Флейшгауэр Вольфрам. Пурпурная линия

   Виньяк поднял хмурый взгляд и резким жестом указал на спящую, оборвав красноречие Баллерини на полуслове. Он что, хочет нарушить целительный сон девушки? Баллерини раздраженно смотрел прямо перед собой. Виньяк подошел к нему и взял за руку. Он понимает, что находится в большой опасности. Но неужели врач всерьез думает, что Виньяк покинет город, не сделав даже попытки предупредить герцогиню?
   Баллерини вырвал руку из ладони друга и безнадежно возвел глаза к небу. Однако Виньяк не стал молчать:
   — До сегодняшнего дня я думал, что вы правы, мэтр Баллерини. В течение последних недель, после того как я вернулся в Париж из Вильжюифа, я много думал о происшедших событиях и приходил к вашим выводам. Но теперь я не думаю, что король откажется от женитьбы на герцогине. Посмотрите, в деканате выставлено ее свадебное платье. Каждый день из провинций прибывают депутации знати, которые хотят присутствовать на церемонии. В городе не говорят ни о чем, кроме предстоящего бракосочетания короля. Люди даже снимают места у окон и балконы. Отовсюду прибывают торговцы, надеющиеся нажиться на празднествах. Невозможно себе представить, что король сделал все это только для видимости. Посмотрите, сколько сил прилагают эта Эрман со своим Сандрини, чтобы избавиться от меня. Неужели они стали бы себя так вести, если бы не боялись, что художник по имени Виньяк в ближайшее время предстанет перед новой королевой Франции и расскажет ей, кто из ее ближайшего окружения нанес ей столь подлый удар? Зачем еще надо им было выслеживать и похищать Валерию? Если их мучает страх, а это так и есть, то я вправе сделать то, от чего вы так настойчиво меня удерживаете. Я предупрежу герцогиню. Баллерини рассмеялся:
   — Ты глупец. Неужели ты думаешь, что знаешь то, что неведомо герцогине? Клянусь своей душой, она сама ничего так не желает, как того, чтобы ты как можно скорее покинул Париж. Во всяком случае, это написано в письме, вложенном в мешок с деньгами.
   — Это подложное письмо.
   — Возможно. Но я так не думаю. Впрочем, это совершенно безразлично. В тебе больше не нуждаются. Бери деньги и следуй своим путем, пока не случилось несчастье.
   Виньяк собрал со стола листы бумаги.
   — Я не понимаю вас. Я предупрежу герцогиню, и она будет мне за это только благодарна. Она простит меня и накажет тех, кто обманул меня.
   — Виньяк, мой дорогой, мой лучший друг…
   — Я не уеду из Парижа до тех пор, пока не состоится свадьба, и не успокоюсь до тех пор, пока не поговорю с герцогиней. Если она меня не примет, то я постараюсь достучаться до ее слуха с помощью этого письма, а если и это не получится, то я найду какую-нибудь другую возможность.
   Баллерини нехотя покачал головой, но Виньяк продолжал:
   — Неужели вы не можете понять, что для меня очень важно внести ясность в эту путаницу? Я прошел долгий путь с тех пор, как вы вытащили меня из дома проклятого аптекаря в Ла-Рошели. Я верно служил вам четыре года. Хотя мне часто казалось, что я вот-вот лишусь рассудка, я сидел над вашими разверстыми трупами и рисовал кости и кишки. Тогда я поклялся себе никогда не рисовать отвратительный лик смерти. Я не знаю, чего ищете вы в разрезанных трупах. Вы ищете там основания жизни? У мертвецов? Кто знает, может быть, вы нашли их, так как стали великим целителем ран. Передо мной же во время всех этих ваших экспериментов и исследований зияла пропасть, из которой выглядывала быстротечность, скорбная и страшная смерть, которая ожидает всех нас. Но я буду противиться ей, горькой, скучной, бессмысленной смерти, всей силой своего творчества, которое способно вырвать из ее лап красоту быстротечного мига. Да, я охотно признаю это, я хочу и сам вырваться из потока ничто и из времени, этого великого вора, из хватки которого я хочу сохранить хотя бы частицу своего существа. Если же моим надеждам занять место при здешнем дворе не суждено сбыться, то я хотел бы по меньшей мере узнать, кого я должен за это благодарить. Я должен знать, по чьему заказу писал я этот портрет. Все зависит от этого.
   Кровь бросилась в голову Виньяку. Он сел за стол и провел рукой по коротко остриженным волосам. Баллерини понял, что все его слова не имеют для художника никакого значения. Он молча отошел к окну, быстро выглянул на улицу, потому что ему вдруг пришла в голову пусть даже невероятная мысль, что кому-нибудь может вздуматься искать Виньяка или девушку здесь, у него. Он посмотрел на художника, который с закрытыми глазами сидел за столом, погруженный, казалось, в глубокие раздумья. Девушка перевернулась на своем ложе. Баллерини уже заметил, что она проснулась и внимательно на него смотрит. Ее темные глаза неподвижно уставились на врача, что было тому не совсем приятно. Однако, насмотревшись, девушка смежила веки, но это никоим образом не избавило Баллерини от возникшего неприятного ощущения, которое пробудил в нем этот пристальный взгляд. Он перевел взгляд с одного из своих гостей на другого, прислушался к шуму, доносившемуся с улицы, и смирился с тем, что они не слишком сильно желают слушать его советы. В конце концов он пожал плечами и направился к двери. До Белого воскресенья остается еще одна неделя. Виньяку придется ждать. После этого станет ясно, как обстоят тронные дела Франции.
   Виньяк увидел герцогиню издали, когда она во вторник приехала в Париж и сошла на берег возле Арсенала. какой-то солдат поддерживал ее, пока она, явно ослабленная, шла по шатким сходням на берег. Отовсюду сбегались любопытные, однако герцогиня, окруженная свитой, сразу же уселась в носилки и скрылась от толпы.
   Виньяк последовал за кортежем. Несколько часов Габриэль провела в доме своей сестры, супруги маршала де Балиньи. Потом ее перенесли на Вишневую улицу. У входа в дом Дзаметты капитан гвардии Менвиль помог герцогине выйти из носилок. Хозяин дома, который не рассчитывал, что ему придется принимать такую высокую гостью, отвешивал поклон за поклоном, не забывая при этом шелестящим шепотом отдавать необходимые распоряжения слугам. Виньяк внимательно смотрел на это представление, но с разочарованием понял, что здесь и сейчас не приходится рассчитывать на аудиенцию у герцогини. Но может быть, найдется какой-нибудь способ попасть потом в дом Дзаметты? Он смотрел, как бледная, уставшая женщина, опираясь на руку какого-то дворянина, входит в ворота. Наверное, это и есть тот самый Ла-Варен. Виньяк окинул его оценивающим взглядом, но в этот момент его внимание привлекло другое лицо, вынырнувшее в свите герцогини. За свитой герцога де Монбазона мелькнул Сандрини, который бежал за ней с перекошенной хитрой физиономией. Его сопровождал неизвестный, который что-то говорил, а слуга хмуро смотрел в землю и время от времени согласно кивал головой. Виньяк спрятался за спинами глазеющих зевак. Когда толпа любопытных начала рассасываться, череда придворных уже исчезла за воротами.
   Виньяк повернулся, пробежал по Вишневой улице, свернул в узкий безымянный проулок, для которого никто не потрудился подыскать названия. Под шаткой лестницей, которая поднималась над его головой к умопомрачительному лабиринту балконов, он отбросил в сторону запятнанную серую ковровую занавеску и вошел в расположенную за ней суповую кухню. Как было условленно, Валерия ждала его, сидя в углу, хотя Виньяк увидел ее раньше, чем она заметила его и сделала знак, что сейчас сядет рядом с ним. В своей черной одежде девушка почти сливалась с темными закопченными стенами заведения. Виньяк уселся рядом с ней на жесткую деревянную скамью и вкратце рассказал, что ему удалось увидеть. Девушка кивнула и сказала, что во время своих посещений герцогиня занимает трехкомнатные покои в доме Дзаметты над колоннадой, соединяющей главный дом с садом.
   Виньяк спросил, нельзя ли попасть из сада в покои. Валерия объяснила ему, что существует лестница, которой никто не пользуется, которую показал ей Андреа, когда они той осенью хотели передать герцогине портрет. Тогда они с Андреа выбрали именно этот путь, для чего поднялись по лестнице, вошли в первую комнату, оставили там письмо и тотчас покинули покои.
   Виньяк вздрогнул. Так, значит, картину она тоже не передавала лично. Валерия отрицательно покачала головой. Нет. На это она не решилась. Она виновато уставилась в стол. Виньяк почувствовал, что в нем закипает гнев. Значит, она также не знает, что произошло с картиной дальше? Может быть, ее нашли слуги и отнесли Дзаметте? Валерия снова отрицательно покачала головой. Нет. Герцогиня вскоре прибыла в дом и сразу же заняла отведенные ей покои. Из слуг Дзаметты до прибытия герцогини никто в ее покои не входил, поэтому они с Андреа все так и спланировали. Что же касается слуг герцогини, то, конечно, нельзя исключить того, что кто-то из них мог увидеть картины раньше нее. Ведь если бы герцогиня сама посылала за ним, Виньяком, то она знала бы все его следующие действия.
   Дальнейшую последовательность можно было не распутывать. Валерия ни в чем не виновата. Значит, Баллерини прав, и герцогиня никогда в глаза не видела его картину. Домоправительница, эта Эрман, нашла картину и сделала ее орудием своего коварства. Габриэль была в полном неведении относительно того, что откроется в последней, прикрытой чехлом картине. Только благодаря сильной воле короля удар прошел мимо цели.
   Несомненно, домоправительница действует не одна, и ее соучастники, не устрашенные неудачей, не оставят своих попыток воспрепятствовать свадьбе герцогини, используя для этого другие средства. Сегодня вторник. До Белого воскресенья остается еще пять дней. Виньяк внезапно ощутил какое-то беспокойство. Почему Габриэль вообще приехала в Париж? Почему она не осталась на Пасху, как каждый год, вместе с королем? И почему ее привезли именно в дом Дзаметты?
   Баллерини, которому Виньяк вечером задал этот вопрос, тоже не смог дать удовлетворительного ответа. Насколько он слышал, король во избежание скандала из-за герцогини решил на пасхальные праздники отправить ее подальше от Фонтенбло. Не подобало встречать Пасху во грехе. Виньяк выразил удивление по поводу того, что герцогиню поместили в пользовавшемся дурной славой доме Дзаметты, на что Баллерини возразил, что это единственное в Париже место, где герцогиня чувствует себя уютно и в безопасности, когда одна бывает в Париже. В Лувре она никогда не живет без короля. В доме тетки никого нет, так как мадам де Сурди сейчас в Шартре. Остается только дом Дзаметты, с которым у герцогини связаны только приятные воспоминания.
   То, что Виньяк наблюдал на следующее утро, подтверждало правоту слов Баллерини. Герцогиню доставили в церковь Пти-Сент-Антуан, где она пожелала послушать мессу. Ее пронесли всего в нескольких шагах. Лицо герцогини было бледным, хотя вся ее фигура была осенена божественным светом. Ему показалось, что она уже благословенна, словно уже давно носит знаки королевского достоинства. Ее великолепные светло-каштановые волосы, лишенные по случаю религиозного действа каких бы то ни было жемчугов и драгоценных камней, были так тщательно причесаны, что сами по себе казались бесценным украшением. Как и в те несколько раз, когда ему удавалось увидеть ее с небольшого расстояния, Виньяк чувствовал какое-то оглушение при одном ее виде. От этого еще болезненнее становилось сознание того, что его мечта предстать когда-нибудь перед ней уходила все дальше и дальше с каждым часом. Ему никогда не удастся получить у нее аудиенцию. Как только она достигнет своей цели, ничто не будет ей так чуждо, как воспоминание о злосчастной картине, которая должна была послужить средством ее унижения, но стала орудием ее спасения. Как бы ни обернулось дело, он всегда останется виноватым.
   Сам не понимая зачем, он пошел за кортежем в церковь. Протиснувшись сквозь плотную толпу, он оказался в середине Божьего храма, откуда было хорошо видно Габриэль, находящуюся в оставленной специально для нее ложе. В церкви стояла невыносимая духота. С улицы продолжали входить все новые и новые прихожане, чтобы послушать красивую музыку и хотя бы мельком увидеть будущую королеву. Габриэль неподвижно сидела в ложе и слушала, как фрейлина де Гиз читает ей письмо, полученное утром из Рима.
   Когда зазвучал хор певчих, Габриэль овладело какое-то беспокойство. Гвардейцы грубо растолкали стоявших на лестнице людей и освободили проход для герцогини и фрейлины де Гиз. Виньяк рассмотрел пот, выступивший на лице герцогини, и мышцы шеи, подергивавшиеся в такт поверхностному дыханию. В какой-то миг глаза ее закатились, и она едва не упала. На улице она вновь овладела собой и даже весело смеялась, когда ее в носилках понесли в дом Дзаметты.
   От Баллерини Виньяк вечером узнал, как обстояли дела потом. Не успела герцогиня по прибытии в дом Дзаметты сделать несколько шагов по саду, как ее внезапно поразили судороги, и она упала на землю. Когда она пришла в себя, то направилась в покои, чтобы оправиться от недомогания. Она начала писать письмо королю, но не успела его закончить, когда у нее случился еще один судорожный припадок такой силы, что она повалилась на пол. Приступ был столь жестоким, что ее не удалось выпрямить и уложить. Когда судорога отпустила свою жертву, герцогиня решила тотчас покинуть дом Дзаметты и настойчиво потребовала, чтобы ее незамедлительно перенесли на Блоковую улицу, в дом се тетки. Эту просьбу удовлетворили, и герцогиню перенесли в деканат. Однако там начался еще один припадок, который оказался во много раз тяжелее, чем первые два. Тогда впервые зародилось подозрение, что герцогиня страдает не обычным недомоганием и что, возможно, ее жизнь находится в серьезной опасности. Вечером, однако, ее самочувствие несколько улучшилось, и в восемь часов она уснула.
   Виньяк многозначительно посмотрел на врача, но тот отрицательно покачал головой. Есть яды, которые вызывают судороги, но ни один из них ей дать не могли. Он не знает ни одного случая, когда преднамеренное отравление не начиналось бы с рвоты. Болезнь, которой страдает герцогиня, началась у нее внутри, этот яд ее организм произвел сам.
   Виньяк не поверил ни единому слову. Не дослушав объяснений Баллерини, он поспешил на улицу и вскоре был уже на площади перед деканатом. Весть о болезни герцогини облетела город с быстротой лесного пожара, и это привело к тому, что в течение считанных часов на Блоковой улице перед деканатом собралось великое множество любопытных. Граждане Парижа недоверчиво поглядывали на маленькое освещенное окно, за которым их будущая королева извивалась в болезненных судорогах. От солдат, которые только в среду охраняли вход, нельзя было ничего добиться. Уста им замкнули страх и ужас. Разве не ручались они своей жизнью за безопасность герцогини?
   В тот вечер ничего нового не произошло, и толпа разошлась, но только для того, чтобы наутро снова собраться перед деканатом в еще большем составе. Постепенно возобладало мнение, что самым лучшим выходом был бы скорейший конец. Виньяк вспомнил в это страшное утро тот день, когда разбросанные по Парижу листки возбудили такую же светлую радость в сердцах добрых горожан. Как ее здесь ненавидят, с горечью подумал Виньяк. В толпе никто не хотел видеть ее рядом с королем, не говоря уже о том, чтобы она взошла на престол Франции. Король — да, король — хороший человек. Но его любовница и ее семья высасывают королевство, как ненасытные пауки. Однако король знает об этом. Всего несколько недель назад, когда он и герцогиня, переодевшись в крестьянское платье, инкогнито переправлялись в Лувр на пароме, Наварра спросил паромщика, что он думает о короле. И тот честно ответил ему, что король хорош, но его милая не знает меры, и ей нужно нарядов и драгоценностей больше, чем царице Савской, и поэтому из тех экю, которые он зарабатывает на своем пароме, у него остается ровно столько, чтобы едва свести концы с концами. Габриэль пришла в неописуемую ярость и приказала крепко наказать того человека, но король только посмеялся и велел освободить этого человека от всех будущих податей и налогов.
   Хоть бы ее черт забрал! Наварра скорее всего и сам думает так же, так как весь четверг он вообще ничего не делал, только сидел в Фонтенбло, пустив все дело на самотек. Когда после полудня появился лейб-медик короля, большинству все стало ясно. Там, где появляется врач, жди скоро и могильщика. Пот на лбу господина де Ла-Варена, который проложил себе путь сквозь толпу и верхом поскакал в Фонтенбло, был истолкован как признак того, что ждать большой новости осталось недолго.
   В ночь на пятницу дом на Блоковой улице был, казалось, околдован нечистой силой, так как на следующее утро на ступенях дома не было больше ни одного стражника. В свете восходящего солнца деканат стоял как корабль, покинутый командой. Двери были распахнуты, помещения пусты. Только в верхнем этаже, на расстоянии броска камнем от Лувра, который она, должно быть, все время видела, без сознания лежала Габриэль, почти уже убитая упорными, непрестанными судорогами. Эта страстная пятница — длинный день и длинная ночь — протянется долго, но для Габриэль за ней не последует уже светлое Христово воскресенье. То были ее последние часы перед наступлением Пасхи.
   Во второй половине дня, когда врачебное искусство, не добившись успеха, беспомощно отступило, лицо герцогини начало окрашиваться в черный цвет. До этого возле нее оставалось довольно много людей, веривших, что еще не поздно умолить болезнь отступить. Но теперь наступила полная сумятица. Слуги, духовники, придворные, лакеи, кучеры, камеристки, горничные, солдаты — словом, все те, кто провел предсмертные часы возле одра герцогини, начали, крестясь, покидать нечистое место. Их место тотчас заняли зеваки, хлынувшие в дом неудержимым потоком, охваченные жутким любопытством увидеть изуродованное судорогами, крепко привязанное к кровати тело умирающей герцогини. Если бы это было животное, то его следовало бы убить из одной жалости. Однако герцогине этот путь предстояло пройти медленно, мелкими шажками, которые от приступа к приступу становились все короче.
   В пятницу вечером, собрав все свои душевные силы, Виньяк наконец подошел к смертному одру герцогини. Комната была полна народа, но в ней стояла полная тишина, которая, казалось, исходила от кровати, в которой, как в гробу, лежала несчастная женщина. Виньяк был поражен в самое сердце, увидев ее лицо, цветом напоминавшее баклажан, истерзанные, покрытые иссиня-черными сгустками крови, прокушенные насквозь губы, закатившиеся глаза и белесые, смотрящие в никуда глазницы. На мгновение Виньяку показалось, что глаза умирающей изо всех сил стараются заглянуть в ее тело, чтобы увидеть там уничтожающую работу болезни, обессилевшей его. Виньяку стало плохо. Он присел, прячась за спинами стоявших вокруг кровати людей, и часто и мелко задышал. Овладев собой, он почувствовал, что на глазах его выступили жгучие слезы. Он вытер глаза и прислушался к шепоту, наполнившему комнату, но не отрывал взгляд от противоположного конца комнаты, где лежало это почерневшее нечто, которое иногда вздрагивало или слегка приподнималось, потом снова падало, извергая из себя смесь слюны, крови и других телесных соков, словно маленький бес мало-помалу вычерпывал наружу ее внутренности.
   Словно сквозь пелену он вдруг увидел, как перед кроватью герцогини упала на колени ее домоправительница. Неужели она была здесь с самого начала? Виньяк не заметил ее прихода. Когда он перевел взор на дверь, то сразу же уперся взглядом в Сандрини, который с непроницаемым лицом следил за сценой у постели и явно не замечал Виньяка. Почему он ничего не боится? Значит, они вовсе не охотятся за ним? Значит, вид этой мучительной смерти наполняет Сандрини только лишь всепоглощающим равнодушием? Но что делает у кровати домоправительница? Виньяк слышал ее всхлипывания, как это ужасно — то, что произошло. Она обнимала безжизненное тело, ласкала и целовала безвольно повисшие руки и наконец, обессиленная печалью, с трудом встала и отошла от ложа герцогини, чтобы упасть в утешающие объятия мужа.
   В этой сцене было что-то неслыханное. Виньяк ясно видел, как украшения, которые мадам Эрман сняла с лежавшей в беспамятстве герцогини, скользнули в широкий карман ее супруга. Потом у смертного одра появились другие придворные дамы, которые точно так же падали на колени возле кровати, выражая свой безграничный траур. Виньяк не мог больше этого вынести и незаметно выскользнул из комнаты.
 
   Когда Габриэль наконец умерла утром в субботу, Виньяк весь день, не двигаясь, просидел в квартире Баллерини. Часы проходили один за другим. Рядом с художником безотлучно находилась Валерия. Она страшно боялась и заставила Виньяка поклясться, что он вывезет ее из города, и добилась от него обещания, что в воскресенье они уедут. Она не понимала также, чего еще хочет Виньяк. Тот же погрузился в непроницаемое молчание. Впрочем, он ничего и не слышал. В тот лабиринт, по которому блуждали его спутанные мысли, не мог проникнуть ни один добрый совет. Он сидел у окна и невидящим взглядом смотрел на улицу. Только вечером, с наступлением сумерек, но еще до возвращения врача, Виньяк встал и вышел из дома.
   Город погружался в призрачный полумрак сумерек. Небо окрасилось в темно-лиловый цвет. Необычная для весны жара удушливо скапливалась в тесных переулках. Виньяк дошел до улицы Двух Ворот. Некоторое время он смотрел на дом Перро с безопасного расстояния. Когда стемнело, художник вошел внутрь, прокрался в мастерскую, запер дверь и некоторое время прислушивался. Зачем? Он и сам этого не знал, но продолжал напряженно прислушиваться к шумам на улице и во внутреннем дворе постройки. Все было тихо. Послышался собачий лай. Раздался скрип ставен. С улицы время от времени доносилось лошадиное ржание.
   Снова и снова обдумывал Виньяк свою жизнь, свое неуемное стремление к славе и признанию. Теперь все это казалось ему бессмысленным. Какой дьявол рассмеялся ему в лицо с картины купающейся Дианы? Почему не удовлетворился он работой, которая хотя и не приносила ему славу, но зато давала вполне надежный доход и средства к существованию? Разве сама жизнь не указывала ему всегда, что добрые и прекрасные работы могут возникнуть только как плоды неустанного труда, но славные, выходящие за пределы своего времени произведения — это акт милости, намного превосходящей жалкие способности человека? Угодно ли было Богу показать ему эту горькую истину — дать ему талант, но лишить главной милости? Должен ли был он давно проклясть свою жизнь за то, что, почувствовав в себе изобразительный талант, он так и не смог придать ему завершенную форму?
   В восемь часов зазвонили колокола. Что он здесь делает? Он собрал свои принадлежности, которые в суматохе бегства не захватил с собой четыре недели назад. Как можно оставить дорогие краски? Льняное семя тоже еще вполне пригодно для дела. Но едва только он выложил на стол принадлежности и краски, как им овладело полное к ним равнодушие. Куда ему идти? К Люссаку в Клермон? Или назад, на юг? Париж теперь закрыт для него навсегда. Пока была жива герцогиня, оставалась надежда обратить себе на пользу тот неверный шаг. Теперь все изменилось. Какой ненавистью была окружена герцогиня в свои последние часы! Ее никто не любил. Все презирали ее семью. Чистейшим безумием было ставить свое счастье в зависимость от ее успеха. Значит, Баллерини, несмотря ни на что, оказался прав? Король так и не приехал в Париж, чтобы быть с герцогиней в ее смертный час. Три дня он провел в бездействии, а потом собрался в дорогу только за тем, чтобы повернуть назад, узнав о ее смерти.
 
   — Вижу, что вы собираетесь уезжать?
   Виньяк обернулся и увидел в проеме полуоткрытой двери Сандрини. Тот, не сходя с места, поднял руку в умиротворяющем жесте. За спиной Сандрини в жилом доме царил непроглядный мрак. Виньяк не мог понять, есть ли в доме другие люди. Он отпрянул назад и непроизвольно начал искать глазами предмет, могущий послужить оружием.
   Сандрини смотрел на него с печальным любопытством.
   — Не пугайтесь. Я слабый больной человек, и меня никто не сопровождает. Вы не возражаете, если я войду?
   Виньяк молча смотрел на человека, который вошел в мастерскую, затворил за собой дверь и уселся на стул в конце стола.
   — Я понимаю ваш страх и настороженность. С вашего разрешения, мое имя Сандрини. Мы уже имели удовольствие встречаться, но нас так и не представили друг другу.
   Он протянул художнику руку, но Виньяк не двинулся с места.
   — Чего вы хотите?
   — Ничего, мэтр Виньяк. Мы ничего больше от вас не хотим. Вы выполнили все, что мы вам заказывали, к полному нашему удовлетворению. То, что провидению было угодно в конце концов расстроить столь хорошо задуманный план, это несчастье, которого никто не мог предусмотреть. Но нить прервалась. Герцогини больше нет. Одно небо знает, что все это значит. Но вы должны знать, что мы не подло использовали вас. Госпожа была очень опечалена, узнав, в какой ярости вы покинули город. Вы нашли здесь последний знак ее внимания?