлеанского и Елизаветы-Шарлотты Баварской, называемой также принцессой Палатинской и оставившей весьма занятные мемуары.
В нем соединились достоинства и пороки его прославленного предка, короля Генриха IV: храбрость и неуемная страсть к волокитству.
В возрасте семнадцати лет Филипп настолько блестяще проявил себя при осаде Монса, а затем в жестоких сражениях при Штейнкерке и Неервиндене, что король, по слухам, сильно уязвленный доблестью и успехами племянника, внезапно отозвал его из действующих войск в Париж.
Юный принц, чья кипучая натура не переносила бездействия, превратился тогда в ревностного поклонника Венеры, коль скоро он не мог больше служить Марсу… Он быстро вошел в число самых знаменитых гуляк и кутил столицы, чем еще больше восстановил против себя дядю-короля, ибо Людовик XIV в последние годы стал весьма набожным и благочестивым.
Чтобы вернуть расположение монарха, принц, невзирая на недовольство своей семьи, женился на мадемуазель де Блуа, незаконной дочери короля от маркизы де Монтеспан. Брак этот оказался крайне неудачным, и герцог Шартрский с возросшим пылом предался разгульным забавам. Верными сотоварищами его безумств были герцог Неверский и принц де Гонзага.
Три Филиппа охотно приняли в свой круг герцога Мантуанского ибо обнаружили в нем неоценимые качества сотрапезника и соучастника всех развратных похождений. Они вместе пировали в Пале-Рояле, где тихо угасал герцог Орлеанский, а затем отправлялись к актрисам или в салоны легкомысленных красавиц, не гнушаясь и дамами полусвета.