Страница:
— Я польщен.
Мисс Занна Мартин допила кофе, отставила чашку и задумчиво поглядела на меня.
— Почему вы все время держите руку в кармане?
Я должен был ей показать. Я положил руку ладонью вверх на стол. Как я хотел бы не делать этого!
— Ой! — удивленно произнесла она и снова посмотрела на меня. — Значит, вы знаете... Вот почему я чувствую себя с вами так... легко. Вы действительно понимаете меня.
— До некоторой степени, — покачал я головой. — У меня есть карман, у вас — ничего. Я могу ее спрятать. — Я перевернул руку ладонью вниз, верхняя сторона не так пугала, а потом убрал ее на колени.
— Но вы не можете делать самые простые вещи! — воскликнула она с жалостью в голосе. — К примеру, завязать шнурки на ботинках. Вы даже не можете съесть в ресторане бифштекс, не попросив кого-нибудь порезать его...
— Заткнитесь, — резко перебил я ее. — Заткнитесь, мисс Мартин. Не надо говорить со мной так — вы ведь ненавидите, когда так говорят с вами.
— Простите... — прошептала она с несчастным видом, кусая нижнюю губу. — Да, так легко обидеть жалостью...
— И неловко принимать ее, — усмехнулся я. — А ботинки у меня без шнурков. Ботинки со шнурками, если уж на то пошло, сейчас не в моде.
— Даже зная, каково это, я все равно причинила вам боль... — Она страшно расстроилась.
— Перестаньте мучить себя. Это было сказано искренне, любя, с сочувствием. От сочувствия.
— А вы считаете, — нерешительно спросила мисс Мартин, — что жалость и сочувствие — одно и то же?
— Очень часто. Но сочувствие сдержанно, а жалость бестактна. Ой... Простите. — Я засмеялся. — Да... Из сочувствия вы пожалели, что я не смогу есть без посторонней помощи, и допустили бестактность, сказав об этом. Отличный пример.
— Но ведь, наверное, нетрудно простить людям бестактность, — задумчиво проговорила она.
— Пожалуй, вы правы, — удивленно согласился я. — Нетрудно.
— Всего лишь бестактность... Ведь она не может сильно обидеть?
— Конечно.
— И любопытство... его простить еще легче. Любопытство — это всего лишь плохое воспитание, вы не согласны? Я хочу сказать, что плохое воспитание и бестактность не так уж трудно выдержать. Ведь фактически я могу пожалеть человека за то, что он не умеет себя вести. Ох, почему я не додумалась до этого много лет назад? Сейчас мне это так ясно. И это так разумно.
— Мисс Мартин, — я благодарно посмотрел на нее, — давайте выпьем еще бренди. Вы мой спаситель.
— Что вы имеете в виду?
— Вы сказали, что жалость — это просто плохое воспитание, поэтому не надо на нее обращать внимание.
— Это вы сказали, — возразила она.
— Хотя я и не говорил, но мне нравится эта мысль.
— Хорошо, — весело согласилась она. — Выпьем за новую эру. Смело лицом к миру. Я переставлю стол так, как он стоял раньше, когда я пришла в офис, лицом к дверям. Пусть каждый входящий видит меня. Я буду... — ее отвага чуть-чуть померкла, — я буду считать, что посетители просто плохо воспитаны, если их жалость выразится слишком откровенно. Решено.
Мы выпили бренди. Я сидел и размышлял, сохранится ли ее решимость до завтра. Вряд ли. Слишком долго она пряталась от мира. Занна Мартин, казалось, думала о том же.
— Не знаю, решусь ли я это сделать сама. Но если вы пообещаете мне кое-что, я смогу.
— Хорошо, — настороженно согласился я. — Что именно?
— Не прячьте завтра руку в карман. Пусть все видят ее.
Немыслимая просьба — ведь завтра я собирался на скачки. И только в этот момент, потрясенно глядя на нее, я по-настоящему понял, что она вынесла и чего ей будет стоить переставить стол. Она прочла отказ на моем лице, и для нее будто потух свет. Пропало веселое возбуждение, вернулся подавленный, беззащитный взгляд. Освобождение не состоялось...
— Мисс Мартин... — Я сглотнул.
— Это не имеет значения, — устало вздохнула она. — Не имеет значения. И к тому же завтра суббота. Я приду в офис часа на два, чтобы посмотреть почту, нет ли чего неотложного. Завтра нет смысла переставлять стол.
— А в понедельник?
— Может быть. — Но она явно не собиралась ничего менять.
— Если вы завтра повернете стол и сохраните его в таком положении всю следующую неделю, я сделаю то, о чем вы просите. — Я вздрогнул при одной только мысли об этом.
— Вы не сможете, — печально проговорила она. — Вижу, что не сможете.
— Если вы сможете, я должен.
— Мне не следовало просить вас... Ведь вы работаете в магазине.
— Ох! — Я совсем забыл про магазин. — Это не имеет значения.
Эхо ее прежнего возбуждения промелькнуло в глазах.
— Вы вправду так думаете?
Я кивнул, ведь я хотел что-то сделать для нее, хоть как-то помочь. Боже мой, хоть как-то...
— Обещаете? — Она недоверчиво смотрела на меня.
— Да. А вы?
— Я тоже. — Прежняя решимость вернулась к ней. — Но я смогу это сделать, только если буду знать, что вы в той же лодке... Не могу же я подвести вас, понимаете?
Я заплатил по счету и, хотя она уверяла, что в этом нет необходимости, проводил ее домой. Мы доехали на метро до Финчли. В вагоне она сразу прошла к последнему сиденью в уголке и повернулась здоровой стороной лица к пассажирам. Потом рассмеялась и попросила у меня прощения за то, что не в силах быстро отказаться от старой привычки.
— Ничего, — сказал я, — новая эра начнется завтра. И, как настоящий трус, спрятал руку за спину.
Она жила в большом, выглядевшем очень благопристойно доме, недалеко от станции — чтобы недолго идти навстречу людям, догадался я. В воротах она остановилась.
— Может быть, хотите зайти? Еще не очень поздно. Но, вероятно, вы устали.
Она не настаивала, но, когда я принял приглашение, казалась очень довольной.
— Тогда, пожалуйста, сюда.
Через крохотный садик мы подошли к дверям, окрашенным в черный цвет, с ужасными панелями цветного стекла. Мисс Мартин бесконечно долго рылась в сумке в поисках ключа, а я лениво думал, что мог бы открыть его шпилькой быстрее, чем она ключом. В теплом холле приятно пахло освежителем воздуха, и в дальнем его конце я увидел на двери табличку: «Мартин».
Комната Занны стала для меня сюрпризом. Уютная, просторная, с ковром на полу, недавно отремонтированная, выдержанная в уютной цветовой гамме. Она зажгла верхний свет и розовую настольную лампу, задернула коричневато-оранжевыми шторами черное пространство французских окон. Потом с удовольствием показала недавно встроенную крохотную ванную, примыкавшую к спальне, и кухню размером с чемодан рядом с ней. За кухню и ванную она заплатила сама. Владельцы дома разрешили ей сделать эти пристройки, объяснила мисс Мартин, они люди понимающие. Очень добрые. Она живет здесь одиннадцать лет. Для Занны Мартин эта квартира была домом.
Но в квартире не было зеркал. Ни одного.
Она возилась в маленькой кухне, готовя кофе. Надо же что-то делать, подумал я, спокойно расположившись на длинной удобной софе и наблюдая, как по привычке она все время наклоняется вперед, чтобы волна густых волос закрывала лицо. Мисс Мартин принесла поднос с кофе и села на софу справа от меня. Кто бы рискнул упрекнуть ее?
— Вы когда-нибудь плакали? — вдруг спросила она.
— Нет.
— Даже с досады?
— Нет, — улыбнулся я. — Ругался.
— А я часто плакала. — Она вздохнула. — Но теперь этого не делаю. Потому что становлюсь старше. Мне почти сорок. Я смирилась с тем, что не выйду замуж... Теперь я поняла, что когда начала строить кухню и ванную, то отбросила всякую надежду. А до тех пор, стыдно признаться, я всегда обманывала себя, что вот однажды, в какой-то день... возможно... Но теперь я больше ничего не жду. Ничего.
— Мужики — идиоты, — неуклюже произнес я.
— Надеюсь, вас не раздражает моя болтовня? Ко мне так редко кто-нибудь приходит, и практически ни с кем и никогда я не могла так поговорить...
Я просидел у нее около часа, слушал ее воспоминания, представляя всю ее мрачную жизнь, ее переживания, и ругал себя: ведь со мной случилась одна десятая той беды, что обрушилась на нее. У меня было больше успехов, чем провалов.
— А как это случилось с вами? — наконец спросила она. — С вашей рукой...
— Несчастный случай. Острый кусок металла.
Если быть точным, острая, как бритва, скаковая подкова на копыте лошади на скорости тридцать миль в час. Лошадь лягнула меня, когда я катился по земле после легкого падения. Так бывает в жизни.
Лошадям перед скачками меняют подковы на более легкие, кузнец прибивает их перед самым заездом. Некоторые тренеры экономят шиллинги и используют одни и те же подковы по нескольку раз. Постепенно они так изнашиваются, что становятся тонкими, как нож. Но лезвие не гладкое, а с зазубринами. Такая подкова взрезает плоть, будто топор.
Я сразу понял, когда увидел перерезанное запястье с фонтанирующей кровью и белыми раздробленными костями, что с карьерой жокея покончено. Но я не терял надежды и настаивал, чтобы хирурги сшили все, что возможно, когда они хотели сразу отнять руку. Рука останется бесполезной, говорили они, и оказались правы. Слишком много нервов и сухожилий было перерезано. Но дважды потом я убеждал их соединить то, что осталось, и оба раза только продлевал собственные мучения. В конце концов они отказались экспериментировать с моей рукой.
Занна Мартин, к счастью, не решилась расспрашивать о деталях и вместо этого спросила:
— Вы женаты? Я так много говорила о себе, что ничего не узнала о вас.
— Моя жена в Афинах, в гостях у своей сестры.
— Как замечательно, — вздохнула она. — Мне бы хотелось...
— Вы поедете, — уверенно сказал я. — Накопите денег и поедете через год или два. Туристским автобусом или самолетом. Во всяком случае с людьми. Не одна.
Я посмотрел на часы и встал.
— Я провел очень приятный вечер. Спасибо большое, что вы согласились пойти со мной.
Она тоже встала, и мы пожали друг другу руки, не назначая следующую встречу. Так много унижений, так мало надежд. Бедная, бедная мисс Мартин.
— Завтра утром... — напомнила она у двери.
— Завтра, — кивнул я, — вы переставите стол. И я... даю вам слово, что не забуду своего обещания.
Я шел домой, проклиная судьбу, которая послала мне Занну Мартин. Я ждал, что секретарь в «Чаринг, Стрит и Кинг» — молоденькая девушка, возможно хорошенькая, которую я приглашу в кафе и в кино, пофлиртую, и мы оба на следующий день забудем друг друга. А получилось так, что я заплатил за информацию об Эллисе Болте гораздо больше, чем собирался.
Глава 9
Мисс Занна Мартин допила кофе, отставила чашку и задумчиво поглядела на меня.
— Почему вы все время держите руку в кармане?
Я должен был ей показать. Я положил руку ладонью вверх на стол. Как я хотел бы не делать этого!
— Ой! — удивленно произнесла она и снова посмотрела на меня. — Значит, вы знаете... Вот почему я чувствую себя с вами так... легко. Вы действительно понимаете меня.
— До некоторой степени, — покачал я головой. — У меня есть карман, у вас — ничего. Я могу ее спрятать. — Я перевернул руку ладонью вниз, верхняя сторона не так пугала, а потом убрал ее на колени.
— Но вы не можете делать самые простые вещи! — воскликнула она с жалостью в голосе. — К примеру, завязать шнурки на ботинках. Вы даже не можете съесть в ресторане бифштекс, не попросив кого-нибудь порезать его...
— Заткнитесь, — резко перебил я ее. — Заткнитесь, мисс Мартин. Не надо говорить со мной так — вы ведь ненавидите, когда так говорят с вами.
— Простите... — прошептала она с несчастным видом, кусая нижнюю губу. — Да, так легко обидеть жалостью...
— И неловко принимать ее, — усмехнулся я. — А ботинки у меня без шнурков. Ботинки со шнурками, если уж на то пошло, сейчас не в моде.
— Даже зная, каково это, я все равно причинила вам боль... — Она страшно расстроилась.
— Перестаньте мучить себя. Это было сказано искренне, любя, с сочувствием. От сочувствия.
— А вы считаете, — нерешительно спросила мисс Мартин, — что жалость и сочувствие — одно и то же?
— Очень часто. Но сочувствие сдержанно, а жалость бестактна. Ой... Простите. — Я засмеялся. — Да... Из сочувствия вы пожалели, что я не смогу есть без посторонней помощи, и допустили бестактность, сказав об этом. Отличный пример.
— Но ведь, наверное, нетрудно простить людям бестактность, — задумчиво проговорила она.
— Пожалуй, вы правы, — удивленно согласился я. — Нетрудно.
— Всего лишь бестактность... Ведь она не может сильно обидеть?
— Конечно.
— И любопытство... его простить еще легче. Любопытство — это всего лишь плохое воспитание, вы не согласны? Я хочу сказать, что плохое воспитание и бестактность не так уж трудно выдержать. Ведь фактически я могу пожалеть человека за то, что он не умеет себя вести. Ох, почему я не додумалась до этого много лет назад? Сейчас мне это так ясно. И это так разумно.
— Мисс Мартин, — я благодарно посмотрел на нее, — давайте выпьем еще бренди. Вы мой спаситель.
— Что вы имеете в виду?
— Вы сказали, что жалость — это просто плохое воспитание, поэтому не надо на нее обращать внимание.
— Это вы сказали, — возразила она.
— Хотя я и не говорил, но мне нравится эта мысль.
— Хорошо, — весело согласилась она. — Выпьем за новую эру. Смело лицом к миру. Я переставлю стол так, как он стоял раньше, когда я пришла в офис, лицом к дверям. Пусть каждый входящий видит меня. Я буду... — ее отвага чуть-чуть померкла, — я буду считать, что посетители просто плохо воспитаны, если их жалость выразится слишком откровенно. Решено.
Мы выпили бренди. Я сидел и размышлял, сохранится ли ее решимость до завтра. Вряд ли. Слишком долго она пряталась от мира. Занна Мартин, казалось, думала о том же.
— Не знаю, решусь ли я это сделать сама. Но если вы пообещаете мне кое-что, я смогу.
— Хорошо, — настороженно согласился я. — Что именно?
— Не прячьте завтра руку в карман. Пусть все видят ее.
Немыслимая просьба — ведь завтра я собирался на скачки. И только в этот момент, потрясенно глядя на нее, я по-настоящему понял, что она вынесла и чего ей будет стоить переставить стол. Она прочла отказ на моем лице, и для нее будто потух свет. Пропало веселое возбуждение, вернулся подавленный, беззащитный взгляд. Освобождение не состоялось...
— Мисс Мартин... — Я сглотнул.
— Это не имеет значения, — устало вздохнула она. — Не имеет значения. И к тому же завтра суббота. Я приду в офис часа на два, чтобы посмотреть почту, нет ли чего неотложного. Завтра нет смысла переставлять стол.
— А в понедельник?
— Может быть. — Но она явно не собиралась ничего менять.
— Если вы завтра повернете стол и сохраните его в таком положении всю следующую неделю, я сделаю то, о чем вы просите. — Я вздрогнул при одной только мысли об этом.
— Вы не сможете, — печально проговорила она. — Вижу, что не сможете.
— Если вы сможете, я должен.
— Мне не следовало просить вас... Ведь вы работаете в магазине.
— Ох! — Я совсем забыл про магазин. — Это не имеет значения.
Эхо ее прежнего возбуждения промелькнуло в глазах.
— Вы вправду так думаете?
Я кивнул, ведь я хотел что-то сделать для нее, хоть как-то помочь. Боже мой, хоть как-то...
— Обещаете? — Она недоверчиво смотрела на меня.
— Да. А вы?
— Я тоже. — Прежняя решимость вернулась к ней. — Но я смогу это сделать, только если буду знать, что вы в той же лодке... Не могу же я подвести вас, понимаете?
Я заплатил по счету и, хотя она уверяла, что в этом нет необходимости, проводил ее домой. Мы доехали на метро до Финчли. В вагоне она сразу прошла к последнему сиденью в уголке и повернулась здоровой стороной лица к пассажирам. Потом рассмеялась и попросила у меня прощения за то, что не в силах быстро отказаться от старой привычки.
— Ничего, — сказал я, — новая эра начнется завтра. И, как настоящий трус, спрятал руку за спину.
Она жила в большом, выглядевшем очень благопристойно доме, недалеко от станции — чтобы недолго идти навстречу людям, догадался я. В воротах она остановилась.
— Может быть, хотите зайти? Еще не очень поздно. Но, вероятно, вы устали.
Она не настаивала, но, когда я принял приглашение, казалась очень довольной.
— Тогда, пожалуйста, сюда.
Через крохотный садик мы подошли к дверям, окрашенным в черный цвет, с ужасными панелями цветного стекла. Мисс Мартин бесконечно долго рылась в сумке в поисках ключа, а я лениво думал, что мог бы открыть его шпилькой быстрее, чем она ключом. В теплом холле приятно пахло освежителем воздуха, и в дальнем его конце я увидел на двери табличку: «Мартин».
Комната Занны стала для меня сюрпризом. Уютная, просторная, с ковром на полу, недавно отремонтированная, выдержанная в уютной цветовой гамме. Она зажгла верхний свет и розовую настольную лампу, задернула коричневато-оранжевыми шторами черное пространство французских окон. Потом с удовольствием показала недавно встроенную крохотную ванную, примыкавшую к спальне, и кухню размером с чемодан рядом с ней. За кухню и ванную она заплатила сама. Владельцы дома разрешили ей сделать эти пристройки, объяснила мисс Мартин, они люди понимающие. Очень добрые. Она живет здесь одиннадцать лет. Для Занны Мартин эта квартира была домом.
Но в квартире не было зеркал. Ни одного.
Она возилась в маленькой кухне, готовя кофе. Надо же что-то делать, подумал я, спокойно расположившись на длинной удобной софе и наблюдая, как по привычке она все время наклоняется вперед, чтобы волна густых волос закрывала лицо. Мисс Мартин принесла поднос с кофе и села на софу справа от меня. Кто бы рискнул упрекнуть ее?
— Вы когда-нибудь плакали? — вдруг спросила она.
— Нет.
— Даже с досады?
— Нет, — улыбнулся я. — Ругался.
— А я часто плакала. — Она вздохнула. — Но теперь этого не делаю. Потому что становлюсь старше. Мне почти сорок. Я смирилась с тем, что не выйду замуж... Теперь я поняла, что когда начала строить кухню и ванную, то отбросила всякую надежду. А до тех пор, стыдно признаться, я всегда обманывала себя, что вот однажды, в какой-то день... возможно... Но теперь я больше ничего не жду. Ничего.
— Мужики — идиоты, — неуклюже произнес я.
— Надеюсь, вас не раздражает моя болтовня? Ко мне так редко кто-нибудь приходит, и практически ни с кем и никогда я не могла так поговорить...
Я просидел у нее около часа, слушал ее воспоминания, представляя всю ее мрачную жизнь, ее переживания, и ругал себя: ведь со мной случилась одна десятая той беды, что обрушилась на нее. У меня было больше успехов, чем провалов.
— А как это случилось с вами? — наконец спросила она. — С вашей рукой...
— Несчастный случай. Острый кусок металла.
Если быть точным, острая, как бритва, скаковая подкова на копыте лошади на скорости тридцать миль в час. Лошадь лягнула меня, когда я катился по земле после легкого падения. Так бывает в жизни.
Лошадям перед скачками меняют подковы на более легкие, кузнец прибивает их перед самым заездом. Некоторые тренеры экономят шиллинги и используют одни и те же подковы по нескольку раз. Постепенно они так изнашиваются, что становятся тонкими, как нож. Но лезвие не гладкое, а с зазубринами. Такая подкова взрезает плоть, будто топор.
Я сразу понял, когда увидел перерезанное запястье с фонтанирующей кровью и белыми раздробленными костями, что с карьерой жокея покончено. Но я не терял надежды и настаивал, чтобы хирурги сшили все, что возможно, когда они хотели сразу отнять руку. Рука останется бесполезной, говорили они, и оказались правы. Слишком много нервов и сухожилий было перерезано. Но дважды потом я убеждал их соединить то, что осталось, и оба раза только продлевал собственные мучения. В конце концов они отказались экспериментировать с моей рукой.
Занна Мартин, к счастью, не решилась расспрашивать о деталях и вместо этого спросила:
— Вы женаты? Я так много говорила о себе, что ничего не узнала о вас.
— Моя жена в Афинах, в гостях у своей сестры.
— Как замечательно, — вздохнула она. — Мне бы хотелось...
— Вы поедете, — уверенно сказал я. — Накопите денег и поедете через год или два. Туристским автобусом или самолетом. Во всяком случае с людьми. Не одна.
Я посмотрел на часы и встал.
— Я провел очень приятный вечер. Спасибо большое, что вы согласились пойти со мной.
Она тоже встала, и мы пожали друг другу руки, не назначая следующую встречу. Так много унижений, так мало надежд. Бедная, бедная мисс Мартин.
— Завтра утром... — напомнила она у двери.
— Завтра, — кивнул я, — вы переставите стол. И я... даю вам слово, что не забуду своего обещания.
Я шел домой, проклиная судьбу, которая послала мне Занну Мартин. Я ждал, что секретарь в «Чаринг, Стрит и Кинг» — молоденькая девушка, возможно хорошенькая, которую я приглашу в кафе и в кино, пофлиртую, и мы оба на следующий день забудем друг друга. А получилось так, что я заплатил за информацию об Эллисе Болте гораздо больше, чем собирался.
Глава 9
— Но поймите же, — в суматохе соревнований в Кемптоне обратился ко мне лорд Хегборн, — я говорил с капитаном Оксоном, и он вполне удовлетворен тем, как идет обновление почвы. После этого я просто не могу больше вмешиваться в его дела. Уверен, что вы согласитесь с этим.
— Нет, сэр, никогда не соглашусь. Не думаю, что чувства капитана Оксона важнее, чем судьба ипподрома. Скаковые дорожки должны быть быстро восстановлены, даже если ради этого придется отдавать распоряжения через голову капитана Оксона.
— Капитан Оксон лучше знает, что делается у него на ипподроме, чем вы. — В голосе лорда Хегборна прозвучал нескрываемый сарказм. — Я придаю больше значения его заверениям, чем вашему беглому взгляду на ход работ.
— В таком случае не могли бы вы поехать туда и увидеть все собственными глазами? Пока еще есть время.
Лорду Хегборну не нравилось, когда его подталкивали к принятию решения. Выражение его лица я определил бы как откровенно неодобрительное. Больше ничего нельзя сделать, и кроме того есть риск, что он позвонит Рэднору и вообще отменит расследование.
— Вероятно... Я посмотрю, сумею ли найти время в понедельник, — наконец ворчливо проговорил он. — Вам удалось найти что-то конкретное в подтверждение идеи, что беды Сибери злонамеренно подстроены?
— Еще нет, сэр.
— На мой взгляд, предположение несколько искусственное, — раздраженно сказал он. — Помните, я говорил об этом с самого начала. Если вы в ближайшее время не найдете что-то... Расследование обходится дорого, вы же знаете.
Проходивший мимо стюард отвлек его, сообщив о другой неотложной проблеме, и лорд Хегборн ушел, не закончив разговора. Я мрачно размышлял о том, что неприятная особенность этого дела — полное отсутствие данных любого рода. А если и попадаются косвенные улики, то построить на них что-либо невозможно.
Джордж все еще не нашел ни единого слабого места в репутации Говарда Крея, а бывший сержант Картер освободил Болта от возможных подозрений. Чико вернулся из Сибери вообще с пустыми руками.
Мы встретились с ним утром в офисе перед тем, как я поехал в Кемптон.
— Ничего, — сообщил Чико. — У меня уже мозоли на языке, я стучался в каждую дверь вдоль дороги. Мрак, ни единой вспышки. Все уверены, что участок дороги, пересекающей ипподром, в момент аварии не был закрыт. Но там и движение небольшое. Я посчитал, скорость в среднем сорок миль в час. Но все равно темная история: никто из соседей не заметил, что там произошло. Так не бывает.
— Кто-нибудь видел цистерну до того, как она перевернулась?
— Там постоянно ездят цистерны. Несколько человек пожаловались мне. Но именно эту никто не видел.
— Но почему такое совпадение: авария произошла в таком месте и в такое время, чтобы ущерб был максимальным? И водитель упаковал вещи и уехал несколько дней спустя, не оставив адреса.
— Ну... — Чико задумчиво дернул себя за ухо. — Я не нашел никаких следов, чтобы кто-то нанимал подъемный механизм. И никто в этих маленьких бунгало не видел, чтобы такая машина проезжала по дороге. Они видели кран, который приехал уже после аварии поднимать цистерну.
— Что насчет дренажных сооружений?
— Никаких дренажных сооружений, — хмыкнул Чико. — Пусто.
— Хорошо.
— Что ты имеешь в виду?
— Если бы ты нашел на картах, что там когда-то были какие-то дренажные канавы, несчастья во время скачек можно было бы считать просто случайностями. А так эти ямы похожи на ловушки для тигров.
— Кто-то ночью поработал лопатой? Ловкий ход.
— Да. — Я нахмурился. — Эти ямы подготовили задолго до скачек, чтобы земля осела и линия траншей не была заметна.
— И сверху их накрыли достаточно хорошо, чтобы трактор не провалился, — добавил Чико.
— Трактор?
— Там вчера трактор тянул прицеп с отравленной землей.
— Ах да, конечно. Покрытие должно быть крепким, чтобы выдержать трактор. Но ноги лошади сильнее давят на землю. Ее вес не распределен, как у трактора, по всей длине, а сосредоточен в четырех точках.
— Верно!
— Замена почвы идет быстро? — спросил я.
— Ты шутишь.
Ужасное настроение. Самый скверный день. Во-первых, нерешительность лорда Хегборна. Кроме того, все без конца разглядывали меня, потому что я выполнил обещание, данное Занне Мартин. Жалость, любопытство, удивление, неловкость, отвращение — слишком много для одного дня. Я пытался воспринимать некоторые из этих проявлений человеческого интереса к моему уродству как плохое воспитание или бестактность, но от этого мне не было легче. Я ругал себя за идиотскую чувствительность, но и это не помогало. «Если мисс Мартин не выполнит свою половину уговора, я задушу ее», — горестно думал я.
Ближе к концу этого ужасного дня мы с Марком Уитни пошли выпить в бар возле верхних трибун.
— Значит, вот это ты всегда прятал в кармане и перчатках? — спросил он.
— Да.
— Тяжелая штуковина, — проговорил он.
— Боюсь, ты прав.
— Еще болит?
— Если ударюсь. И ноет иногда.
— Хм, — сочувственно произнес Марк. — У меня лодыжка тоже ноет. Это суставы. Их можно заштопать, но они никогда не дают забыть о себе. — Он усмехнулся. — Выпьем еще? Время есть. Моя лошадь бежит только в пятом заезде.
Мы заказали еще раз бренди, поговорили о лошадях, и я подумал, как бы хорошо было, если бы все были похожи на Марка Уитни.
— Марк, — сказал я, когда мы возвращались к весовой, — ты не помнишь, перед тем как продали Данстейбл, там тоже случались разные аварии?
— Давно это было. Надо подумать. — Он помолчал. — Конечно, последние год-два дела там шли неважно, посещаемость упала, и у них не хватало денег на ремонт.
— А какие-нибудь серьезные катастрофы?
— Директор-распорядитель ипподрома покончил с собой, если ты это называешь катастрофой. Да, сейчас я вспомнил, что упадок процветающего Данстейбла связывали с психическим расстройством директора. По-моему, его фамилия была Бринтон. Он тихонечко чокнулся и принимал самые идиотские решения. Они-то и погубили Данстейбл.
— Я и позабыл, — мрачно сказал я.
Марк пошел в здание весовой. Самоубийство директора ипподрома вряд ли можно приписать Крею, размышлял я, облокотившись о брусья ограды. Хотя падение Данстейбла вполне могло подсказать ему идею, как захватить Сибери. Он мог не спешить, но возникшая недавно угроза национализации земли под строительство, видимо, подтолкнула его взять Сибери в клещи. Я вздохнул, стараясь отвлечься от ужаса в завороженных глазах девочки-подростка, дочери владельца лошади, с которой я раньше работал, и поплелся к парадному кругу посмотреть на выездку.
Этот слишком долгий день все же кончился. Я вернулся домой и приготовил себе бренди с водой, гораздо большую порцию, чем обычно. Весь вечер я обдумывал то немногое, что мне удалось накопать, и не пришел ни к каким результатам. Утром, когда я занимался тем же, чем и вечером, раздался звонок. На пороге стоял Чарлз.
— Проходите, — удивленно пригласил я. Чарлз редко приходил ко мне на квартиру и почти никогда не приезжал по субботам в Лондон. — Может, позавтракаем? Внизу вполне приличный ресторан.
— Возможно. Через несколько минут. — Он снял пальто и перчатки и согласился выпить виски. Его сковывала какая-то неловкость, весь его элегантный городской вид и озабоченно нахмуренный лоб говорили о том, что визит ко мне не доставляет ему удовольствия.
— Ладно, — сказал я, — в чем дело?
— Э-э... я только что приехал из Эйнсфорда. Дорога пустая. Приятное путешествие. Великолепное утро, я думал... Проклятие! — неожиданно взорвался он и со стуком поставил бокал на стол. — Короче говоря... Дженни вчера вечером позвонила из Афин. Она встретила там какого-то человека и просила меня сказать тебе, что хочет развода.
— О, — произнес я и подумал, как это похоже на нее — послать Чарлза, чтобы опустить топор. Практичная Дженни, жаждущая разжечь новый костер, подбрасывая сухие поленья. А если дерево еще не умерло, тем хуже для него.
— Должен заметить, — с облегчением проговорил Чарлз, — что ты и сам хорошо над этим поработал.
— Над чем?
— Ты не придавал значения тому, что случилось.
— Еще как придавал.
— Но никто бы и не заподозрил! — Чарлз вздохнул. — Когда я передал, что твоя жена просит развод, ты всего лишь сказал: "О". Когда это случилось, — он кивнул на мою руку, — я приехал к тебе с сочувствием, и первым, что ты мне сказал, если я точно запомнил, было следующее: «Не унывайте, Чарлз. Мне это нравилось, и я ни о чем не жалею».
— Да, так я и сказал.
С самого раннего детства я инстинктивно избегал сочувствия. Мне не нужно сочувствие. Я не доверяю ему. От него размягчаешься, а незаконнорожденный ребенок не может позволить себе быть мягким. Один способен рыдать на всю школу, а другой никогда не допустит такого ужасного позора. Бедность, насмешки, потом уход жены и поломанная карьера вызывали у меня только пожатие плечами и твердое убеждение: горе должно быть спрятано глубоко внутри, подальше от посторонних глаз. Глупо, наверно, но ничего не поделаешь.
Мы с Чарлзом позавтракали внизу в ресторане и обсудили детали развода так, будто говорили о посторонних людях. Оказалось, Дженни не хотела упоминать о том, что причина развода — ее новое замужество. «Пусть Сид устроит как-нибудь это дело, он же работает в агентстве и должен знать способы», — сказала она Чарлзу. Чарлз объяснил, что будущий муж Дженни так же, как и Тони, дипломат и предпочел бы, чтобы не она была инициатором развода.
Изменял ли я уже Дженни, деликатно спросил Чарлз. Глядя, как он зажигает сигару, я ответил:
— Боюсь, что нет, потому что по не зависящим от меня причинам долго неважно себя чувствовал.
Он согласился, что причины вполне уважительные. Но я заверил его, что устрою все так, как хочет Дженни. Для моего будущего это не имеет значения, а для нее — очень важно. Чарлз сказал, что она будет очень благодарна. Впрочем, зная ее, я подумал, что Дженни просто воспримет мои хлопоты как должное.
Закончив обсуждение этой темы, мы переключились на Крея. Я спросил Чарлза, видел ли он его на прошедшей неделе.
— Да, я как раз собирался тебе сказать, что в четверг завтракал с ним в клубе. Совершенно случайно. Так получилось, что, кроме нас, там никого не было.
— Вы впервые встретили его у себя в клубе?
— Да. Разумеется, он благодарил меня за прекрасный уик-энд и тому подобное. Поговорили о кварцах. «Очень интересная коллекция», — сказал он. Но ни звука о камне «Святого Луки». Мне очень хотелось прямо спросить его, чтобы увидеть реакцию. — Чарлз стряхнул пепел и улыбнулся. — Я мимоходом упомянул о тебе. Он мягко сказал, что ты грубо оскорбил его самого и его жену, но что, разумеется, это не могло испортить ему удовольствие от пребывания в моем доме. Я подумал, что дело скверно. Он может устроить тебе какую-нибудь гадость. По крайней мере, он намерен это сделать.
— Да, — жизнерадостно согласился я. — Я действительно оскорбил его и, кроме того, шпионил за ним. И все, что он обо мне говорил, вполне заслуженно.
И я рассказал Чарлзу, как сфотографировал бумаги Крея, что узнал или о чем догадался за прошедшую неделю. Его сигара потухла. Он выглядел потрясенным.
— Разве вы не хотели, чтобы я влез в это дело? — спросил я. — Вы же сами начали. Чего же вы ожидали?
— Просто я забыл, каким ты был всегда. Решительным. Даже безжалостным. — Чарлз улыбнулся. — Моя игра ради твоего выздоровления пошла даже лучше, чем я ожидал.
— Боже, помоги другим вашим пациентам, если Крей — обычное лекарство, которое вы применяете.
Мы направились к стоянке, где Чарлз оставил машину. Он собирался сразу вернуться домой.
— Надеюсь, что, несмотря на развод, я буду иногда видеть вас? — спросил я. — Меня бы очень огорчило, если бы это оказалось невозможным. Став бывшим зятем, я вряд ли смогу приезжать в Эйнсфорд.
— Я страшно рассержусь, Сид, если ты не будешь приезжать. — Он остановился и посмотрел на меня. — Дженни начнет метаться по свету, как и Джил. В Лондоне ее не будет. Приезжай в Эйнсфорд всегда, когда захочешь.
— Спасибо. — Я испытывал искреннюю благодарность, и она прозвучала в моем голосе.
Он стоял рядом с машиной и смотрел на меня сверху вниз с высоты своих шести футов.
— Дженни, — небрежно заметил он, — дура.
Я покачал головой: нет, Дженни не была дурой. Она хорошо знала, что ей нужно, но это был не я.
— Доброе утро, — сказал Рэднор. — Я только что разговаривал с лордом Хегборном. Он считает, что нам уже пора представить ему результаты расследования, и он сообщил, что не может сегодня поехать в Сибери, потому что его машина на профилактическом осмотре. Пока вы еще не взорвались, Сид, послушайте... Я сказал, что вы сразу же по приходу заедете за ним и отвезете туда на своей машине. Так что пошевеливайтесь.
— Держу пари, ему не понравилось ваше предложение, — усмехнулся я.
— Он не сумел быстро придумать убедительную причину для отказа. Забирайте его, пока он ее не придумал.
— Хорошо.
Перед отъездом я заглянул в отдел скачек. Долли подновляла помаду на губах. Сегодня блузки с треугольным вырезом не было. Какое разочарование!... Я объяснил, куда собираюсь ехать, и спросил, можно ли использовать Чико.
— Ради бога, — сдержанно бросила она. — Если тебе удастся вставить хоть слово. Он в бухгалтерии спорит с Джонсом.
Тем не менее Чико внимательно выслушал меня и повторил, что ему надо сделать.
— Я должен выяснить, какие именно ошибки сделал директор ипподрома в Данстейбле, и убедиться, что они, а не что-то другое стали причиной разорения ипподрома, — четко отрапортовал Чико.
— Правильно. И покопайся в досье на Эндрюса и в деле, над которым ты работал, когда он выстрелил в меня.
— Но это же дохлый номер, — запротестовал он. — Досье давно в подвале среди архивных отчетов!
— Пошли за ним рассыльного Джонса, — ухмыльнулся я. — Возможно, это просто совпадение, но там есть один момент, который мне хотелось бы проверить. Жду результатов завтра утром. Идет?
— Как скажешь, дружище.
Взяв в гараже машину и заправив бак с запасом, я на полной скорости помчался на Бошамп-плейс. Лорд Хегборн вежливо, но холодно пожелал мне доброго утра, устроился на сиденье, и мы отправились в Сибери. Ему понадобилось не менее четверти часа, чтобы подавить в себе недовольство: ведь его заставили сделать то, чего он не хотел. Наконец он вздохнул, повернулся ко мне и предложил сигарету.
— Спасибо, сэр, я не курю.
— Не возражаете, если я закурю?
— Конечно, нет.
— Приятная машина, — проговорил он, обводя взглядом салон.
— Ей почти три года. Я купил ее в последний сезон моего участия в скачках. Думаю, это лучшая машина из всех, какие у меня были.
— Нет, сэр, никогда не соглашусь. Не думаю, что чувства капитана Оксона важнее, чем судьба ипподрома. Скаковые дорожки должны быть быстро восстановлены, даже если ради этого придется отдавать распоряжения через голову капитана Оксона.
— Капитан Оксон лучше знает, что делается у него на ипподроме, чем вы. — В голосе лорда Хегборна прозвучал нескрываемый сарказм. — Я придаю больше значения его заверениям, чем вашему беглому взгляду на ход работ.
— В таком случае не могли бы вы поехать туда и увидеть все собственными глазами? Пока еще есть время.
Лорду Хегборну не нравилось, когда его подталкивали к принятию решения. Выражение его лица я определил бы как откровенно неодобрительное. Больше ничего нельзя сделать, и кроме того есть риск, что он позвонит Рэднору и вообще отменит расследование.
— Вероятно... Я посмотрю, сумею ли найти время в понедельник, — наконец ворчливо проговорил он. — Вам удалось найти что-то конкретное в подтверждение идеи, что беды Сибери злонамеренно подстроены?
— Еще нет, сэр.
— На мой взгляд, предположение несколько искусственное, — раздраженно сказал он. — Помните, я говорил об этом с самого начала. Если вы в ближайшее время не найдете что-то... Расследование обходится дорого, вы же знаете.
Проходивший мимо стюард отвлек его, сообщив о другой неотложной проблеме, и лорд Хегборн ушел, не закончив разговора. Я мрачно размышлял о том, что неприятная особенность этого дела — полное отсутствие данных любого рода. А если и попадаются косвенные улики, то построить на них что-либо невозможно.
Джордж все еще не нашел ни единого слабого места в репутации Говарда Крея, а бывший сержант Картер освободил Болта от возможных подозрений. Чико вернулся из Сибери вообще с пустыми руками.
Мы встретились с ним утром в офисе перед тем, как я поехал в Кемптон.
— Ничего, — сообщил Чико. — У меня уже мозоли на языке, я стучался в каждую дверь вдоль дороги. Мрак, ни единой вспышки. Все уверены, что участок дороги, пересекающей ипподром, в момент аварии не был закрыт. Но там и движение небольшое. Я посчитал, скорость в среднем сорок миль в час. Но все равно темная история: никто из соседей не заметил, что там произошло. Так не бывает.
— Кто-нибудь видел цистерну до того, как она перевернулась?
— Там постоянно ездят цистерны. Несколько человек пожаловались мне. Но именно эту никто не видел.
— Но почему такое совпадение: авария произошла в таком месте и в такое время, чтобы ущерб был максимальным? И водитель упаковал вещи и уехал несколько дней спустя, не оставив адреса.
— Ну... — Чико задумчиво дернул себя за ухо. — Я не нашел никаких следов, чтобы кто-то нанимал подъемный механизм. И никто в этих маленьких бунгало не видел, чтобы такая машина проезжала по дороге. Они видели кран, который приехал уже после аварии поднимать цистерну.
— Что насчет дренажных сооружений?
— Никаких дренажных сооружений, — хмыкнул Чико. — Пусто.
— Хорошо.
— Что ты имеешь в виду?
— Если бы ты нашел на картах, что там когда-то были какие-то дренажные канавы, несчастья во время скачек можно было бы считать просто случайностями. А так эти ямы похожи на ловушки для тигров.
— Кто-то ночью поработал лопатой? Ловкий ход.
— Да. — Я нахмурился. — Эти ямы подготовили задолго до скачек, чтобы земля осела и линия траншей не была заметна.
— И сверху их накрыли достаточно хорошо, чтобы трактор не провалился, — добавил Чико.
— Трактор?
— Там вчера трактор тянул прицеп с отравленной землей.
— Ах да, конечно. Покрытие должно быть крепким, чтобы выдержать трактор. Но ноги лошади сильнее давят на землю. Ее вес не распределен, как у трактора, по всей длине, а сосредоточен в четырех точках.
— Верно!
— Замена почвы идет быстро? — спросил я.
— Ты шутишь.
Ужасное настроение. Самый скверный день. Во-первых, нерешительность лорда Хегборна. Кроме того, все без конца разглядывали меня, потому что я выполнил обещание, данное Занне Мартин. Жалость, любопытство, удивление, неловкость, отвращение — слишком много для одного дня. Я пытался воспринимать некоторые из этих проявлений человеческого интереса к моему уродству как плохое воспитание или бестактность, но от этого мне не было легче. Я ругал себя за идиотскую чувствительность, но и это не помогало. «Если мисс Мартин не выполнит свою половину уговора, я задушу ее», — горестно думал я.
Ближе к концу этого ужасного дня мы с Марком Уитни пошли выпить в бар возле верхних трибун.
— Значит, вот это ты всегда прятал в кармане и перчатках? — спросил он.
— Да.
— Тяжелая штуковина, — проговорил он.
— Боюсь, ты прав.
— Еще болит?
— Если ударюсь. И ноет иногда.
— Хм, — сочувственно произнес Марк. — У меня лодыжка тоже ноет. Это суставы. Их можно заштопать, но они никогда не дают забыть о себе. — Он усмехнулся. — Выпьем еще? Время есть. Моя лошадь бежит только в пятом заезде.
Мы заказали еще раз бренди, поговорили о лошадях, и я подумал, как бы хорошо было, если бы все были похожи на Марка Уитни.
— Марк, — сказал я, когда мы возвращались к весовой, — ты не помнишь, перед тем как продали Данстейбл, там тоже случались разные аварии?
— Давно это было. Надо подумать. — Он помолчал. — Конечно, последние год-два дела там шли неважно, посещаемость упала, и у них не хватало денег на ремонт.
— А какие-нибудь серьезные катастрофы?
— Директор-распорядитель ипподрома покончил с собой, если ты это называешь катастрофой. Да, сейчас я вспомнил, что упадок процветающего Данстейбла связывали с психическим расстройством директора. По-моему, его фамилия была Бринтон. Он тихонечко чокнулся и принимал самые идиотские решения. Они-то и погубили Данстейбл.
— Я и позабыл, — мрачно сказал я.
Марк пошел в здание весовой. Самоубийство директора ипподрома вряд ли можно приписать Крею, размышлял я, облокотившись о брусья ограды. Хотя падение Данстейбла вполне могло подсказать ему идею, как захватить Сибери. Он мог не спешить, но возникшая недавно угроза национализации земли под строительство, видимо, подтолкнула его взять Сибери в клещи. Я вздохнул, стараясь отвлечься от ужаса в завороженных глазах девочки-подростка, дочери владельца лошади, с которой я раньше работал, и поплелся к парадному кругу посмотреть на выездку.
Этот слишком долгий день все же кончился. Я вернулся домой и приготовил себе бренди с водой, гораздо большую порцию, чем обычно. Весь вечер я обдумывал то немногое, что мне удалось накопать, и не пришел ни к каким результатам. Утром, когда я занимался тем же, чем и вечером, раздался звонок. На пороге стоял Чарлз.
— Проходите, — удивленно пригласил я. Чарлз редко приходил ко мне на квартиру и почти никогда не приезжал по субботам в Лондон. — Может, позавтракаем? Внизу вполне приличный ресторан.
— Возможно. Через несколько минут. — Он снял пальто и перчатки и согласился выпить виски. Его сковывала какая-то неловкость, весь его элегантный городской вид и озабоченно нахмуренный лоб говорили о том, что визит ко мне не доставляет ему удовольствия.
— Ладно, — сказал я, — в чем дело?
— Э-э... я только что приехал из Эйнсфорда. Дорога пустая. Приятное путешествие. Великолепное утро, я думал... Проклятие! — неожиданно взорвался он и со стуком поставил бокал на стол. — Короче говоря... Дженни вчера вечером позвонила из Афин. Она встретила там какого-то человека и просила меня сказать тебе, что хочет развода.
— О, — произнес я и подумал, как это похоже на нее — послать Чарлза, чтобы опустить топор. Практичная Дженни, жаждущая разжечь новый костер, подбрасывая сухие поленья. А если дерево еще не умерло, тем хуже для него.
— Должен заметить, — с облегчением проговорил Чарлз, — что ты и сам хорошо над этим поработал.
— Над чем?
— Ты не придавал значения тому, что случилось.
— Еще как придавал.
— Но никто бы и не заподозрил! — Чарлз вздохнул. — Когда я передал, что твоя жена просит развод, ты всего лишь сказал: "О". Когда это случилось, — он кивнул на мою руку, — я приехал к тебе с сочувствием, и первым, что ты мне сказал, если я точно запомнил, было следующее: «Не унывайте, Чарлз. Мне это нравилось, и я ни о чем не жалею».
— Да, так я и сказал.
С самого раннего детства я инстинктивно избегал сочувствия. Мне не нужно сочувствие. Я не доверяю ему. От него размягчаешься, а незаконнорожденный ребенок не может позволить себе быть мягким. Один способен рыдать на всю школу, а другой никогда не допустит такого ужасного позора. Бедность, насмешки, потом уход жены и поломанная карьера вызывали у меня только пожатие плечами и твердое убеждение: горе должно быть спрятано глубоко внутри, подальше от посторонних глаз. Глупо, наверно, но ничего не поделаешь.
Мы с Чарлзом позавтракали внизу в ресторане и обсудили детали развода так, будто говорили о посторонних людях. Оказалось, Дженни не хотела упоминать о том, что причина развода — ее новое замужество. «Пусть Сид устроит как-нибудь это дело, он же работает в агентстве и должен знать способы», — сказала она Чарлзу. Чарлз объяснил, что будущий муж Дженни так же, как и Тони, дипломат и предпочел бы, чтобы не она была инициатором развода.
Изменял ли я уже Дженни, деликатно спросил Чарлз. Глядя, как он зажигает сигару, я ответил:
— Боюсь, что нет, потому что по не зависящим от меня причинам долго неважно себя чувствовал.
Он согласился, что причины вполне уважительные. Но я заверил его, что устрою все так, как хочет Дженни. Для моего будущего это не имеет значения, а для нее — очень важно. Чарлз сказал, что она будет очень благодарна. Впрочем, зная ее, я подумал, что Дженни просто воспримет мои хлопоты как должное.
Закончив обсуждение этой темы, мы переключились на Крея. Я спросил Чарлза, видел ли он его на прошедшей неделе.
— Да, я как раз собирался тебе сказать, что в четверг завтракал с ним в клубе. Совершенно случайно. Так получилось, что, кроме нас, там никого не было.
— Вы впервые встретили его у себя в клубе?
— Да. Разумеется, он благодарил меня за прекрасный уик-энд и тому подобное. Поговорили о кварцах. «Очень интересная коллекция», — сказал он. Но ни звука о камне «Святого Луки». Мне очень хотелось прямо спросить его, чтобы увидеть реакцию. — Чарлз стряхнул пепел и улыбнулся. — Я мимоходом упомянул о тебе. Он мягко сказал, что ты грубо оскорбил его самого и его жену, но что, разумеется, это не могло испортить ему удовольствие от пребывания в моем доме. Я подумал, что дело скверно. Он может устроить тебе какую-нибудь гадость. По крайней мере, он намерен это сделать.
— Да, — жизнерадостно согласился я. — Я действительно оскорбил его и, кроме того, шпионил за ним. И все, что он обо мне говорил, вполне заслуженно.
И я рассказал Чарлзу, как сфотографировал бумаги Крея, что узнал или о чем догадался за прошедшую неделю. Его сигара потухла. Он выглядел потрясенным.
— Разве вы не хотели, чтобы я влез в это дело? — спросил я. — Вы же сами начали. Чего же вы ожидали?
— Просто я забыл, каким ты был всегда. Решительным. Даже безжалостным. — Чарлз улыбнулся. — Моя игра ради твоего выздоровления пошла даже лучше, чем я ожидал.
— Боже, помоги другим вашим пациентам, если Крей — обычное лекарство, которое вы применяете.
Мы направились к стоянке, где Чарлз оставил машину. Он собирался сразу вернуться домой.
— Надеюсь, что, несмотря на развод, я буду иногда видеть вас? — спросил я. — Меня бы очень огорчило, если бы это оказалось невозможным. Став бывшим зятем, я вряд ли смогу приезжать в Эйнсфорд.
— Я страшно рассержусь, Сид, если ты не будешь приезжать. — Он остановился и посмотрел на меня. — Дженни начнет метаться по свету, как и Джил. В Лондоне ее не будет. Приезжай в Эйнсфорд всегда, когда захочешь.
— Спасибо. — Я испытывал искреннюю благодарность, и она прозвучала в моем голосе.
Он стоял рядом с машиной и смотрел на меня сверху вниз с высоты своих шести футов.
— Дженни, — небрежно заметил он, — дура.
Я покачал головой: нет, Дженни не была дурой. Она хорошо знала, что ей нужно, но это был не я.
* * *
Когда в понедельник я пришел — вовремя! — в офис агентства Рэднора, телефонистка перехватила меня и сообщила, что шеф уже давно ждет моего прихода.— Доброе утро, — сказал Рэднор. — Я только что разговаривал с лордом Хегборном. Он считает, что нам уже пора представить ему результаты расследования, и он сообщил, что не может сегодня поехать в Сибери, потому что его машина на профилактическом осмотре. Пока вы еще не взорвались, Сид, послушайте... Я сказал, что вы сразу же по приходу заедете за ним и отвезете туда на своей машине. Так что пошевеливайтесь.
— Держу пари, ему не понравилось ваше предложение, — усмехнулся я.
— Он не сумел быстро придумать убедительную причину для отказа. Забирайте его, пока он ее не придумал.
— Хорошо.
Перед отъездом я заглянул в отдел скачек. Долли подновляла помаду на губах. Сегодня блузки с треугольным вырезом не было. Какое разочарование!... Я объяснил, куда собираюсь ехать, и спросил, можно ли использовать Чико.
— Ради бога, — сдержанно бросила она. — Если тебе удастся вставить хоть слово. Он в бухгалтерии спорит с Джонсом.
Тем не менее Чико внимательно выслушал меня и повторил, что ему надо сделать.
— Я должен выяснить, какие именно ошибки сделал директор ипподрома в Данстейбле, и убедиться, что они, а не что-то другое стали причиной разорения ипподрома, — четко отрапортовал Чико.
— Правильно. И покопайся в досье на Эндрюса и в деле, над которым ты работал, когда он выстрелил в меня.
— Но это же дохлый номер, — запротестовал он. — Досье давно в подвале среди архивных отчетов!
— Пошли за ним рассыльного Джонса, — ухмыльнулся я. — Возможно, это просто совпадение, но там есть один момент, который мне хотелось бы проверить. Жду результатов завтра утром. Идет?
— Как скажешь, дружище.
Взяв в гараже машину и заправив бак с запасом, я на полной скорости помчался на Бошамп-плейс. Лорд Хегборн вежливо, но холодно пожелал мне доброго утра, устроился на сиденье, и мы отправились в Сибери. Ему понадобилось не менее четверти часа, чтобы подавить в себе недовольство: ведь его заставили сделать то, чего он не хотел. Наконец он вздохнул, повернулся ко мне и предложил сигарету.
— Спасибо, сэр, я не курю.
— Не возражаете, если я закурю?
— Конечно, нет.
— Приятная машина, — проговорил он, обводя взглядом салон.
— Ей почти три года. Я купил ее в последний сезон моего участия в скачках. Думаю, это лучшая машина из всех, какие у меня были.