Фрэнсис Дик. Дикие лошади

   – Я устрою это, – сказал он. – Я помогу Зигги. Тебе следует заниматься только фильмом.
   Я кивнул: «Хорошо», и мы, весьма довольные друг другом, спустились во двор, как всегда, расписались в журнале у сторожа и пошли к автомобилю.
   – Знаешь ли ты, – сказал я, словно ведя светскую беседу, – что некогда ведьм вешали?
   О'Хара остановился и после паузы отозвался:
   – Говард не упоминал об этом в своей книге, не так ли?
   – Так. Однако я удивлен, что он этого не сделал. Это хорошо сочеталось бы с призрачными любовниками, как ты думаешь?
   О'Хара моргнул.
   – Последний раз в Англии ведьму вешали в 1685 году, – сообщил я. – К тому времени казнили более тысячи человек, обвиненных в колдовстве, в основном женщин. Я читал об этом. Но само ведовство существовало после этого еще долгое время. Гойя нарисовал летящих по небу ведьм примерно в 1800 году. Люди продолжают следовать старым традициям по сей день. Я думаю, невозможно, чтобы повешение ведьмы произошло в Ньюмаркете всего двадцать шесть лет назад, но полагаю, что Говарду не повредит, если вставить сцену-другую, дабы посеять сомнения.

ГЛАВА 9

   Чувствуя неожиданную радость от факта наличия у меня шофера, я ехал в Хантингдон, по дороге размышляя о предстоящей репетиции и о своей беседе с Говардом. Когда я вместе с О'Харой вернулся в отель, Говард был в своей комнате. Он, хотя и неохотно, согласился пройти в мою гостиную.
   – Говард, – начал я, – ваше имя неотделимо от этого фильма. Вы можете писать блестяще. Вы можете одобрять или не одобрять сюжет фильма, но слова в нем по большей части принадлежат вам, и о вас будут судить по ним.
   – Некоторые слова – ваши, – возразил он.
   – Я предпочитаю ваши. Я только пишу то, что не можете написать вы.
   Он мог сколько угодно жечь меня взглядом, но оспорить это утверждение не мог.
   – Итак, – сказал я неспешно, – я прошу вас написать сцену, подразумевающую, что эту женщину повесили за то, что она была ведьмой.
   Он был возмущен.
   – Но она не была ведьмой.
   – Откуда вы знаете?
   – Она была сестрой Одри Висборо! – Судя по его тону, это должно было развеять все сомнения.
   – Обдумайте это, Говард. Вложите эту мысль в чьи-нибудь уста. В чью-нибудь голову. Всего лишь название статьи в журнале может многое дать. Заголовок – «Осталось ли ведовство в прошлом?» Что-нибудь подобное. Но не помещайте эту сцену в следственный кабинет Жокейского клуба, его декорацию уже разобрали.
   Говард выглядел так, словно собирался уступить, и даже проявлял интерес.
   – Ее настоящее имя было Соня, – сказал я.
   – Да, я знаю.
   – Висборо сказали вам?
   – Почему они не должны были этого сделать? – сразу же встопорщил он иглы. – Они все были очень любезны.
   Я подавил желание сказать, что почему-то «Барабанный бой» был крайне нелюбезен, и отправился по своим делам.
   Мой помреж Эд, у которого обычно был свой собственный ассистент, сейчас, как всегда для сцен с толпой, навербовал еще несколько помощников. Жители Хантингдона, явившиеся на ипподром во вполне достаточном количестве, были распределены, расставлены по местам и, в общем, приведены в хорошее настроение в соответствии с жесткими инструкциями, данными мною Эду при его отъезде. Инструкции гласили, что пришедшие люди должны быть счастливы и должны захотеть прийти на следующий день, а затем еще на третий. Соблазнять леденцами. Веселить шутками. Нэш – ах, сам Нэш! – должен будет раздавать автографы всем желающим.
   Руководящий состав Хантингдонского ипподрома был приветлив и любезен. Контракты, оплата, страховка, меры безопасности, полиция – все было предусмотрено. Предполагалось, что мы завершим дела и освободим место к пятнице, а они, если смогут, обеспечат нас всем, о чем мы попросим. Если потребуется ремонт, то его можно будет сделать до того, как в следующий понедельник ворота ипподрома откроются для обычных состязаний.
   Наши лошади, наши жокеи, наша толпа, наши актеры должны были реалистично сыграть свои роли к вечеру во вторник. Трудно, но возможно.
   Я молился о том, чтобы не было дождя.
   Эд выбрал людей, которые должны были стоять в паддоке, изображая владельцев и тренеров. Остальным было велено толпиться вокруг и глазеть. Настоящие профессионалы стипль-чеза появились в паддоке в жокейских цветах и присоединились к каждой группе. Они не были неизменными чемпионами скачек, но тем не менее являлись экспертами и получали хорошую плату. Наши грумы собрались вокруг лошадей, седлая их, взнуздывая и привешивая номера. Все это уже начало выглядеть как подготовка к скачкам.
   Настоящие скачки, конечно, будут сниматься отдельно, в следующий понедельник, под руководством Эда: взятые широким планом полные трибуны, движение огромных толп, букмекеры, выкрикивающие ставки. Все это будет вставлено в наши сцены, и соединение настоящего с сыгранным будет незаметно – только бы не было дождя.
   Сиббер стоял в паддоке вместе со своей женой (Сильвой), и я разместил дублера Нэша на таком расстоянии, чтобы всем был заметен хмурый взгляд. Монкрифф бегал вокруг со своей камерой, желая поймать интересный архитектурный фон. Все это, как обычно, потребовало некоторого времени, но я отослал горожан по домам так скоро, как только было возможно. Скука была моим врагом: дайте им заскучать, и они не придут завтра. Каждый ребенок на прощание получил воздушный шар (с надписью «НЕСПОКОЙНЫЕ ВРЕМЕНА» синим по серебряному), раздавали шары с шутками и благодарностью.
   Жокеев попросили остаться в паддоке для краткого совещания. Когда я вернулся туда, они стояли, сбившись в кучки, и смотрели недоверчиво и угрюмо.
   Не понимая такого отношения, я начал:
   – Завтра вам предстоит просто притворяться, что проходят нормальные скачки. Делайте то, что обычно делаете перед тем, как выйти на старт.
   Один из них почти враждебно перебил меня:
   – Это правда, что вы когда-то были жокеем-любителем?
   – Ну да, в течение трех сезонов.
   – Почему вы бросили это?
   Я нахмурился: это было не их дело – задавать такие вопросы и, уж конечно, не таким инквизиторским тоном, но мне нужно было их сотрудничество, и я спокойно ответил:
   – Вместо этого я отправился в Голливуд делать фильмы о лошадях.
   Молчание.
   – В чем дело? – спросил я.
   После долгой паузы один из них сказал мне:
   – О вас говорилось в «Барабанном бое»…
   – А… – Теперь все стало ясно. Я смотрел на холодное, циничное выражение их лиц. Мне нужно было, чтобы эти жокеи завтра вложили в скачки все свое сердце, и я абсолютно ясно видел, что они не собираются этого делать.
   Как странно, думал я, пошатнувшийся авторитет перед лицом съемочной группы я легко восстановил и только для того, чтобы обнаружить сейчас, что я лишился уважения людей, которых, как сам считал, понимаю. Я спросил, смотрели ли они Линкольнский забег и видели ли мой диалог с Грегом Компассом? Никто не видел. Они были слишком заняты работой. Они участвовали в скачках.
   И тогда я сказал:
   – Если кто-либо из вас сомневается, стоит ли завтра хорошо поработать на меня, я предлагаю ему состязаться со мной в скачках здесь и сейчас.
   Я не знал, что собираюсь сказать, пока не выговорил это. Но раз уж я сказал, пути назад не было.
   Они смотрели на меня. Я продолжил:
   – Я не невежда, не шут и не тиран. Газеты лгут. Как это бывает, вы, конечно, знаете?
   Они немного расслабились, кое-кто уставился себе под ноги вместо того, чтобы смотреть мне в лицо, но один из них медленно и молча расстегнул свою замечательную рубашку в зеленую и белую полоску. Он снял ее и протянул мне. Под рубашкой у него был обычный синий свитер с белым шарфом вокруг шеи.
   Я отцепил от пояса мини-рацию и связался с Эдом.
   – Ты где? – спросил я.
   – В паддоке.
   – Хорошо. Пришли сюда три лошади, под седлом и в упряжи, каждую пусть ведет грум.
   – Ясно. Которые три?
   – Три самые быстрые, – велел я. – И доктора, которого мы привезли с собой. Попроси его прийти в паддок.
   – Вам не надо изображать героя, – cказал один из жокеев. – Мы принимаем ваши объяснения.
   Однако тот, кто снял свои цвета, продолжал протягивать их мне, как перчатку в знак вызова.
   Я расстегнул «молнию» своей штормовки, снял ее и бросил на траву. Потом туда же последовали свитер и рубашка. Под рубашкой у меня не было ничего, но я не чувствовал, как ветер холодит мою кожу: некогда было думать об этом. Я надел предложенную мне бело-зеленую рубашку и указал на шарф. Так же молча он был протянут мне и я завязал его, благодаря звезды, что помню, это делается.
   Поскольку сегодня была всего лишь репетиция, к тому же пешая, никто не позаботился о хлысте и никто из жокеев не надел обычные защитные приспособления для тела, предохраняющие упавших наездников от копыт лошадей. Никто не упомянул об этих упущениях. Я застегнул рубашку и заправил ее в брюки, потом взял y кого-то защитный шлем с алым верхом.
   Показался Эд, ведущий трех лошадей.
   Неожиданно рядом со мной возник Монкрифф и спросил:
   – Что, черт побери, ты тут творишь?
   – Собираюсь скакать. – Я надел шлем и оставил ремешок болтаться.
   – Ты не можешь это сделать!
   – Будь другом и не снимай, если я упаду. Монкрифф простер руки и воззвал к жокеям:
   – Вы не можете позволить ему это. Остановите его.
   – Они читали «Барабанный бой», – коротко бросил я. – Хотим мы, чтобы завтра хоть одна зараза изображала скачки, или не хотим?
   Монкрифф все отлично понял, но продолжал издавать бессвязные причитания о страховке, боссах, О'Харе и о том, что будет с фильмом, если я сломаю шею.
   – Заткнись! – рявкнул я.
   – Томас!
   Я усмехнулся и сказал жокеям:
   – Двое из вас могут состязаться в скачках со мной. Сожалею, что не могу привлечь вас всех, но завтра все наши лошади должны будут бежать и им необходимо быть свежими. Поэтому только двое. Кого вы выберете. Мы сделаем один круг с препятствиями, без переносных барьеров, поскольку устанавливать их уже некогда.
   Молчание.
   Втайне забавляясь происходящим, я подождал, пока Эд вместе с лошадьми не подошел к нам и не уставился потрясенно на мою недвусмысленную одежду.
   – Эд, выведи машину сбоку от дальних дорожек, – я показал ему, куда именно, – и сделай круг впереди нас. Возьми с собой доктора на случай, если кто-нибудь упадет. Вон он. – Я указал рукой. – Сейчас он подойдет.
   У Эда был потрясенный вид.
   – Я не могу поверить в это, – сказал Монкрифф.
   Кто-то из жокеев произнес:
   – Мы потеряем лицензии, если решим соревноваться с вами.
   – Нет, – возразил я. – Вы приглашены сюда на репетицию кинокомпанией, снимающей фильм. У нас есть разрешение для каждого из вас на участие в съемках скачек на ипподроме. Вы просто сделаете это на день раньше, чем планировалось. Для надзора за здоровьем у нас есть врач, требуется только ваше согласие. Кто будет состязаться со мной?
   Они уже не чувствовали злости, как раньше, я бросил вызов обратно им в лицо, и они не могли стерпеть это. Двое из них выбрали лошадей оставили мне третью.
   – О'Хара убьет тебя, – сказал мне Монкрифф.
   Получилось так, что они оставили мне ко на котором предыдущим утром ездила Сильва, несомненно, самого быстрого в нашей конюшне. Я часто скакал на нем галопом, и, если верить его родословной, он должен был уметь преодолевать препятствия.
   – У вас нет ни соответствующих штанов, ни обуви, – промолвил Эд, встревоженно глядя на мои повседневные брюки и коричневые ботинки.
   – Коню все равно, – ответил я. Я решил, что легкая бесшабашность в данных обстоятельствах будет к месту.
   Грум, приведший лошадь, как обычно, готов был помочь мне сесть в седло. Я подтянул подпруту, удлинил стременные ремни и застегнул ремень шлема.
   Два жокея, вышедших состязаться со мной, уже сидели верхом и ждали. Устроившись в седле, я засмеялся, сверху вниз глядя на лица остальных. Неожиданно их выражение стало несколько менее напряженным.
   – Вы просто сборище негодяев, – сказал я и получил в ответ несколько ухмылок.
   Ворота не были заперты, и мы беспрепятственно выехали на дорожку. Круг длиной в полторы мили, по часовой стрелке, с девятью различными препятствиями. Я не участвовал в скачках одиннадцать лет. Я сошел с ума. Это было великолепно.
   Отвратительные длинные слова типа «безответственность» словно змеи проплывали в моем сознании. Я держал на плечах фильм стоимостью во много миллионов. Я знал, даже без самонадеянности, что суфле, которое я готовил, прокиснет, если повар удалится.
   Но это говорили мне мои взрослые годы, казавшиеся длинными-длинными, наступившими после короткой молодости. А сейчас я на три минуты возвращался в юность.
   Эд и доктор сопровождали нас на машине.
   Один из моих соперников спросил меня:
   – Сколько вы весите?
   – Достаточно, чтобы получить оправдание в случае проигрыша.
   – Холера! – выругался он и направил лошадь к старту, ткнув ее пятками в бока.
   Я немедленно последовал за ним. У меня не было другого шанса, я ощущал знакомую сдержанную дрожь, пробегающую по телу, как будто и не было одиннадцатилетнего перерыва.
   Из-за их цветов я мысленно назвал ехавшего впереди меня жокея Синим, а того, что двигался следом, – Красным. На всех нас были яркие рубахи, специально приготовленные для фильма – ради зрелищности и во избежание путаницы, и костюмеры превзошли себя.
   И Синий, и Красный были моложе меня и еще не начали свою карьеру к тому времени, как я завершил свою. Я сразу заметил, что они не намерены были делать на это скидку, и действительно, тогда вся затея потеряла бы смысл. Я просто напряг память, припоминая мастерство, которое когда-то приходило естественно, и со старта направил лошадь к первому препятствию с привычной легкостью, казавшейся давно забытой.
   Была скорость, и было молчание. Со стороны не было слышно ни подбадривающих криков, ни проклятий. Только стук копыт и треск от cоприкосновения с темными прутьями препятствий. Только твердая решимость и восторг.
   Боже мой, думал я, чувствуя радость преодоления, почему я когда-то бросил это? Но я знал ответ. В девятнадцать лет я был слишком высок и тяжел, а голодать, чтобы обрести профессиональный вес, не мог – сразу чувствовал себя больным.
   Спустя полмили и два препятствия я ощутил первую судорогу в мышцах и вспомнил, что Синий и Красный несколько месяцев были в числе лучших жокеев. Скорость, которую они взяли, отнимала все мои силы. Мы обогнули дальний поворот и устремились ноздря в ноздрю по длинной стороне круга, прежде чем я всерьез заподозрил, что я идиот или, по крайней мере, определенно безрассуден, иначе не решился бы на такой аттракцион. Следующие четыре близко размещенных препятствия я преодолел, главным образом сосредоточившись на том, чтобы отчаянным усилием перенести свой вес как можно дальше вперед.
   С аэродинамической точки зрения перенос центра тяжести как можно ближе к шее лошади был выгоден, но это же ставило жокея в наиболее опасное положение – он мог слететь, когда его лошадь брала препятствие. Альтернативным выходом было замедлить бег перед прыжком, ослабить поводья, а потом, быть может, вскинуть руки вверх и назад, восстанавливая равновесие перед приземлением. Таким образом вскинутая рука – жест, именуемый «такси, стой!», был отличительным признаком жокеев-любителей. Один раз я ничего не мог с этим поделать, но пять или шесть таких жестов заставили бы жокеев относиться ко мне с насмешливой жалостью, а это было совсем не то, чего я добивался. Я решил брать препятствия Хантингдонского ипподрома, перенося вес вперед, пусть даже это убьет меня.
   Что вполне могло случиться.
   С этой мыслью, напряженными мускулами и горящими легкими я достиг последнего поворота: еще два препятствия, прямая, а там уж и финишная черта.
   Будучи опытными жокеями, Синий и Красный ждали этого последнего поворота, прежде чем вложить все силы в последний рывок. Я ускорился вместе с ними, решительно не желая постыдно тащиться в хвосте, и мой конь понял меня, как это часто бывает со скаковыми лошадьми, и приложил все остатки сил, чтобы выйти вперед.
   Не знаю, как остальные, но последние два препятствия я преодолел так, словно пытался выиграть Гранд-Националь, но даже это мне не помогло. Мы финишировали в таком порядке: Красный, Зеленый, Синий; на финишной черте первый опережал второго на полкорпуса, как и второй третьего.
   Мы замедлили бег и рысью выехали в ворота. Я чувствовал, что вот-вот свалюсь от изнеможения. Дышал я глубоко, через нос; в свое время я многим актерам говорил, что самое явное проявление усталости – это хватать воздух ртом.
   Синий и Красный ехали впереди меня; мы вновь присоединились к остальным жокеям. Никто ничего не сказал. Мы спешились и отдали поводья грумам. Я чувствовал, как дрожат мои пальцы, когда расстегивал шлем; я надеялся, что жокеи не видят этого. Я снял шлем, вернул его тому, у кого одалживал, и большим пальцем руки смахнул пот со лба. По-прежнему слышалось только приглушенное бормотание голосов. Я расстегнул полосатую рубаху, буквально заставив руки повиноваться, и долго трудился, развязывая шарф. От тяжелого дыхания болела диафрагма. Я протянул рубаху и шарф их хозяину и взял свои вещи у кого-то, кто поднял их с травы. Надеть их у меня не было сил, и я просто перебросил их через руку.
   Мне не нравилось, что все, включая меня, испытывают в основном смущение, и я сделал все, чтобы разрядить обстановку.
   – О'кей! – сказал я. – Значит, завтра вы будете участвовать в скачках?
   – Да, – ответил Синий, и остальные закивали.
   – Чудесно. До завтра.
   Я улыбнулся совершенно искренне, хотя и вполнакала, и повернулся, чтобы пойти туда, где Монкрифф, черт бы его побрал, пытался притвориться, что все это время у него на плече не было видеокамеры.
   Меня кто-то окликнул:
   – Мистер Лайон!
   Я помедлил и обернулся. Вот как – мистер Лайон! Сюрприз.
   Жокей в бело-зеленой рубашке сказал:
   – Вы отстояли свою правоту.
   Я ответил улыбкой и взмахом руки, а потом побрел по траве к Монкриффу.
   – Дерьмо! – заключил он.
   – Только не дерьмо. Завтра мы можем получить великолепный заезд. Они не позволят себе сделать дело хуже, чем страдающий одышкой любитель.
   – Надень рубашку, а то умрешь от холода.
   Но не от сломанной шеи, думал я, чувствуя тепло, усталость и неистовую радость.
   Эд отдал мне мобильный телефон, сказав, что О'Хара звонил мне, пока он, Эд, объезжал ипподром, и хотел узнать, где я нахожусь.
   – И что ты сказал ему? – спросил я.
   – Сказал, что вы ездите верхом. Он хотел, чтобы вы перезвонили ему.
   – Ладно.
   Я направился к своему автомобилю и по пути набрал номер О'Хары. Судя по всему, он был вместе с Говардом, который теперь так и пыхал энтузиазмом по поводу идеи ведовства и хотел сделать на ней особое ударение. Сцены одна за другой текли с его пера.
   – Гм, – сказал я, – только попридержи его. Ведьмы не вешают сами себя, и нам по-прежнему нужен определенный убийца.
   – У тебя есть обыкновение, – сухо отозвался О'Хара, – держать палец на кнопке. – Он сделал короткую паузу. – Говард сказал мне, где живет Элисон Висборо.
   – Ты заключил с ним сделку? Торговались?
   – Возможно, – холодно сказал О'Хара, – нам не стоит отнимать у него последний цент.
   Я улыбнулся.
   – Как бы то ни было, не съездить ли тебе повидаться с ней? Это где-то в Лейчестершире, – продолжал О'Хара.
   – Когда? Завтра у нас весь день съемки.
   – Сейчас. Говард позвонил ей. Она тебя ждет.
   – Сейчас? Не может ли это сделать кто-нибудь другой?
   Я был на ногах с четырех часов утра, а сейчас уже пять сорок пополудни. Мне хотелось принять душ, и я чувствовал себя, мягко говоря, разбитым. Лейчестершир – это много миль совсем в другом направлении.
   О'Хара сказал:
   – Я думал, тебе будет интересно встретиться с ней и с ее матерью, которая живет вместе с нею.
   – Одри?
   – Героиня Сильвы по фильму, – подтвердил О'Хара.
   – Ну… да, мне интересно. О'кей, я еду. Какой у нее адрес?
   Он подробно сообщил и адрес, и номер телефона.
   – Говард выворачивается наизнанку, пытаясь быть любезным.
   – Держу пари.
   Переводя разговор на другой предмет, О'Хара уточнил:
   – Эд сказал, что ты ездил верхом…
   Этот косвенный вопрос развеселил меня. Я ответил:
   – Я проехал по кругу с парой жокеев, чтобы они увидели, что потребуется от них завтра.
   – Тебе следует соблюдать осторожность.
   – Несомненно, – отозвался я. – Всегда.
   Мы распрощались, и я продолжил путь к автомобилю, опять набирая номер, на этот раз Робби Джилла.
   – Томас Лайон, – представился я, когда он снял трубку. – Как там моя барышня?
   – По-прежнему на интенсивном лечении. Я связывался с хирургом, и он написал в ее карте: «Нетранспортабельна». Это будет до тех пор, пока ей нужны внутривенные вливания. В любом случае два или три дня. Ее сын невыносим. Фанфарон!
   – Чем он занят?
   – Запугал всех медсестер до немоты. Этакий важный господин.
   – Доротея уже пришла в себя?
   – Да, она поговорила с полицейскими. Последнее, что она помнит, – как она пришла домой после обеда у знакомой вдовы, живущей в четверти мили от нее. Иногда они вместе смотрят телевизор. После смерти Валентина Доротея иногда нуждается в чьем-либо обществе. Хорошо, что она не явилась домой раньше.
   – Я полагаю. Возможно.
   – Возможно, – согласился он.
   – Что еще? – спросил я.
   – Ничего. Я говорил с полицейскими. Они отделались пустыми словами, и это означает, что у них нет никаких догадок.
   – Я хотел бы повидать ее.
   – Я говорил ей, что вы просили об этом. Она рада. Быть может, завтра вечером или послезавтра.
   – Я еще позвоню вам, – пообещал я.
   Я сел в машину, сообщил водителю об изменении планов и сверился с картой дорог. Свернуть вправо на шоссе А14, ехать на северо-запад, обогнуть Кеттеринг по внешнему краю. Приблизительно сорок миль до Маркет-Харборо. Я попросил разбудить меня, когда мы доедем до этого пункта, и заснул на заднем сиденье.
   Обиталище Элисон Висборо повествовало о ее личности начиная от самых ворот. Крошащийся асфальт дороги кончался у старого двухэтажного кирпичного дома, возможно, выстроенного даже в восемнадцатом веке, хотя сказать наверняка было трудно. Луга вокруг дома были поделены на множество загонов, обнесенных потемневшими от непогоды деревянными заборами; в некоторых загонах бродили ухоженные, но непородистые кони. Вдоль одной стороны самого большого загона были выстроены раскрашенные полосами воротца, шесты и барьерчики – этакая пародия на спортивные препятствия. В дальнем конце загона какой-то мужчина в твидовой куртке и черной шляпе с высокой тульей медленно ехал верхом по кругу, глядя вниз и сосредоточившись на ведущей передней ноге лошади, – он занимался дрессировкой. За ним наблюдал ребенок, держащий под уздцы пони. Видимо, учить требовалось не только лошадь.
   Все вокруг выглядело добротным, но говорило о возможном недостатке финансов.
   Мой водитель затормозил на обочине неприметной подъездной дороги. Он сказал, что должен проверить, туда ли мы заехали, но проверять ему не пришлось. Дверь открылась прежде, чем он дошел до нее, и на пороге показалась полногрудая женщина средних лет, одетая в брюки для верховой езды, рубашку и тускло-зеленый свитер. Ее сопровождали два молодых пса породы Лабрадор.
   – Мистер Лайон? – донесся до меня ее голос, громкий, властный и недовольный.
   Мой водитель махнул рукой в сторону машины, из которой неохотно вылезал я.
   – Я Томас Лайон, – сказал я, подходя поближе. Она пожала мне руку с негостеприимной холодной вежливостью и с такой же вежливостью пригласила в дом, предоставив водителя самому себе.
   – Я Элисон Висборо. Говард предупредил меня, что вы приедете, – объявила она, проведя меня в холодную опрятную комнату, обставленную твердыми на вид сине-зелеными креслами и диванами, скорее отпугивающими, чем притягивающими. Я присел на неудобный краешек одного кресла, она – на другое. Псы были бесцеремонно оставлены в коридоре.
   – Вы моложе, чем я ожидала, – произнесла она, бессознательно четко выговаривая гласные. – Вы уверены, что вы тот, за кого себя выдаете?
   – До сих пор был уверен.
   Она пристально посмотрела на меня. Я сказал:
   – Я отнюдь не людоед, которого вы описали в «Барабанном бое».
   – Вы довели Говарда до отчаяния, – жестко возразила она. – Что-то надо было предпринять. Я не ожидала такого шума. Меньше всего я намеревалась поставить в неловкое положение Говарда. Он объяснил мне, что ваша гнусная кинокомпания зла на меня, но, когда я вижу несправедливость, я должна рассказать о ней.
   – Всегда? – с интересом спросил я.
   – Конечно.
   – И часто это доставляет вам неприятности?
   – Я не из тех, кто боится трудностей.
   – Можете ли вы написать краткое извинение в адрес кинокомпании, – спросил я, – ради блага Говарда?
   Она возмущенно покачала головой, потом обдумала мое предложение и наконец, кажется, заколебалась; необычное состояние для нее, предположил я.
   У нее были короткие темные волосы с пробивающейся сединой, бесстрашные карие глаза, обветренная кожа, на лице никакой косметики, никаких украшений на загрубевших от работы руках.
   – Вы говорили с кем-то работающим в «Барабанном бое»? – поинтересовался я.
   Она вновь заколебалась, и вид у нее был не особенно радостный.
   – Я говорила не совсем то, – неохотно ответила она, – что она записала себе.