Фомичев Сергей. Серая Орда

   — Погоди рубить воевода, — поднялся вдруг Ондроп. — Чего горячку порешь? Это Власорук и Быстроног. Я их знаю. Они свои.
   И купец приветливо махнул вурдам рукой. Те кивнули в ответ.
   — Смотри-ка, не спутал, — заметил вполголоса Быстроног старшему товарищу.
   — Свои? — зарычал Заруба громче прежнего, и если бы не имелось предела краске, то его лицо побагровело бы ещё больше. Не спуская глаз с вурдов, он повернулся к Ондропу, и переспросил, кипя бешенством.
   — Кто свои?.. Вурды свои?.. Кому? Тебе свои?.. Да кто ты такой, чтобы нелюдь в городах привечать?
   Тут Ондропом вновь овладела природная робость. Он смешался, не зная что ответить свирепому воеводе, как доказать миролюбие его странных знакомцев. Но те, решив положить конец потехе, и сами пришли на помощь кадомскому приятелю.
   — Э-э, — протянул Власорук. — Если позволите…
   Заруба резко повернулся обратно ко входу.
   Вурд сделал шаг вперед и протянул свиток с печатью.
   — Мы, почтенный воевода, грамоте не обучены, — пояснил он. — Но, как нам поведали мудрые люди, на этом куске кожи начертано всё, что нужно.
   Не опуская меча, Заруба приблизился к вурдам и, забрав свиток, шагнул назад. Затем приказал одному из дружинников подстраховать себя, а сам, переняв меч другой рукой, развернул кожу и прочитал вслух:
 
   "Сей вурд именем Волосатая Рука находится в услужении у Сокола — чародея.
   Оному вурду дозволяется проживание без срока в Мещёрске. Не возбраняется ношение оружия и совершение купли.
   А все пошлины платить за него Соколу.
   Князь Ук"
 
   Воевода внимательно осмотрел печать и вернул грамоту вурду. От похожего куска кожи, протянутого Быстроногом, отмахнулся досадливо.
   — Да, дела, — почесал он затылок и убрал меч.
   Обернувшись к людям, Заруба объявил:
   — Грамота в порядке. Печать и подпись подлинные.
   Все вздохнули с облегчением. Вновь принялись гомонить, обсуждая нежданное происшествие. Воевода же вдруг расхохотался и совсем без злобы обратился ко всё ещё стоящим у входа приятелям:
   — Ну и напугали вы меня, волосатые, ну и потешили.
   Затем крикнул хозяину:
   — Байборей, угости-ка их за мой счёт.
   Услышав про счёт, корчмарь мигом оправился от страха.
   — Чем желаете перекусить? — обратился он к вурдам. — Могу предложить дичь, зверину, домашнее мясо. Могу запечь с кровью. Хотите, и вовсе готовить не буду. Слыхал, вы сырое предпочитаете…
   — Мы не едим мясо, хозяин, — ответил Власорук. — Подай нам лепёшек медовых, да к ним молока.
   — К ним пива, — поправил молодой вурд. — Пиво мы уважаем.
   Разговоры вновь смолкли, вновь воцарилась гробовая тишина. Второй раз за один и тот же вечер — явный перебор.
   — А может у них, того, клыки подпилены? — тихо предположил кто-то, но услышали все.
   Власорук повернулся к говорящему и улыбнулся ощерившись. Тут все поняли, что человек ошибался, что клыки у вурда в полном порядке и на положенном месте.
 
   Долго ещё корчма в напряжении пребывала. Долго ещё народ косился на парочку мохнатых созданий, что — будто так и надо — уселись подле воеводы и лопали свои лепёшки, чинно запивая пивком.
   Люди же, вроде Зарубы, легко принимают всё новое. Если с мещёрцами или ордынцами приходилось биться плечом к плечу, то от чего и с вурдами за столом не посидеть? Дружинники сперва чувствовали себя не очень уверено, но, выпив и закусив, вскоре вернулись к прежним спорам, лишь искоса поглядывая на воеводу шепчущегося о чём-то с волосатыми уродами.
   После третьего ковша, тот уже сидел с Власоруком в обнимку и говорил:
   — Ты, Влас, давай ко мне, в дружину. Ножичком попусту махать это для разбойников сопливых. Я тебе меч дам, или саблю, а то топор боевой… Коня справим, сбрую… Броню добрую подберём… Эх, Влас, таким витязем станешь, все девки за тебя драться будут…
   Власорук пригубил пива и спокойно ответил:
   — Так ведь мне теперь, господин воевода, убивать никак нельзя. Заповедано настрого. Мне ж теперь, напротив, людей спасать положено.
   — Кем это положено? — не понял Заруба. — Кто посмел тебе, знатному вурду, запретить убийство? Кто покусился на сущность твоей природы, самими богами заложенную?
   — Владычица так решила, — тихо ответил Власорук.
   — Владычица? — удивился Заруба. — Лесных дев королева? Эрвела?
   — Она самая, — со вздохом подтвердил вурд. — Через неё мы с Быстроногом и в город попали, к Соколу. История длинная, мрачная, но считай, что от смерти она нас спасла. Так что ослушаться её слова мы теперь никак не можем.
   Заруба вздёрнул голову и попытался приподнять веки мутных своих глаз. Хоть и не сразу, но это ему удалось. Сосредоточив на собеседнике тоскливый взгляд, заметил:
   — Да, брат вурд, это такая женщина, ради которой стоит не убивать. Ради неё стоит бросить войну. Бросить должность, поместье… хотя…
   — Что? — полюбопытствовал Власорук.
   Воевода сделал несколько громких глотков, вытер рукавом рот и продолжил:
   — Забрала она у меня Никиту. Воина моего, товарища боевого. Задницы, головы наши спасла, но Никиту взяла. В светлые ямины свои увела. Оттуда нет возврата… Великая женщина… взяла… товарища моего…
   Заруба принялся говорить невнятно, путаясь в словах и мыслях, с трудом ворочая языком.
 
   Тем временем пирушка близилась к завершению. Разговоры смолкли. Пьяные воины частью спали, положив руки под головы, частью, как Заруба, ещё шевелились, черпая брагу. Но сил на что-то иное ни у кого из них уже не оставалось. Поняв, что время пришло, хозяин подошёл к дремавшим возле сундука мужикам и пообещал поставить выпивку, если они помогут уложить дружинников. Те согласились и взялись за дело с крестьянским усердием. Воинов таскали наверх, где у Байборея были придуманы особые комнаты, устеленные толстым слоем соломы, как раз для подобных случаев. Кметей сваливали одного подле другого. Плотно клали, стараясь, чтобы всем места хватило.
   Выпито и съедено за вечер было изрядно. Уложив большую часть посетителей, хозяин занялся подсчетами. Мелких монет на Мещере, впрочем, как и повсюду, ходило не слишком много, и Заруба платил гуртом за себя и своих воинов, когда долг набирался на несколько гривен. Поэтому Байборей использовал старый добрый, веками проверенный способ учёта долгов. Для этого на стене, на спичках висели связки жуков-тормашек. Всё просто. Передвигаешь нанизанного на нитку жука с одной стороны на другую, вот долг и копится. Один жук — полдюжины, два жука дюжина. Тем удобны были жуки-тормашки, что лапки у них крепко держались на теле, даже если жук провисит в сушеном виде многие годы. Если дюжина, к примеру, оказывалась неполной, то соответствующее число лапок можно оторвать. В мудрую голову пришла когда-то давно такая мысль, считать жуками.
   В последнее время, жуков кое-где стали заменять глиняными подобиями, но Байборей остался верен старому чину, да и в правду сказать, как от глиняных жуков лапки-то отрывать. Нет у них лапок. И потому каждую осень Тоска отправлялась собирать жуков к Напрасному Камню, где тормашек водится изрядно.
 
   Заруба совсем уже лыка не вязал. Покачивался из стороны в сторону, словно сонный медведь. Только честь не позволяла ему быть перепитым простыми воинами, уйти на боковую раньше других. Потому он продолжал водить всё ещё твёрдой рукой до ведра с брагой и обратно.
   Быстроног вернулся от разошедшихся купцов, с которыми проговорил всё это время, и шепнул Власоруку:
   — Пора бы нам уже. Дело не ждёт.
   Власорук оказался вдруг совершенно трезвым, встал из-за стола, попрощался с воеводой, который промычал что-то невразумительное в ответ, и вместе с молодым товарищем вышел на улицу.

* * *

   Каждый вечер вурды собирались и уходили из дома Сокола неведомо куда. Чародей ни о чём не спрашивал, был уверен, что его подопечные вряд ли нарушат приговор владычицы, устроив охоту на людей. Может быть, они ловят ночами зверьков, может, каким другим промыслом занимаются? Сокола волновало мало. Возвращались вурды как правило под утро. Усталые, злые, они тут же заваливались спать в сенях, ибо дом для их шкур был слишком жарким.
   Тем временем наступил праздник Шартьял. Если здешние славяне считали начало нового года кто с марта, кто с сентября, то для лесных народов старый год заканчивался этим зимним праздником. По нему и последний месяц года так называли.
   Праздновали по старинке. Днём лепили во дворах шартьялские каваны — стога из снега — гадали на будущий урожай. Если к следующему утру стог заносило свежим снегом, то и летний урожай обещал быть хорошим. Белые кочки тут же покрыли весь город, словно пупырышки замёрзшую кожу. Пришлый славянский народ, не желая лишать себя веселья, придумал вместо каванов снеговиков лепить, вроде тех идолов, каким поклонялись предки. Но в этом получалось больше игры и дурачества.
 
   И те и другие весь день пекли блины, калили орехи, угощали друг друга, зазывая в гости. А вечером хозяйки отправлялись в хлев и в темноте ловили за ноги овец. То был ещё один старинный обряд. Над каждой пойманной овцой читали особый заговор. Считалось, что все пойманные в эту ночь овцы принесут двойной приплод. А бывало, что и другим животным от шартьялских овец удача передавалась. Православные, те святого Онисима за овец просили, но и из них кое-кто шартьялским обычаем не пренебрегал. В таком серьёзном деле лишнего заступничества не бывает.
   По случаю праздника многие, даже малознакомые люди, зазывали Сокола в гости, а он считал себя не вправе кому-то отказывать. Потому весь Шартьял чародей дома не появлялся. Вурдам такие заботы об урожае среди зимы казались диковинкой. Их племя, ведь, лесом питалось, а не полем. Но медовых лепёшек, к которым в последнее время сильно пристрастились, они напекли. Так что Соколу, вернувшемуся и без того под завязку набитому угощениями, пришлось и подопечных своих не обидеть. Те остались довольными и опять исчезли в ночи.

* * *

   Затяжные ночи отворили путь хищной стуже. Морозы утвердились такие, что под утро покрывалась хрупкой коркой даже обширная полынья под Лысым Холмом, обычно переживавшая зиму.
   Застывало само небо. И Луна, пробиваясь тусклым пятном сквозь морозную хмарь, едва освещала усмирённую Оку. Слабый свет окончательно терялся в мощных заносах, лишь изредка отблёскивая там, где снег срывало со льда напором ветра.
   В этой полутьме брёл по реке человек. Санный путь был зализан недавней метелью и до утра, до первого поезда, отыскать привычную дорогу не сумел бы даже опытный старожил. Впрочем, припозднившийся путник таковым не являлся. Он вообще завернул в эти края случайно, выполняя просьбу товарища. И теперь, проваливаясь по пояс в рыхлый снег, роптал и на товарища, и на собственную отзывчивость, и на нелёгкую, что занесла его в лесную глушь, да бросила одного посреди полумёртвой реки.
   Помимо скрытого санного пути, ближе к берегу бежала тропка, какой пользовались горожане для недалёких вылазок. Её-то и пытался угадать человек среди снежных заносов. Иногда угадывал, но чаще промахивался и попадал в глубокие сугробы, которые долго бороздил, пока не выбирался на чистое место.
   Леший его дёрнул так нагрузиться сегодня. А всё эти гостеприимные горожане. В один дом затащат, в другой, везде угощают едой и пивом. Совершенно незнакомого человека угощают. Теперь вот тащись среди ночи, не разбирая пути. И ведь можно было к Сынтульской Крепости через город пройти, так нет, какой-то добрый человек подсказал, как скоротить дорогу.
   Вновь сбившись с пути, человек в который раз помянул лихом гостеприимство и принялся пробовать ногой волнистую целину. Тропа должна была быть где-то здесь, но нащупать её под мягким снегом не удавалось. Прохожий огляделся. Заметив шагах в пяти ледяную плешь, рванулся к ней, высоко вскидывая ноги…
   И провалился.
   Едва с головой не ушёл в чёрную бездну, но успел подать тело вперёд, выбросить в стороны руки. Уцепился, и сразу почувствовал, как вода проникает под одежду, обжигая разгорячённое тело. Хмель слетел в один миг, словно он не пил вовсе. Шуба набухала, потянула вниз. Несчастный ещё держался за край полыньи, но течение затягивало под лёд, а закоченевшие руки слушались уже плохо.
   Выбраться на твердь не было никакой возможности. Человек решил сбросить шубу. Чтобы сделать это, он нуждался в свободной руке, но не был уверен, что второй хватит сил удержаться на льду. Тем не менее, другого выхода не оставалось. Орать, звать на помощь, сейчас бессмысленно. Никто в такую пору не то что на реку, а вообще из дома не выходит. Один он дурень попёрся. Шуба наконец соскочила с плеч, но не ушла сразу на дно, а как бы обняла, охватила ноги, сковывая движения. Пришлось долго спихивать её в бездну, брыкая ногами. Освободился. Не вышло у шубы хозяина погубить. Он попытался подтянуться, но сил не хватило. Руки оцепенели, пальцы едва чувствовались.
   Совершенно отчетливо прохожий понял, что наступает конец. Вот соскользнула с кромки одна рука, вот пошла скользить вторая. И тут третья, совсем непредвиденная рука схватила ещё не ушедшее в воду запястье.
   Рука оказалась мохнатой с внушительными когтями и больше напоминала звериную, нежели человечью. Несчастный попытался рассмотреть того, кто так внезапно пришёл на выручку. Но холод и напряжение сделали своё дело, сознание замутилось и он почувствовал, что умирает.
 
   Очнулся человек, сидя на льду. Очнулся от холода и только теперь понял, что это значит, когда мороз продирает до костей. Вода стекала с него ручьями, а на её место пробиралась стужа. Кожу жгло нестерпимо, будто огнём пыточным, так что сводило до боли скулы. Полынья казалась теперь тёплым уютным местечком.
   Рядом стояли два вурда. Один помоложе (в котором можно было признать Быстронога), другой постарше (никто иной, как Власорук). Оба внимательно разглядывали вытащенного из полыньи человека.
   — Смотри, как зубами от страха клацает, — заметил Быстроног. — Словно вурдёныш оголодавший.
   — Дурень ты, — возразил товарищ. — Он от холода клацает, а не от страха. На нём шерсти почти нет никакой, а мороз добрый сегодня.
   — Надо бы скорее тащить его, а то чего хорошего помрёт от простуды, и зря мы получается, надрывались.
 
   Человек молчал. Теперь он молчал от страха, а не от холода. Угораздило же спастись из реки, чтобы к вурдам на ужин попасть. Вот уж если не везёт, так не везёт. Слыхал он, будто в городе объявились лесные зверюги, что людей не трогают, а служат какому-то там колдуну, для его тёмных треб. Видимо, лишённые свежей добычи в городе, вурды, тайком от властей, промышляли на реке. И то сказать, какой с них спрос, если ему и так судьбой уготовано было помереть.
 
   Там, откуда он родом, тонущих людей вообще не спасали — не позволял обычай. Окажись в воде хоть лучший друг, хоть единственное дитя на глазах у матери — всё равно не спасали. Помощь была столь редким явлением, что о подобных проступках вспоминали потом годами, а спасателей вместе со спасёнными непременно изгоняли из деревень. Ибо считалось, что спасать утопленников, означало лишать богов их законной жертвы, которую те взимали через посредничество духов реки или озера. Так что если каким-то чудом кто и сам умудрялся выбраться из воды, его до конца дней сторонились, как человека живущего не по праву, живущего с печатью смерти. Впрочем, тонуть добровольно всё равно никто не желал — брыкались до последнего, под тяжёлыми взглядами, оказавшихся поблизости соседей или родичей.
   Здесь, в Мещере, обычаи малость отличались, людей на погибель не оставляли. Но в судьбу верили, а потому мохнатых вряд ли обвинят в тяжком грехе, если они, скажем, и слопают утопленника.
   Тем временем, вурды приподняли ошалевшего человека под руки и потащили по льду.
   — Тяжелый какой, — проворчал Власорук, перехватывая ношу поудобнее. — Намок бедолага, дальше некуда.
   Быстроног же, словно делясь радостью, говорил на ходу человеку:
   — Долгонько мы поджидали, когда тонуть кто-нибудь будет. Здесь всегда кто-нибудь тонет. Лёд тонкий, только в сильный мороз полынью схватывает. Течение такое, что не растёт лёд. А может родники тому виной, не знаю. Но каждый год, считай, душ по пять — шесть, уходит. В небеса отправляются. Долго выведывали мы место такое, полезное. Один горожанин в корчме рассказал. Ждали, ждали, вот и дождались.
   Спасённый уже ничего не слышал. Холод отобрал последние силы, и он провалился в беспамятство.
   Приятели упорно тащили замерзающего человека к берегу. Это было не легко. Скоро они перестали отпускать шутки, а только пыхтели, особенно когда пришлось поднимать закоченевшее тело по крутизне Лысого Холма. Склон обледенел и даже босые вурдовы ноги, вооружённые превосходными когтями, часто проскальзывали.
 
   Сокола разбудила возня в сенях. Проклиная (условно, конечно) всё на свете, он едва успел подняться, как его подопечные втащили в комнату обмороженного человека. С одежды утопленника уже не текло. Вода частью изошла дорогой, частью схватилась, обернувшись наледью.
   Свалив груз к ногам хозяина, вурды смотрели на него, ожидая похвалы, словно ручные белки наградного орешка за исполнение перед зеваками в скоморошьем представлении какой-нибудь хитрой проделки.
   Сокол на них даже не взглянул — человек едва дышал, ему требовалась срочная помощь. И потому, вместо награды, чародей разогнал вурдов с поручениями. Принести и согреть воды, достать необходимые травы и мази. Спасённого раздели. Подстелив шкуру, уложили на пол. Сокол принялся за дело, и скоро вместе с розовым цветом кожи, к человеку стала возвращаться жизнь.
   Вурды отошли в сторонку. Наблюдая за действиями хозяина и состоянием гостя, они неспешно беседовали.
   — Как думаешь, зачтётся нам такое спасение? — осторожно спросил Быстроног.
   — Сомневаюсь, — пожал плечами Власорук. — Его Сокол с того света вытащил, мы из воды только. Так что не знаю. Надо бы поискать что-то более надёжное.
   — Эх, век будем по миру скитаться, век наказа не выполним, — вздохнул Быстроног.
   Решив, наконец, что сделал всё возможное, чародей с помощью вурдов переложил человека на лавку и укутал шкурами. Теперь оставалось лишь ждать, когда спасённый сам справится с простудой. Или не справится.

Глава четвёртая
Митрополия

   Москва. Февраль.
 
   Легко было Соколу сказать — «выследи монахов». А как их тут выследишь, если они по корчмам не шастают, пьяные разговоры не ведут, на девок если и глядят, то украдкой. Залезть на дерево, напротив митрополичьего двора и наблюдать? Так ведь нет вокруг Успенского собора высоких деревьев, одни лишь башни кремлёвские. А на них не залезешь, мигом за ноги стащат и в пыточные подвалы уволокут. Да и в кремль просто так не попасть, по большому делу только. Не каждый день такие справы у купеческого помощника возникают. Правда, если уж попадал Рыжий за стену, то глядел в оба глаза. Пару раз самого митрополита видел, Феогноста. А вот викария не довелось. Скрытен вражина. Прячется где-то, на людях не появляется, служб не проводит. А время идёт. Чародей сказал, мол, нужно набраться терпения. Ему-то хорошо говорить, ему век долгий отпущен — может и подождать. А Рыжему вся эта Москва уже вот где сидит.
   Действительно, ну что за страна?… Рыбные ловы, бобровые гоны, бортные ухожья, лесные и луговые угодья… здесь, на Москве это почему-то князьям принадлежит, либо их слугам — боярам да наместникам, а народ вынуждают платить и за охоту, и за косьбу, и даже за сбор мёда. И оружие простому люду иметь не полагается. За этим особо строго следят. Не страна, а зверинец какой-то.
   Рыжий в сердцах ругнулся, подозвал служанку и заказал ещё пива. Корчма постепенно наполнялась людьми. Большей частью теми, кто работал неподалёку в княжеских кузнях, а также ремесленниками, да водовозами, что забегали пропустить кружку-другую и согреться. Мороз на исходе зимы крепкий стоит.
   Ближе к вечеру подтянутся сюда мелкие купцы да кмети московского тысяцкого Вельяминова. Тогда места свободного за столами вовсе не станет, народу битком набьётся.
   Чем хорошо заведение на Старой Владимирской дороге, так это дешёвым пивом и многолюдностью. Богатый и знатный горожанин сюда не пожалует, а между тем, все разговоры вокруг власти вращаются. Вот он кремль-то, рядом, и каждый из посетителей с ним, так или иначе, связан. Кто воду возит, а кто и у самого тысяцкого за лошадьми навоз убирает. А больше всего Рыжему пришлось по душе, что можно сидеть здесь сколь угодно долго, и никто не обратит на тебя внимания. Среди господ так не посидишь, разговоры не послушаешь.
   Правда, толку от тех разговоров пока выходило негусто. Здешний народ и слыхом не слыхивал ни о каких воинах церкви. Но всякие иные новости узнать получалось. А, кроме того, столпотворение не мешало Рыжему думать.
 
   Вот уже третий месяц он живет в Москве, изображая из себя купеческого помощника. Понятно, что для отвода глаз Рыжему пришлось и поработать на Чуная, по рядам побродить, по валовым торговцам. Но, как только в том возникала надобность, купец отпускал парня. Он не догадывался, что нужно помощнику, но, выполняя просьбу Сокола, всячески ему помогал. Именно благодаря Чунаю, Рыжий время от времени попадал в кремль, в вельможные дома, а как-то раз, даже у Вельяминовых грамоту справлял. Но что с того корысти? Зря он проторчал здесь всю зиму.
   Ну, то есть не совсем зря. Обзавёлся знакомствами в самых московских низах. Князья даже не подозревали, сколько у них на посаде проживает разбойников, воров, мошенников и прочих лиходеев. Эх, не был бы Рыжий на княжьей службе, таких бы дел на Москве навёл — половина боярской думы слезами умылась бы. Так нет — не моги. О том Сокол особо предупредил, впрочем, он и сам не дурак. И среди простых горожан у Рыжего завелось немало приятелей — стражников, дворовых, ремесленников, вольных слуг. Однако к главной цели своего пребывания, он не приблизился ни на шаг.
   Вчера Чунай напомнил, что покинет Москву, как только вскроются реки. Реки в первых числах апреля вскрываются. Стало быть, месяц у Рыжего остался на то, чтобы концы обнаружить. Что можно за месяц сделать? Да всё что угодно. Надо только по-другому к делу подойти. Ведь он, что делает? Наблюдает, слушает, одним словом ждёт, когда сведения сами к нему пожалуют. Так ничего не узнаешь. Тем паче если монахи искомые тайно своё дело делают. Нет, нужно другие подходы искать. Человек нужен…
 
   Народу в корчме прибывало, а его знакомые кмети всё не появлялись. Это настораживало — не в привычке у вельяминовцев в корчму запаздывать. Может, случилось что?
   Прошёл ещё час, прежде чем, показались, наконец, и они. Возбуждённые, машущие руками. Ну точно, что-то случилось.
   Эх и рожи у его знакомых — сущие головорезы. Ватажил среди этой троицы Рыба — суровый вельяминовский воин. Был он значительно старше своих товарищей — Косого и Крота, которых тысяцкий к серьёзной работе пока что не допускал. Так, сторожили, воевали, когда приходилось, дрались по пустякам. Сам же Рыба часто пропадал по важным делам, о которых не всегда рассказывал даже подручным.
   Воины осмотрелись, перехватили у корчмаря несколько кувшинов пива и так как других мест в заведении к этому времени уже не осталось, направились к Рыжему. Продираясь сквозь толчею, Рыба продолжал начатый, видимо, на улице рассказ:
   — Князь Семён, как узнал, просто взбесился. На хозяина попёр, будто Василь Протасьевич в том виноват, что дружину побили. Будто наши там воины были. Наших-то, небось, не побили бы.
   Городской полк, который был под рукой тысяцкого, издавна соперничал с княжеской дружиной. Воины, что поднялись из самых низов, недолюбливали породистых княжеских кметей и не упускали случая устроить тем какую-нибудь пакость. Дружинники отвечали мужикам высокомерием и презрением, но если споры с вельяминовскими доходили до кулачной сшибки, дрались всерьёз, без скидки.
   Кмети, наконец, добрались до его угла, плюхнулись рядом и прежде чем заводить разговор, сделали по два-три крупных глотка.
   — Здорово, Камчук, — поприветствовал Рыба, вытирая рукавом усы.
   Рыжий поздоровался в ответ. В Москве он Камчуком безопасности ради назвался. Не совсем удачно, дёргался поначалу, но теперь уж и сам привык к имени.
   — Ух! Доброе пиво, — отметил Косой, громко рыгнув.
   Крот поймал за подол служанку и потянул на себя.
   — К кому спешишь, красавица?
   Служанка на вкус Рыжего была не слишком молода и не очень красива. Но Крота и прозвали Кротом за его подслеповатость.
   — Играть будешь? — спросил Косой. — В зернь? В кости?
   За предыдущие вечера Рыжий проиграл порядочно и подумывал уже, чтобы умерить траты, но сейчас ему захотелось выудить подробности недавнего разговора.
   — В кости, пожалуй, — с напускным равнодушием согласился он.
   Косой достал кости и, протянув их приятелю, подмигнул. Подмигнул тем глазом, который пересекал неприятного вида рубец, заработанный воином даже не в бою, а в обычной городской драке. От подмигивания рубец менял очертания и белел. Это выглядело так зловеще, что любой собеседник непременно отводил глаза от неприятного зрелища. Рыжий не стал исключением и перевёл взгляд на Крота.
   Тот уже усадил служанку себе на колени и принялся что-то шептать ей на ухо. Заметив потерю, корчмарь подозвал жену, чтобы та обносила гостей.