Фомичев Сергей. Серая Орда

   — Хозяин настаивает, тебя Голове скормить, — произнёс он едва слышно. — Но вот я сомневаюсь. Не верится мне, что случайно ты попался Георгию. И потому, приказ я нарушу.
   Пахомий шевельнул рукой и один из монахов с силой толкнул в грудь купца. Тот не упал сразу, лишь качнулся на самом краю. Успел развернуться к оврагу, увидеть кишащее ржаво-серое море. Палмей издал рык. Медвежьим своим телом он изогнулся, пытаясь устоять наверху, что ему почти удалось, но ещё один толчок окончательно нарушил равновесие, и с протяжным криком, человек полетел вниз.
   Варунок оглянулся (и никто не воспрепятствовал ему). Он подумал, что крысы сейчас же бросятся на земляка, разорвут его в миг на множество кусков.
   Однако всё произошло ещё ужаснее.
   Палмей прокатился по склону, достиг дна, где и поднялся на ноги почти невредимым. Он больше не кричал. Набившийся в рот песок не позволял прорваться из глотки ни единому звуку. Палмей огляделся, а крысы расступились, вовсе не собираясь тотчас бросаться на человека. Тогда он принялся вычищать изо рта песок, отряхивать голову и зачем-то чистить штаны.
   Монахи молчали, молчал Варунок, и Палмей тоже чистился молча, пока краем глаза не заметил в стороне движение. Он повернулся и вздрогнул.
   В десяти шагах, из какого-то углубления начал появляться ком. Сперва показалось, что сама грязь набухала пузырём, словно под напором болотного газа. Но, достигнув огромных размеров, быть может, с небольшую избу, пузырь вдруг снялся с места, и грязь стала опадать с его вздымающихся боков, открывая молочного цвета студенистое тело.
   Теперь и Варунок разглядел необычную тварь, которая не могла быть ничем иным, как предводителем крысиного воинства. Голова выбирался из лёжки дрожащим студнем. Если бы княжич видел медуз, он нашёл бы в облике твари немалое сходство с ними. Полупрозрачное тело, лишённое лап, и вообще каких-либо значительных выпуклостей, двигалось, пуская под собой волну-судорогу.
   Не обращая внимания на крыс, Палмей бросился к склону и попытался вскарабкаться вверх, но песчаный склон осыпался, всякий раз утягивая человека обратно, а крысы, по-прежнему держась в стороне, изредка покусывали руки и ноги, не позволяя купцу предпринять отчаянный рывок, который, возможно, смог бы преодолеть и осыпь.
   Слизень-переросток медленно, но неотвратимо, приближался к попавшему в ловушку человеку. Тот что-то кричал монахам, видимо, умолял вытащить его. Просьбы и мольбы сменила ругань, затем нелепые предложения денег, богатств, чего-то ещё…
   Монахи молчали. Они вовсе не испытывали удовольствия от мрачного зрелища, но и намёка на сожаление или сострадание их лица не обозначили. Варунок же не нашёл слов, чтобы как-то приободрить обречённого товарища.
   Поняв, наконец, что это не пытка, не способ заставить его говорить, или служить врагу, Палмей прекратил бесполезные вопли и развернулся лицом к наползающей твари. Крысы отступились, окружив купца, как делают люди, когда расчищают место для поединка. Мгновением позже в круг ввалился и студень.
   Варунок пожалел, что не догадался вернуть земляку нож. Погибать, сражаясь не так ужасно, как ожидать смерти в бездействии. Но дюжий купец и с голыми руками готовился дать поединок. Впрочем, он огляделся в поисках подходящего средства.
   Заметив под ногами ивовый прут, Палмей ловко подцепил его и подобрался к врагу сбоку. Хотя лишённое головы существо, выглядело совершенно одинаково, откуда к нему ни зайди.
   Сжав гибкую ветку в кулаках, так что снизу торчал лишь маленький кончик, купец, что есть маху, вонзил нелепое оружие в бок. Постепенно разжимая пальцы он вдавливал ветку всё глубже и глубже, пока она вдруг не преломилась, оставив в его руках не больше четверти. Остальное, тёмной чёрточкой занозы, виднелось сквозь студенистое тело.
   Не то чтобы врагу это сильно понравилось. Он судорожно дёрнулся, пытаясь выдавить прут изнутри, и даже на полвершка вытащил занозу, однако скоро смирился и продолжил наползать на человека. Палмей в отчаянии швырнул пойманной за хвост крысой, но та отскочила от упругого тела и, кувыркнувшись, вернулась к своим. Больше воевать было нечем. Купец повёл руками, готовясь к неминуемой рукопашной, однако тварь рассудила иначе.
   На слизистом теле вдруг появился нарыв, похожий на полураспустившийся цветок. Оттуда в лицо человека ударила тугая струя то ли жидкости, то ли порошка. Варунок не разглядел чего именно, но по рваным метаниям купца и по рёву, догадался, что тот совершенно ослеп.
   Пузырь между тем, стал уменьшаться в росте, раздаваясь при этом вширь. Тварь занимала всё больше и больше пространства, без сомнения намереваясь поглотить круг целиком. Определив на слух расположение врага, Палмей попятился, но крысы принялись покусывать ноги, как только он вышел за незримую черту.
   А затем очередная судорога прошлась по Голове, его тело вмиг сократилось, и купец оказался схваченным словно пучок травы коровьим языком.
   Палмей тонул в студенистом коме, словно в топучем болоте. Чем больше он трепыхался, тем скорее поглощала его чужеродная плоть. Он опять заорал, ухватился свободной ещё рукой за бугристую поверхность, но пальцы сорвались, прочертив на слизи глубокие борозды, которые, впрочем, тут же и затянулись. Крики смолкли, когда голова человека оказалась внутри пузыря. Рука мотнулась в последний раз, и человек исчез. Его мутные очертания какое-то время ещё проступали сквозь студень, но быстро расплывались, и скоро Голова приобрёл прежний свой ровный молочный цвет.
   Крысы оживились. Они колыхнулись к краю оврага, потом откатили назад и стали метаться вокруг предводителя. Из многочисленных нор вываливали всё новые и новые их сородичи, заполняя редкие проплешины, а когда не осталось и их, взбирались на спины друг друга.
   — Пора уходить, — заметил Пахомий.
   Подхватив бледного Варунка, монахи спешно миновали ивняк, и привели пленника к повозке и лошадям.
   — Не думай, щенок, что твоя участь будет намного лучше, — проговорил Пахомий. — Не только серый выводок Мещере предназначен. Есть у нас и другие гостинцы.
   Он сорвал покров и Варунок отшатнулся.
   На повозке, со сдвинутой в сторону крышкой, лежал гроб.
 
   Городец Мещёрский. Июнь.
 
   — Голубь из Ишмы, — доложил посыльный мальчишка.
   Донесение ударило по груди молотом. Схватившись за сердце, Ук медленно осел. Заруба нахмурился, рукой приказав мальчишке выйти вон. Затем подошёл к князю.
   — Позволь всё же полк к Сосновке двинуть.
   Ук, возражая, мотнул головой. Говорить он не мог. Вместе с известием о выходе орды, прибытие голубя означало гибель Варунка. И хотя после своевольного бегства княжича, ничего другого ожидать не следовало, новость потрясла Ука. Верно, всё же надеялся старый князь на иной исход, на вмешательство высших сил. Но боги равнодушно наблюдали за людской вознёй.
   Предупреждённый печатником прибыл Сокол. Во дворе царило уныние, словно сражение, так и не начавшись, было уже проиграно, а сам Ук сидел неподвижно, напоминая приговорённого к казни. Боль от потери младшего сына лишила его прежней уверенности, и перед чародеем предстал не хитрый и опытный правитель, а убитый горем старик.
   Едва перешагнув через порог, Сокол понял, что посетил двор напрасно, что лучше бы ему было сразу отправится к переправе. Даже не пытаясь заговорить с князем, он отозвал в сторону Зарубу:
   — Я отправляюсь на переправу, — сообщил он. — Гонца посылать не буду, думаю, сами всё поймёте, когда заварушка начнётся. Сможешь извернуться и помочь, хорошо. Нет, так нет.
   — Сам видишь, мне не переспорить его, — Заруба опустил голову. — Каждый день заговорить пытался, но князь бараном упёрся. Сказал, стены держать важнее…
   — От соседей что слышно?
   — Пока ничего.
 
   Покинув крепость, Сокол спустился к Оке. Мохнатые приятели и Рыжий уже сидели в лодке. Евлампий возился с припасами, ворча, что опять не успел навестить товарища, что приключения ему надоели, а шутки вурдов вызывают изжогу. Вармалей беспокойно прохаживался по берегу. Завидев чародея, он кинулся навстречу.
   — Ты не видел Кавану? Где она?
   Сокол говорил с ведьмой ещё утром, пока Вармалей ездил в Сынтул.
   — С Меной в лес ушла, — ответил он. — Зачем, промолчала, сказала надолго, но обе пообещали появиться у переправы в срок.
   Вармалей почесал голову.
   — Думал, может, пособит мне волну пустить.
   — Сам управишься, — пожал чародей плечами. Он не строил расчёта на одном каком-то колдовстве. Да и на колдовстве вообще. Слишком силён был противник, чтобы дрогнуть от доморощенных чар.
 
   Рекой добрались быстро. Колдуна высадили за две версты до Сосновки, где стиснутая холмами Ока собиралась в узкий и мощный поток. Сокол совершенно не представлял, как можно запрудить великую реку, но Вармалей, казалось, знал что делает. Едва покинув лодку, он уверенно поднялся на холм и скрылся в роще. Никто не сказал ни слова. Вурды толкнули лодку и они отправились дальше.
 
   Переправу увидели загодя. Бушуй с несколькими подручными ладил на отмелях снасти. Небольшими бреднями, неводами, бобровыми ловушками, они перекрывали русло от берега до берега, превращая реку в огромный запутанный и сокрытый водой лабиринт. Сокол не был уверен, что сети смогут остановить орду, но мужики рассудили по-своему. Лишней защиты не бывает, решили они, и потому в дело шли любые снасти, как привезённые с собой, так и изъятые в Сосновке. Что-то придумывали прямо на месте. В дно вгоняли колья, усыпанные острыми рыбьими костями, крепили на отмелях старые ивовые корзины, а в омуты опускали верёвки с крючьями.
   Несколько вооружённых селян, словно разбойники в засаде, сторожили речной путь. И хотя выше и ниже по течению, то есть в Мещёрске и Елатьме, прохожие корабли задерживали, кое-кто из особо ушлых торговцев пробивался через заслоны, но лишь с тем, чтобы его корабль стал частью заградительной черты.
   Всё что держалось на воде, отбиралось княжеским именем у хозяев и перегонялось ополченцами чуть выше по течению, где снаряжалось хорошо горящим грузом. Оставалось в нужный час бросить факел, перерубить верёвки и корабли становились огненными плывунами.
 
   Лодка как раз и причалила возле этого скопища кораблей. Вурды, соскочив первыми, бросились было к которовским приятелям, но Рыжий одного схватил за куртку, другого остановил тычком.
   — Куда, кочки болотные? — рявкнул он. — От Сокола ни на шаг.
   — Опа! — воскликнул вдруг Быстроног, указывая когтистым пальцем на Рыжего. — Повтор, господин краснобай. Это уже было. Кажется в Ишме.
   — Нет под Елатьмой, — поправил товарища Власорук. — Или под Кадомом. Да, точно, под Кадомом.
   — Что было? — опешил Рыжий.
   — Кочки болотные были, — пояснил Быстроног, лениво почёсываясь.
   — Ах, ты про это, — догадался Рыжий и взглянул на монаха. Тот кивнул, дескать и правда было.
   — Ну, тогда, шишки еловые…
   — Нет, не смешно, — улыбаясь, возразил вурд. — Всё, выдохся Ромка.
   Пришлось тому рявкнуть ещё разок, после чего все четверо поспешили за чародеем.
   Опытный, много чего повидавший Сокол, не догадался бы и до половины того, что возводили сейчас сельские выдумщики. Он с большим удовольствием, даже с изумлением, осматривал приготовления, и захватившее его уныние княжеского двора, наконец, отпустило.
   Полторы сотни ополченцев возводили на берегу частокол. В паре дюжин шагов от кромки воды, где пересохшее песчаное дно упиралось в уступ матёрого берега, мужики городили жердины, которые крепили в основании толстыми брёвнами. Частокол слегка наклоняли к реке и с её стороны он достигал полутора саженей, в то время как с тыла едва доходил ополченцам до пояса.
   Стена вытянулась вдоль берега почти на версту. То и дело прибывали повозки и сваливали за частоколом груды оружия и припасов. Здесь можно было увидеть стрелы и сулицы, суковатые дубины и топоры, а то и совсем казалось бы не боевые цепы и косы. Парни Бушуя решили опробовать всё.
   Работая словно кротовый выводок, ополчение изрыло берег великим множеством ям, ловушек, и уже приступило к возведению второй городьбы на опушке. А в лесу огромной стаей железных дятлов стучали топоры. Стволы подсекали на высоте человеческого роста и клали один на другой крест-накрест. Небольшие проходы сохранили для подвоза припасов и возможного отступления.
   — Засека крыс не остановит, — заметил чародей.
   — Так не остановит, — возразил плотник, прохаживаясь вдоль поваленного дерева и срубая сучья. — А ежели подпалить, быть может и воспрепятствует.
   Жечь лес последнее дело, но Сокол понял, что народ готов пойти и на это. Лишь бы остановить врага. Рыжего же поразило небывалое спокойствие и бесстрашие в общем-то невоенных людей, словно не в ожидании чудовищного нашествия возводили они оборону, а ладили какую-нибудь огородку вокруг деревенского выпаса.
   Они поднялись в осиротевшее село. Жители ушли почти все, лишь небольшой отряд человек в двадцать присоединился к ополчению. Теперь местные помогали разорять собственные дома и хозяйства, используя всё что можно для укрепления обороны. Бесконечными вереницами сновали повозки, волокуши и люди, утаскивая на рубежи брёвна, жерди, запасы дров, изымая всякую железку, любую мелочь, способную стать оружием или защитой.
   Кипела работа и на вражеском берегу. Завалы перемежались с охапками хвороста и сухого сена. Дозорные, вчерашние мальчишки, забравшись на высокие сосны, вглядывались в южную сторону.
   — А ну как среди ночи пойдёт орда? — спросил у одного из них Сокол.
   Парни помрачнели.
   — Тогда… по крикам нашим узнаете.
   С уважением посмотрев на мальчишек, вурды переглянулись, и Рыжему вновь потребовалось напомнить друзьям об обязанности охранять чародея.
   Про ночь Сокол спросил не случайно. Сражаться в темноте куда сложнее, и многие ухищрения селян могут оказаться малополезными, если врага нельзя будет разглядеть загодя. Костры и факелы не способны осветить всё поле боя, и тогда обход или прорыв тварей можно и проглядеть.
   Отложив малорадостную думу на потом, чародей со свитой поднялся на холм, чтобы ещё раз осмотреть укрепления. Всё, что открылось взору, создано было за каких-то два-три дня, и Сокол с удовольствием отметил, что до подхода орды, как бы быстро она не продвигалась, мужики вполне способны усилить оборону самое малое вдвое.
   Он тут же включился в работу. Кое-где подсказал, послал человека с письмом в Мещёрск с тем, чтобы князь или Заруба прислали к переправе побольше ветхих лодок, гружённых горючим припасом. Ополченцы попросили прислать котлов и черпаков к ним. Переговорив с Бушуем, попросил поставить вышку.
   — Вон, с холма видно всё, — возразил Бушуй.
   — Холм в стороне стоит, лес обзор закрывает, а мне надо, чтобы и дорога просматривалась.
   Вкопав в основание сруб, доставленный из Сосновки, селяне нарастили его стволами и устроили наверху маленькую площадку. Вышка получилась невысокой, но достаточной, чтобы видеть на версту в каждую из сторон. Её также обнесли частоколом, а ошкуренные стволы и крутая, с большим шагом, лестница должны были уберечь от крыс.
   Чародей остался доволен работой, но не ограничился только осмотром и советами. Прохаживаясь среди укреплений, он часто останавливался возле ямок или бугорков, возле зарослей колючих кустов и ручьёв. И всюду подолгу шептал заклинания. Ведь колючкам можно добавить чуть-чуть остроты и злости, а ручьи сделать топкими и гибельными для тварей. Каждую пядь обширного пространства обошёл чародей и везде оставил следы ведовства.
 
   Ночью у костров начиналось веселье. Как бы не выматывались ополченцы за день, свой законный вечер менять на сон они не желали. Брага если и не лилась рекой, то ключом сочилась. До угодников святых не допивались, а на разговор серьёзный как раз хватало. Лениво отмахиваясь от мошкары, слетающейся, казалось, со всех окрестных лесов, ополченцы обсуждали дневную работу и спорили о том, что ещё предстоит сделать. Удивительно, но люди, собравшиеся у переправы и почти брошенные властью, как-то обходились без начальников. Кое-что они обговорили с чародеем заранее, но в основном решали на месте. Житейская мудрость заменяла им военную науку, а свобода от строгих приказов позволяла проявить смекалку. Они бывало спорили довольно долго, и если вдруг не сходились в каком-то вопросе, то наутро каждый поступал по собственному разумению.
   Приезд чародея означал, что сражение не за горами, и Бушуй попросил его рассказать об орде поподробнее.
   — Многие знания, оно, конечно, многие печали, — рассудил он. — Однако печаль печали рознь, и лучше бы нам загодя погрустить, чем потом голову, по глупости утерянную, оплакивать.
   Чародей рассказал. Про Варунка, про свой поход в Ишму, про Старицу, полную крыс, про Голову, что повёл теперь орду на мещёрские земли.
   — Сила прёт страшная, — закончил он. — Остановить её почти невозможно. Но важно знать вот что: каждая убитая тварь, это спасённая жизнь. Глядишь, и не хватит у серых сил, чтобы всю страну опустошить, глядишь, да отобьются от прорвавшихся тварей мужики в сёлах, да дружина в городах. И потому надо биться до последнего. Если не победить, так проредить орду насколько возможно…
 
   Мещера. Окрестности Вурдово.
 
   Шестеро монахов пробирались пешком через лес с тяжёлой и мрачной ношей. Они старались ступать мягко, но пересохший мох предательски хрустел; сапоги глубоко погружались в землю, добираясь порой до затаившейся влаги. Гроб, составленный из двух долблёных колод, даже для дюжих воинов Алексия не казался пустячным грузом. А ведь сверх того, им приходилось тащить оружие и припасы. Монахи устало пыхтели; часто останавливались, меняясь сторонами, но нигде не задерживались надолго. Глоток воды, перехват руки, и ходу…
   — Зря повозку бросили, — проворчал в одну из коротких остановок Жмень. — Добрались бы до места ещё вчера.
   Пахомий не ответил. Поправил заплечный мешок, ухватился за петлю и повёл монахов дальше.
   За последние дни Жмень изрядно достал его. Не нытьём, так глупыми шутками, а больше всего показной важностью. Послушать толстяка, так нет вокруг более умелого и проницательного воина. И это притом, что именно он умудрился дважды упустить княжича и чуть не сорвал весь замысел викария. И хоть бы что — только ещё больше надувается от собственной значимости.
   Нет, напрасно Алексий решил объединить их силы. Действуя в одиночку, Пахомий неизменно добивался успеха, но стоило придать ему в помощь этих напыщенных бездельников, как самая простейшая задача оборачивалось головной болью. Повозку бросили, чтобы пересечь Оку незаметно, минуя оживлённые переправы. Чего же тут непонятного? Но Жмень, будь его воля, пошёл бы, по лени своей, торной дорогой и давно уж висел бы на дыбе в пыточной Ука.
 
   Уже стемнело, когда Пахомий, приглядев под ночлег небольшую полянку, приказал остановиться. Гроб осторожно опустили. Поскидывали на землю мешки, расселись вокруг. Костёр решили не разводить, ужин не готовить. Запили сухари водой и улеглись. Поддавшись давешнему раздражению, Пахомий назначил в сторожа Жменя.
   Под открытым небом спать было неуютно. Яркая луна настырно лезла в глаза, проникая под сжатые веки. Голодной стаей заныли комары. Пахомий поёрзал, придвинулся вплотную к гробу и завесил лицо тряпкой. Сон не шёл. Завтрашний день обещал много важных дел, а, значит, не меньше и тревог. Воин пытался заранее угадать, какие ещё неприятности ему предстоит разгребать за товарищей.
 
   Где-то неподалёку чиркнула по коже упругая ветка. Жмень пихнул ногой ближайшего монаха, а тот разбудил соседа. Пахомй, услышав тревогу, остался лежать. Лишь снял с лица тряпицу и выглянул из-за гроба. Луна освещала поляну, но лес от этого казался только темнее. И оттуда, из тьмы, полетели стрелы. Жмень изловчился, отбил одну из них ножнами, но тут же рухнул от второй. Монахи вскочили, взялись за мечи и повалились один за другим, а противник, скрываясь среди деревьев, оставался невидимым.
   Поначалу казалось, что стрелы летят со всех сторон. Но, мельком оглядев убитых, и заметив, что уцелевшие оказались по одну сторону с ним, Пахомий сообразил — ближайшая опушка менее опасна. Конечно, там могла таиться засада, но выбора не оставалось. Не разгибаясь, он подхватил под руку раненого товарища, махнул другому, и рванул в лес. Две или три стрелы метнулись вдогонку, но ткнулись в деревья. Тьма спрятала монахов, как до этого скрывала нападавших.
 
   Спустя некоторое время, на поляну выехал небольшой отряд. Всадников было тринадцать. Словно псы, учуяв покойника, сразу забеспокоились лошади. На людей же гроб впечатления не произвёл. Они спешились, после чего безо всяких приказов распределились. Трое остались с животными, ещё трое выдвинулись в дозор, а остальные подошли к гробу. Кудеяр сдвинул крышку и нахмурился.
   Застывшими глазами на сером безжизненном лице, Варунок спорил о чём-то с луной. Луна медленно отступала, глаза оставались неподвижными.
   — Не уберёгся, князь, — заметил Кудеяр с сожалением.
   Он нашёл не совсем то, что искал и только прибавил себе хлопот. Бросать тело здесь, ему казалось неправильным. Мёртвого княжича следовало бы доставить отцу. Но это означало потерю ещё одного-двух дней. Что плохо. Отряд и без того слишком далеко ушёл от привычных степей, слишком долго бродил оторванным от родных мест, где заботы вовсе не дожидались спокойно его возвращения.
   Но делать нечего.
   До утра оставалось часа четыре. Кудеяр закрыл гроб и присел на траву. Его воины молчали. Атаман сделал знак, и воины принялись за дело.
   Лунный свет позволял обойтись без огня. Для начала выпотрошили оставленные монахами мешки. Нашли немного еды, одежду, кое-какие доспехи. Ничего особенного. Бывших хозяев оттащили в сторону, обыскали. Забрали оружие, деньги, печати. У Жменя, припрятанную на груди, обнаружили грамоту. Её тут же передали атаману.
   Кудеяр попытался разобрать буквы, но вдруг краем глаза, заметил, как крышка гроба шевельнулась. Заметил не только он, все, кто находился сейчас на поляне, замерли. Обменялись взглядами и поняли, что всем одновременно такое причудиться не могло. А крышка, словно устраняя сомнения, шевельнулась ещё раз.
   Как бы не храбрились вольные люди, как бы не считали себя тёмным воинством, состоящим чуть ли не в родстве с самим дьяволом, а мертвецов, поднимающихся ночью из домовин, побаивались и они. Первым дрогнул и побежал недавний новик, за ним бросились остальные. В позорное бегство вовлеклись и лошади вместе со сторожами. Атаману не оставалось ничего другого, как последовать за отрядом.
   Он остановил людей у дороги и настоял на возвращении. Кого пристыдил, другого облаял, но привёл в чувство всех.
   Когда они вернулись, и, выставив клинки, осторожно подступились к поляне, гроб лежал пустым, а княжича нигде не оказалось. Ни живого, ни мёртвого. Воины быстро осмотрели прилегающий лес. Ничего.
   Кудеяр посчитал за лучшее больше не медлить.
   — Домой, — сказал он, взбираясь в седло.
 
   Городец Мещёрский.
 
   Всякий раз, когда Заруба не соглашался с княжескими приказами, он отправлялся в корчму Байборея, или напивался где-нибудь ещё. Теперь же, получив запрет на вывод полка из города, напротив, оставил легкомыслие и занялся укреплением обороны. Однако это вовсе не означало, что приказ пришёлся ему по душе. Заруба, вроде бы смирился, во всяком случае, взялся за подготовку обороны с редким для него рвением, но мысль работало в ином направлении. Воевода искал лазейку.
   В отсутствии Лапши, князь поставил его сразу на две крепости — Главную, окружающую княжеский двор и Сынтульскую, что прикрывала московское направление. Не рассчитывая на один только свой полк, Заруба поднял ополчение. Затем, подумав ещё, отправился в окрестные слободки набирать добровольцев. Люди поднимались охотно. Что за напасть случилась, мало кто из них понимал. Ходили непонятные слухи о степняках, о московских происках. Но воеводе доверялись и без подробностей. Знали, Заруба осторожен как волк и зря их головы не подставит. В итоге, стены обоих крепостей кишели вооружёнными людьми.
   Ответственность разом за две твердыни навела его на мысль, оставить в каждой по заместителю. Спичке он поручил Главную крепость, а опытного дружинника по прозвищу Ворот поставил руководить Сынтульской. Затем, якобы для того, чтобы производить вылазки, Заруба занялся созданием летучего отряда. Отобрав два десятка дружинников, он добавил к ним самых отчаянных головорезов из числа верховых добровольцев, и получил хорошо вооружённый полуполк конницы.
   Теперь, если бы Уку, вдруг пришло в голову отыскать воеводу, Спичке следовало отвечать, что тот только-только выехал в Сынтул, а Вороту, соответственно, приказано было отсылать всех в Главную крепость.
   Устроив всё таким образом, Заруба с летучим отрядом тайно ушёл к Сосновке.
 
   Мещера. Окрестности Вурдово.
 
   Варунок очнулся посреди малинника. По исцарапанной колючками руке ползали мухи. Собирали сукровицу и с жужжанием дрались между собой за лучшие места. Другие искали съедобное на лице и жуткой щекоткой разбудили княжича окончательно.
   Утреннее солнце тщетно пыталось поднять кого-нибудь ещё. Но кроме ровного гула мух и слабого шелеста листьев, лес не издавал ни звука. Варунок попробовал встать и едва не упал: в голове воцарился какой-то кусачий туман, ноги слушались плохо, а во рту лениво шевелился распухший язык. Юноша не смог вспомнить ни где находится, ни как попал сюда. Вроде бы среди ночи ему захотелось отойти по нужде. Отойти? Откуда?