Фрэнсис Дик. Дикие лошади

   – Здорово!
   О'Хара хихикнул.
   – Он считает тебя деловым человеком. В его устах это самая высокая оценка. Он сказал, что я могу возвращаться в Лос-Анджелес.
   – О! – Я был удивлен тем, насколько меня это расстроило. – И ты уедешь?
   – Это твой фильм, – ответил он.
   – Останься.
   После паузы он сказал:
   – Если я уеду, это покажет, что ты действительно у руля. – Снова пауза. – Подумай над этим. Мы все решим после просмотра. Жду тебя в одиннадцать в проекторной. Ты в состоянии?
   – Да.
   – Хотя не должен бы… – сказал он и отключился.
   К девяти часам я решил отказаться от грандиозного британского завтрака и нашел на карте города гараж Ригли; к четверти десятого мой шофер нашел его на местности. Поверх бензонасосов был натянут навес – укрытие от дождя.
   Билл Робинсон оказался обладателем длинных волос, кучи прыщей, сильного восточноанглийского акцента, короткой куртки из черной кожи, усеянной множеством золотых заклепок, и тяжелого инструментального пояса, болтающегося вокруг его тощих бедер. Он принял во внимание тот факт, что у меня был шофер, и выказал должное уважение.
   – Чем обяз'н? – спросил он, жуя жвачку. Я усмехнулся.
   – Мисс Доротея Паннир считает тебя отличным парнем.
   – Да-а? – Он с довольным видом кивнул. – Она тоже неплохая старушенция.
   – Ты знаешь, что она в больнице?
   Улыбка с его лица исчезла.
   – Я слыхал, что какой-то ублюдок порезал ее.
   – Я Томас Лайон, – представился я. – Она сообщила мне твое имя.
   – Да-а? – Он насторожился. – Вы не от ее сынка? Сынок у нее просто засранец.
   Я покачал головой.
   – Ее брат Валентин оставил мне по завещанию все свои книги. Она сказала, что доверила их тебе на сохранение.
   – Не отдавать их никому, вот что она сказала. – Он выдул из жвачки пузырь, который с громким хлопком лопнул, и выжидающе уставился на меня. Я рассудил, что было бы ошибкой предложить ему деньги, что в современном мире придавало ему статус святого.
   – Что, если мы позвоним ей? – сказал я.
   Он не имел ничего против, так что я воспользовался своим мобильным телефоном и дозвонился до госпиталя, а после целой серии щелчков и соединений – до самой Доротеи.
   Билл Робинсон, одетый в черную кожу с заклепками, говорил с ней, и его лицо сияло детской радостью. Надежда на то, что добрые старые времена не совсем минули.
   – Она говорит, – сказал он, сунув мне обратно телефон, – что задница ваша сверкает подобно солнцу и что книги принадлежат вам.
   – Отлично.
   – Но они не здесь. В гараже у меня дома.
   – Когда я смогу забрать их?
   – Я могу явиться домой во время ленча. – Он бросил взгляд в сторону чудовищного сверкающего мотоцикла, скованного тяжкими цепями, дабы расстроить планы возможных похитителей. – Обычно я не прихожу, но, в общем, могу.
   Я предложил купить час его времени у его начальства немедленно и не ждать ленча.
   – Не выйдет, – с трепетом сказал он. Но его начальник был реалистом и потому с готовностью принял и предложение, и деньги. Билл Робинсон поехал к себе домой на моей машине в радостном настроении.
   – Откуда ты знаешь Доротею? – спросил я по дороге.
   – Моя девчонка живет рядом, – просто объяснил он. – Мы иногда помогаем старушенции. Приносим ей покупки, и все такое. Она сует нам конфетки, как малышне.
   – Э… – сказал я, – а сколько же тебе лет?
   – Восемнадцать. Как вам мой мотор?
   – Я тебе завидую.
   Его улыбка стала самодовольной, но в этом не было ничего плохого. Когда мы добрались до его дома («Ма днем на работе, ключ в той штуке, похожей на камень»), Билл отпер висячий замок на тяжелой двери кирпичного гаража и обнаружил свое истинное призвание – ремонт и конструирование мотоциклов.
   – Я покупаю разбитые вдрызг и собираю заново, – объяснил он, пока я стоял в гараже, разглядывая колеса, педали, изогнутые трубки, блестящие детали. – Они у меня выходят как новенькие, и я их продаю.
   – Отлично, – искренне отозвался я. – Ты хочешь попасть в фильм?
   – Куда?
   Я объяснил, что всегда ищу интересный фон для сцен. Как он смотрит на то, чтобы вытащить какие-нибудь части мотоциклов из гаража на подъездную дорожку к своему дому и поковыряться в них, когда мы будем снимать, как Нэш Рурк в задумчивости бродит по улицам?
   – Никаких диалогов, – сказал я, – просто Нэш будет брести мимо и остановится на секунду или две, чтобы взглянуть, как идет работа. Персонаж, которого он играет, гуляет по Ньюмаркету, пытаясь размышлять кое о чем. Я ищу настоящий ньюмаркетский фон.
   – Нэш Рурк? Вы меня разыгрываете.
   – Нет. Ты с ним встретишься.
   – Миссис Паннир говорила, что вы тот человек, который делает фильм. Про это писали в «Барабанном бое».
   – Тиран и невежда? Да, это я. Он широко улыбнулся.
   – Ваши книги вон в тех коробках. – Он указал на ряд разнокалиберных картонных коробок, изначальным содержимым которых, судя по надписям, когда-то были телевизоры, электронное оборудование для офиса, микроволновые печи и мини-пекарни. – Тонна бумаги, я чуть не надорвался. Все утро в субботу паковал и перебрасывал их сюда, но для миссис Паннир не жалко времени, она хорошая бабка.
   Это было скорее даже согласие, чем намек. Я сказал, что вывихнул плечо и не могу поднимать коробки, и попросил Билла перетащить столько, сколько возможно, в багажник машины. Он выразительно посмотрел на дождь, но все же сделал несколько рейсов туда и обратно. К нему после некоторых колебаний присоединился мой шофер, плотно застегнувший куртку и поднявший воротник.
   В машину, включая переднее пассажирское сиденье, влезла половина коробок. Я спросил Билла, как же он перевозил их в субботу.
   – На старом пикапчике моего папаши, – ответил он. – Сделал три рейса. На неделе па ездит на нем на работу, поэтому до вечера я не смогу взять его.
   Он согласился погрузить и привезти остальные коробки потом на пикапе, в бодром расположении духа доехал с нами до отеля и помог перетащить там коробки в вестибюль.
   – Вы не забудете, что хотели взять меня в фильм? – спросил он по пути обратно в гараж Ригли. – И… когда!
   – Может быть, завтра, – ответил я. – Я извещу тебя. Обговорю это с твоим начальством, и за твое участие в съемках кинокомпания тебе заплатит.
   – Отпад, – заулыбался он.
   Нэш, Сильва и Монкрифф присоединились ко мне и О'Харе, чтобы посмотреть сцены, отснятые в Хантингдоне.
   Даже без громкого звука толпа на экране выглядела как нормальные зрители на скачках, а сам заезд мог бы украсить состязания самого высокого класса. Он был успешно снят пятью камерами и наполовину успешно – остальными. Было довольно легко выбрать кадры, чтобы составить из них полную картину, от которой участится пульс и у людей, никогда не видевших скачек вблизи. Даже у Сильвы во время показа одной из сцен перехватило дыхание, а Нэш смотрел задумчиво. Монкрифф ворчал о тенях в ненужных местах, которых никто другой не замечал.
   Крупные планы с диалогами демонстрировали Сильву во всем ее очаровании. Я оценил ее исполнение, а не вид, и она понимающе кивнула в ответ. Результат двухдневной работы был достоин затраченных на это усилий.
   После всех сцен на пленке появилось отснятое Монкриффом изображение фотографии, которую принесла Люси: два лица крупным планом, резко, в фокусе.
   – Кто это? – изумленно спросил О'Хара.
   – Девушка слева – это Ивонн, – ответил я. – Точнее, Соня Уэллс, та, которую нашли повещенной. Настоящая.
   – Боже! – отозвался О'Хара.
   – А мужчина? – спросил Нэш.
   – Его зовут Свин. Я думаю. – Я объяснил про фотографию. – Я обещал Люси, что Ивонн не будет похожа на Соню.
   У девушки на экране были вьющиеся русые волосы, а не зеленый «ежик» или что-нибудь в том же роде. Наденем на Ивонн длинный белокурый парик и будем надеяться на лучшее.
   Экран опустел. Мы зажгли свет, поговорили о том, что видели, и, как всегда, вернулись к работе.
   Позже, в Хантингдоне, фотограф, нанятый компанией для предоставления рекламному отделу фотографий текущих событий, принес на просмотр О'Харе пачку снимков размером восемь на десять дюймов. О'Хара и я забрали их в весовую и уселись там за стол, рассматривая снимки под увеличительным стеклом.
   Ничего полезного мы не увидели. Там были фотографии Нэша, раздающего автографы. Фото Говарда, с самодовольным видом расписывающегося на своей книге. Сильва, очаровательная, как и положено кинозвезде. Грег, подписывающий программку. Фото, где мы с О'Харой стоим рядом. Каждый раз камера фокусировалась на лице главного объекта; люди вокруг были видны, но нерезко.
   – Нам нужны общие планы толпы, – сказал О'Хара.
   – Нам все равно не удастся получить отчетливое изображение «Гнева».
   Он мрачно согласился, но все равно заказал общие планы.
   Больше не всплыло никаких ножей – ни в телах, ни просто так. Мы отсняли сцены ухода и отправили лошадей. Привели все вокруг в полный порядок, поблагодарили руководство Хантингдонского ипподрома за их любезность и вернулись в Ньюмаркет чуть позже шести вечера.
   В моей гостиной нетерпеливо мигал огонек автоответчика – пора бы уже к этому привыкнуть. Робби Джилл желал, чтобы я немедленно перезвонил ему. Но я тоже наткнулся у него на автоответчик: он должен был освободиться в семь часов.
   Чтобы убить время, я открыл несколько коробок с книгами Валентина, которые занимали большую часть места на полу, поскольку я специально попросил не ставить их одну на другую. Я, конечно, не забыл, что наклоны тоже задействуют грудные мускулы, поэтому опустился на колени и стал обозревать свое наследство.
   Книг было слишком много. После первых трех коробок, в которых, как оказалось, была часть коллекции биографий и истории скачек, после того, как я, преодолевая боль, поднял каждый том и перетряхнул его в поисках закладок, а потом положил на место, я понял, что мне нужна помощь секретаря, который бы делал записи в портативном компьютере.
   Люси, подумал я. Если бы я жил в мире фантазии, я мог бы материализовать ее прямо в моей гостиной, как Ивонн – своих призрачных любовников. Люси знает, как работать с компьютером.
   Импульсивно я позвонил в дом ее отца и попал как раз на Люси.
   – Ты говорила мне, что закончила школу и собираешься поступить на бизнес-курсы. Что ты думаешь насчет временной двухнедельной работы в Ньюмаркете? – Я объяснил ей, что мне требуется. – Я не собираюсь соблазнять тебя. Можешь привезти с собой компаньонку, можешь остановиться здесь где угодно, можешь каждый день ездить домой в Оксфордшир, если предпочитаешь. Я честно заплачу тебе. Если ты не хочешь заняться этим, я найму кого-нибудь другого.
   Она сказала, чуть задыхаясь:
   – А я увижу Нэша Рурка снова? Усмехнувшись, я пообещал:
   – Каждый день.
   – Он… он…
   – Да, – согласился я, – и он женат.
   – Да нет, это не то, – сказала она с отвращением. – Он просто… милый.
   – Верно. Как насчет работы?
   – Я могу приступить завтра.
   До завтра коробки подождут, подумал я.
   В семь часов я снова позвонил Робби Джиллу и сразу попал на него.
   – Что вы хотите услышать сперва, – спросил он, – хорошие новости или ужасные?
   – Хорошие. Я устал.
   – Вы меня не удивили. Хорошая новость – это список экспертов по ножам. Три в Лондоне, два в Глазго, четыре в Шеффилде и один в Кембридже. – Он прочитал весь список и услышал негромкий вздох, который я смог выдавить с учетом треснувшего ребра.
   Я слабым голосом попросил:
   – Повторите, кто в Кембридже? Он отчетливо прочитал:
   – Профессор Мередит Дерри, специалист по истории средневековья, преподавал в Тринити-колледже, сейчас на пенсии.
   Дерри. Ножи…
   – Вы хотите услышать ужасную новость? – напомнил Робби.
   – Полагаю, мне от этого не уклониться?
   – Боюсь, что так. Убит Пол Паннир.

ГЛАВА 13

   – Убит? Где? И… э… как?
   Мои вопросы были почти риторическими, но голос с шотландским акцентом проинформировал меня:
   – Он был убит в доме Доротеи… ножом. Я вздохнул; вместо вздоха получился стон.
   – Доротея знает?
   – Полиция послала в больницу сотрудницу.
   – Бедная, бедная Доротея!
   Он резко сказал:
   – Больше он не будет портить ей жизнь.
   – Но она любила его, – возразил я. – Она любила ребенка, которым он был когда-то. Она любила своего маленького сыночка. Она будет горевать.
   – Навестите ее, – сказал Робби. – Вы, кажется, понимаете ее. А я никогда не мог понять, как она терпит его.
   Ей нужно сочувствие, подумал я. Надо, чтобы кто-то обнимал ее, пока она будет плакать. Я спросил:
   – А что жена Пола, Дженет?
   – Полиция сообщила ей. Я думаю, она едет сюда.
   Я посмотрел на часы. Пять минут восьмого. Я был болен и голоден, я должен был обсуждать завтрашние съемки с Нэшем и Монкриффом. И все же…
   – Робби, – произнес я, – там указан адрес профессора Дерри?
   – Только номер телефона. – Он продиктовал номер. – А как насчет Доротеи?
   – Я сейчас еду к ней. Подъеду к больнице примерно через сорок минут. Можете вы устроить, чтобы меня пропустили к ней?
   Он мог и собирался это сделать. Я спросил, кто обнаружил тело Пола.
   – Я, черт бы все это побрал! Около трех часов дня я поехал забрать свою записную книжку, которую оставил на кухне у Доротеи прошлой ночью. Я снова заехал за ключом к ее подруге Бетти, но Бетти сказала, что ключа у нее больше нет, потому что сегодня рано утром она отдала его Полу. Я перешел через дорогу к дому Доротеи и позвонил в дверь – будь проклято это тихое «динь-дон», – но никто не открыл, поэтому я обошел дом и подергал кухонную дверь, и она оказалась открытой. – Он помолчал. – Пол лежал в холле почти на том же самом месте, где Бетти нашла Доротею. Хотя крови не было. Он умер мгновенно и был мертв уже несколько часов. Он был убит большим кухонным ножом, возможно, взятым в этом же доме. Нож остался в теле, он был вогнан глубоко в грудную клетку сзади и сбоку, почти под самым правым локтем…
   – Робби!.. – промолвил я; язык мне не повиновался.
   – Да. Почти в то же самое место, что и у вас. Рукоять торчала наружу. Обычная рукоять кухонного ножа, ничего особенного. Не «Гнев». Я позвонил в полицию, и они продержали меня под стражей в этом доме до вечера, но я не смог сказать им, зачем Пол пришел сюда. Откуда мне было знать? Я не мог сказать им ничего, кроме того, что, судя по всему, нож достиг сердца и вызвал его остановку.
   Я прочистил горло.
   – Вы не сказали им… обо мне?
   – Нет. Вы ведь не хотели этого?
   – Не хотел.
   – Но теперь все иначе, – с сомнением сказал он.
   – Не все, если, конечно, полиция найдет убийцу Пола.
   – У меня создалось впечатление, что они не знают, где искать. Однако они собираются проводить расследование. Вам лучше быть готовым к этому, потому что вы были в этом доме после того, как случилось нападение на Доротею, и у них есть ваши отпечатки пальцев.
   – Верно, есть. – Я немного подумал и спросил: – Это нарушение закона – не сообщать, что тебя пырнули ножом?
   – По правде сказать, я не знаю, – ответил Робби, – но зато я знаю, что нарушение закона – иметь при себе в общественном месте такой нож, как «Гнев», а именно это сделал О'Хара, когда вы двое забрали этот нож с собой прошлой ночью. Он может быть привлечен к ответственности и посажен на шесть месяцев.
   – Вы шутите?
   – Ничуть. Сейчас действуют строгие законы касательно ношения опасного для жизни оружия, а представить себе что-либо более опасное, чем «Гнев», трудно.
   – Забудьте, что вы вообще видели его.
   – Постараюсь.
   Накануне вечером мы замели следы в кухне, побросав защитные жилеты, мою рубашку, свитер и использованные медицинские принадлежности в мешок для мусора; мешок мы взяли с собой и при первом же удобном случае отнесли его к куче таких же мешков на задворках «Бедфорд Лодж», откуда специальная машина ежедневно вывозила отходы и пустые бутылки.
   На прощание Робби снова сказал, что он велит медсестрам пропустить меня к Доротее, и попросил позже позвонить ему еще раз.
   Пообещав это, я распрощался с ним и набрал номер профессора Мередита Дерри, который, к моему облегчению, подошел к телефону и дал согласие уделить полчаса на исследование ножа, особенно если я заплачу ему как консультанту положенный гонорар.
   – Конечно, – охотно согласился я. – Двойной, если проведете исследование сегодня вечером.
   – Приезжайте в любое время, – сказал профессор и сообщил мне адрес вместе с указанием, как проехать.
   Горе Доротеи было столь глубоким и сокрушительным, что я испугался. Едва она увидела меня, как из ее глаз потекли слезы, бесконечные безмолвные слезы, без рыданий или стонов: это была уже не боль, а безграничная скорбь, скорбь как по прошлым, так и по нынешним потерям.
   Я ненадолго приобнял ее, а потом просто взял ее руку и сидел так, пока она не нашарила другой рукой лежавший на кровати платок и не утерла нос.
   – Томас…
   – Да, я знаю. Мне так жаль.
   – Он хотел мне только хорошего. Он был добрым сыном.
   – Да, – ответил я.
   – Я не всегда понимала его…
   – Не вините себя, – сказал я.
   – Но я виню. Я ничего не могу поделать. Я должна была позволить ему увезти меня сразу же после смерти Валентина.
   – Нет, – сказал я. – Перестаньте, милая Доротея. Вы ни в чем не виноваты.
   – Но почему? Почему кому-то понадобилось убивать моего Пола?
   – Полиция выяснит это.
   – Я не могу перенести это. – Снова потекли слезы, не давая ей говорить.
   Я вышел из палаты и попросил медсестер, чтобы Доротее дали успокоительное. Ей уже давали, и больше нельзя без разрешения врача, ответили они.
   – Тогда спросите у доктора, – раздраженно потребовал я. – Ее сын убит. Она чувствует себя виноватой в этом.
   – Виноватой? Почему?
   Это было слишком трудно объяснить.
   – К утру ей будет очень плохо, если вы не сделаете что-нибудь.
   Я вернулся к Доротее, думая, что зря потратил на них слова, но десять минут спустя в палату быстрым шагом вошла одна из медсестер и сделала Доротее укол, от которого та почти тут же уснула.
   – Это удовлетворит вас? – спросила меня медсестра с оттенком сарказма.
   – Как нельзя лучше.
   Я покинул больницу и помог своему шоферу отыскать дорогу к дому профессора Дерри. За вечернюю работу водителю платили полторы ставки, и он сказал, что не будет торопить меня с возвращением домой.
   Ушедший на пенсию профессор Дерри отнюдь не купался в роскоши. Жил он на первом этаже многоэтажного дома, поделенного по горизонтали на множество квартир. Сам он, как оказалось, занимал квартиру, состоявшую из рабочего кабинета, спальни, ванной и кухоньки в отделенном ширмой алькове; все было маленьким и мрачным из-за обилия темного дерева, этакая келья ученого старца, живущего на скудные средства.
   Профессор был сед, сутул и хрупок, но его глаза и его мышление были пронзительно ясными. Он жестом пригласил меня в свой кабинет, усадил на деревянный стул с подлокотниками и спросил, чем может быть полезен.
   – Я пришел за сведениями о ножах.
   – Да-да, – перебил он, – вы это сказали по телефону.
   Я оглянулся, но в комнате телефона не увидел. Телефон – платный – был установлен в подъезде, и профессор делил его с верхними жильцами.
   Я спросил:
   – Если я покажу вам изображение ножа, сможете ли вы рассказать мне о нем?
   – Попытаюсь.
   Я достал из кармана куртки сложенный листок с рисунком найденного на Хите ножа, и протянул его профессору. Тот развернул его, разгладил и положил на стол.
   – Я должен сказать вам, – произнес он, часто и мелко шевеля губами, – что со мной недавно уже консультировались по поводу такого ножа.
   – Вы известный эксперт, сэр.
   – Да. – Он изучал мое лицо. – Почему вы не спрашиваете, кто консультировался со мной? Вы нелюбопытны? Я не люблю нелюбопытных.
   – Я полагаю, что это были полицейские. Он издал хриплый смешок.
   – Кажется, мне придется произвести оценку с другой стороны.
   – Нет, сэр. Это я нашел нож на Ньюмаркетском Хите. Полиция взяла его как вещественное доказательство. Я не знал, что они консультировались с вами. Меня привело сюда именно любопытство, сильное и неослабевающее.
   – Что вы заканчивали?
   – Я никогда не посещал университет.
   – Жаль.
   – Спасибо, сэр.
   – Я собирался выпить кофе. Вы хотите кофе?
   – Да. Спасибо, сэр.
   Он деловито кивнул, скрылся за ширмой и вскипятил в своей крошечной кухоньке воду, насыпал в чашки растворимого кофе и спросил, не надо ли сахара или молока. Я встал и помог ему; эти маленькие домашние хлопоты были с его стороны сигналом к готовности поделиться сведениями.
   – Я не предлагал кофе двум молодым полицейским, которые приходили сюда, – неожиданно сказал он. – Они называли меня дедулей. Покровительственно.
   – С их стороны это было глупо.
   – Да. Оболочка изнашивается, но интеллектуальное содержимое – нет. А люди видят оболочку и называют меня дедулей. И голубчиком. Как вам это нравится – голубчик?
   – Я убил бы их.
   – Совершенно верно. – Он снова хихикнул. Мы взяли по чашке кофе и вернулись в кабинет.
   – Нож, который полицейские приносили мне, – сказал он, – это современная копия армейского ножа – такими пользовались американские солдаты во Франции во время первой мировой войны.
   – Вау! – сказал я.
   – Не произносите этого дурацкого слова.
   – Хорошо, сэр.
   – Полицейские спрашивали, почему я думаю, что это копия, а не оригинал. Я посоветовал им разуть глаза. Им это не понравилось.
   – Ну… э… как вы это узнали?
   Он хихикнул.
   – На металле было выбито: «Сделано в Тайване». Ну, продолжим?
   Я сказал:
   – Во время первой мировой Тайвань не назывался Тайванем.
   – Правильно. Он тогда был Формозой. И на тот момент истории он не был индустриальной страной. – Профессор сел и отхлебнул кофе, который был таким же жидким, как и мой. – Полиция хочет знать, кому принадлежал этот нож. Откуда я могу это знать? Я сказал, что в Англии ношение такого ножа в общественном месте является правонарушением, и спросил их, где они кашли его.
   – Что они ответили?
   – Они не ответили. Они сказали: «Это вас не касается, дедуля».
   Я рассказал ему в подробностях, где полиция раздобыла этот трофей, и он произнес, передразнивая меня:
   – Вау!
   Я уже начал привыкать к нему и к его тесной комнате: стены, увешанные книжными полками, как у Валентина, заваленный бумагами антикварный стол орехового дерева, латунная лампа под металлическим зеленым абажуром, дающая неяркий свет, ржаво-зеленые бархатные занавески, прицепленные к большим коричневым кольцам, надетым на деревянный карниз, неуместно смотрящийся современный телевизор рядом со старой пишущей машинкой, засушенные поблекшие гортензии во французской вазе и бронзовые часы с римскими цифрами, отсчитывающие уходящее время.
   Комната, опрятная и старомодная, пахла старыми книгами, старой кожей, кофе и трубочным дымом – жизнью старого человека. Несмотря на холодный вечер, отопление не работало. Старый трехрядный электрический камин стоял холодный и темный. Профессор был одет в свитер, потертый твидовый пиджак с заплатами на локтях, в домашние брюки из коричневой в клетку шерстяной материи, шею он обмотал шарфом. На носу его сидели бифокальные очки, щеки и подбородок были тщательно выбриты: он мог быть стар и стеснен в средствах, но марку держал по-прежнему.
   На столе в серебряной рамке стояло поблекшее старое фото – сам профессор, еще молодой, стоит под руку с женщиной, оба улыбаются.
   – Моя жена, – объяснил он, увидев, куда я смотрю. – Она умерла.
   – Простите.
   – Это случилось давно, – сказал он.
   Я допил свой безвкусный кофе, и профессор деликатно поднял вопрос о гонораре.
   – Я не забыл, – ответил я, – но есть еще один нож, о котором я должен вас спросить.
   – Какой нож?
   – На самом деле два ножа. – Я сделал паузу. – У одного рукоять из полированного дерева с разводами – я полагаю, это может быть розовое дерево. Эфес у него черный и черное обоюдоострое лезвие в дюйм шириной и почти в шесть дюймов длиной.
   – Черное лезвие? Я подтвердил это.
   – Это прочное, смертоносное и красивое на вид оружие. Можете вы узнать его по описанию?
   Он осторожно поставил свою пустую чашку на стол и забрал мою тоже. Потом сказал:
   – Самые известные ножи с черными лезвиями – это ножи британских коммандос. Предназначались для того, чтобы снимать часовых ночью.
   Я едва не сказал «вау» снова, не столько из-за содержания этой «справки», сколько из-за подтверждения им того, что назначением этих ножей было нести смерть.
   – Их обычно держат в ножнах из ткани цвета хаки, – продолжал он, – с петлей для ремня и шнурками – чтобы привязывать ножны к ноге.
   – Тот, который я видел, был без ножен, – ответил я.
   – Жаль.
   – Был он настоящий или копия?
   – Не знаю.
   – Где вы видели его?
   – Его подарили мне в коробке. Я не знаю, кто передал его, но я знаю, где он находится. Я поищу на нем клеймо «Сделано в Тайване».
   – Во время второй мировой войны их выпустили тысячи, но теперь они все коллекционные экземпляры. И, конечно, в Британии никто больше не может продавать, рекламировать или даже дарить такие ножи после постановления уголовного суда от 1988 года. Коллекция может быть конфискована. Никто из владельцев коллекций в наши дни не держит их на виду.