Фомичев Сергей. Серая Орда

   — По маленькой, как всегда? — спросил Косой.
   — Да уж, не по большой, — проворчал Рыжий, выкладывая монетку. — Поздно вы сегодня, на службе что стряслось?
   — А, — отмахнулся Косой. — Гонец днём прибыл. Сказал, рязанцы на своей стороне отряд московский побили.
   — Да ну? — удивился Рыжий и сделал бросок. Выпало шесть очков.
   Значит, не напрасно Олегу гонца послали. Сам-то князь мал ещё, но видно нашлось кому надоумить. Верно, не без участия монахов вылазка московская готовилась. Но налетели москвичи на рожон, точно медведи полоумные. Ай, молодец Олег!
   — Пять и три, — объявил Косой, забирая выигрыш. — Удвоим?
   Со вздохом кивнув, Рыжий бросил на стол две монетки.
   — Побили рязанцы дружинников княжеских, — принялся, видимо не в первый раз за сегодня, рассказывать, разомлевший в тепле, Рыба. — Малой дружиной побили. В зиму, в мороз, подскочили внезапно. Те ротозеи, небось, и мечи достать не успели, о бабах задумались. Из кого только Семён дружину набирает…
   В этот раз восемь выбросил Рыжий.
   Где-то в дальнем углу завязалась драка. Перепившийся кузнец с Подола чистил рыло какому-то селянину, крича тому в разбитое лицо: «Меня сам князь по плечу хлопал, благодарил… Сам князь! А ты мужицкая харя…»
   Трое или четверо соседей повисли у кузнеца на руках, стараясь усадить обратно. Селянин, хоть и не казался совсем уж хлипким, испуганно смотрел на разбушевавшегося здоровяка, размазывая по лицу кровь.
   Вельяминовские мельком взглянули в ту сторону, но влезать в драку не стали, вернулись к беседе.
   — Гонец, монах дюжий, не из княжеских кметей, — продолжал Рыба. — Говорит, мол, он один и вырвался оттуда. Весь израненный, в крови, рука перебита. Как только добрался в такой мороз?
   У Косого выпало десять. Он сгрёб в свою сторону монеты и ухмыльнулся.
   — Оклемался, монах-то? — спросил Крот, запустив руку служанке под подол.
   Та для виду посопротивлялась и уступила.
   — Куда там, — ответил Рыба. — Не дали. Его к Алексию, к викарию то есть, в Богоявленский монастырь на допрос потащили. Там дело серьёзное вышло. В отряде том, говорят, породистых много служило, не одни только мечники. Может сынки боярские, может, и из самих бояр кто сгинул. Но главное, что не по пустякам они на рязанской стороне оказались. С тайным делом пошли. Да вот не добрались.
   Рыжий скорчил рожу, показывая, что расстроен проигрышем, но на самом деле с трудом скрывал радость. Вот! Наконец-то! Ох, не зря он им столько денег спустил. Окупились расходы. Одним этим именем окупились. Значит не подле митрополита Алексий сидит, не на владычном дворе. В монастыре, за городом укрылся. А ведь так и проторчал бы Рыжий в Москве весь срок, так и не нашёл бы следов. Вот когда потекло времечко, и уж ворон считать некогда. Теперь он в своей стихии, теперь он знает, что делать.
   Рыжему захотелось бежать сломя голову прямо сейчас. Хотя куда тут бежать, на ночь глядя? Да и неосторожно вид подавать, что сведения эти его как-то зацепили.
 
   Рыжий ещё несколько раз проиграл и пару раз выиграл.
   «Бедолага, — подумал Косой. — Так радуется случайному выигрышу, будто весь вечер деньги лопатой грёб. Не часто, видать, простаку такое счастье выпадает».

* * *

   Евлампий, презренный инок Богоявленского монастыря шёл заснеженным проулком, кутаясь от холодного ветра в облезлую шубу. Шёл и грустил. Грустить было от чего. Не сложилась жизнь, не вынесла судьба наверх. То и дело гоняли его, Евлампия, с поручениями. В самую стужу, да притом ещё и на другой конец города. От такой жизни хотелось выть. А главное, что конца этому не видно. Ни днём, ни ночью покоя нет от всех этих поручений, служб, обетов и мелочных придирок настоятеля. Занесла ж его нелёгкая в этот монастырь. Нет, поначалу-то всё хорошо шло. Жили не тужили, жир копили за монастырскими стенами. Никто на божьих людей зла не замышлял, никто их не трогал… но явился викарий, и началось… молитвы, посты, работы, и снова молитвы. Жир усох, что апрельский снег, накопления личные в казну утекли, об отдыхе и думать монахи забыли…
   Вон брат Леонтий, тот сразу смекнул, куда ветер дует, поднатужился, в священники вышел. Недавно письмо прислал Евлампию — они раньше друзьями были. Живёт теперь Леонтий сам по себе в своих Сельцах. Никто его ни к чему не нудит, мир кормит и поит. Благодать, одним словом. Да и другие не хуже устроились. А кто не смог так в мир вернулись. И только один он, Евлампий, остался себе на погибель…
 
   Вздохнув, монах огляделся и увидел прохожего. Молодой человек пробивался через сугробы навстречу Евлампию. Шёл он слегка под мухой. Выпимши. Шуба распахнута, аж пар от тела идёт, лицо блаженное, словно нипочём человеку мороз с метелью. И вновь тоска вернулась.
   «Хорошо мирянину, — отметил Евлампий с завистью. — Захотел, выпил. Никто слова не скажет. Никто его не неволит, сам идёт куда хочет. Своей волей можно и по сугробам и в метель. Одно удовольствие».
   Человек разминулся, даже не взглянув на встречного инока. Однако через некоторое время позади, сквозь ветер, послышался окрик:
   — Эй, монах!
   Евлампий обернулся.
   — Ты что ли серебро обронил? — спросил парень, показывая какой-то свёрток.
   Жадность опередила разум, и слова сами собой вылетели из уст монаха
   — Благодарю, мил человек, — зачастил он. — Не моё добро это. Братья собрали для монастырских треб.
   — Ну, раз братьев, так бери, — прохожий протянул растрепавшийся сверток, из которого и вправду блеснуло что-то.
   Евлампий схватил ветошку с серебром, собираясь спрятать под шубу.
   — Как звать-то тебя, монах? — спросил парень.
   — Евлампий. А тебя, добрый человек? Кого в молитве благодарить?
   — Камчук моё имя, — ответил тот. — Только вместо молитвы ты лучше меня пивком угости. Стужа эвон какая образовалась.
   — Как же можно, вместо молитвы-то? — укоризненно возразил монах.
   — Ну так, сверх молитвы, — предложил парень. — Тело и душа в согласии быть должны.
   Монах почувствовал, что обязан отблагодарить этого пьяницу, который простодушно отдал ему кем-то оброненное серебро.
   — Так, где же я тебя угощу, добрый человек?
   — Я место знаю. Тут неподалёку. Надолго это тебя не задержит, а человеку добро сделаешь. Да тебе и самому, гляжу, согреться чуток большого греха не будет.
   — Ладно, если неподалёку, — согласился Евлампий.
 
   Корчемница, что располагалась среди самых посадских трущоб, куда не каждый городской стражник решался и сунуться, занимала покосившуюся невзрачную избу, каких вокруг стояло полным полно. Внешний вид и недоброе место не мешали процветанию тайного заведения, напротив, способствовали оному. Здесь собирались люди иного рода, нежели в корчме на Старой Владимирской дороге. Не то что княжьи люди, но и самая посадская чернь гостила здесь редко. То был притон для всех тех, кто не мог открыто появиться в городе. Для воров, разбойников, беглых холопов, сводников и прочих людей такого разбора.
   Держала корчемницу Мария, стрелецкая вдова. Давным-давно, когда муж её не вернулся из очередного северного набега, воевода выдал женщине две гривны и благополучно забыл о её существовании. Не рассчитывая заработать на жизнь как-то иначе, вдова пустила гривны в дело. И не прогадала. С корчемницы не платились никакие подати, а народ здесь обитал не тот, чтобы доносить на хозяйку княжеским мытникам.
   Здесь можно было купить коня, платье, вообще любую вещь, большей частью, конечно, краденную. Здесь можно было найти и девку весёлую, и умельца, что изготовит какую угодно подложную грамоту или печать. Кое-кто торговал оружием, а кто и особые услуги предлагал. Если завёлся у вас, скажем, враг смертный, то обещали дело уладить.
   Чего в корчемнице, вопреки ожиданию, нельзя было увидеть, так это свар и драк. Лиходеи ценили покой своего пристанища, а случайные люди забредали сюда редко и против тишины не возражали.
   А ещё здесь недорого, но отменно кормили, подавали наидешёвейшее на всей Москве пиво. Хотя не одним пивом ценилось это место. Придумала Мария брагу хмельную вымораживать. Как холода наступали, выкатывала хозяйка с вечера во двор бочку свежесваренной браги, а утром лёд из неё черпала. И так несколько ночей кряду. То, что в бочке после этого оставалось, обладало такой крепостью, что валило с ног самых дюжих бражников.
   Сюда и привёл Евлампия Рыжий. Монах, правда, так и не понял куда попал. С виду — обычный заезжий двор, каких для бедных селян устроено великое множество, а что рожи у постояльцев вороватые, так, где ж на Москве другие сыщешь?
   — Принимай гостей, хозяйка, — крикнул Рыжий с порога.
   Скинув шубу, он принялся стягивать побитые меха и с чернеца. Тот поначалу сомневался, упирался даже, но в комнате было жарко натоплено, от котлов шёл сытный дух, и Евлампий, в конце концов, решился.
   Мария нисколько не удивилась появлению в своём доме монаха в рясе. Здесь видали и не такое. Поставила перед гостями два кувшина, харчи и скрылась на своей половине.
   — Давай, — предложил Рыжий монаху. — Выпей вместе со мной. Оно и не так скучно тебе будет до монастыря добираться. Смотри на улице-то что твориться. Сущая метель.
   Монах огляделся. Увидев, что на них никто не обращает внимания, расслабился. Живот урчал, глотка жаждала влаги.
   — А, давай, — отчаянно махнул он рукой.

* * *

   Евлампий проснулся с ужасной головной болью. Он едва разлепил глаза, но в темноте ничего не увидел. Не увидел, зато почувствовал. Во-первых, что находится вовсе не в своей келье, где ему надлежало бы сейчас проснуться и спешить к заутренней. Мало того, ощутив под собой постель, он понял, что находится даже не в монастыре. Перепугавшись и, с трудом восстанавливая способность мыслить, он первым делом принялся придумывать причину своего отсутствия на утренней службе, чтобы изложить её игумену Стефану. Но с пробуждением сознания скоро ему стало не до игумена, потому что, почудилось, будто в комнате он не один.
   Где-то внизу посыпались искры, занялся трут, и от него скоро ярко разгорелась лучина. Ожидая увидеть кого угодно, вплоть до самого Великого Искусителя, он даже вздохнул с облегчением, обнаружив всего лишь давешнего знакомца. «Видимо вчера я принял на грудь лишнего», — пришел монах к первому за утро твёрдому умозаключению.
   Но ни с чем не сравнимый ужас обуял Евлампия, когда, повернув голову, он увидел лежащую рядом обнаженную женщину, которая спала, повернувшись к монаху прелестным упругим задом. От созерцания в сумрачном свете округлых плеч, стройных изгибов спины и, наконец, неописуемого вида зада, его прошиб холодный пот. Он подскочил и, ударившись о потолок, понял, что лежит на печи. Несколько раз перекрестившись, Евлампий резво соскочил на пол. Ощутив под ногами прохладные половицы, немного пришёл в себя и вопрошающе уставился на вчерашнего приятеля.
   — А я ведь тебя отговаривал, — с сожалением произнёс Рыжий. — А ты не слушал меня, дурной. Срам-то какой. Что теперь делать будешь?
   То, что кто-то его отговаривал, монах, хоть убей, не мог вспомнить. Ему, напротив, казалось, что парень этот вчера подливал ему то и дело.
   — Где я? — просипел Евлампий пересохшим ртом. — Кто это? — он показал пальцем на печь.
   — На-ка выпей, — знакомец протянул ковш, от которого несло брагой.
   Монах, ещё раз перекрестившись, схватил посудину и сделал несколько жадных глотков. Увидев, что первый испуг прошел, Рыжий усадил монаха за стол и зачерпнул ему ещё браги. После чего начал разговор:
   — Я ведь чего с утра-то пришел. Даже дела бросил в убыток себе. — Рыжий пригладил волосы на голове, морщась от запаха, что исходил от монаха. — То, что серебро ты спустил монастырское, ещё не самое страшное…
   «Бульк», — отозвалось монашье чрево.
   — Многое ты мне поведал прошлым вечером, брат Евлампий.
   — Чего поведал? — испуганно спросил инок, тут же забыв про бабу.
   — Многое! — резко и грубо заявил Рыжий.
   Монах поперхнулся, уставился на парня.
   — Да считай, что все тайны монастыря вашего и выдал. Про укромное место, где мечами звенят круглый день. Про викария, Алексия, много рассказывал, чего не каждому знать положено. Вот я и думаю, что с тобой братья твои учинят?
   — Ты же не выдашь меня, добрый человек? — взмолился монах.
   — Ещё как выдам, — возразил Рыжий. — Тебя выдам, глядишь, и мне кое-какие грехи простят. Признаюсь, водятся за мной грешки-то. Ну, не то чтобы дюже серьёзные, но водятся…
   — Меня же прибьют, — заныл монах. — Шкуру живьём сдерут.
   — Убить тебя, положим, не убьют — можешь быть спокоен, — произнёс Рыжий. — На их месте я длинный язык тебе укоротил бы. Может и они так сделают. Да точно сделают. Отрежут язык, как пить дать. А может и уши, чтобы впредь не слышал лишнего. Наложат на тебя епитимью. Сошлют на север куда-нибудь, будешь там грехи замаливать. А на севере холодища. Нынешний мороз тебе оттепелью покажется.
   Рыжий подумал и добавил
   — Но зато ушей не обморозишь, не будет у тебя ушей-то, — хохотнул он от собственной шутки. — Будешь епитимствовать в нужде до конца дней своих. Но, думаю, не долго. С твоим везением ты в тех краях долго не протянешь. Говорят, там всю зиму солнца не видно, а мороз стоит такой, что птицы замертво падают.
   — Если до конца дней, то это не епитимья, а покаяние, — непроизвольно поправил Евлампий, но, вспомнив, к чему всё говорилось, заскулил.
   — Но могу тебя выручить, — ободряюще добавил Рыжий. — Если ты мне с одним делом подсобишь.
   Скуление враз прекратилось, а монах с большой готовностью спросил:
   — Чем? Чем могу отплатить тебе за спасение? Какой службой?
   — Так, пустяк, — Рыжий махнул рукой. — Ищу мухрыжника одного. Не сам ищу, человек большой попросил. Такой большой, каким не отказывают. И есть у меня подозрение, что мухрыжник тот в вашей обители затаился. Под чужой личиной скрывается, чтобы, значит, злодеяния свои без ответа оставить.
   — И как зовут его? — с готовностью спросил монах.
   — Кабы я знал!? — воскликнул Рыжий. — Говорю же тебе — под чужой личиной.
   — А как я сыщу его? — удивился монах. — Мало ли у нас приблудных?
   — Сам ты его не найдёшь, это верно, — согласился Рыжий. — А мне ходу в монастырь нет.
   Он задумался.
   — Сделаем вот как. Ты мне расскажешь, кто да чем у вас там занимается, за кем, что странное подмечают, что говорят послушаешь… А я уж, с божьей подмогой, разберусь, который из них мне нужен.
   — Щекотливое дело, — испугался монах.
   — А ты как хотел? — удивился Рыжий. — Малым откупиться? Так не бывает. Не за медяк усердствовать будешь, язык и уши спасаешь…
   Он помолчал.
   — А может и голову. Вдруг да ошибаюсь я на счёт доброты наставников твоих.
   Приуныл Евлампий. Долго терзался сомнениями, шевелил непослушными губами, призывая на помощь своего святого, да заступницу всеобщую Богородицу. Но святые выжидали и никакого иного выхода, кроме согласия, монах так и не нашёл.
   — А как же быть с опозданием к службе? — спросил он, затягивая время.
   — Ничего, — обнадёжил знакомец. — Есть у меня одна задумка.
   Замолчали оба. Монах теребил бородёнку, а Рыжий принялся будто бы чистить рукав.
   — А девка? — вдруг вспомнил монах и кивнул на печь. — Она откуда взялась? И с нею как быть?
   — Девка? — переспросил Рыжий, взглянув в ту сторону, и успокоил. — Девку-то не бойся, она не выдаст.
   Проклиная собственные слабости, недобрую судьбу, Евлампий рубанул рукой по столу и дал согласие. После чего потянулся к ковшу.
   — Только мне подстраховаться требуется, чтобы ты не передумал потом, — сказал Рыжий. — Уж прости, не доверяю я тебе. Письмо напишешь…
   Он протянул загодя приготовленный чистый свиток, выставил чернила с пером.
   — Давай пиши, — приказал он. — Эх, кожу дорогую на тебя изводить. Боком мне выйдет доброта моя. А, может, ну его к лешему…
   — Что писать? — испугавшись, как бы парень не передумал, монах схватил перо.
   Рыжий поднял взгляд к потолку, как бы задумавшись, и начал:
   — Великому князю Ольгерду, от Евлампия-чернеца, с низким поклоном…
   — Ольгерду? — ужаснулся монах.
   — Да чего с тобой возиться, с дурнем таким? — в сердцах воскликнул Рыжий. — Плюнуть на тебя и выбирайся сам как знаешь…
   — Великому князю Ольгерду… — тут же повторяя вслух, начал писать монах. — От Евлампия-чернеца, с низким поклоном.
   — Третьего дня вернулся с рязанской стороны инок… — Рыжий запнулся. — Как звали инока-то?
   — Хлыст, — ответил Евлампий.
   — О, как! — удивился Рыжий. — Однако, странное для монаха имя… да ты пиши, пиши…

* * *

   Чуть в стороне от владимирского тракта, в небольшом отдалении от суетной и шумной Москвы, расположился Богоявленский монастырь. Но и в этом спокойном месте он отгородился от мира стеной. Не простой городьбой — высотой и толщиной не уступала она стенам, что возводились вокруг княжеских или боярских дворов, а незаметные с первого взгляда, прикрытые мешковиной бойницы, превращали монастырь в настоящую твердыню. Не поленились соорудить вокруг обители и некое подобие рва.
   За стенами теснилось множество низких, лишённых окон, избёнок, срубленных на четыре угла. Даже стоящие тут же среди них сараи выглядели куда пристойнее. Эти убогие жилища были монашескими кельями. Наряду с хижинами в монастыре возвели и настоящие хоромы. Там жили и трудились иерархи, там останавливались сановные гости, что в последнее время зачастили в обитель. Стояли церкви. Над всеми ними возвышался каменный храм, совсем недавно построенный московским боярином Протасием Вельяминовым. Всё это множество самых разнообразных построек превращало монастырский двор в маленький городок со своими улочками, закоулками и площадями.
   Холодным зимним утром у ворот остановилась подвода. Укутанный в лисью шубу парень, переминаясь от холода с ноги на ногу, громко и настойчиво забарабанил кольцом по двери.
   Из оконца высунулась заспанное лицо старика — привратного инока.
   — Чего надо, прохожий? — спросил старик. — По делу, или приюта ищешь?
   — Ни то, ни другое. Монаха нашёл в овраге, говорит ваш.
   — Монаха? В овраге? — удивился привратник. — В такую-то стужу? Живой хоть?
   — Ну, раз говорит, стало быть, живой, — ответил парень.
   — Кто ж такой?
   — Евлампием назвался.
   Ворота, скрипнув, открылись. Привратник, заметно хромая, подошёл к подводе и заглянул под шкуру.
   — Брат, Евлампий? — воскликнул старик и повернулся к парню. — Что же случилось с ним?
   — Разбойники напали. Избили, ограбили, — начал рассказывать парень и, не обращая внимания на смущение инока, принялся заводить лошадку во двор. — Еле живого подобрал в Курмышском овраге, замерзал уже. Хорошо добрые люди рядом оказались, помогли мне, чем-то растёрли бедолагу, спасли от смерти…
   Но проникнуть внутрь обители прохожему не позволили. Из-за стены выскочило несколько человек, среди которых Рыжий приметил двоих отличающихся стройностью тела и отсутствием брюха. Именно таких вот дюжих монахов, вроде тех, что мутили воду в Свищево, он и разыскивал всё это время.
   Оттеснив от повозки, монахи вытолкали гостя обратно.
   — Обожди здесь, мирянин, — вполне учтиво сказал один из них.
   Поворчав для приличия, дескать, нехорошо доброго человека на мороз выставлять, Рыжий принялся утаптывать снег возле ворот. Прыгал, да по сторонам не забывал поглядывать.
   Наскоро осмотрев стены, он понял, что скрытно приглядывать за логовом викария не получится. Во-первых, вокруг простирался обширный пустырь, где всякого постороннего человека тотчас заметили бы. Во-вторых, монастырь оказался слишком большим. В нём обитало такое количество братии, что поди, разберись какие из монахов его. Вот те двое, пожалуй. Но как их отследишь?
   Замёрзнуть Рыжий не успел. Ворота вновь отворились и совсем другие (вполне себе толстые) монахи вернули повозку и лошадь с благодарностью за проявленную о собрате заботу. Толком рассмотреть двор ему так и не удалось.
   — Ничего, — возвращаясь в город, буркнул Рыжий под нос. — Ещё разглядим.

* * *

   Алексию, второму человеку в иерархии московской митрополии, было под пятьдесят. То есть, по меркам современников, викарий пребывал в возрасте наилучшем для государственных и церковных дел. В том самом, когда опыт уравновешивает стремления и порывы, но который ещё не грозит обернуться старческим слабоумием.
   Просторный хитон скрывал стройное мускулистое тело. Но за обыденной внешностью всё одно угадывался человек незаурядных способностей. И не только физической силы или ловкости, но ума, хитрости, коварства, умения принимать решения и добиваться их выполнения. Тому, кто встречался с Алексием, хватало один раз ощутить на себе его взгляд, чтобы понять это.
   Простая одежда не несла каких-либо регалий, подчёркивающих высокую должность. Из всех знаков только золотой перстень с печатью указывал на принадлежность владельца к сильным мира сего. Однако викарий не нуждался в регалиях, его власть и без того не ставилась под сомнение.
   Келья, больше походившая на палату князя или боярина, была, тем не менее, обставлена скромно. Ничего лишнего, никаких украшений или предметов роскоши, только то, что необходимо для жизни или работы. Небольшая кровать, укрытая в нише и завешенная грубой тканиной, крепкий стол с семиглавым подсвечником, несколько стульев и множество сундуков, ларцов, коробов, большей частью предназначенных для хранения книг, грамот и писем. В келье всегда было тихо — от всех прочих монастырских строений её отделял маленький закрытый дворик с уютным садиком. Здесь легко работалось.

* * *

   В миру Алексия звали Семёном. Он родился в богатой боярской семье, бежавшей из-под власти литовского князя и нашедшей в Москве приют и достойное место при дворе. Настолько возвысился род Бяконтов на новом месте, что крестил мальчика сам великий князь Иван Данилович, прозванный Калитой. Потому, в отличие от родителя, Семён с детства не ведал нужды или притеснений, и ждало его если не безоблачное будущее, то уж во всяком случае, и не прозябание. Он неплохо владел мечом, лихо управлялся с лошадью, нравился женщинам и легко мог бы стать, подобно отцу и братьям, полководцем или думным боярином, приближённым великого князя.
   Но больше чем войну и женщин любил юноша природу и одиночество. Родись он в мужицкой семье быть ему ведуном. Иногда он даже жалел об этом, не зная, впрочем, по-настоящему тягот сельского жителя. Старшие пожимали плечами, считая семёновы увлечение детской забавой. Позволяли часто отлучаться в лес одному, ибо знали, что не пропадёт мальчишка. С возрастом, эти его походы стали принимать за чудачество, насторожились, но было поздно. Как-то раз, насладившись лесными голосами и расставив силки на птиц, Семён заснул. И явился ему бесплотный дух
   «Алексий! — сказал он Семёну. — Что напрасно трудишься? Ты будешь ловить людей, а не птиц».
   Может быть, дух ошибся, и вместо неведомого Алексия явился к боярскому сыну. Может, иная какая путаница вышла. Так или иначе, молодой человек принял новое имя, посчитав себя крестником самого бога. И с тех пор его помыслы и стремления претерпели резкое изменение. Он стал думать только о власти, стал буквально одержим ею.
   Да, — размышлял бывало Алексий, — властолюбие это грех. Не такой большой, конечно, как, к примеру, чревоугодие, а всё же грех. Но, видимо, богу он понадобился именно таким вот, с грехом пополам.
   Алексий недолго думал. Через несколько дней, к большому изумлению семьи, он ушёл в монастырь. Будучи отпрыском известного и влиятельного рода, он выбрал не простую обитель.
   Богоявленский монастырь, хоть и не числился первейшим, но влияние на московские дела оказывал немалое. Его и посчитал Алексий удобным для осуществления своего призвания.
   Восхождение на вершину церковной иерархии проходило отнюдь не молниеносно. Долгих двадцать лет провёл он в жесточайших обетах и молитвах, изумляя рвением даже наставников. И, наконец, был отмечен митрополитом, и поставлен заведовать церковным судом и расправой в звании митрополичьего наместника, сиречь, викария.
 
   Вот тут-то он и развернулся в полную силу. Судебные дела и в особенности расправы — это не просто власть, это власть соизмеримая с властью самого митрополита, а то и великого князя, если, конечно, уметь пользоваться положением. А Алексий умел. Многие не самые слабые люди попали к нему в зависимость, стали верными слугами. Долгие годы плёл он свою паутину, охватывая всё больше и больше приходов, городов, княжеств. А скоро его доносчики появились за пределами русских земель — в Сарае, в Константинополе, в Кёнигсберге…

* * *

   За стеной послышался гулкий шум шагов, затем в дверь постучали. Узнав архидьякона Василия, Алексий позволил войти. Василий, кроме того, что занимал должность судебного печатника, был его поверенным во всяческих тайных делах. В своё время викарий не только спас священника от серьезного наказания за растрату монастырской казны, но и приблизил к себе. Своим нынешним положением, тот целиком был обязан Алексию, почему и служил ему, словно верный пес.
   Архидьякон раболепно склонился перед хозяином, попросил позволения начать доклад. Взмахом руки, Алексий разрешил говорить. Дел скопилось немного. Опытный викарий быстро выносил решения, оставляя на суд митрополита лишь самые сложные случаи. Василий, внимая викарию, делал заметки на вощанице.
   Заслушав доклад печатника, Алексий потянулся к кувшину. Разбавил вино водой и сделал несколько мелких глотков, обдумывая новости. Итак, судя по донесениям, увеличилось число прорицателей и юродивых, что ходят по городам и баламутят народ небылицами про конец света или скорые перемены во власти. Такие волны мрачных предсказаний случались и раньше, и в них одних не было ничего особенного. В остальном же, всё остается по-прежнему.