Страница:
Монахам они рассказали о мнимой дуэли, будто бы затеянной с ними какими-то негодяями после плотного ужина с обильными возлияниями.
— Кровь у нас закипела, вот мы и…
Монахи им поверили. Платили четверо приятелей щедро, молились усердно — лучших постояльцев и вообразить трудно.
Монастырская братия ничего не заподозрила: слухи о жестоком убийстве не дошли до их высокогорной обители…
Ну а нанятые Пейролем контрабандисты исчезли в своих туманных ущельях без следа…
Герцог и его сообщник загнали в скачке лошадей. Купив новых, они добрались до Оша и там, довольные своим успехом, сели в почтовую карету и поехали в Париж… Кстати сказать, Пейроль по приказанию хозяина еще и порылся в поклаже убитых: одно преступление непременно влечет за собой другое.
Когда трупы были обнаружены местными жителями, Пьер Бернак и те, кого он спас, давно уже уехали. Карманы и дорожные сундуки путешественников были пусты. Налицо явное ограбление, заключил бальи[20].
Судебное разбирательство вел сам губернатор Беарна, однако вскоре его пришлось прекратить за недостатком улик. Убийство приписали разбойникам, бродягам или контрабандистам.
Рене с женою и трое несчастных беарнцев были торжественно погребены в Аржелесе, граф д'Арка-шон, присутствовавший на траурной церемонии, был скорее озабочен, чем опечален. Он думал о малыше Анри и о служанке госпожи де Лагардер. «Что же с ними случилось? — гадал граф. — Кто их похитил и зачем? »
Вернувшись в По, он составил королю подробный отчет. Таким образом, Карл-Фердинанд IV узнал о разыгравшейся трагедии от самого Людовика XIV.
Герцог, не скрывая слез, заплакал. Двор сочувственно шушукался.
Два дня спустя все придворные слушали в соборе святого Людовика большую заупокойную службу по Лагардерам. Затем Гонзага, надевший траур, попрощался с его величеством. Он едет в Мантую, объявил герцог, но позже непременно вернется во Францию и сам разыщет своего племянника… Покамест он отдал распоряжения на этот счет и написал подробное письмо графу д Аркашону.
О Гвасталльском наследстве герцог не сказал ни слова. На следующий же день по прибытии его светлости в Версаль Пейроль передал одному из главных служащих при Кольбере проект соглашения за подписями Рене и Дории.
Гонзага оказался вне подозрений. Судьи всегда задают вопрос: «Кому выгодно преступление?» Но кто бы посмел обвинять герцога Мантуанского: ведь согласие между родичами было уже достигнуто!
Узнав, что среди убитых нет ни Сюзон, ни маленького Анри, Карл-Фердинанд едва не задушил Антуана де Пейроля. Тот, позеленев со страху, упал перед герцогом на колени:
— Клянусь вам, монсеньор, я собственноручно проткнул шпагой и служанку, и ребенка! Должно быть, они испустили дух в хижине лесорубов или пастухов… Впрочем, государь, женщина все равно бы ничего не сказала.
— Почему это? — спросил герцог.
— Я действовал не только шпагой, но и угрозами!
Больше Антуан де Пейроль ничего не объяснил своему повелителю. В ту страшную ночь молодой негодяй не посмел убить Сюзон с мальчиком, и теперь он радовался этому обстоятельству, ибо находил свое положение превосходным: «Надменный герцогу меня в руках. Я знаю все его секреты, и ему от меня не отделаться. До самой смерти его будет преследовать страх, и бояться ему придется не только моего предательства, но и того, что к нему явится этот оставшийся в живых сирота!»
Впрочем, достойный сын Сезара-отравителя отнюдь не лгал Карлу-Фердинанду, когда уверял, что Сюзон будет молчать. Он хорошенько припугнул девушку, прежде чем ударить ее шпагой, и она, как вы помните, ничего не рассказала Пьеру Бернаку.
Пастух жил в небольшом домишке в горах над Лурдом — туда и отвез он своих подопечных. Чистейший прозрачный воздух, безлюдье, безопасность, здоровье…
Благодаря мазям горца рана девушки быстро затянулась; немаловажно было и то, что Сюзон всегда отличалась веселым нравом и крепким здоровьем. Оправившись, она целиком отдалась заботам о воспитании сиротки Анри.
Он рос на козьем молоке и сыре, грубом хлебе и жареных каштанах. Шли дни, и в Сюзон крепло убеждение, что с годами малыш Анри превратится в сильного и привлекательного мужчину.
Пьер Бернак, прежде одиноко живший среди горных вершин, привык к Сюзон и ребенку и очень привязался к ним. Он обрел цель в жизни. Развалюху свою пастух починил, а напевал он теперь почти всегда. Однажды он сказал Сюзон:
— Давай жить как муж и жена. Согласна?
Смущенно улыбнувшись, она ответила:
— Ты человек честный; если хочешь, я могу быть тебе подружкой. Но лишить себя свободы я не имею права и венчаться с тобой не стану.
Видя, что Пьер от изумления раскрыл рот, Сюзон объяснила:
— Теперь моя жизнь принадлежит этому мальчику. Ничего не поделаешь — он ведь осиротел и по моей вине…
И Пьер Бернак смирился: спорить и настаивать он не умел.
А что же власти? Неужели они так и не узнали о появлении в хижине пастуха Сюзон Бернар и Анри? Да нет, узнали, разумеется! Вот как было дело.
Спустя неделю после кровавой трагедии Пьер Бернак рассказал в деревне о том, что нашел в снегу на перевале полуживую женщину с маленьким мальчиком. Он ничего о них не знал: после пережитых опасностей женщина потеряла память.
В домишко пришел кюре: в те времена настоятели приходов вели хронику рождений, браков и смертей. Он стал ласково расспрашивать бедняжку о случившемся.
Сюзон сыграла свою роль превосходно.
Она, мол, ничего не помнит — так трудно пришлось ей в горах, помнит только, что ее зовут Мариетта, а мальчика — Луи.
Больше добрый старик ничего от нее не добился.
Вернувшись в деревню, он доложил обо всем местным властям, а те уж в свою очередь отправили доклад графу д'Аркашону. Откуда губернатору было догадаться, кто такие эти Мариетта и Луи? А вскоре его и вовсе перевели губернатором в Прованс. Тем дело и кончилось.
Однажды солнечным летним днем, когда Пьер Бернак пас в долине свое стадо, возле хижины появился всадник. Сюзон вскрикнула:
— Пейроль! — и упала в обморок.
Она не ошиблась — это был Антуан. Спешившись, он привел ее в чувство и попытался успокоить:
— Я приехал как друг… Сюзон, душенька… я…
Она оттолкнула его:
— Убийца! Предатель! Ненавижу!
— Тише, тише, милая!
— Пошел вон, душегуб!
Он схватил ее за руки:
— Ты замолчишь, наконец?! Я не убийца, Сюзон, клянусь тебе! Не я придумал эту бойню. Мне было велено убить вас, но я пощадил и тебя, и Анри. Разве не так? Посмей только сказать, что я лгун!
Ей пришлось признать его правоту. Тогда он продолжал:
— Герцог Мантуанский, мой хозяин, думает, что вы с малышом погибли. Утром я незаметно уехал из замка и поспешил сюда, чтобы сказать тебе: хочешь остаться в живых и спасти Анри — молчи! Знай: за вами тайно следят и будут следить всегда, днем и ночью, зимой и летом. Ты слышишь меня? Всегда! Анри ни в коем случае не должен узнать, что он сын Рене де Лагардера и наследник герцога Гвасталльского. Иначе он и недели не проживет!
Сюзон собралась с силами и ответила:
— Здесь был кюре. Я сказала ему, что заблудилась в горах и забыла свою прежнюю жизнь…
— Это ты хорошо придумала, — одобрил Антуан. — А имена ты не догадалась изменить?..
— Я назвалась Мариеттой. Малыша зовут Луи, а больше, мол, я ничего не помню. Кюре записал мальчика под именем Луи Вердаля, рожденного от неизвестных родителей.
Пейроль исподлобья посмотрел на нее.
В беспутных утехах последних месяцев он совсем позабыл об их недавнем романе. Да и был ли он способен дорожить кем-либо?
— Берегись! — бросил он и вскочил в седло.
В тот же вечер он вернулся к Карлу-Фердинанду, который под предлогом поиска своего загадочно исчезнувшего племянника жил пока в Лурде.
Отчет подручного весьма его обрадовал:
— Вот и чудесно! Значит, служанка нам мешать не будет. Теперь мы еще несколько дней поездим для вида по округе и отправимся в почтовой карете в Италию. Все, мерзавец ты этакий, Гвасталльское наследство наше!
Дни бежали, и однажды в декабре случилось несчастье: Пьер Бернак погиб под снежной лавиной. Добряк кюре взял мнимых Мариетту и Луи к себе в дом. Женщина стала его служанкой, а мальчик — учеником, удивительно сообразительным и прилежным.
Достойного пастыря звали отец де Трен. Во времена, когда Мазарини вмешался в Тридцатилетнюю войну, он служил офицером и храбро сражался.
Овдовел он рано и, преисполнившись отвращения к светской жизни, постригся. Приход, полученный отцом де Треном, оказался высоко в горах, близко к небу. Кюре любил своих прихожан, прихожане любили его — и сердце отца де Трена было преисполнено благодарности к Богу.
Анри был уже напичкан греческим и латынью, историей и географией. Но в нем проснулось и лукавство. Чтобы вознаградить себя за достойное восхищения усердие, он увлекал своего добровольного наставника на путь воспоминаний:
— Помнится, отец мой, вы начали вчера рассказывать мне о вашей встрече с принцем Конде в битве при Рокруа…
И тогда вместо священника юный хитрец видел перед собой воина: голос кюре крепчал, в нем слышались громовые раскаты, и Сюзон Бернар, стиравшая белье или чистившая скромное столовое серебро, очень пугалась.
Слушая воспоминания де Трена, ребенок дрожал от волнения и восторга. Слова «шпага», «дуэль», «бой» заставляли его сжимать кулачки и закусывать губы. Священник, весь предавшись своим грезам, ничего не замечал, но бывшая служанка Дории думала про себя: «Господи Иисусе! В его жилах течет кровь благородных предков, и отец де Трен, сам того не желая, заставляет ее кипеть!»
Но не ошибалась ли Сюзон? Точно ли так силен был зов крови? Вне всякого сомнения! Мальчик давно уже хотел узнать свою настоящую фамилию.
Добрый старик записал его в книгу под именем Луи Вердаля, но не посчитал нужным скрывать от него:
— Мы не знаем, дорогой Луи, кто твои родители. Мариетта некогда попала в наших горах в беду и пережила такое потрясение, что совсем потеряла память. Есть такая болезнь, ученые называют ее амнезией. Как ее лечить — неизвестно. Она может пройти так же внезапно, как и началась, — и тогда Мариетта все вспомнит.
Анри уверенно ответил:
— В моих бумагах вам следовало написать: Луи де Вердаль.
Священник улыбнулся и ничего не сказал.
Он догадывался, что его ученик — такой одаренный, так любящий рассказы о военных походах — благородного происхождения, но рассуждал следующим образом: «Неважную службу я ему сослужу, если укреплю в таких мыслях: у него ведь ни гроша за душой. Не станет меня — а этот день уже недалек, — и никто его не защитит. Лучше ему не строить воздушных замков…»
…Однажды утром кюре не пришел по обыкновению на кухню поздороваться с Сюзон Бернар. Служанка решила, что он заболел, и постучалась к нему в комнату. Никто не ответил. Тогда она решилась открыть дверь… Добрый старик умер во сне, умер, как засыпают младенцы; на губах его еще блуждала легкая улыбка.
Так Анри и Сюзон потеряли своего благодетеля… Тоска пронзила сердце женщины. На кого же им теперь опереться? Как жить? Как ей прокормить мальчика? Сюзон решила было уйти отсюда и поселиться в каком-нибудь городишке, чтобы наняться там в служанки, но по здравом размышлении передумала:
— А вдруг там кто-нибудь признает во мне горничную покойной госпожи де Лагардер? Тогда уж нетрудно будет догадаться, кто таков мой мальчик, и Пейроль с герцогом Мантуанским тут же убьют его! Господи, но куда же нам податься, где найти покой?
Пока она терзалась сомнениями, Анри и еще несколько сорванцов — его сверстников — побежали посмотреть на балаган комедиантов, стоявший в четверти мили от деревушки в долине, раз и навсегда отведенной всем бродягам и цыганам.
Вечером Анри воротился и сказал Сюзон:
— Я решил зарабатывать тебе и себе на хлеб и нанялся к балаганщику. Похороним отца де Трена и сразу же отправимся. Так что собирайся!
Вы думаете, женщина стала возражать?
Ничуть не бывало! Мальчик был ее господином. К тому же она знала, что он не по годам рассудителен, учен, хладнокровен и смел.
Малыш Лагардер довольно улыбнулся, увидев, что с ним не спорят, и добавил:
— Ведь я самый сильный и самый ловкий мальчишка в округе! Помнишь, сколько раз я участвовал в состязаниях? И я всегда побеждал! Тот, кого здесь зовут Луи, бывал первым и в беге, и в плавании, и в поднятии тяжестей, и в прыжках. Я даже взрослых иногда опережал!
Сюзон кивнула. Мальчик говорил правду: его сила была здесь известна всем. Анри продолжал:
— Я показал кое-что из того, что умею, балаганщику Пабло. Ему понравилось. По его словам, из меня можно сделать… подожди, как это называется? Ага, вспомнил: гвоздь программы! Правда, он еще не знает, кем я стану — эквилибристом, борцом или человеком-змеей. Но я-то уверен, что славу себе я завоюю со шпагой в руке! Идем, Мариетта. Тебе пора собирать вещи.
X
XI
— Кровь у нас закипела, вот мы и…
Монахи им поверили. Платили четверо приятелей щедро, молились усердно — лучших постояльцев и вообразить трудно.
Монастырская братия ничего не заподозрила: слухи о жестоком убийстве не дошли до их высокогорной обители…
Ну а нанятые Пейролем контрабандисты исчезли в своих туманных ущельях без следа…
Герцог и его сообщник загнали в скачке лошадей. Купив новых, они добрались до Оша и там, довольные своим успехом, сели в почтовую карету и поехали в Париж… Кстати сказать, Пейроль по приказанию хозяина еще и порылся в поклаже убитых: одно преступление непременно влечет за собой другое.
Когда трупы были обнаружены местными жителями, Пьер Бернак и те, кого он спас, давно уже уехали. Карманы и дорожные сундуки путешественников были пусты. Налицо явное ограбление, заключил бальи[20].
Судебное разбирательство вел сам губернатор Беарна, однако вскоре его пришлось прекратить за недостатком улик. Убийство приписали разбойникам, бродягам или контрабандистам.
Рене с женою и трое несчастных беарнцев были торжественно погребены в Аржелесе, граф д'Арка-шон, присутствовавший на траурной церемонии, был скорее озабочен, чем опечален. Он думал о малыше Анри и о служанке госпожи де Лагардер. «Что же с ними случилось? — гадал граф. — Кто их похитил и зачем? »
Вернувшись в По, он составил королю подробный отчет. Таким образом, Карл-Фердинанд IV узнал о разыгравшейся трагедии от самого Людовика XIV.
Герцог, не скрывая слез, заплакал. Двор сочувственно шушукался.
Два дня спустя все придворные слушали в соборе святого Людовика большую заупокойную службу по Лагардерам. Затем Гонзага, надевший траур, попрощался с его величеством. Он едет в Мантую, объявил герцог, но позже непременно вернется во Францию и сам разыщет своего племянника… Покамест он отдал распоряжения на этот счет и написал подробное письмо графу д Аркашону.
О Гвасталльском наследстве герцог не сказал ни слова. На следующий же день по прибытии его светлости в Версаль Пейроль передал одному из главных служащих при Кольбере проект соглашения за подписями Рене и Дории.
Гонзага оказался вне подозрений. Судьи всегда задают вопрос: «Кому выгодно преступление?» Но кто бы посмел обвинять герцога Мантуанского: ведь согласие между родичами было уже достигнуто!
Узнав, что среди убитых нет ни Сюзон, ни маленького Анри, Карл-Фердинанд едва не задушил Антуана де Пейроля. Тот, позеленев со страху, упал перед герцогом на колени:
— Клянусь вам, монсеньор, я собственноручно проткнул шпагой и служанку, и ребенка! Должно быть, они испустили дух в хижине лесорубов или пастухов… Впрочем, государь, женщина все равно бы ничего не сказала.
— Почему это? — спросил герцог.
— Я действовал не только шпагой, но и угрозами!
Больше Антуан де Пейроль ничего не объяснил своему повелителю. В ту страшную ночь молодой негодяй не посмел убить Сюзон с мальчиком, и теперь он радовался этому обстоятельству, ибо находил свое положение превосходным: «Надменный герцогу меня в руках. Я знаю все его секреты, и ему от меня не отделаться. До самой смерти его будет преследовать страх, и бояться ему придется не только моего предательства, но и того, что к нему явится этот оставшийся в живых сирота!»
Впрочем, достойный сын Сезара-отравителя отнюдь не лгал Карлу-Фердинанду, когда уверял, что Сюзон будет молчать. Он хорошенько припугнул девушку, прежде чем ударить ее шпагой, и она, как вы помните, ничего не рассказала Пьеру Бернаку.
Пастух жил в небольшом домишке в горах над Лурдом — туда и отвез он своих подопечных. Чистейший прозрачный воздух, безлюдье, безопасность, здоровье…
Благодаря мазям горца рана девушки быстро затянулась; немаловажно было и то, что Сюзон всегда отличалась веселым нравом и крепким здоровьем. Оправившись, она целиком отдалась заботам о воспитании сиротки Анри.
Он рос на козьем молоке и сыре, грубом хлебе и жареных каштанах. Шли дни, и в Сюзон крепло убеждение, что с годами малыш Анри превратится в сильного и привлекательного мужчину.
Пьер Бернак, прежде одиноко живший среди горных вершин, привык к Сюзон и ребенку и очень привязался к ним. Он обрел цель в жизни. Развалюху свою пастух починил, а напевал он теперь почти всегда. Однажды он сказал Сюзон:
— Давай жить как муж и жена. Согласна?
Смущенно улыбнувшись, она ответила:
— Ты человек честный; если хочешь, я могу быть тебе подружкой. Но лишить себя свободы я не имею права и венчаться с тобой не стану.
Видя, что Пьер от изумления раскрыл рот, Сюзон объяснила:
— Теперь моя жизнь принадлежит этому мальчику. Ничего не поделаешь — он ведь осиротел и по моей вине…
И Пьер Бернак смирился: спорить и настаивать он не умел.
А что же власти? Неужели они так и не узнали о появлении в хижине пастуха Сюзон Бернар и Анри? Да нет, узнали, разумеется! Вот как было дело.
Спустя неделю после кровавой трагедии Пьер Бернак рассказал в деревне о том, что нашел в снегу на перевале полуживую женщину с маленьким мальчиком. Он ничего о них не знал: после пережитых опасностей женщина потеряла память.
В домишко пришел кюре: в те времена настоятели приходов вели хронику рождений, браков и смертей. Он стал ласково расспрашивать бедняжку о случившемся.
Сюзон сыграла свою роль превосходно.
Она, мол, ничего не помнит — так трудно пришлось ей в горах, помнит только, что ее зовут Мариетта, а мальчика — Луи.
Больше добрый старик ничего от нее не добился.
Вернувшись в деревню, он доложил обо всем местным властям, а те уж в свою очередь отправили доклад графу д'Аркашону. Откуда губернатору было догадаться, кто такие эти Мариетта и Луи? А вскоре его и вовсе перевели губернатором в Прованс. Тем дело и кончилось.
Однажды солнечным летним днем, когда Пьер Бернак пас в долине свое стадо, возле хижины появился всадник. Сюзон вскрикнула:
— Пейроль! — и упала в обморок.
Она не ошиблась — это был Антуан. Спешившись, он привел ее в чувство и попытался успокоить:
— Я приехал как друг… Сюзон, душенька… я…
Она оттолкнула его:
— Убийца! Предатель! Ненавижу!
— Тише, тише, милая!
— Пошел вон, душегуб!
Он схватил ее за руки:
— Ты замолчишь, наконец?! Я не убийца, Сюзон, клянусь тебе! Не я придумал эту бойню. Мне было велено убить вас, но я пощадил и тебя, и Анри. Разве не так? Посмей только сказать, что я лгун!
Ей пришлось признать его правоту. Тогда он продолжал:
— Герцог Мантуанский, мой хозяин, думает, что вы с малышом погибли. Утром я незаметно уехал из замка и поспешил сюда, чтобы сказать тебе: хочешь остаться в живых и спасти Анри — молчи! Знай: за вами тайно следят и будут следить всегда, днем и ночью, зимой и летом. Ты слышишь меня? Всегда! Анри ни в коем случае не должен узнать, что он сын Рене де Лагардера и наследник герцога Гвасталльского. Иначе он и недели не проживет!
Сюзон собралась с силами и ответила:
— Здесь был кюре. Я сказала ему, что заблудилась в горах и забыла свою прежнюю жизнь…
— Это ты хорошо придумала, — одобрил Антуан. — А имена ты не догадалась изменить?..
— Я назвалась Мариеттой. Малыша зовут Луи, а больше, мол, я ничего не помню. Кюре записал мальчика под именем Луи Вердаля, рожденного от неизвестных родителей.
Пейроль исподлобья посмотрел на нее.
В беспутных утехах последних месяцев он совсем позабыл об их недавнем романе. Да и был ли он способен дорожить кем-либо?
— Берегись! — бросил он и вскочил в седло.
В тот же вечер он вернулся к Карлу-Фердинанду, который под предлогом поиска своего загадочно исчезнувшего племянника жил пока в Лурде.
Отчет подручного весьма его обрадовал:
— Вот и чудесно! Значит, служанка нам мешать не будет. Теперь мы еще несколько дней поездим для вида по округе и отправимся в почтовой карете в Италию. Все, мерзавец ты этакий, Гвасталльское наследство наше!
Дни бежали, и однажды в декабре случилось несчастье: Пьер Бернак погиб под снежной лавиной. Добряк кюре взял мнимых Мариетту и Луи к себе в дом. Женщина стала его служанкой, а мальчик — учеником, удивительно сообразительным и прилежным.
Достойного пастыря звали отец де Трен. Во времена, когда Мазарини вмешался в Тридцатилетнюю войну, он служил офицером и храбро сражался.
Овдовел он рано и, преисполнившись отвращения к светской жизни, постригся. Приход, полученный отцом де Треном, оказался высоко в горах, близко к небу. Кюре любил своих прихожан, прихожане любили его — и сердце отца де Трена было преисполнено благодарности к Богу.
Анри был уже напичкан греческим и латынью, историей и географией. Но в нем проснулось и лукавство. Чтобы вознаградить себя за достойное восхищения усердие, он увлекал своего добровольного наставника на путь воспоминаний:
— Помнится, отец мой, вы начали вчера рассказывать мне о вашей встрече с принцем Конде в битве при Рокруа…
И тогда вместо священника юный хитрец видел перед собой воина: голос кюре крепчал, в нем слышались громовые раскаты, и Сюзон Бернар, стиравшая белье или чистившая скромное столовое серебро, очень пугалась.
Слушая воспоминания де Трена, ребенок дрожал от волнения и восторга. Слова «шпага», «дуэль», «бой» заставляли его сжимать кулачки и закусывать губы. Священник, весь предавшись своим грезам, ничего не замечал, но бывшая служанка Дории думала про себя: «Господи Иисусе! В его жилах течет кровь благородных предков, и отец де Трен, сам того не желая, заставляет ее кипеть!»
Но не ошибалась ли Сюзон? Точно ли так силен был зов крови? Вне всякого сомнения! Мальчик давно уже хотел узнать свою настоящую фамилию.
Добрый старик записал его в книгу под именем Луи Вердаля, но не посчитал нужным скрывать от него:
— Мы не знаем, дорогой Луи, кто твои родители. Мариетта некогда попала в наших горах в беду и пережила такое потрясение, что совсем потеряла память. Есть такая болезнь, ученые называют ее амнезией. Как ее лечить — неизвестно. Она может пройти так же внезапно, как и началась, — и тогда Мариетта все вспомнит.
Анри уверенно ответил:
— В моих бумагах вам следовало написать: Луи де Вердаль.
Священник улыбнулся и ничего не сказал.
Он догадывался, что его ученик — такой одаренный, так любящий рассказы о военных походах — благородного происхождения, но рассуждал следующим образом: «Неважную службу я ему сослужу, если укреплю в таких мыслях: у него ведь ни гроша за душой. Не станет меня — а этот день уже недалек, — и никто его не защитит. Лучше ему не строить воздушных замков…»
…Однажды утром кюре не пришел по обыкновению на кухню поздороваться с Сюзон Бернар. Служанка решила, что он заболел, и постучалась к нему в комнату. Никто не ответил. Тогда она решилась открыть дверь… Добрый старик умер во сне, умер, как засыпают младенцы; на губах его еще блуждала легкая улыбка.
Так Анри и Сюзон потеряли своего благодетеля… Тоска пронзила сердце женщины. На кого же им теперь опереться? Как жить? Как ей прокормить мальчика? Сюзон решила было уйти отсюда и поселиться в каком-нибудь городишке, чтобы наняться там в служанки, но по здравом размышлении передумала:
— А вдруг там кто-нибудь признает во мне горничную покойной госпожи де Лагардер? Тогда уж нетрудно будет догадаться, кто таков мой мальчик, и Пейроль с герцогом Мантуанским тут же убьют его! Господи, но куда же нам податься, где найти покой?
Пока она терзалась сомнениями, Анри и еще несколько сорванцов — его сверстников — побежали посмотреть на балаган комедиантов, стоявший в четверти мили от деревушки в долине, раз и навсегда отведенной всем бродягам и цыганам.
Вечером Анри воротился и сказал Сюзон:
— Я решил зарабатывать тебе и себе на хлеб и нанялся к балаганщику. Похороним отца де Трена и сразу же отправимся. Так что собирайся!
Вы думаете, женщина стала возражать?
Ничуть не бывало! Мальчик был ее господином. К тому же она знала, что он не по годам рассудителен, учен, хладнокровен и смел.
Малыш Лагардер довольно улыбнулся, увидев, что с ним не спорят, и добавил:
— Ведь я самый сильный и самый ловкий мальчишка в округе! Помнишь, сколько раз я участвовал в состязаниях? И я всегда побеждал! Тот, кого здесь зовут Луи, бывал первым и в беге, и в плавании, и в поднятии тяжестей, и в прыжках. Я даже взрослых иногда опережал!
Сюзон кивнула. Мальчик говорил правду: его сила была здесь известна всем. Анри продолжал:
— Я показал кое-что из того, что умею, балаганщику Пабло. Ему понравилось. По его словам, из меня можно сделать… подожди, как это называется? Ага, вспомнил: гвоздь программы! Правда, он еще не знает, кем я стану — эквилибристом, борцом или человеком-змеей. Но я-то уверен, что славу себе я завоюю со шпагой в руке! Идем, Мариетта. Тебе пора собирать вещи.
X
«КТО ЖЕ Я?»
Труппа Пабло шла на север. Почему-то — никто не знал почему — хозяин ее хотел дойти до Фландрии, а по пути побывать в Париже и, возможно, в Версале.
Это была очень странная труппа. До появления в ней Сюзон и Анри она состояла из самого хозяина — высокого, загорелого человека со жгуче-черными волосами и узкими золотистыми глазами, его жены — усатой и сварливой бабищи огромного роста, беспрестанно кричавшей, что ей все надоело, и бранившей Пабло, и полудюжины их детей обоего пола — хорошеньких, как амурчики; самому младшему было десять лет, а самому старшему — восемнадцать.
Все они распевали разные забавные песенки, ходили по канату, глотали огонь и шпаги, плясали, предсказывали судьбу… Как известно, в те времена строгие моралисты и духовные лица не жаловали комедиантов — частью из-за вольных нравов актрис, частью из-за прочно укоренившихся предрассудков, которые у каждого века свои. Их даже не хоронили в освященной земле.
Им хлопали, швыряли монеты, — но при этом власти требовали, чтобы ночевали они в чистом поле. Впрочем, справедливости ради скажем, что зачастую подобное отношение было оправданным: приезд бродячих комедиантов сопровождался скандалами и всяческими безобразиями.
Иные из этих «цыган», как их называли, не задумываясь при этом об их истинной национальности, крали детей. Часто они оставляли по себе и другую память: пепелища амбаров и мельниц и опустошенные курятники… Люди невежественные и суеверные утверждали к тому же, что они наводят порчу на скотину и отравляют колодцы.
Труппа Пабло была редким исключением из правил — она честно и скромно жила своим ремеслом. Анри очень повезло: ведь он не смог бы существовать бок о бок с людьми, которые кормятся грабежом крестьян.
Хозяйская жена Кончита научила его гадать на картах и читать судьбу по руке.
Пабло сделал из него замечательного гимнаста. Он так его вышколил, что скоро Анри мог делать со своим телом что угодно. Он на глазах у всех уменьшался в росте, складывался пополам или же так изгибал позвоночник, что вместо рослого десятилетнего парня перед публикой оказывался уродливый горбатый карлик.
Альфонсо, старший сын Пабло, научил Анри менять голос, засунув под язык или за щеку щепочку.
Консепсьон — высокая белокурая девушка — была в труппе балериной; ей вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Она обучала законного наследника престола Гвасталлы всем премудростям танца.
Когда они оставались вдвоем, она гладила его по лицу и томно вздыхала:
— Ох, горя-то будет нашей сестре, когда ты подрастешь!
Мальчик не понимал смысла этих слов. Он расправлял плечи, глаза его метали молнии — и Консепсьон слышала:
— Горя? Ну, что ты! Напротив! Я буду утешать страждущих, защищать невиновных, опекать сирот!
Он уже предвкушал свои будущие подвиги.
Одна только Консепсьон обладала необъяснимой привилегией обращаться к новичку на «ты». Все остальные, даже сам Пабло, звали его «господин Луи». Вероятно, сердце подсказывало этим простым, но тонко чувствующим людям, что этот мальчуган — им не чета, что он превосходит их всех и что после множества злоключений его ожидает великолепное будущее…
Часто после тяжкого дня, заполненного утомительными представлениями перед крестьянами, Анри садился возле костра и думал о своей жизни. Семья Пабло спала в фургоне, накрывшись лохмотьями, а мальчик глядел в огонь, время от времени подкидывая туда хворост, и рассуждал: «Скоро я выучусь ремеслу и сам смогу прокормить себя. Мне нужно обеспечить госпоже Бернар (так называл он Сюзон) спокойную старость. Она заботилась обо мне, пока я был маленьким; я у нее в долгу, — и я непременно заплачу этот священный долг».
Еще он думал вот что: «Я не выучился двум вещам: фехтованию и верховой езде. А ведь это — высшие воинские искусства! Как же я мечтаю хорошо владеть шпагой и ловко сидеть в седле! Ну да ничего: всему свой черед».
Но главное, что занимало ребенка, было: «Луи Вердаль — это не мое имя. Мадам Бернар что-то скрывает от меня. Узнаю ли я, что именно?»
Однажды душной летней ночью мальчику и его приемной матери не спалось. Они пошли гулять на берег Луары. Луна серебрила речной простор; большие песчаные острова темнели в воде, словно огромные сонные крокодилы. Анри и Сюзон молчали, думая каждый о своем.
— Мадам Бернар, — сказал вдруг Анри, — ответьте мне, будьте добры, кто мои родители?
Женщина вздрогнула. После той кровавой трагедии она стала чрезвычайно раздражительна. Душевное потрясение подорвало ее здоровье.
Невзирая на заботу Пьера Бернака, спокойную жизнь и целительный горный воздух, бывшая горничная Дории выглядела гораздо старше своих лет. В ее густых черных волосах уже виднелись серебряные пряди, глаза потеряли прежний блеск, щеки слегка обвисли, а плечи поникли… С Анри де Лагардером говорила пожилая, умудренная опытом женщина.
Вопрос мальчика не застал ее врасплох: она давно его ждала и была готова к нему, но тем не менее ответила привычным:
— Не помню!
Мальчик пожал плечами:
— Покойный кюре тоже мне говорил, будто с вами что-то случилось в горах и вы забыли все, что было прежде. Я долго этому верил, но теперь уже не верю.
— Как, господин Анри, — притворно возмутилась Сюзон, — вы смеете сомневаться в словах святого отца?
— Нет, вовсе не в его словах: он-то говорил от чистого сердца. Мадам Бернар, — продолжал Анри тем же задушевным тоном, — я не сомневаюсь в вашей преданности мне, но чувствую: вы что-то знаете и боитесь сказать. Почему?
Потрясенная Сюзон схватила воспитанника за руки и прошептала:
— Это тайна, страшная тайна! Вы уже такой умный — вы догадались… Недаром же наедине я называю вас не господином Луи, а господином Анри, а вы меня — не Мариеттой, а госпожой Бернар!
— Вот, — торжествующе воскликнул смелый мальчуган, — вы сами во всем и признались! Ну же, смелее! Я хочу знать свое настоящее имя! Скажите его!
— Если я скажу его вам, вас убьют!
— Кто?
— Те, кто ненавидит нас и следит за нами!
— Я их не боюсь! Я сам их убью!
— Дай-то Бог! Но пока вы еще слишком малы для этого!
Анри затопал ногами:
— Мал?! Так знайте же, мадам Бернар: я ничего и никого не боюсь!
— Но мой долг — охранять вас! Мальчик замолчал, а потом спросил:
— Но кто же я: буржуа, крестьянин, дворянин?
— Я потом вам скажу! Потом! Сейчас не могу, пожалейте меня! Ох! С сердцем плохо!
Так оно и было. Анри ласково подвел приемную мать к костру и устроил поудобнее. Он думал: «Я наверняка дворянин! Скорее бы вырасти и узнать все о своих родителях…»
Сюзон в душе радовалась тому, что труппа Пабло направится в Париж и — с согласия полиции — проведет там какое-то время.
Что заставляло ее так стремиться в Париж? А вот что. Госпожа Бернар безгранично верила в Анри и полагала, что, когда сын Рене и Дории подрастет, он непременно вернет себе наследство предков. Это будет необыкновенный человек! Ведь уже ребенком он подавал огромные надежды и вел удивительную и совершенно самостоятельную жизнь. Он работал как взрослый, зарабатывал деньги, которые кормили их обоих, и заслужил уважение и любовь всей труппы, — а это было не так-то легко!
«Но имею ли я право, — размышляла женщина, — таить от него правду? Да, имею: Пейроль… герцог Мантуанский… вечная слежка… Все это так страшно!
Но ведь есть же и Бог на небе, и он ни за что не оставит сироту прозябать в бедности и неизвестности! Положусь на него — и расскажу все моему ангелочку… Но вот доказательства. Анри-то мне и на слово поверит — он и так догадывается о своем дворянском происхождении, а вот все прочие… Ведь у меня не осталось не только никаких бумаг, но даже перстня с печатью!
А в Аржелесе разве кто признает во мне, старухе, хорошенькую горничную госпожи Лагардер? Ведь девять, лет уж прошло, многих и на свете-то не осталось… А потом — напишут герцогу Мантуанскому, чтоб ему пусто было, вызовут в суд… Как я, бедная, буду тягаться с таким богатым и могущественным вельможей?»
Впрочем, была у Сюзон одна зыбкая надежда. Рене де Лагардер говорил ей как-то, что у его деда, секретаря Генриха IV, был собственный дом в Париже на углу улицы Сент-Оноре и улицы Сен-Тома-дю-Лувр, который так и звался — дом Лагардеров. Вот бы разыскать его да узнать, кто им владеет!
Но надежды госпожи Бернар рухнули в одночасье. Вот как это было. Едва труппа Пабло явилась в Париж, как Сюзон взяла своего воспитанника за руку (рука ее дрожала, и Анри это заметил) и отправилась на Сите. Она то и дело спрашивала дорогу — ведь прежде ей не приходилось бывать в этом великом городе. Мальчик в изумлении следовал за ней и серьезно думал: «Париж мне нравится, и я обязательно буду жить здесь!»
После долгого блуждания по улицам и площадям женщина и ребенок очутились возле Лувра. Сюзон перекрестилась: именно здесь, а не в Версале хранились символы королевской власти…
А вот и улица Сен-Тома-дю-Лувр. Сюзон обратилась к какому-то капуцину:
— Не скажете ли, отец мой, где здесь дом Лагардеров?
Анри впервые услыхал это имя. Подняв голову, он посмотрел на приемную мать:
— Лагардеров? Как хорошо звучит! Гарда… гвардия… мушкетеры… Какая красивая фамилия!
Сюзон покраснела и опустила глаза…
Увы! Капуцин показал им лишь развалины: дом предков Анри лежал в руинах. Сохранился только свод великолепной некогда арки.
Что же случилось? Почему дом оказался заброшен? Об этом поведал нашим героям старый москательщик:
— Несколько лет назад сюда приезжал один знатный итальянец с каким-то верзилой. Дом достался этому вельможе по наследству, да, к сожалению, не понадобился. И правда: он в Италии, а дом-то — в Париже! Вот он и пустил на распродажу все, что там было: мебель, белье, даже кухонную утварь — я ее сам купил. Дом он тоже хотел продать, но только никто на него не позарился. Строено-то при Генрихе III, надо было все ремонтировать, переделывать… Герцог огорчился да с тем и уехал.
Мадам Бернар вздохнула и подумала: «Вот и все наследство маленького Анри…»
Женщину с мальчиком ожидали суровые испытания. Когда они в конце концов отыскали то место, где оставили труппу Пабло, то увидели, что фургона там нет.
Какой-то паренек все им объяснил:
— Они вроде как не имели права жить в Париже. Сержант на лошади прискакал да как заорет: «Вон отсюда, не то всех арестую!»
Анри сжал кулаки, а Сюзон заплакала. Что им теперь есть? Где ночевать?
— Не плачьте, мадам Бернар, — сказал мальчик. — Вы же не одна, вы со мной, и я сейчас что-нибудь придумаю! Я никогда вас не брошу, — а работать я умею!
Настала ночь, — по счастью, это было летом. Они заночевали под открытым небом на лугу, возле аббатства святого Виктора.
Утром нищие отвели их в само аббатство: неимущим раздавали там бесплатную похлебку и хлеб с салом.
«И это Лагардер!» — про себя Сюзон Бернар, видя, как ее воспитанник делит скудную трапезу с убогими и нищими.
Проходивший мимо старый монах увидел мальчика, растрогался и решил поговорить с ним, а поговорив, поразился:
— Как, мальчик, ты знаешь латынь?!
Анри, пожелай он только, мог бы остаться в аббатстве, но он испугался: «Они, пожалуй, еще монаха из меня сделают!» — и вежливо отклонил предложение: — Нынче, отец мой, мы и впрямь в нужде, но я обучен ремеслу, так что завтра у нас будет пропитание!
Они вышли. Мадам Бернар немного побранила Анри.
— Мое место не здесь, — отвечал он. — Я человек военный.
Она, вздрогнув, умолкла и подумала: «Этого ребенка направляет само Провидение…»
Поселились они в развалинах дома Лагардеров. Анри нырял с Нового моста и доставал со дна Сены монетки, брошенные зеваками, а мадам Бернар торговала в арке дома Монтескью пирожками, сыром, яйцами и маслом.
Итак, Анри и его старая приемная мать жили в нищете и познали муки голода и холода. Такое не забывается…
Это была очень странная труппа. До появления в ней Сюзон и Анри она состояла из самого хозяина — высокого, загорелого человека со жгуче-черными волосами и узкими золотистыми глазами, его жены — усатой и сварливой бабищи огромного роста, беспрестанно кричавшей, что ей все надоело, и бранившей Пабло, и полудюжины их детей обоего пола — хорошеньких, как амурчики; самому младшему было десять лет, а самому старшему — восемнадцать.
Все они распевали разные забавные песенки, ходили по канату, глотали огонь и шпаги, плясали, предсказывали судьбу… Как известно, в те времена строгие моралисты и духовные лица не жаловали комедиантов — частью из-за вольных нравов актрис, частью из-за прочно укоренившихся предрассудков, которые у каждого века свои. Их даже не хоронили в освященной земле.
Им хлопали, швыряли монеты, — но при этом власти требовали, чтобы ночевали они в чистом поле. Впрочем, справедливости ради скажем, что зачастую подобное отношение было оправданным: приезд бродячих комедиантов сопровождался скандалами и всяческими безобразиями.
Иные из этих «цыган», как их называли, не задумываясь при этом об их истинной национальности, крали детей. Часто они оставляли по себе и другую память: пепелища амбаров и мельниц и опустошенные курятники… Люди невежественные и суеверные утверждали к тому же, что они наводят порчу на скотину и отравляют колодцы.
Труппа Пабло была редким исключением из правил — она честно и скромно жила своим ремеслом. Анри очень повезло: ведь он не смог бы существовать бок о бок с людьми, которые кормятся грабежом крестьян.
Хозяйская жена Кончита научила его гадать на картах и читать судьбу по руке.
Пабло сделал из него замечательного гимнаста. Он так его вышколил, что скоро Анри мог делать со своим телом что угодно. Он на глазах у всех уменьшался в росте, складывался пополам или же так изгибал позвоночник, что вместо рослого десятилетнего парня перед публикой оказывался уродливый горбатый карлик.
Альфонсо, старший сын Пабло, научил Анри менять голос, засунув под язык или за щеку щепочку.
Консепсьон — высокая белокурая девушка — была в труппе балериной; ей вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Она обучала законного наследника престола Гвасталлы всем премудростям танца.
Когда они оставались вдвоем, она гладила его по лицу и томно вздыхала:
— Ох, горя-то будет нашей сестре, когда ты подрастешь!
Мальчик не понимал смысла этих слов. Он расправлял плечи, глаза его метали молнии — и Консепсьон слышала:
— Горя? Ну, что ты! Напротив! Я буду утешать страждущих, защищать невиновных, опекать сирот!
Он уже предвкушал свои будущие подвиги.
Одна только Консепсьон обладала необъяснимой привилегией обращаться к новичку на «ты». Все остальные, даже сам Пабло, звали его «господин Луи». Вероятно, сердце подсказывало этим простым, но тонко чувствующим людям, что этот мальчуган — им не чета, что он превосходит их всех и что после множества злоключений его ожидает великолепное будущее…
Часто после тяжкого дня, заполненного утомительными представлениями перед крестьянами, Анри садился возле костра и думал о своей жизни. Семья Пабло спала в фургоне, накрывшись лохмотьями, а мальчик глядел в огонь, время от времени подкидывая туда хворост, и рассуждал: «Скоро я выучусь ремеслу и сам смогу прокормить себя. Мне нужно обеспечить госпоже Бернар (так называл он Сюзон) спокойную старость. Она заботилась обо мне, пока я был маленьким; я у нее в долгу, — и я непременно заплачу этот священный долг».
Еще он думал вот что: «Я не выучился двум вещам: фехтованию и верховой езде. А ведь это — высшие воинские искусства! Как же я мечтаю хорошо владеть шпагой и ловко сидеть в седле! Ну да ничего: всему свой черед».
Но главное, что занимало ребенка, было: «Луи Вердаль — это не мое имя. Мадам Бернар что-то скрывает от меня. Узнаю ли я, что именно?»
Однажды душной летней ночью мальчику и его приемной матери не спалось. Они пошли гулять на берег Луары. Луна серебрила речной простор; большие песчаные острова темнели в воде, словно огромные сонные крокодилы. Анри и Сюзон молчали, думая каждый о своем.
— Мадам Бернар, — сказал вдруг Анри, — ответьте мне, будьте добры, кто мои родители?
Женщина вздрогнула. После той кровавой трагедии она стала чрезвычайно раздражительна. Душевное потрясение подорвало ее здоровье.
Невзирая на заботу Пьера Бернака, спокойную жизнь и целительный горный воздух, бывшая горничная Дории выглядела гораздо старше своих лет. В ее густых черных волосах уже виднелись серебряные пряди, глаза потеряли прежний блеск, щеки слегка обвисли, а плечи поникли… С Анри де Лагардером говорила пожилая, умудренная опытом женщина.
Вопрос мальчика не застал ее врасплох: она давно его ждала и была готова к нему, но тем не менее ответила привычным:
— Не помню!
Мальчик пожал плечами:
— Покойный кюре тоже мне говорил, будто с вами что-то случилось в горах и вы забыли все, что было прежде. Я долго этому верил, но теперь уже не верю.
— Как, господин Анри, — притворно возмутилась Сюзон, — вы смеете сомневаться в словах святого отца?
— Нет, вовсе не в его словах: он-то говорил от чистого сердца. Мадам Бернар, — продолжал Анри тем же задушевным тоном, — я не сомневаюсь в вашей преданности мне, но чувствую: вы что-то знаете и боитесь сказать. Почему?
Потрясенная Сюзон схватила воспитанника за руки и прошептала:
— Это тайна, страшная тайна! Вы уже такой умный — вы догадались… Недаром же наедине я называю вас не господином Луи, а господином Анри, а вы меня — не Мариеттой, а госпожой Бернар!
— Вот, — торжествующе воскликнул смелый мальчуган, — вы сами во всем и признались! Ну же, смелее! Я хочу знать свое настоящее имя! Скажите его!
— Если я скажу его вам, вас убьют!
— Кто?
— Те, кто ненавидит нас и следит за нами!
— Я их не боюсь! Я сам их убью!
— Дай-то Бог! Но пока вы еще слишком малы для этого!
Анри затопал ногами:
— Мал?! Так знайте же, мадам Бернар: я ничего и никого не боюсь!
— Но мой долг — охранять вас! Мальчик замолчал, а потом спросил:
— Но кто же я: буржуа, крестьянин, дворянин?
— Я потом вам скажу! Потом! Сейчас не могу, пожалейте меня! Ох! С сердцем плохо!
Так оно и было. Анри ласково подвел приемную мать к костру и устроил поудобнее. Он думал: «Я наверняка дворянин! Скорее бы вырасти и узнать все о своих родителях…»
Сюзон в душе радовалась тому, что труппа Пабло направится в Париж и — с согласия полиции — проведет там какое-то время.
Что заставляло ее так стремиться в Париж? А вот что. Госпожа Бернар безгранично верила в Анри и полагала, что, когда сын Рене и Дории подрастет, он непременно вернет себе наследство предков. Это будет необыкновенный человек! Ведь уже ребенком он подавал огромные надежды и вел удивительную и совершенно самостоятельную жизнь. Он работал как взрослый, зарабатывал деньги, которые кормили их обоих, и заслужил уважение и любовь всей труппы, — а это было не так-то легко!
«Но имею ли я право, — размышляла женщина, — таить от него правду? Да, имею: Пейроль… герцог Мантуанский… вечная слежка… Все это так страшно!
Но ведь есть же и Бог на небе, и он ни за что не оставит сироту прозябать в бедности и неизвестности! Положусь на него — и расскажу все моему ангелочку… Но вот доказательства. Анри-то мне и на слово поверит — он и так догадывается о своем дворянском происхождении, а вот все прочие… Ведь у меня не осталось не только никаких бумаг, но даже перстня с печатью!
А в Аржелесе разве кто признает во мне, старухе, хорошенькую горничную госпожи Лагардер? Ведь девять, лет уж прошло, многих и на свете-то не осталось… А потом — напишут герцогу Мантуанскому, чтоб ему пусто было, вызовут в суд… Как я, бедная, буду тягаться с таким богатым и могущественным вельможей?»
Впрочем, была у Сюзон одна зыбкая надежда. Рене де Лагардер говорил ей как-то, что у его деда, секретаря Генриха IV, был собственный дом в Париже на углу улицы Сент-Оноре и улицы Сен-Тома-дю-Лувр, который так и звался — дом Лагардеров. Вот бы разыскать его да узнать, кто им владеет!
Но надежды госпожи Бернар рухнули в одночасье. Вот как это было. Едва труппа Пабло явилась в Париж, как Сюзон взяла своего воспитанника за руку (рука ее дрожала, и Анри это заметил) и отправилась на Сите. Она то и дело спрашивала дорогу — ведь прежде ей не приходилось бывать в этом великом городе. Мальчик в изумлении следовал за ней и серьезно думал: «Париж мне нравится, и я обязательно буду жить здесь!»
После долгого блуждания по улицам и площадям женщина и ребенок очутились возле Лувра. Сюзон перекрестилась: именно здесь, а не в Версале хранились символы королевской власти…
А вот и улица Сен-Тома-дю-Лувр. Сюзон обратилась к какому-то капуцину:
— Не скажете ли, отец мой, где здесь дом Лагардеров?
Анри впервые услыхал это имя. Подняв голову, он посмотрел на приемную мать:
— Лагардеров? Как хорошо звучит! Гарда… гвардия… мушкетеры… Какая красивая фамилия!
Сюзон покраснела и опустила глаза…
Увы! Капуцин показал им лишь развалины: дом предков Анри лежал в руинах. Сохранился только свод великолепной некогда арки.
Что же случилось? Почему дом оказался заброшен? Об этом поведал нашим героям старый москательщик:
— Несколько лет назад сюда приезжал один знатный итальянец с каким-то верзилой. Дом достался этому вельможе по наследству, да, к сожалению, не понадобился. И правда: он в Италии, а дом-то — в Париже! Вот он и пустил на распродажу все, что там было: мебель, белье, даже кухонную утварь — я ее сам купил. Дом он тоже хотел продать, но только никто на него не позарился. Строено-то при Генрихе III, надо было все ремонтировать, переделывать… Герцог огорчился да с тем и уехал.
Мадам Бернар вздохнула и подумала: «Вот и все наследство маленького Анри…»
Женщину с мальчиком ожидали суровые испытания. Когда они в конце концов отыскали то место, где оставили труппу Пабло, то увидели, что фургона там нет.
Какой-то паренек все им объяснил:
— Они вроде как не имели права жить в Париже. Сержант на лошади прискакал да как заорет: «Вон отсюда, не то всех арестую!»
Анри сжал кулаки, а Сюзон заплакала. Что им теперь есть? Где ночевать?
— Не плачьте, мадам Бернар, — сказал мальчик. — Вы же не одна, вы со мной, и я сейчас что-нибудь придумаю! Я никогда вас не брошу, — а работать я умею!
Настала ночь, — по счастью, это было летом. Они заночевали под открытым небом на лугу, возле аббатства святого Виктора.
Утром нищие отвели их в само аббатство: неимущим раздавали там бесплатную похлебку и хлеб с салом.
«И это Лагардер!» — про себя Сюзон Бернар, видя, как ее воспитанник делит скудную трапезу с убогими и нищими.
Проходивший мимо старый монах увидел мальчика, растрогался и решил поговорить с ним, а поговорив, поразился:
— Как, мальчик, ты знаешь латынь?!
Анри, пожелай он только, мог бы остаться в аббатстве, но он испугался: «Они, пожалуй, еще монаха из меня сделают!» — и вежливо отклонил предложение: — Нынче, отец мой, мы и впрямь в нужде, но я обучен ремеслу, так что завтра у нас будет пропитание!
Они вышли. Мадам Бернар немного побранила Анри.
— Мое место не здесь, — отвечал он. — Я человек военный.
Она, вздрогнув, умолкла и подумала: «Этого ребенка направляет само Провидение…»
Поселились они в развалинах дома Лагардеров. Анри нырял с Нового моста и доставал со дна Сены монетки, брошенные зеваками, а мадам Бернар торговала в арке дома Монтескью пирожками, сыром, яйцами и маслом.
Итак, Анри и его старая приемная мать жили в нищете и познали муки голода и холода. Такое не забывается…
XI
РЫНОК НАЕМНИКОВ
Стояла весна 1692 года. На Новом мосту и вокруг него царило обычное для этих мест оживление: уже много лет здесь находился шумный и зловонный рынок, и толпа привычно текла на него. Побродив по мосту, человеческое море разливалось по Дофинской площади и даже по набережным правого берега, где находился тогда квартал, называвшийся Долиной Нищеты.