Фрэнсис Дик. Дикие лошади

   – Она?
   – Она – моя старая приятельница. Мы вместе учились в школе. Она работает в разделе «Жар со звезд», и я думала, что это поможет Говарду в борьбе против вас. Она не писала того, что там было напечатано. Она просто передала информацию редактору раздела, как всегда делает. Понимаете, она собирает материал, а потом его в газете делают сенсационным, как она мне объясняла. Кто-то специально занимается этим.
   Делать сенсационным – ну и процесс! Но я предполагал, что без этого жалобы Говарда не стоили бы места в газете.
   – Как долго, – продолжал я, – вы знаете Говарда?
   – Зачем вам это знать?
   – Я только гадал, насколько глубоки могут быть ваши обязательства перед ним.
   С оттенком враждебности, которого я ожидал, она сказала:
   – Я могу считать себя обязанной человеку, даже если знакома с ним всего пять минут.
   – Уверен в этом.
   – На самом деле я знаю Говарда с тех пор, как он нанес нам визит после смерти папы.
   Слово «папа» она произнесла совершенно естественно; это только я счел его странным и неподходящим для особы в ее возрасте.
   – Он явился, чтобы встретиться с вашей матерью?
   – В принципе, я так полагаю.
   – Из-за некролога?
   Она кивнула:
   – Говард посчитал его интересным.
   – Хм-м… – Я помедлил. – Вам случайно не известно, кто написал этот некролог?
   – Зачем вам это знать?
   Я пожал плечами.
   – Из интереса. Мне показалось, что автор вкладывал в него личные чувства.
   – Понимаю. – Она помолчала секунду, потом призналась: – Я сама написала его. Он, конечно, был отредактирован для газеты, но основа была моя.
   – Да? – неопределенно отозвался я. – Вы писали о потенциальной карьере вашего отца, погубленной смертью Сони?
   – Да..
   – Вы писали так, словно это волновало вас.
   – Конечно, меня это волновало, – с горячностью произнесла она. – Папа никогда не обсуждал это со мной, но я знала, что ему было горько.
   – Хм, – откликнулся я, – а почему смерть Сони заставила его оставить политику?
   Нетерпеливо, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, она ответила:
   – Скандал, конечно. Но он никогда не говорил об этом. Он никогда не позволил бы снять этот фильм. Родбери и я тоже против, но мы ничего не можем поделать. Книга была Говарда, а не наша. Наше имя, имя папы, в ней не проставлено. Говард сказал, что вы заставили его сделать дурацкие ненужные изменения в сценарии, и я, конечно, поняла, что кто-то должен остановить вас. Ради Говарда и ради памяти папы я должна была сделать это.
   И едва не добилась успеха, подумал я.
   Я сказал, не пытаясь защитить ни свою политику, ни политику компании:
   – Простите, а кто такой Родбери?
   – Мой брат, Родди. Конечно же, Родди.
   – Могу ли я встретиться с вашей матерью? – спросил я.
   – Зачем?
   – Чтобы засвидетельствовать ей свое почтение.
   Отказать Элисон не успела. Полузакрытая дверь распахнулась под нажимом трости, находившейся в руках худой хромой женщины лет семидесяти с небольшим. Она приближалась медленно и угрожающе и, прежде чем я поднялся на ноги, уведомила меня, что я чудовище.
   – Вы тот человек, не так ли, – прошипела она сквозь зубы, – который утверждает, что я изменяла мужу с Джексоном Уэллсом? С Джексоном Уэллсом! – Ее тонким голосом говорил весь мир попранных классовых различий. – Отвратительный человек! Я предостерегала сестру, что ей не следует выходить за него замуж, но она была упряма и не желала слушать. Он был для нее недостаточно хорош. И вы можете думать, что я… я… – У нее почти не находилось слов. – Я едва могла быть учтивой с этим человеком – и он был почти на двадцать лет моложе меня.
   Она дрожала от негодования. Ее дочь поднялась, взяла мать за локоть и подвела к одному из кресел, незыблемая твердость которого неожиданно помогла старой женщине прийти в себя.
   У нее были коротко стриженные белые вьющиеся волосы, высокие скулы; должно быть, когда-то она была красива, но то ли боль, то ли постоянные сетования на жизнь придали ее губам выражение вечного недовольства. Я подумал о Сильве, о ее яркой прелести и решил, что ей с этой женщиной, пожалуй, не стоит встречаться.
   Я сказал без особых эмоций:
   – Кинокомпания обсуждала с Говардом Тайлером изменения, которые хотела внести в определенные моменты действия книги. Сам я не участвовал в этом. Я был привлечен к работе уже после того, как основные изменения были согласованы. Тем не менее я считаю, что они были необходимы, поскольку делают картину сильной и зрелищной, хотя я понимаю ваше недовольство.
   – Недовольство!
   – В таком случае возмущение. Но поскольку ваша фамилия нигде не упоминается, поскольку сюжет придуман, то почти никто не найдет связи между фильмом и вами.
   – Не будьте глупцом. Над нами будет смеяться весь Ньюмаркет.
   – Я так не думаю, – возразил я. – Все это было так давно. Но я хотел бы задать вам вопрос и надеюсь, что вы не откажетесь ответить на него. Действительно ли ваша сестра Соня так глубоко уходила в воображаемую жизнь, как это описал в своей книге Говард? Была ли она в реальной жизни мечтательной молодой женщиной?
   Пока Одри думала, Элисон сказала:
   – Я никогда не встречалась с ее мужем и почти совсем не помню ее. Мне было только четырнадцать лет.
   – Шестнадцать, – резко поправила ее мать. Элисон метнула на мать сердитый взгляд; у той был несколько самодовольный вид. Я понял, что между матерью и дочерью существовали трения, лишь наполовину подавленные правилами хорошего тона.
   – Грезы? – напомнил я.
   – Моя сестра, – зло произнесла Одри Висборо, – готова была броситься на каждого мужчину в брюках для верховой езды. Она несла чепуху о любовниках, которых у нее никогда не было. Очень глупо. Признаю, что я упомянула об этом Говарду, когда он впервые пришел сюда. Джексон Уэллс неплохо смотрелся в одежде наездника и, конечно, затрясся, когда Соня стала строить ему глазки. Никаких оснований для женитьбы не было.
   – Э… – произнес я, не зная, что сказать.
   – По крайней мере, свою дочь я уберегла от такой ошибки.
   Элисон, ее незамужняя дочь, бросила на нее взгляд, полный застарелой горькой обиды. Я дипломатично прочистил горло и спросил:
   – У вас случайно не найдется фотографии вашей сестры?
   – Я думаю, нет.
   – Даже времен вашей юности? Одри строго сказала:
   – Соня была поздним и нежданным ребенком, она родилась, когда я уже была взрослой. Я полагаю, что сначала она была довольно милой девочкой. Я не очень много общалась с ней. Потом я вышла замуж за Руперта, и вот… Поведение Сони стало невыносимым. Она не слушалась меня.
   – Но… когда она умерла таким образом?.. – Я оставил вопрос открытым, на него можно было дать какой угодно ответ.
   Одри слегка вздрогнула.
   – Ужасно! – сказала она, но это слово и эта дрожь были автоматическими, эмоции умерли давным-давно.
   – У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, почему она умерла? – спросил я.
   – Мы уже много раз повторяли, что нет.
   – И это жестоко, – тем же тоном добавила Элисон, – что вы со своим фильмом вторгаетесь в нашу жизнь.
   Одри эмоционально кивнула. По крайней мере, в этом мать и дочь были согласны друг с другом. Я спросил у Элисон:
   – Так вы напишете ради Говарда короткую записку, принося извинения кинокомпании?
   Она резко возразила:
   – Вы заботитесь не о Говарде. Вас волнуют только собственные интересы.
   Я терпеливо разъяснил ей истину:
   – Говард написал хороший сценарий. Его имя внесено в титры. Если он не хочет судиться с компанией, он не должен обсуждать с посторонними происходящее на съемочной площадке. Он уважает вас, мисс Висборо. Дайте ему шанс сделать его лучшую работу.
   Она моргнула, поднялась на свои крепкие ноги и покинула комнату, закрыв за собой дверь.
   Ее мать кашлянула с непримиримым недоверием и промолвила:
   – Могу я спросить, для чего вам понадобилась фотография моей сестры?
   – Это могло бы быть полезно, потому что я хочу быть уверен, что актриса, которая играет ее в фильме, не будет похожа на нее. Например, если у вашей сестры были рыжие волосы, мы наденем на актрису черный парик.
   Кажется, любые чувства из ее души давно были выдавлены натиском воли. Однако она ответила:
   – У моей сестры от природы были тускло-коричневые волосы. Она терпеть не могла этого и красила их в любой цвет, какой только могла придумать. Однажды мой муж сильно разбранил ее, когда она пришла к нам с волосами, стриженными «под ежик» и выкрашенными в зеленый цвет.
   Мне удалось подавить улыбку.
   – Кошмарно, – сказал я.
   – Мне все равно, что вы скажете о Соне, – продолжала она, – но мне отнюдь не все равно то, что вы клевещете на моего покойного мужа. Сумасшедший! Он никогда не был сумасшедшим. Он был человеком, наделенным рассудком и мудростью, с безупречной репутацией.
   Мне не было нужды гадать, как он выглядел, поскольку фотографии Руперта Висборо в различном возрасте висели и стояли в серебряных рамочках почти на каждой поверхности в этой комнате. Он был красив, прямолинеен и лишен чувства юмора: ни единой смешинки в глазах. С легким чувством вины я подумал о том, что собираюсь сделать Сиббера таким, каким никогда не был Висборо: сорвавшийся с привязи бык, мчащийся прямиком к самоуничтожению.
   Дверь комнаты открылась, но вошла не Эдисон, а неприятного вида мужчина в куртке и брюках для верховой езды. Он шел по дому походкой хозяина, неся на подносе стаканы и бутылку виски. Он налил виски в один стакан и сделал глоток, потом взглянул на меня и стал ждать, когда ему представят незнакомца.
   – Родди, – сказала Одри Висборо, понуждаемая условным социальным рефлексом, – этот человек – Томас Лайон, который снимает тот мерзкий фильм.
   Родди Висборо держал свой стакан перед лицом, так что я не видел его выражения, но тело его напряглось. Я решил, что он занимается объездкой лошадей в загоне для показательных скачек. Он был среднего роста, не толстый и не тощий, непривлекательный, с редкими седовато-каштановыми волосами.
   Он опустил стакан на уровень груди и оскорбительным тоном произнес:
   – Козел. – Он произнес это фонетически отчетливо: «кОзел».
   Одри Висборо не проявила ни малейшего протеста. Она просто заметила:
   – Мистер Лайон скоро уйдет.
   Ее сын допил неразбавленное виски и помолчал секунду.
   – Что вам здесь надо? – спросил он. – Вы расстраиваете мою мать.
   Я ответил:
   – Я пришел прояснить кое-что для Говарда Тайлера.
   – А, этот… – Родди Висборо презрительно усмехнулся. – Все время пялится на Элисон. Не знаю, что он в ней нашел.
   Его мать ничего не сказала на это.
   Я думал, что Говард увидел в Элисон стойкую женщину, которая смотрит на мир реалистично, но безрадостно. Бывали и более неправдоподобные союзы.
   Сама Элисон вернулась в комнату с белым конвертом, который отдала мне. Я поблагодарил ее. Она без воодушевления кивнула и повернулась к брату, спросив:
   – Как прошел урок?
   – Этот ребенок – тупица.
   – У нее еще нет привычки.
   – Мне не нужны твои замечания.
   Судя по виду Элисон, такие проявления братской любви были привычны. Для меня, к моему удивлению, она пояснила:
   – Мы готовим лошадей и наездников для соревнований и выступлений на показательных скачках с препятствиями. Мы держим лошадей и пони здесь, возле дома.
   – Я видел.
   – Я здесь не живу, – с какой-то сдавленной обидой произнес Родди. – У меня коттедж дальше по дороге. Я здесь только работаю.
   – Он выступал в показательных скачках, – сказала Элисон, словно я должен был слышать о нем. – Я нашла ему работу тренера.
   – А-а… – неопределенно отозвался я.
   – Этот дом мой, – продолжила Элисон. – Папа оставил его мне по завещанию. Мама, конечно, живет у меня.
   Я украдкой посмотрел на лицо Элисон. Под рассудительной внешностью мне приоткрылся затаенный, но отчетливый отблеск торжества, крайнего удовлетворения, возможно, даже сладкой мести за жизнь, прожитую в унижениях.

ГЛАВА 10

   На следующее утро я проснулся со стоном. Каждый мускул напоминал мне о том, как глупо доказывать свою правоту подобными способами. Я потащился вниз, к своей машине, но в вестибюле меня перехватили Нэш, О'Хара и Монкрифф. Казалось, они намеревались начать совещание.
   Вместо пожелания доброго утра О'Хара сказал:
   – Ты псих и сам это знаешь.
   Я безошибочно устремил взгляд на Монкриффа, который признался:
   – Ну да, я снимал все, ты сам этого всегда требуешь.
   Нэш сказал:
   – Минувшей ночью, когда ты отправился спать, Монкрифф прокрутил нам это на видео.
   Я протер заспанные глаза и спросил О'Хару, отправил ли он факс письма Элисон в Голливуд, как намеревался.
   Он кивнул.
   – Если Говард больше ничего не выкинет, то отделается испугом.
   – Хорошо. – Я помолчал. – Значит, на сегодня. Дождя нет. Мы можем снимать скачки, как запланировано. Мы сможем сделать это только один раз, так что если кто-нибудь зарядит засвеченную пленку или неправильно наведет фокус, он будет расстрелян на месте. Монкрифф, я своей рукой убью тебя, если твои парни нам подгадят.
   О'Хара спросил:
   – Ты звонил вчера этому парню с ТВ, Грегу Компассу?
   Я припомнил и кивнул:
   – Из Хантингдона. Но не смог дозвониться.
   – Он прислал записку. Дежурная сказала, что ты о ней не знаешь.
   Он протянул мне клочок бумаги, на котором был записан номер телефона и время – 9 часов утра.
   К девяти утра мы уже были на Хантингдонском ипподроме, доехав туда каждый на своей машине. Грег, в соответствии со своей записочкой, ответил немедленно, как только я позвонил. Я сказал:
   – Хочу поблагодарить тебя за субботу.
   – Не стоит. Я слыхал, ты снова в деле.
   – Вроде того. – Я рассказал ему про сцены в Хантингдоне и пригласил его приехать и украсить своей знаменитой фигурой кадр, если ему того хочется.
   – Когда?
   – Сегодня, завтра или в четверг. В любой день.
   – Много дел, – сказал он.
   – Отложи.
   – Оплата?
   – Конечно.
   – Тогда жди завтра. – Он засмеялся и отключился, а я стал гадать, не будет ли это стоить мне еще одного ряда мест.
   Мы с Монкриффом объезжали круг, проверяя расположение камер и осветителей. Помимо наших обычных двух операторов, мы наняли еще три камеры на платформах и разместили две автоматические возле препятствий – для крупных планов. Сам Монкрифф собирался вести съемку с грузовика, едущего впереди лошадей, снимать вид спереди. Еще одну камеру установили высоко на трибунах, чтобы следить за действием от старта до финиша. Как обычно, когда сцена снимается только один раз, будут накладки, но я отчаянно надеялся, что пригодных кадров окажется достаточно.
   Эд сообщил, что жокеи ждут меня. Они собрались в раздевалке, одевшись, как на обычные скачки. Четырнадцать. Каждый в своих цветах.
   – Привет, – сказал я дружелюбно.
   – Привет.
   Никто из них не упомянул о вчерашнем. Я начал:
   – Я знаю, что Эд проинструктировал вас, но давайте просто повторим все еще раз. С вашей точки зрения, это будет просто обычный заезд. Две мили с препятствиями. Вы пройдете по кругу к стартовым воротам, и судья на старте выстроит вас в ряд. Судья – это актер. С ним проведена хорошая репетиция, но если он сделает что-то не так, не надо останавливаться и возвращаться. Просто продолжайте заезд. – Я сделал паузу. – Как обычно, у каждого препятствия будут дежурить служащий стадиона и санитар. Они настоящие. Медпункт тоже настоящий. Как и врач. Как и ветеринар. Все наблюдатели вдоль дорожек и у препятствий – профессионалы. Толпа на трибунах – жители города. Пока ясно? Они закивали.
   – Все наши четырнадцать лошадей подготовлены как надо, но вы, должно быть, знаете, что выбирали мы отнюдь не рекордсменов и купили их по дешевке. Скорости звука они явно не достигнут, а те три, которые бежали вчера, сегодня могут не показать прежней резвости. Если хотите, можете быстренько вытянуть жребии, кому какая лошадь достанется – одна из четырнадцати по номерам.
   Лица у всех были деловитые. Они решили тянуть жребий.
   – Этот заезд не будет смотреться, – продолжал я, – если вы сами не захотите сделать его зрелищным. Вы сможете показать его на видео своим семьям, увидеть его в кино. Позже вы все получите видеозапись.
   – Кто должен победить? – спросил один из них.
   – Разве Эд не сказал вам? Они замотали головами.
   – Это будут честные скачки. Кто бы ни победил, те цвета мы наденем на актера, который будет играть жокея в крупном плане. Этот актер классно смотрится верхом на лошади и может проехать рысью пару шагов. Просим прощения, но это его будут снимать после скачки спешивающимся в паддоке в цветах победителя. Но… э… чтобы все было по-честному, тот из вас, кто выиграет, получит такие же отчисления, как обычно. Когда финишируете, выезжайте в те же ворота, что и всегда. Все, кроме победителя, могут спешиваться там же. Там будут посторонние, которые играют тренеров и владельцев. Грумы возьмут лошадей. Просто ведите себя как обычно. Первая четверка, конечно, должна будет чувствовать себя победителями. Вопросы есть?
   – Что, если мы упадем? – спросил Синий.
   – А зачем вы все здесь?
   Кое-кто засмеялся, кое-кто выругался. Напряжение спало.
   – Веселее, – посоветовал я им. Один из них спросил:
   – А где будете вы?
   Я ответил с явным сожалением:
   – Я буду наблюдать с земли. – Я помолчал. – Если будет возможно избежать разборок, то постарайтесь не давать нам оснований для них. В сценарии ничего такого нет. Попытайтесь не спутать нам планы. О'кей?
   Я вышел наружу через пустую весовую, где в дни обычных скачек толпились тренеры и служащие. Несколько секунд я смотрел, как обитатели Хантингдона заполняют трибуны, таща бинокли во впечатляющих количествах. Видно, Эд проделал отличную работу.
   Кто-то из моей команды подошел ко мне и протянул конверт, сказав, что это срочно. Я небрежно поблагодарил его, и он исчез прежде, чем я вскрыл послание.
   Развернув лежавший в конверте лист бумаги, я прочел следующее:
   «Прекрати снимать этот фильм или умрешь от ножа сегодня же».
   О, восхитительно!
   Судя по виду, послание было отпечатано на принтере, бумага офисная, совершенно безликая.
   Появился О'Хара, желавший обсудить со мной пару деталей, и спросил, что случилось.
   – Что это ты словно к земле прирос? Я протянул ему записку.
   – Мне и раньше случалось получать угрозы, – сказал я.
   – Они приходили после того, как фильм шел в прокат. Но на это нам следует обратить внимание. – Он щелкнул ногтем по бумаге.
   – Что ты предлагаешь?
   – Если ты покинешь съемочную площадку, – прямо сказал О'Хара, – съемки автоматически прервутся. Это может дать нам время на то, чтобы поймать этого типа и засадить его за решетку.
   – Мы не можем остановить съемки, – возразил я. – После статьи в «Барабанном бое» и ножа на Хите… еще крупица паники, и боссы совсем перетрусят и откажутся от фильма полностью и навсегда.
   О'Хара подозревал, что это правда, но тем не менее встревоженно сказал:
   – Это письмо не просто гласит, что ты умрешь, в нем говорится, что ты умрешь сегодня.
   – Хм-м…
   – Томас, нам не нужна твоя смерть.
   – Мне пришло в голову, – сказал я, слегка улыбнувшись его прагматизму, – что тот, кто послал это требование, не хочет на самом деле убить меня, он хочет остановить съемки, не прибегая к крайним мерам. Если бы он – или, я полагаю, она – собирался остановить съемки фильма путем моей смерти, почему бы просто не сделать это? Зачем вступительная мелодрама? Нам просто следует не обращать на это внимание и заниматься своим делом.
   – По крайней мере, я дам тебе телохранителя, как Нэшу.
   В этот день Нэш был под присмотром даже не одного, а двух бодигардов, но я напомнил О'Харе, что эти двое были нам хорошо известны.
   – А если ты наймешь незнакомца, то можешь наткнуться как раз на то, чего хочешь избежать, – сказал я. – В классических триллерах именно телохранитель убивает жертву. – Я очень надеялся, что высказанная мною ложь не окажется правдой. – Не думаю, что я в большой опасности, так что просто забудем об этом.
   – Это будет трудно сделать. – Но при этом мое решение слегка успокоило его.
   – Сохрани бумагу, – попросил я его, – и конверт тоже. – Я отдал ему конверт. – И давай займемся фильмом.
   – Мне это все же не нравится.
   Мне это тоже не особенно нравилось, но чтобы пообещать смерть, требуется немного умения или смелости, а чтобы исполнить это обещание, требуется и то, и другое.
   Нож, предназначенный Нэшу, был бездарно потерян. Будем держаться за это. Забудем – ради Христа забудем – о ранах, нанесенных Доротее.
   – Кто передал тебе письмо? – спросил О'Хара.
   – Один из грузчиков. Я видел его то и дело тут и там, но не знаю его имени.
   Не было времени, чтобы узнать имена не то шестидесяти, не то ста человек, занятых в работе над фильмом. Я не выучил даже клички лошадей – ни те, под которыми они были зарегистрированы, ни те, которыми называли их грумы, ни те, которые были придуманы для фильма. Я не знал ни имен жокеев, ни имен актеров, занятых в эпизодах. Я запоминал внешность: морды коней, лица жокеев, лица актеров; моя память всегда была в основном зрительной.
   Некоторое время спустя я забыл о смертельной угрозе, слишком много было дел и без этого.
   Как обычно бывает со сценами, в которых заняты две-три сотни человек, подготовка к заезду растянулась на целую вечность. Я говорил по рации, кажется, несколько столетий, проверяя состояние каждой из дальних секций, но наконец-то к полудню все вроде бы было готово. Грумы привели лошадей из конюшни, жокеи уселись на доставшихся им по жребию коней и направились к старту.
   Я решил ехать на съемочном грузовичке вместе с Монкриффом, чтобы быть поближе к месту действий – и чтобы уберечь спину, малодушно и тайно осознавал я.
   Эд, вооружившись громкоговорителем, объявил всему хантингдонскому столпотворению сделать соответствующие лица и приветствовать начало скачек. Комментарий вестись не будет; нам предстоит впоследствии записать его отдельно, тем не менее, подбадривал Эд, приветствуйте победителя.
   Именно он выкрикнул: «Пошли!», эхо команды отразилось от трибун, и я обнаружил сквозь биение пульса в ушах, что молю неизвестное божество о том, чтобы все прошло хорошо.
   Естественно, были и ошибки. Одну из взятых напрокат камер заело, а одну из тех, что были установлены на препятствиях, лошадь ударила копытом в объектив, но заезд начался чисто, и с самого начала стало ясно, что мои экс-коллеги играют честно.
   Они видели меня на грузовике, когда все занимали позицию у старта, видели, как я пристраиваюсь на краешке крыши, чтобы поймать лучший вид. Иногда они махали, я считаю, чтобы подбодрить меня, и я махал в ответ, и они действительно вкладывали душу в этот заезд на всей его протяженности.
   Сперва грузовик ехал помедленнее, так, что камера была едва в шести футах от головы ведущей лошади, затем мы ускорились, чтобы дать вид издали, потом замедлились опять, меняя угол съемки.
   На втором круге две лошади из числа отставших упали. Я с тревогой оглянулся, но оба жокея поднялись на ноги, а лошади без седоков добавили не запланированный заранее аспект, который в конечном итоге заставит всю сцену выглядеть настоящей.
   Остальные всадники снова сбились в кучу, огибая поворот, снова растянулись, преодолев последние два препятствия и вкладывая все силы в рывок к победе. Финиш прошел даже быстрее и теснее, чем вчера, но первыми линию пересекли безошибочно Синий, Зеленый и Желтый. Когда грузовик притормозил, я услышал, что толпа на трибунах вопит так, словно и вправду каждый поставил на этот заезд последнюю рубашку. Жокеи вложили в скачку столько неподдельного, истинного куража, что у меня пересохло во рту, я не мог дышать; я был так благодарен им, что не в состоянии был выразить это, я восторгался ими почти до слез.
   Как было условлено, когда они трусцой отвели усталых лошадей обратно в загон, второй оператор Монкриффа продолжил снимать их. Я не мог войти в кадр и поблагодарить их, да и никакая благодарность не смогла бы выразить моих чувств.
   – Ад и пламя! – воскликнул Монкрифф, давая водителю знак подъехать поближе к усталым наездникам. – И они этим зарабатывают на жизнь?
   – Через день, по нескольку раз после полудня.
   – Сумасшедшие.
   – Ничего подобного, – ответил я.
   Мы обрядили актера-жокея в цвета Синего и сняли, как он направлялся в загон для победителей, чтобы принять поздравления от толпы горожан и от «владельца» лошади. Мы должны были отснять это сейчас, пока кони еще тяжело дышали, роняли пену и возбужденно переступали ногами после скачки. Мы сняли Нэша, потрепавшего коня-победителя по шее. Мы отсняли, как актер-жокей расседлывал коня, на мой взгляд, несколько неловко. Мы сняли, как грумы накрывали попонами и уводили четырех лошадей, а потом мы сделали перерыв на ленч.
   Нэш, сопровождаемый телохранителем, подписал целую гору автографов, в основном на программках, которые мы щедро раздавали.
   О'Хара, вновь возникший рядом со мной, выдохнул мне в ухо:
   – Доволен?
   – А ты?
   – Нэш и я смотрели скачки из ложи распорядителей. Нэш говорит, что эти три жокея, пришедшие первыми, скакали не только по велению долга.
   – Так оно и есть.
   – Он говорит, что это придаст фантастическую остроту победе его лошади над лошадью Сиббера.