Страница:
– Маркус Лоэсс, очевидно, был информатором, и о нем имеются сведения в архивах тайной службы. Скорее всего он был завербован американской разведкой. В те годы на Кубе было полно латиноамериканских оппозиционеров всех мастей. И, соответственно, американская разведка стремилась получить эти имена. О Маркусе Лоэссе ничего нельзя сказать наверняка, потому что его личное дело не обнаружено. Зато найдены протоколы Ламбаре.
Фарфор звякнул, когда Джульетта поставила чашку на стол. Ламбаре!
– Что такое Ламбаре? – тихо спросила она.
– Предместье Асунсьона, столицы Парагвая. Долгие годы там находился центр по подготовке государственных переворотов в Южной Америке и терактов против популярных оппозиционных политиков. Проект носил название «Операция „Кондор“». Американская разведка собирала всю необходимую информацию и передавала ее аргентинской диктатуре. Бразилия, Уругвай, Парагвай, Чили и Аргентина превратились в одну большую ловушку для диссидентов. Хотя отдельные операции проводились и за пределами Латинской Америки. Высланных из своих стран политиков убивали в Риме, Мадриде, даже Вашингтоне. Затем эти политические убийства приписывались правым или левым террористам. На самом же деле покушения планировались и проводились в рамках «Операции „Кондор“». Когда в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году свергли Стреснера 180, у них не осталось времени, чтобы уничтожить архивы. В девяносто втором году документы стали достоянием гласности. Архив содержит семь тонн документов, описывающих самые мрачные преступления латиноамериканских диктатур, а также ссылки на главный источник информации – ЦРУ. Маркуса Лоэсса допрашивали в Гандере сначала представители канадских спецслужб, потом – американских. Один из протоколов допроса найден в архивах Ламбаре.
– Но как… как можно определить…
– По списку. Упомянутый протокол содержал, в частности, список людей, с которыми Лоэсс встречался на Кубе. Сорок две фамилии. В том числе Луиза Эчевери.
Джульетта молчала. Ей потребовалось время, чтобы до конца осознать услышанное.
– Вы хотите сказать, что именно Маркус Лоэсс выдал Луизу Эчевери аргентинским спецслужбам…
– Нет, американским. У нас нет информации, подтверждающей, что Лоэссу было известно, какие последствия для нее будут иметь его слова. Тогда ведь никто не знал об «Операции „Кондор“». Даже Джимми Картер. Это было дело рук чиновников тайной службы, мечтавших спасти мир от коммунистического заговора и готовых действовать, преступая закон. Лоэсс, очевидно, был только пешкой: гэдээровский невозвращенец, которого легко купить обещанием денег и западногерманского паспорта. Его следы теряются в Гандере. В министерстве внутренних дел личного дела Лоэсса нет. Значит, он не настоящий агент и позднее не имел дела с тайной службой. Возможно, он просто-напросто сменил имя. Факты смены фамилии политическими беженцами из ГДР не регистрировались, чтобы затруднить преследование их людьми Штази. Поэтому мы не можем его разыскать… и придется вам сообщить мне, где он находится в настоящее время…
Она закрыла глаза. Ей вспомнился один момент из далекого теперь прошлого: в тот воскресный сентябрьский вечер после первого свидания с Дамианом неожиданно пришел ее отец. И почему-то ей это не понравилось, страшно не понравилось. Особенно его движение, которое она и сейчас еще видит словно наяву – у нее ведь отличная память на движения. Она балерина и умеет распознавать жесты. Вот ее отец стоит в комнате, повернувшись к ней спиной, будто что-то ищет. И ей тогда вдруг показалось, что это не он, а кто-то другой. Нет, не так, ей показалось, что она узнала движение, которое не должно иметь ничего общего с ее отцом. Ощущение было таким, будто близкий человек произнес вдруг несколько слов совершенно не своим голосом. И теперь она поняла: именно то движение породило в ней странное чувство. И вспомнила… Дамиана. Тот тоже так двигался, значит… Ей вдруг сдавило горло… Дамиан… он был…
Адвокату пришлось повторить свой вопрос дважды, прежде чем он сумел расшифровать ее сбивчивые слова вперемежку с рыданиями и понять, что она хочет сообщить. А поняв наконец, он смутился настолько, что не смог произнести больше ни слова.
Опустив голову, он растерянно разглядывал свои руки.
– Господи… – только и пробормотал он.
23
24
25
26
Фарфор звякнул, когда Джульетта поставила чашку на стол. Ламбаре!
– Что такое Ламбаре? – тихо спросила она.
– Предместье Асунсьона, столицы Парагвая. Долгие годы там находился центр по подготовке государственных переворотов в Южной Америке и терактов против популярных оппозиционных политиков. Проект носил название «Операция „Кондор“». Американская разведка собирала всю необходимую информацию и передавала ее аргентинской диктатуре. Бразилия, Уругвай, Парагвай, Чили и Аргентина превратились в одну большую ловушку для диссидентов. Хотя отдельные операции проводились и за пределами Латинской Америки. Высланных из своих стран политиков убивали в Риме, Мадриде, даже Вашингтоне. Затем эти политические убийства приписывались правым или левым террористам. На самом же деле покушения планировались и проводились в рамках «Операции „Кондор“». Когда в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году свергли Стреснера 180, у них не осталось времени, чтобы уничтожить архивы. В девяносто втором году документы стали достоянием гласности. Архив содержит семь тонн документов, описывающих самые мрачные преступления латиноамериканских диктатур, а также ссылки на главный источник информации – ЦРУ. Маркуса Лоэсса допрашивали в Гандере сначала представители канадских спецслужб, потом – американских. Один из протоколов допроса найден в архивах Ламбаре.
– Но как… как можно определить…
– По списку. Упомянутый протокол содержал, в частности, список людей, с которыми Лоэсс встречался на Кубе. Сорок две фамилии. В том числе Луиза Эчевери.
Джульетта молчала. Ей потребовалось время, чтобы до конца осознать услышанное.
– Вы хотите сказать, что именно Маркус Лоэсс выдал Луизу Эчевери аргентинским спецслужбам…
– Нет, американским. У нас нет информации, подтверждающей, что Лоэссу было известно, какие последствия для нее будут иметь его слова. Тогда ведь никто не знал об «Операции „Кондор“». Даже Джимми Картер. Это было дело рук чиновников тайной службы, мечтавших спасти мир от коммунистического заговора и готовых действовать, преступая закон. Лоэсс, очевидно, был только пешкой: гэдээровский невозвращенец, которого легко купить обещанием денег и западногерманского паспорта. Его следы теряются в Гандере. В министерстве внутренних дел личного дела Лоэсса нет. Значит, он не настоящий агент и позднее не имел дела с тайной службой. Возможно, он просто-напросто сменил имя. Факты смены фамилии политическими беженцами из ГДР не регистрировались, чтобы затруднить преследование их людьми Штази. Поэтому мы не можем его разыскать… и придется вам сообщить мне, где он находится в настоящее время…
Она закрыла глаза. Ей вспомнился один момент из далекого теперь прошлого: в тот воскресный сентябрьский вечер после первого свидания с Дамианом неожиданно пришел ее отец. И почему-то ей это не понравилось, страшно не понравилось. Особенно его движение, которое она и сейчас еще видит словно наяву – у нее ведь отличная память на движения. Она балерина и умеет распознавать жесты. Вот ее отец стоит в комнате, повернувшись к ней спиной, будто что-то ищет. И ей тогда вдруг показалось, что это не он, а кто-то другой. Нет, не так, ей показалось, что она узнала движение, которое не должно иметь ничего общего с ее отцом. Ощущение было таким, будто близкий человек произнес вдруг несколько слов совершенно не своим голосом. И теперь она поняла: именно то движение породило в ней странное чувство. И вспомнила… Дамиана. Тот тоже так двигался, значит… Ей вдруг сдавило горло… Дамиан… он был…
Адвокату пришлось повторить свой вопрос дважды, прежде чем он сумел расшифровать ее сбивчивые слова вперемежку с рыданиями и понять, что она хочет сообщить. А поняв наконец, он смутился настолько, что не смог произнести больше ни слова.
Опустив голову, он растерянно разглядывал свои руки.
– Господи… – только и пробормотал он.
23
Она стоит в ванной комнате перед зеркалом и рассматривает свое лицо. Эти губы он целовал. Сперва в полном неведении, как и она, а потом, в последний раз, полностью осознавая весь ужас того, что делает.
Она видит его обнаженным как наяву – мужчину, которого желала, как никого прежде. Дамиан. Ее единокровный брат. Она пытается выговорить это слово, но ничего не выходит. А его ласки в последнюю ночь? Она все еще ощущает их. Испытывая стыд и гордость одновременно. Разве кого-нибудь когда-нибудь любили так, как ее? Он плакал, но ничего не сказал. Единокровная сестра, которую он раздевал и ласкал, потому что это единственное, что можно было сделать в том нагромождении лжи и предательства, которое их окружало. А потом отправился в никуда…
Стыд. Грех.
Следы их остались и на лице, которое она изучает. В предрассветный час перед зеркалом в ванной: темные круги под глазами, тонкие выщипанные брови, слегка ввалившиеся щеки, приоткрытые сухие губы. Чувства онемели. И нет никого, с кем можно было бы поговорить. Она одна. Совершенно одна. Такое чувство, словно она в одну ночь осиротела. Как и он. Дамиан. Она поднимает руку и гладит свое отражение. Его лицо. Они – одно. Как она жила двадцать лет? Ее отец – маска. А мать? Как она-то могла с этим жить? С этой половинкой человека?
На письменном столе лежит бумага для писем. Но она не знает, как к ним теперь обращаться. «Дорогой папа»? «Дорогая мама»? Нет, слов просто не существует. Вот она видит Дамиана. Ему пятнадцать. Он выходит из школы и узнает от совершенно чужой женщины, что он вовсе не тот, кем всю жизнь считал себя. Теперь она понимает его чувства. Невозможность произнести ни слова. Сколько ни думай об этом. И он стал танцевать. Ее единокровный брат. Ну конечно.
Она опирается руками о раковину и делает глубокий вдох. Неизбежность всего случившегося в последние месяцы всегда удивляла ее. Оказывается, отец мог в любой момент разорвать бредовую цепь событий, но не сделал этого. «Спроси своего отца. Он все знает». Теперь она догадывается, что на самом деле произошло в ту ночь между ними. Дамиан предложил ему: расскажи все своей дочери. Все, что ты сделал. Я оставляю тебе жизнь только из-за нее.
Но отец предпочел лгать ей. Может, из трусости. Как теперь вести себя с ним? Как разговаривать? Хотя ее мысли, как ни странно, редко возвращались к нему. Она знает, что навсегда его потеряла. Разве сможет она когда-нибудь его простить?
Зачем Дамиан поехал в Европу? Кого он искал? Отца? Или человека, виновного в смерти матери? Хотел отомстить за Луизу?
И приехав, встретил ее, именно ее – Джульетту Баттин.
Случайность?
Она попыталась воскресить в памяти ту пятницу: как поднималась по лестнице в тот зал. Она следовала за музыкой. Музыка свела их вместе.
Танго.
Случайность.
Renacerй.
Она возвращается в комнату и падает на диван. Первые проблески рассвета порождают прохладный полумрак. Моросит дождь. Шорох шин по мокрому асфальту. Она смотрит на телефон, на листы бумаги на столе, потом снова в полной растерянности переводит взгляд на свои ладони. Медленно выпивает остывший чай с мятой, удивляясь, что в горле по-прежнему совершенно сухо.
Она пытается понять ход мыслей отца, но никакого объяснения не находит. Ей хочется высказать все ему в лицо. Почему ты выдал эту женщину? Что она тебе сделала? Сорок две фамилии. Цена его свободы. Сорок два человека. Кто же остальные? Он знал их? Их тоже арестовали потом на родине из-за его показаний и убили? И он ничего не ведал? Мальчик, сидящий на скамейке у пруда, неудержимо рыдавший, когда уводили животных. Яростный противник коммунизма. Образцовый член компартии. Маркус Баттин. Где твой сын?
Адвокат показал ей фотографию Луизы. Волнистые черные волосы. Красивое лицо. Тогда ей было двадцать четыре года. И она была членом учительского профсоюза. В трущобах Буэнос-Айреса открыла программу борьбы с неграмотностью. Непонятно, правда, что она делала на Кубе в ноябре и декабре 1975 года. Однако в январе 1976-го вернулась в Аргентину и несколько недель провела в Корриентесе. Почему она решила оставить ребенка? Почему после военного переворота поехала в Буэнос-Айрес, вместо того чтобы затаиться в Корриентесе? Луиза понятия не имела, что ее выдали: мужчина, с которым у нее была связь. Она знала, что школы и университеты под наблюдением, но не представляла, что может оказаться в числе тех, кого ищут. Она ни в чем не виновата, кроме того, что кое с чем не согласна. И еще ребенок, растущий у нее внутри. Первые же волны арестов должны были насторожить ее. Но инстинкт не сработал.
Она видит его обнаженным как наяву – мужчину, которого желала, как никого прежде. Дамиан. Ее единокровный брат. Она пытается выговорить это слово, но ничего не выходит. А его ласки в последнюю ночь? Она все еще ощущает их. Испытывая стыд и гордость одновременно. Разве кого-нибудь когда-нибудь любили так, как ее? Он плакал, но ничего не сказал. Единокровная сестра, которую он раздевал и ласкал, потому что это единственное, что можно было сделать в том нагромождении лжи и предательства, которое их окружало. А потом отправился в никуда…
Стыд. Грех.
Следы их остались и на лице, которое она изучает. В предрассветный час перед зеркалом в ванной: темные круги под глазами, тонкие выщипанные брови, слегка ввалившиеся щеки, приоткрытые сухие губы. Чувства онемели. И нет никого, с кем можно было бы поговорить. Она одна. Совершенно одна. Такое чувство, словно она в одну ночь осиротела. Как и он. Дамиан. Она поднимает руку и гладит свое отражение. Его лицо. Они – одно. Как она жила двадцать лет? Ее отец – маска. А мать? Как она-то могла с этим жить? С этой половинкой человека?
На письменном столе лежит бумага для писем. Но она не знает, как к ним теперь обращаться. «Дорогой папа»? «Дорогая мама»? Нет, слов просто не существует. Вот она видит Дамиана. Ему пятнадцать. Он выходит из школы и узнает от совершенно чужой женщины, что он вовсе не тот, кем всю жизнь считал себя. Теперь она понимает его чувства. Невозможность произнести ни слова. Сколько ни думай об этом. И он стал танцевать. Ее единокровный брат. Ну конечно.
Она опирается руками о раковину и делает глубокий вдох. Неизбежность всего случившегося в последние месяцы всегда удивляла ее. Оказывается, отец мог в любой момент разорвать бредовую цепь событий, но не сделал этого. «Спроси своего отца. Он все знает». Теперь она догадывается, что на самом деле произошло в ту ночь между ними. Дамиан предложил ему: расскажи все своей дочери. Все, что ты сделал. Я оставляю тебе жизнь только из-за нее.
Но отец предпочел лгать ей. Может, из трусости. Как теперь вести себя с ним? Как разговаривать? Хотя ее мысли, как ни странно, редко возвращались к нему. Она знает, что навсегда его потеряла. Разве сможет она когда-нибудь его простить?
Зачем Дамиан поехал в Европу? Кого он искал? Отца? Или человека, виновного в смерти матери? Хотел отомстить за Луизу?
И приехав, встретил ее, именно ее – Джульетту Баттин.
Случайность?
Она попыталась воскресить в памяти ту пятницу: как поднималась по лестнице в тот зал. Она следовала за музыкой. Музыка свела их вместе.
Танго.
Случайность.
Renacerй.
Она возвращается в комнату и падает на диван. Первые проблески рассвета порождают прохладный полумрак. Моросит дождь. Шорох шин по мокрому асфальту. Она смотрит на телефон, на листы бумаги на столе, потом снова в полной растерянности переводит взгляд на свои ладони. Медленно выпивает остывший чай с мятой, удивляясь, что в горле по-прежнему совершенно сухо.
Она пытается понять ход мыслей отца, но никакого объяснения не находит. Ей хочется высказать все ему в лицо. Почему ты выдал эту женщину? Что она тебе сделала? Сорок две фамилии. Цена его свободы. Сорок два человека. Кто же остальные? Он знал их? Их тоже арестовали потом на родине из-за его показаний и убили? И он ничего не ведал? Мальчик, сидящий на скамейке у пруда, неудержимо рыдавший, когда уводили животных. Яростный противник коммунизма. Образцовый член компартии. Маркус Баттин. Где твой сын?
Адвокат показал ей фотографию Луизы. Волнистые черные волосы. Красивое лицо. Тогда ей было двадцать четыре года. И она была членом учительского профсоюза. В трущобах Буэнос-Айреса открыла программу борьбы с неграмотностью. Непонятно, правда, что она делала на Кубе в ноябре и декабре 1975 года. Однако в январе 1976-го вернулась в Аргентину и несколько недель провела в Корриентесе. Почему она решила оставить ребенка? Почему после военного переворота поехала в Буэнос-Айрес, вместо того чтобы затаиться в Корриентесе? Луиза понятия не имела, что ее выдали: мужчина, с которым у нее была связь. Она знала, что школы и университеты под наблюдением, но не представляла, что может оказаться в числе тех, кого ищут. Она ни в чем не виновата, кроме того, что кое с чем не согласна. И еще ребенок, растущий у нее внутри. Первые же волны арестов должны были насторожить ее. Но инстинкт не сработал.
24
Джульетта не сразу услышала телефон. Смотрела на него, ничего не понимая. За окном уже стоял обычный для этого времени года серый день. Она сняла трубку и услышала голос матери.
– Джульетта, как хорошо, что я тебя застала!
В трубке звучит классическая музыка. Воскресное утро в Целендорфе.
– Не хочешь прийти к нам сегодня на ужин? После репетиции.
Она ответила односложно, потом стала подыскивать отговорку, хотя мать никогда не была сильна в распознавании полутонов.
– Придут Хольрихи. Ты же их любишь! Они спрашивали, будешь ли ты. Когда премьера?
Она ответила. Уже в четвертый раз. И мать, конечно, опять забудет.
– Достанешь нам контрамарки или как?
Да. Конечно, достанет. Странно только, что мать просит ее об этом. Может, дело в том, что теперь она танцует в Немецком оперном театре, а это, что ни говори, престижное место. Это вам не школьный спектакль. И даже не крошечная роль в какой-нибудь оперетке.
– Я уже послала папе четыре билета. Он ничего тебе не сказал?
– Нет. Впервые слышу.
– Может быть, вам стоит почаще разговаривать друг с другом?
В ее тоне слышалась агрессия, но мать сделала вид, что не заметила.
– В восемь приходи, хорошо? Удачи на репетициях.
Будто ее это интересует! Джульетта положила трубку. Ужин с родителями и Хольрихами. Нет, невозможно! Мать переигрывает, может, из-за того, что после той ссоры в машине их отношения заметно испортились. Наверное, поэтому ее и зовут? Пикировка в присутствии друзей. Предложение о перемирии. Возможность похвастаться успехами дочери. Все, мол, у них нормально. Хольрихи знают ее с младенчества. Людвиг Хольрих, самодовольный пруссак, считающий себя неотразимым, был начальником отца. После падения стены для своего удовольствия продавал на Фридрихштрассе бананы – «этим восточным обезьянам», как он выражался. У них с отцом было кое-что общее: почти иррациональное неприятие Восточной Германии и презрение к ней.
До премьеры четыре дня. Придумать отговорку нетрудно. Устала на репетиции. Нужно зайти к костюмерше. Дополнительный прогон – их нередко назначают без предупреждения. До премьеры она сумеет оттягивать встречу. Но что потом?
Постепенно до нее дошла вся непереносимость ситуации. Она не может больше встречаться с отцом. Она отказывается оставаться его дочерью. Снова и снова перед глазами вставали картины последней ночи с Дамианом. Она не знала, как с этим жить. Ей так и не удалось понять свое истинное к этому отношение. Она поймала себя на том, что тело ее при этом сжимается, как от неприятных прикосновений. Они никогда не видели друг друга, были чужими людьми, когда встретились впервые. Их любовь была подлинной. И все-таки с самого начала – противоестественной.
Позор.
– Джульетта, как хорошо, что я тебя застала!
В трубке звучит классическая музыка. Воскресное утро в Целендорфе.
– Не хочешь прийти к нам сегодня на ужин? После репетиции.
Она ответила односложно, потом стала подыскивать отговорку, хотя мать никогда не была сильна в распознавании полутонов.
– Придут Хольрихи. Ты же их любишь! Они спрашивали, будешь ли ты. Когда премьера?
Она ответила. Уже в четвертый раз. И мать, конечно, опять забудет.
– Достанешь нам контрамарки или как?
Да. Конечно, достанет. Странно только, что мать просит ее об этом. Может, дело в том, что теперь она танцует в Немецком оперном театре, а это, что ни говори, престижное место. Это вам не школьный спектакль. И даже не крошечная роль в какой-нибудь оперетке.
– Я уже послала папе четыре билета. Он ничего тебе не сказал?
– Нет. Впервые слышу.
– Может быть, вам стоит почаще разговаривать друг с другом?
В ее тоне слышалась агрессия, но мать сделала вид, что не заметила.
– В восемь приходи, хорошо? Удачи на репетициях.
Будто ее это интересует! Джульетта положила трубку. Ужин с родителями и Хольрихами. Нет, невозможно! Мать переигрывает, может, из-за того, что после той ссоры в машине их отношения заметно испортились. Наверное, поэтому ее и зовут? Пикировка в присутствии друзей. Предложение о перемирии. Возможность похвастаться успехами дочери. Все, мол, у них нормально. Хольрихи знают ее с младенчества. Людвиг Хольрих, самодовольный пруссак, считающий себя неотразимым, был начальником отца. После падения стены для своего удовольствия продавал на Фридрихштрассе бананы – «этим восточным обезьянам», как он выражался. У них с отцом было кое-что общее: почти иррациональное неприятие Восточной Германии и презрение к ней.
До премьеры четыре дня. Придумать отговорку нетрудно. Устала на репетиции. Нужно зайти к костюмерше. Дополнительный прогон – их нередко назначают без предупреждения. До премьеры она сумеет оттягивать встречу. Но что потом?
Постепенно до нее дошла вся непереносимость ситуации. Она не может больше встречаться с отцом. Она отказывается оставаться его дочерью. Снова и снова перед глазами вставали картины последней ночи с Дамианом. Она не знала, как с этим жить. Ей так и не удалось понять свое истинное к этому отношение. Она поймала себя на том, что тело ее при этом сжимается, как от неприятных прикосновений. Они никогда не видели друг друга, были чужими людьми, когда встретились впервые. Их любовь была подлинной. И все-таки с самого начала – противоестественной.
Позор.
25
— Почему ты не пришла вчера к нам?
Голос звучал странно. Джульетта проснулась всего несколько минут назад.
– Репетиция затянулась, – соврала она. – Я слишком устала.
– Но ты могла хотя бы позвонить?
Ей отвратителен даже его голос. Она постаралась взять себя в руки, но все попытки придумать подходящую отговорку приводили только к одному: ее отвращение к нему все усиливалось. Она подыскивала фразу, которая мгновенно вывела бы его на чистую воду, сорвала с него маску, не оставив путей для отступления. И страшилась этого. Господи, ее отец! Нет, не ее отец. Маркус Лоэсс. Человек, на совести которого смерть Луизы. И в некотором смысле смерть Дамиана. Если бы он сказал ей правду! Если бы он только протянул ему руку! Но он по-прежнему изображает неведение. Почему Дамиан лишил себя жизни? Скорее всего из-за него!
Кое-как закончив разговор, она выбежала из квартиры. С колотящимся сердцем вскочила в поезд подземки и оказалась среди мрачной толпы пассажиров, большинство из которых изучали спортивные страницы понедельничных газет.
Поднимаясь по лестнице в зал, она заметила небольшую типографию. Остановилась, подумала немного, вошла и заговорила со служащим. Тот протянул ей пустой лист, она что-то написала и отдала ему.
– Успеете до четверга? – нервно спросила она. Служащий кивнул.
– Конечно. Не волнуйтесь. Мы всегда печатаем их только в среду.
Джульетта вышла, чувствуя некоторое облегчение.
Но беспокойство тут же вернулось. Три дня. Самое позднее вечером в среду она увидит его. Родители не устоят перед искушением прийти за кулисы. Первый сольный выход. В одном из лучших театров страны. Она прямо-таки слышала, как отец хвастается перед коллегами. Его Джульетта. Его дочь. Пусть все знают. Джульетта Баттин танцует соло в «Танго-сюите» вместо Марины Фрэнсис. Это ведь и его триумф. Перед коллегами, которые захотят прийти. Перед матерью, которая за все эти годы ни разу не поддержала ее в работе. А теперь она больше чем обычная танцовщица, она – самостоятельная величина. Не просто нимфа в трико и пачке, из тех, что похожи одна на другую как две капли воды, по чьим силуэтам взгляд зрителя только скользит не задерживаясь. На нее будут направлены взоры двух тысяч зрителей на протяжении всего танго, и каждый будет знать, кто она.
Кто она?
Эта мысль повергла ее в дрожь, одновременно придав ей сил. Она закончила танец без единой помарки. Удалась каждая деталь сложнейшей хореографии. Тело слушалось. Она ощущала признание коллег. Они согласились с тем, что она вносит в постановку что-то особенное. Хеерт уже не исправлял ее, лишь с восхищением наблюдал результаты ее работы. Он изменил расстановку артистов в последнем эпизоде, отодвинул Джульетту в глубь сцены, спрятав среди других танцовщиц с тем, чтобы она вновь вышла на первый план лишь в финале. Две последние минуты полностью принадлежат ей.
После обеда – репетиция на сцене. Она впервые почувствовала масштабы зрительного зала. Хотя ей, конечно, было известно, что, находясь на сцене, из-за яркого света прожекторов зрительного зала почти не видишь. Но даже пустые кресла угнетали ее. Наверное, не только ее: одна из танцовщиц в первой части растянула ногу. Хеерт попросил остальных сосредоточиться и постараться не переусердствовать. Нервозность и возбуждение труппы бросались в глаза. Постановка шла. Музыка, надрывная на «пьяно» и «фортиссимо», брала за душу, хотя все они слышали ее уже тысячу раз. Музыка, какую в подобном зале услышишь нечасто. Музыка, принуждавшая ее выкладываться тем сильнее, чем ближе дата премьеры.
Голос звучал странно. Джульетта проснулась всего несколько минут назад.
– Репетиция затянулась, – соврала она. – Я слишком устала.
– Но ты могла хотя бы позвонить?
Ей отвратителен даже его голос. Она постаралась взять себя в руки, но все попытки придумать подходящую отговорку приводили только к одному: ее отвращение к нему все усиливалось. Она подыскивала фразу, которая мгновенно вывела бы его на чистую воду, сорвала с него маску, не оставив путей для отступления. И страшилась этого. Господи, ее отец! Нет, не ее отец. Маркус Лоэсс. Человек, на совести которого смерть Луизы. И в некотором смысле смерть Дамиана. Если бы он сказал ей правду! Если бы он только протянул ему руку! Но он по-прежнему изображает неведение. Почему Дамиан лишил себя жизни? Скорее всего из-за него!
Кое-как закончив разговор, она выбежала из квартиры. С колотящимся сердцем вскочила в поезд подземки и оказалась среди мрачной толпы пассажиров, большинство из которых изучали спортивные страницы понедельничных газет.
Поднимаясь по лестнице в зал, она заметила небольшую типографию. Остановилась, подумала немного, вошла и заговорила со служащим. Тот протянул ей пустой лист, она что-то написала и отдала ему.
– Успеете до четверга? – нервно спросила она. Служащий кивнул.
– Конечно. Не волнуйтесь. Мы всегда печатаем их только в среду.
Джульетта вышла, чувствуя некоторое облегчение.
Но беспокойство тут же вернулось. Три дня. Самое позднее вечером в среду она увидит его. Родители не устоят перед искушением прийти за кулисы. Первый сольный выход. В одном из лучших театров страны. Она прямо-таки слышала, как отец хвастается перед коллегами. Его Джульетта. Его дочь. Пусть все знают. Джульетта Баттин танцует соло в «Танго-сюите» вместо Марины Фрэнсис. Это ведь и его триумф. Перед коллегами, которые захотят прийти. Перед матерью, которая за все эти годы ни разу не поддержала ее в работе. А теперь она больше чем обычная танцовщица, она – самостоятельная величина. Не просто нимфа в трико и пачке, из тех, что похожи одна на другую как две капли воды, по чьим силуэтам взгляд зрителя только скользит не задерживаясь. На нее будут направлены взоры двух тысяч зрителей на протяжении всего танго, и каждый будет знать, кто она.
Кто она?
Эта мысль повергла ее в дрожь, одновременно придав ей сил. Она закончила танец без единой помарки. Удалась каждая деталь сложнейшей хореографии. Тело слушалось. Она ощущала признание коллег. Они согласились с тем, что она вносит в постановку что-то особенное. Хеерт уже не исправлял ее, лишь с восхищением наблюдал результаты ее работы. Он изменил расстановку артистов в последнем эпизоде, отодвинул Джульетту в глубь сцены, спрятав среди других танцовщиц с тем, чтобы она вновь вышла на первый план лишь в финале. Две последние минуты полностью принадлежат ей.
После обеда – репетиция на сцене. Она впервые почувствовала масштабы зрительного зала. Хотя ей, конечно, было известно, что, находясь на сцене, из-за яркого света прожекторов зрительного зала почти не видишь. Но даже пустые кресла угнетали ее. Наверное, не только ее: одна из танцовщиц в первой части растянула ногу. Хеерт попросил остальных сосредоточиться и постараться не переусердствовать. Нервозность и возбуждение труппы бросались в глаза. Постановка шла. Музыка, надрывная на «пьяно» и «фортиссимо», брала за душу, хотя все они слышали ее уже тысячу раз. Музыка, какую в подобном зале услышишь нечасто. Музыка, принуждавшая ее выкладываться тем сильнее, чем ближе дата премьеры.
26
Во вторник утром позвонил Канненберг и пригласил прийти еще раз. Вечером, сидя напротив нее, стал расспрашивать о встрече с госпожой Альсина. Джульетта рассказала про записку, ожидавшую ее в гостинице. Вновь услышав имя Ортмана, Канненберг спросил:
– Вы и в самом деле думаете, что госпожу Альсина известил именно он?
– Да.
Она рассказала о своем странном разговоре с учителем. Потом, указав на список возле двери, спросила:
– Откуда там его фамилия?
– Его сын стал одной из жертв аргентинской военной диктатуры, имевших немецкое гражданство.
– Сын Ортмана?
– Да.
– Но почему?
Канненберг пожал плечами.
– Ваш вопрос не имеет смысла. Ответа на него не существует. Есть факты: кто, что и когда. В июне семьдесят шестого года Томас Ортман вместе с пятью другими школьниками был взят под стражу, и больше о нем никто ничего не слышал. От лица семьи Ортман мы обратились с иском против Германского государства за неоказание помощи в сложной ситуации.
Джульетта вопросительно наморщила лоб.
– Наряду с аргентинским гражданством Томас Ортман имел также и немецкое. Посольство Германии обязано было отстаивать интересы арестованных немецких граждан. Но они или не делали этого вовсе, или очень уж нерешительно.
– Вы хотите сказать, что германское правительство поддерживало диктатуру?
Канненберг посмотрел на нее с жалостью.
– Попытайтесь понять, госпожа Баттин, Германия экспортирует автомобили, оружие и ядерные электростанции. А вовсе не права человека. И, чтобы не испортить отношения с аргентинским правительством, в те годы немецкая сторона шла даже дальше, чем просто ничего не замечала. Пусть это кажется циничным, но так оно и было в том, что касается германо-аргентинских отношений времен военной диктатуры. Один проданный автомобиль всегда оставался гораздо ценнее человеческой жизни.
Он вздохнул, раздумывая, казалось, стоит ли продолжать.
– Еще до путча в Буэнос-Айресе состоялась встреча представителей нескольких индустриальных стран с офицерами, готовившими переворот. На ней была достигнута договоренность. Военные пообещали не устраивать массовой бойни, как это было в Чили. И за это им гарантировали снисходительное отношение к отдельным нарушениям прав человека.
Сообщения об этой встрече, просочившиеся в прессу, были опровергнуты, но описанная программа очень скоро осуществилась на практике. Одной из задач военного правительства стало проведение в жизнь жестких экономических мер, навязанных иностранными кредиторами и больно ударивших по широким слоям населения. В рамках действующей конституции это было недопустимо. Разумеется, подобные шаги осуществимы лишь при значительном ограничении демократических свобод и массовом нарушении прав человека. Требовался жестокий, глобальный террор. В тысяча девятьсот восемьдесят втором году всплыл некий документ, из которого стало ясно, что уже к семьдесят пятому году главным методом борьбы с забастовщиками стали их «исчезновения». После путча экономические отношения между Германией и Аргентиной значительно укрепились. Германия в этот период не осуществляла столь масштабных сделок ни с какой другой страной «третьего мира». Доля экспортных сделок с Аргентиной, проходящих при государственном поручительстве, после путча мгновенно возросла.
Джульетта хоть и слушала очень внимательно, понимала отнюдь не все.
– Что это значит? – вяло спросила она.
– ФРГ являлась основным поставщиком оружия для аргентинской диктатуры. В сделках с вооружением речь идет об огромных суммах, но высоки и финансовые риски. Колебания обменного курса, платежеспособность клиента и так далее. И чтобы снять часть этих рисков с германской промышленности, в них принимало участие государство. Государственное поручительство – деньгами налогоплательщиков.
Джульетта молча покачала головой. Все это выше ее понимания. Вдруг возникло чувство, что ее собственная жизнь пришла в соприкосновение с огромной безличной машиной, размеров которой она не может себе даже представить. И она не знала, как к этому относиться. Она обыкновенная балерина. Сделки с оружием не имеют к ней никакого отношения. Только ей почему-то все равно нужно знать об этом все. Адвокат, похоже, и сам забыл, что, собственно, привело ее к нему.
– Среди бела дня прямо на улицах Буэнос-Айреса брали под стражу, в частности, и немецких граждан, неделями держали их в тюрьме, не предъявляя обвинения, и в конце концов, как правило, убивали. Министерство иностранных дел Германии реагировало на подобные случаи вполне дружескими запросами, обращенными к аргентинской стороне, на которые немедленно следовал ответ: гражданин или гражданка Германии такая-то в Аргентине не появлялась. Одна француженка, освобожденная из лагеря в результате быстрых и решительных действий французского правительства, рассказывала, что встречала там множество «исчезнувших» немцев. Но Бонн согласился выслушать ее только под мощным давлением общественности. Дальше дело, однако, не пошло. С точки зрения министерства иностранных дел, путч в Аргентине помешал осуществлению коммунистической революции. Жертвы режима автоматически причислялись к левым террористам. И реакция государства была соответствующей. Молчаливое согласие. Преуменьшение реальных потерь. Квоты для беженцев из Аргентины были невероятно малы, но и они оставались чисто символическими, ибо те, кто уже сгинул в тамошних тюрьмах, не могли попросить политического убежища. Людей беспричинно арестовывали, пытали и убивали. Для сравнения: в тот же самый период Германское государство предусматривало десять тысяч мест в год для беженцев из Вьетнама. И в этом просматривается логика. Беженцы из Вьетнама считались жертвами коммунизма. Впрочем, это к слову, просто чтобы вы лучше представляли себе общую картину.
Он замолчал и, как ей показалось, стал вспоминать, для чего, собственно, пригласил ее.
– Как вы считаете, ваш отец согласился бы дать показания?
– О чем?
– О том, как его допрашивали в Гандере. Мои американские коллеги очень заинтересовались возможностью получения такой информации.
Она думала недолго.
– Никогда в жизни. Он будет все отрицать.
Канненберг перешел к следующему вопросу.
– Мне хотелось бы еще раз вернуться к госпоже Альсина.
Джульетта молча кивнула, но тут же перебила его:
– Эти ваши расследования, иски столько лет спустя… Для чего они?
– Мы добиваемся, чтобы хотя бы в отдельных случаях были возбуждены дела об убийстве. Что давно уже сделано в других странах. В Швеции, Испании, Франции. Только в отношении жертв аргентинской диктатуры мы бессильны. Преступники защищены законом об амнистии. А вот преступления в отношении граждан Германии срока давности не имеют. И такой процесс мог бы косвенно помочь аргентинским жертвам. К тому же была бы наконец восстановлена справедливость хотя бы по отношению к германским гражданам. Создан прецедент на будущее. Бандитских государств, с которыми Германия поддерживает экономические отношения, в последние годы меньше не стало.
Она хотела продолжить расспросы, но Канненберг вернулся к матери Дамиана. Поначалу Джульетта не понимала, чем вызван его интерес.
– Я все думаю, как же госпожа Альсина вас нашла, – сказал он.
– Через Ортмана. Он позвонил ей после встречи со мной.
– В высшей степени маловероятно.
– Но она сама так мне сказала!
– Правда?
Джульетта задумалась. Она не могла вспомнить в точности, как все было на самом деле. Очень уж странной была их встреча в гостинице.
– Думаю, да…
– Ну и зачем бы ему это делать?
– Ну… не знаю.
– Вот именно. У него не было ни одной причины так поступить. У Ортмана, который прекрасно знает, кто такой Фернандо Альсина. Вам не показалось, что он скорее предостерегал вас от встречи с ними?
Ортман вообще показался ей очень странным человеком. Она не поняла, что он хотел сообщить.
– Может быть. К чему вы клоните?
– Госпожа Альсина разыскала вас в гостинице. Но возникает вопрос, откуда она вообще узнала, что вы в БуэносАйресе. По-моему, Ортман исключается. Откуда же она могла это узнать?
Джульетту охватило какое-то неприятное чувство. Сколько еще разветвлений у этой истории?
– Чего она хотела от вас? – спросил адвокат.
– Разыскивала Дамиана.
– Вы не припомните, говорила ли она что-нибудь еще?
– Нет… То есть погодите-ка… Кое-что припоминаю. Мой отец связывался из Берлина с Альсина. Может быть, он… Нет, не может быть.
– Чего не может быть?
– Ну, мои родители ведь не знали, в какой гостинице я остановилась.
– Вам известно, когда именно ваш отец позвонил Альсина?
– Да. В субботу, после того как я улетела. Двадцать шестого ноября я вылетела в Цюрих. В пятницу. А в субботу – из Цюриха в Буэнос-Айрес.
– И когда вы туда прилетели?
– Утром в воскресенье, двадцать восьмого. Канненберг пометил себе эту дату в блокноте и только потом задал следующий вопрос:
– У вас не сложилось впечатления, что за вами там следят?
– Как… Как вы догадались?
– Значит, так и было?
Она вспомнила о странных встречах с одним и тем же человеком. В аэропорту. В кафе «Идеал»… Даже там, в верхней части города, неподалеку от ЭСМА.
– Думаю, да. Но откуда вы знаете?
– Наверняка я ничего не знаю. Пока не знаю, госпожа Баттин. Просто пытаюсь при помощи логики восстановить события. Кто следил за вами?
– Мужчина.
– Всегда один и тот же?
Ей вдруг пришло в голову, что их могло быть и больше. Могли быть и другие, на которых она просто не обратила внимания. Все это время она старалась не думать об этом, не вспоминать. Шок от гибели Дамиана оказался настолько сильным, что все остальные воспоминания как-то поблекли в ее памяти.
– Я заметила только одного.
– Можете его описать?
– Вы и в самом деле думаете, что госпожу Альсина известил именно он?
– Да.
Она рассказала о своем странном разговоре с учителем. Потом, указав на список возле двери, спросила:
– Откуда там его фамилия?
– Его сын стал одной из жертв аргентинской военной диктатуры, имевших немецкое гражданство.
– Сын Ортмана?
– Да.
– Но почему?
Канненберг пожал плечами.
– Ваш вопрос не имеет смысла. Ответа на него не существует. Есть факты: кто, что и когда. В июне семьдесят шестого года Томас Ортман вместе с пятью другими школьниками был взят под стражу, и больше о нем никто ничего не слышал. От лица семьи Ортман мы обратились с иском против Германского государства за неоказание помощи в сложной ситуации.
Джульетта вопросительно наморщила лоб.
– Наряду с аргентинским гражданством Томас Ортман имел также и немецкое. Посольство Германии обязано было отстаивать интересы арестованных немецких граждан. Но они или не делали этого вовсе, или очень уж нерешительно.
– Вы хотите сказать, что германское правительство поддерживало диктатуру?
Канненберг посмотрел на нее с жалостью.
– Попытайтесь понять, госпожа Баттин, Германия экспортирует автомобили, оружие и ядерные электростанции. А вовсе не права человека. И, чтобы не испортить отношения с аргентинским правительством, в те годы немецкая сторона шла даже дальше, чем просто ничего не замечала. Пусть это кажется циничным, но так оно и было в том, что касается германо-аргентинских отношений времен военной диктатуры. Один проданный автомобиль всегда оставался гораздо ценнее человеческой жизни.
Он вздохнул, раздумывая, казалось, стоит ли продолжать.
– Еще до путча в Буэнос-Айресе состоялась встреча представителей нескольких индустриальных стран с офицерами, готовившими переворот. На ней была достигнута договоренность. Военные пообещали не устраивать массовой бойни, как это было в Чили. И за это им гарантировали снисходительное отношение к отдельным нарушениям прав человека.
Сообщения об этой встрече, просочившиеся в прессу, были опровергнуты, но описанная программа очень скоро осуществилась на практике. Одной из задач военного правительства стало проведение в жизнь жестких экономических мер, навязанных иностранными кредиторами и больно ударивших по широким слоям населения. В рамках действующей конституции это было недопустимо. Разумеется, подобные шаги осуществимы лишь при значительном ограничении демократических свобод и массовом нарушении прав человека. Требовался жестокий, глобальный террор. В тысяча девятьсот восемьдесят втором году всплыл некий документ, из которого стало ясно, что уже к семьдесят пятому году главным методом борьбы с забастовщиками стали их «исчезновения». После путча экономические отношения между Германией и Аргентиной значительно укрепились. Германия в этот период не осуществляла столь масштабных сделок ни с какой другой страной «третьего мира». Доля экспортных сделок с Аргентиной, проходящих при государственном поручительстве, после путча мгновенно возросла.
Джульетта хоть и слушала очень внимательно, понимала отнюдь не все.
– Что это значит? – вяло спросила она.
– ФРГ являлась основным поставщиком оружия для аргентинской диктатуры. В сделках с вооружением речь идет об огромных суммах, но высоки и финансовые риски. Колебания обменного курса, платежеспособность клиента и так далее. И чтобы снять часть этих рисков с германской промышленности, в них принимало участие государство. Государственное поручительство – деньгами налогоплательщиков.
Джульетта молча покачала головой. Все это выше ее понимания. Вдруг возникло чувство, что ее собственная жизнь пришла в соприкосновение с огромной безличной машиной, размеров которой она не может себе даже представить. И она не знала, как к этому относиться. Она обыкновенная балерина. Сделки с оружием не имеют к ней никакого отношения. Только ей почему-то все равно нужно знать об этом все. Адвокат, похоже, и сам забыл, что, собственно, привело ее к нему.
– Среди бела дня прямо на улицах Буэнос-Айреса брали под стражу, в частности, и немецких граждан, неделями держали их в тюрьме, не предъявляя обвинения, и в конце концов, как правило, убивали. Министерство иностранных дел Германии реагировало на подобные случаи вполне дружескими запросами, обращенными к аргентинской стороне, на которые немедленно следовал ответ: гражданин или гражданка Германии такая-то в Аргентине не появлялась. Одна француженка, освобожденная из лагеря в результате быстрых и решительных действий французского правительства, рассказывала, что встречала там множество «исчезнувших» немцев. Но Бонн согласился выслушать ее только под мощным давлением общественности. Дальше дело, однако, не пошло. С точки зрения министерства иностранных дел, путч в Аргентине помешал осуществлению коммунистической революции. Жертвы режима автоматически причислялись к левым террористам. И реакция государства была соответствующей. Молчаливое согласие. Преуменьшение реальных потерь. Квоты для беженцев из Аргентины были невероятно малы, но и они оставались чисто символическими, ибо те, кто уже сгинул в тамошних тюрьмах, не могли попросить политического убежища. Людей беспричинно арестовывали, пытали и убивали. Для сравнения: в тот же самый период Германское государство предусматривало десять тысяч мест в год для беженцев из Вьетнама. И в этом просматривается логика. Беженцы из Вьетнама считались жертвами коммунизма. Впрочем, это к слову, просто чтобы вы лучше представляли себе общую картину.
Он замолчал и, как ей показалось, стал вспоминать, для чего, собственно, пригласил ее.
– Как вы считаете, ваш отец согласился бы дать показания?
– О чем?
– О том, как его допрашивали в Гандере. Мои американские коллеги очень заинтересовались возможностью получения такой информации.
Она думала недолго.
– Никогда в жизни. Он будет все отрицать.
Канненберг перешел к следующему вопросу.
– Мне хотелось бы еще раз вернуться к госпоже Альсина.
Джульетта молча кивнула, но тут же перебила его:
– Эти ваши расследования, иски столько лет спустя… Для чего они?
– Мы добиваемся, чтобы хотя бы в отдельных случаях были возбуждены дела об убийстве. Что давно уже сделано в других странах. В Швеции, Испании, Франции. Только в отношении жертв аргентинской диктатуры мы бессильны. Преступники защищены законом об амнистии. А вот преступления в отношении граждан Германии срока давности не имеют. И такой процесс мог бы косвенно помочь аргентинским жертвам. К тому же была бы наконец восстановлена справедливость хотя бы по отношению к германским гражданам. Создан прецедент на будущее. Бандитских государств, с которыми Германия поддерживает экономические отношения, в последние годы меньше не стало.
Она хотела продолжить расспросы, но Канненберг вернулся к матери Дамиана. Поначалу Джульетта не понимала, чем вызван его интерес.
– Я все думаю, как же госпожа Альсина вас нашла, – сказал он.
– Через Ортмана. Он позвонил ей после встречи со мной.
– В высшей степени маловероятно.
– Но она сама так мне сказала!
– Правда?
Джульетта задумалась. Она не могла вспомнить в точности, как все было на самом деле. Очень уж странной была их встреча в гостинице.
– Думаю, да…
– Ну и зачем бы ему это делать?
– Ну… не знаю.
– Вот именно. У него не было ни одной причины так поступить. У Ортмана, который прекрасно знает, кто такой Фернандо Альсина. Вам не показалось, что он скорее предостерегал вас от встречи с ними?
Ортман вообще показался ей очень странным человеком. Она не поняла, что он хотел сообщить.
– Может быть. К чему вы клоните?
– Госпожа Альсина разыскала вас в гостинице. Но возникает вопрос, откуда она вообще узнала, что вы в БуэносАйресе. По-моему, Ортман исключается. Откуда же она могла это узнать?
Джульетту охватило какое-то неприятное чувство. Сколько еще разветвлений у этой истории?
– Чего она хотела от вас? – спросил адвокат.
– Разыскивала Дамиана.
– Вы не припомните, говорила ли она что-нибудь еще?
– Нет… То есть погодите-ка… Кое-что припоминаю. Мой отец связывался из Берлина с Альсина. Может быть, он… Нет, не может быть.
– Чего не может быть?
– Ну, мои родители ведь не знали, в какой гостинице я остановилась.
– Вам известно, когда именно ваш отец позвонил Альсина?
– Да. В субботу, после того как я улетела. Двадцать шестого ноября я вылетела в Цюрих. В пятницу. А в субботу – из Цюриха в Буэнос-Айрес.
– И когда вы туда прилетели?
– Утром в воскресенье, двадцать восьмого. Канненберг пометил себе эту дату в блокноте и только потом задал следующий вопрос:
– У вас не сложилось впечатления, что за вами там следят?
– Как… Как вы догадались?
– Значит, так и было?
Она вспомнила о странных встречах с одним и тем же человеком. В аэропорту. В кафе «Идеал»… Даже там, в верхней части города, неподалеку от ЭСМА.
– Думаю, да. Но откуда вы знаете?
– Наверняка я ничего не знаю. Пока не знаю, госпожа Баттин. Просто пытаюсь при помощи логики восстановить события. Кто следил за вами?
– Мужчина.
– Всегда один и тот же?
Ей вдруг пришло в голову, что их могло быть и больше. Могли быть и другие, на которых она просто не обратила внимания. Все это время она старалась не думать об этом, не вспоминать. Шок от гибели Дамиана оказался настолько сильным, что все остальные воспоминания как-то поблекли в ее памяти.
– Я заметила только одного.
– Можете его описать?