Страница:
– Вы разговаривали с Китом?
– Не ваше дело, я говорю вам, покиньте ипподром.
– Благополучие этого ипподрома – мое дело, – проговорил я, не двигаясь с места. – Мне принадлежит восемь сотых его. А вы, и то только после утверждения завещания, получите три сотых. Так у кого больше права находиться здесь?
Она снова сузила сверкающие глаза, с необычайной легкостью забыв о ранее произнесенных грозных требованиях, и сказала уже почти миролюбиво:
– Что вы имеете в виду – после утверждения завещания? Это мои акции, так сказано в завещании.
– По английским законам, – сказал я, зная это после ознакомления с завещанием матери, – никто не обладает правом собственности на унаследованное имущество, пока не установлено, что завещание подлинное, пока не уплачены налоги и пока не выдано удостоверение об утверждении завещания.
– Я вам не верю.
– Это не отменяет законы.
– Вы хотите сказать, – вскипела она, – что мой отец, Кит и Айвэн не имеют права быть директорами? Что все их дурацкие решения не имеют законной силы?
Я с удовольствием разрушил затеплившиеся в ней надежды:
– Нет, имеют. Директорам не обязательно быть акционерами. Марджори могла назначить кого угодно по своему усмотрению, вне зависимости, знала она об этом или нет.
– Вы слишком много знаете. – В Ребекке уже закипала новая волна раздражения.
– Вы довольны, – спросил я, – что трибуны теперь в развалинах?
Она ответила с вызовом:
– Да, довольна.
– И что вы собираетесь теперь сделать?
– Конечно же, построить новые трибуны. Современные. Сплошное стекло. Все новое. Вышвырнуть чертова Оливера и неповоротливого Роджера.
– И все взять в свои руки? – не вкладывая в свой вопрос ни капли серьезности, спросил я, но она ухватилась за него с жаром.
– А почему бы и нет?! Дедушка же управлял тут всем. Нам нужны перемены, и срочно. Новые идеи. Но во главе всего здесь должен стоять Стрэттон, один из нас. – По ее лицу было видно, что она уже видит то, чего ей так хочется. – В семье нет больше никого, кто отличал бы шпунт от желобка. Отцу придется оставить Стрэттон-Хейз наследнику, а ипподром тут ни при чем, одно с другим не связано. Свои акции ипподрома он может оставить мне.
– Так ему же всего шестьдесят пять, – пробормотал я, представив на миг, какое впечатление этот разговор произвел бы на Марджори и Дарта, не говоря уже о Роджере и Оливере или Ките.
– Я могу подождать. Я хочу еще года два участвовать в скачках. Уже пора, чтобы женщина вошла в пятерку лучших жокеев, и я собираюсь добиться этого в настоящем сезоне, если не помешают падения и дураки-врачи. А после этого возьмусь за ипподром.
Я слушал ее уверенные речи и не мог прийти к заключению, играет ли она или действительно способна осуществить задуманное.
– Вас должны будут назначить директором, – вернул я ее на землю.
Она пристально, оценивающе посмотрела на меня.
– Ну что же, назначат, – медленно проговорила она. – И у меня впереди целых два года, чтобы позаботиться, чтобы они назначили меня. – Она остановилась. – Кто бы ни был в совете к тому времени.
Внезапно решив, что и так уделила мне слишком много своего времени, она резко развернулась и быстрым шагом направилась к своей кричаще-красной машине, жадно посматривая по сторонам, словно оценивая владения, которыми скоро будет править. Нечего говорить, Марджори поставит ее на место, но сделать это навсегда не сможет по одной простой причине, что их разделяет не одно десятилетие. Ребекка именно это держала в уме.
Как только выхлоп красной машины растаял в воздухе и она исчезла из виду, на сцене снова боязливо появились Роджер и Генри.
– Что это она говорила вам? – полюбопытствовал Роджер. – У нее был почти человеческий вид.
– Думаю, она хочет взять здесь власть в свои руки, как было при деде.
– Чепуха! – Он рассмеялся, но смех постепенно угас, и Роджер нахмурился. – Семейство этого не допустит.
– Конечно, не допустит, во всяком случае, в этом году, да, я думаю, и на следующий тоже, но вот потом?
Роджер пожал плечами, прогоняя неприятную мысль.
– Не говорите Оливеру, – попросил он. – Он ее раньше придушит.
Через открывшийся в ограждении проход вышли полицейский и эксперт-взрывник, за их спиной мы увидели медленно двигающихся людей – специальную рабочую группу.
Мы с Роджером пошли им навстречу, чтобы посмотреть на то, что они несли в руках.
– Остатки часового механизма, – весело сообщил эксперт, державший большую шестеренку. – Почти всегда находишь какие-нибудь детали от взрывного устройства. При этом типе взрывчатки ничего не улетучивается без остатка.
– Каком типе? – спросил я.
– РЕ-4. Не Семтекс. Не удобрения, не дизельное топливо. Никакого самодеятельного терроризма. Я бы сказал, мы здесь имеем дело с регулярной, а не ирландской республиканской армией.
Роджер, полковник, естественно, поднялся на защиту армии:
– В армии очень тщательно охраняют детонаторы. РЕ-4 без детонаторов – обыкновенный пластилин.
Эксперт кивнул:
– Ее можно мять и шлепать, как вам вздумается, как марципан. Но вот молотком бить я бы воздержался. Говорите, детонаторы под замком? Не смешите меня. Насколько легче была бы моя жизнь, если бы это было так. А в армии теряются танки. Так что уж там говорить о горсточке гремучей ртути?
– С детонаторами совсем не так, – не сдавался Роджер.
– Ну конечно, – насмешливо ухмыльнулся эксперт. – Старые солдаты смогли бы увести у вас из-под носа целую гаубицу. Вы же знаете, как между ними говорится, нет ничего лучше пожара.
Судя по выражению лица Роджера, было видно, что эта фраза ему очень хорошо знакома.
– Когда несколько лет назад загорелся один большой склад размером в несколько футбольных полей, – не без богохульствующего удовольствия поделился со мной эксперт, – сгоревшим оказалось столько добра, что не уместилось бы и в двух таких складах. Армейские представили тонны бумаг, доказывающих, что за неделю до пожара туда направлялось – да вообще чего только не направлялось. «Направленными на склад» оказались вещи, которые давно уже значились пропавшими и за которые все еще предстояло отчитываться. Вещи, которые значились «отправленными на склад», через некоторое время всплывали… в чемоданах. Пожар – это Божий дар, правда, полковник?
Роджер очень официально произнес:
– Не ждите, что я соглашусь.
– Конечно же, нет, полковник. Но только не уверяйте меня, будто так не бывает, чтобы где-то недосчитались ящика детонаторов.
ГЛАВА 10
– Не ваше дело, я говорю вам, покиньте ипподром.
– Благополучие этого ипподрома – мое дело, – проговорил я, не двигаясь с места. – Мне принадлежит восемь сотых его. А вы, и то только после утверждения завещания, получите три сотых. Так у кого больше права находиться здесь?
Она снова сузила сверкающие глаза, с необычайной легкостью забыв о ранее произнесенных грозных требованиях, и сказала уже почти миролюбиво:
– Что вы имеете в виду – после утверждения завещания? Это мои акции, так сказано в завещании.
– По английским законам, – сказал я, зная это после ознакомления с завещанием матери, – никто не обладает правом собственности на унаследованное имущество, пока не установлено, что завещание подлинное, пока не уплачены налоги и пока не выдано удостоверение об утверждении завещания.
– Я вам не верю.
– Это не отменяет законы.
– Вы хотите сказать, – вскипела она, – что мой отец, Кит и Айвэн не имеют права быть директорами? Что все их дурацкие решения не имеют законной силы?
Я с удовольствием разрушил затеплившиеся в ней надежды:
– Нет, имеют. Директорам не обязательно быть акционерами. Марджори могла назначить кого угодно по своему усмотрению, вне зависимости, знала она об этом или нет.
– Вы слишком много знаете. – В Ребекке уже закипала новая волна раздражения.
– Вы довольны, – спросил я, – что трибуны теперь в развалинах?
Она ответила с вызовом:
– Да, довольна.
– И что вы собираетесь теперь сделать?
– Конечно же, построить новые трибуны. Современные. Сплошное стекло. Все новое. Вышвырнуть чертова Оливера и неповоротливого Роджера.
– И все взять в свои руки? – не вкладывая в свой вопрос ни капли серьезности, спросил я, но она ухватилась за него с жаром.
– А почему бы и нет?! Дедушка же управлял тут всем. Нам нужны перемены, и срочно. Новые идеи. Но во главе всего здесь должен стоять Стрэттон, один из нас. – По ее лицу было видно, что она уже видит то, чего ей так хочется. – В семье нет больше никого, кто отличал бы шпунт от желобка. Отцу придется оставить Стрэттон-Хейз наследнику, а ипподром тут ни при чем, одно с другим не связано. Свои акции ипподрома он может оставить мне.
– Так ему же всего шестьдесят пять, – пробормотал я, представив на миг, какое впечатление этот разговор произвел бы на Марджори и Дарта, не говоря уже о Роджере и Оливере или Ките.
– Я могу подождать. Я хочу еще года два участвовать в скачках. Уже пора, чтобы женщина вошла в пятерку лучших жокеев, и я собираюсь добиться этого в настоящем сезоне, если не помешают падения и дураки-врачи. А после этого возьмусь за ипподром.
Я слушал ее уверенные речи и не мог прийти к заключению, играет ли она или действительно способна осуществить задуманное.
– Вас должны будут назначить директором, – вернул я ее на землю.
Она пристально, оценивающе посмотрела на меня.
– Ну что же, назначат, – медленно проговорила она. – И у меня впереди целых два года, чтобы позаботиться, чтобы они назначили меня. – Она остановилась. – Кто бы ни был в совете к тому времени.
Внезапно решив, что и так уделила мне слишком много своего времени, она резко развернулась и быстрым шагом направилась к своей кричаще-красной машине, жадно посматривая по сторонам, словно оценивая владения, которыми скоро будет править. Нечего говорить, Марджори поставит ее на место, но сделать это навсегда не сможет по одной простой причине, что их разделяет не одно десятилетие. Ребекка именно это держала в уме.
Как только выхлоп красной машины растаял в воздухе и она исчезла из виду, на сцене снова боязливо появились Роджер и Генри.
– Что это она говорила вам? – полюбопытствовал Роджер. – У нее был почти человеческий вид.
– Думаю, она хочет взять здесь власть в свои руки, как было при деде.
– Чепуха! – Он рассмеялся, но смех постепенно угас, и Роджер нахмурился. – Семейство этого не допустит.
– Конечно, не допустит, во всяком случае, в этом году, да, я думаю, и на следующий тоже, но вот потом?
Роджер пожал плечами, прогоняя неприятную мысль.
– Не говорите Оливеру, – попросил он. – Он ее раньше придушит.
Через открывшийся в ограждении проход вышли полицейский и эксперт-взрывник, за их спиной мы увидели медленно двигающихся людей – специальную рабочую группу.
Мы с Роджером пошли им навстречу, чтобы посмотреть на то, что они несли в руках.
– Остатки часового механизма, – весело сообщил эксперт, державший большую шестеренку. – Почти всегда находишь какие-нибудь детали от взрывного устройства. При этом типе взрывчатки ничего не улетучивается без остатка.
– Каком типе? – спросил я.
– РЕ-4. Не Семтекс. Не удобрения, не дизельное топливо. Никакого самодеятельного терроризма. Я бы сказал, мы здесь имеем дело с регулярной, а не ирландской республиканской армией.
Роджер, полковник, естественно, поднялся на защиту армии:
– В армии очень тщательно охраняют детонаторы. РЕ-4 без детонаторов – обыкновенный пластилин.
Эксперт кивнул:
– Ее можно мять и шлепать, как вам вздумается, как марципан. Но вот молотком бить я бы воздержался. Говорите, детонаторы под замком? Не смешите меня. Насколько легче была бы моя жизнь, если бы это было так. А в армии теряются танки. Так что уж там говорить о горсточке гремучей ртути?
– С детонаторами совсем не так, – не сдавался Роджер.
– Ну конечно, – насмешливо ухмыльнулся эксперт. – Старые солдаты смогли бы увести у вас из-под носа целую гаубицу. Вы же знаете, как между ними говорится, нет ничего лучше пожара.
Судя по выражению лица Роджера, было видно, что эта фраза ему очень хорошо знакома.
– Когда несколько лет назад загорелся один большой склад размером в несколько футбольных полей, – не без богохульствующего удовольствия поделился со мной эксперт, – сгоревшим оказалось столько добра, что не уместилось бы и в двух таких складах. Армейские представили тонны бумаг, доказывающих, что за неделю до пожара туда направлялось – да вообще чего только не направлялось. «Направленными на склад» оказались вещи, которые давно уже значились пропавшими и за которые все еще предстояло отчитываться. Вещи, которые значились «отправленными на склад», через некоторое время всплывали… в чемоданах. Пожар – это Божий дар, правда, полковник?
Роджер очень официально произнес:
– Не ждите, что я соглашусь.
– Конечно же, нет, полковник. Но только не уверяйте меня, будто так не бывает, чтобы где-то недосчитались ящика детонаторов.
ГЛАВА 10
Работа шла своим чередом.
Повсюду извивались электрические кабели, постепенно заползая в складки брезента и становясь невидимыми. Прибавлялось света, как будто так оно и должно быть. Под вентиляционными отверстиями в потолке повесили большие вентиляторы, освобождавшие помещение от запахов и отработанного воздуха. Генри и сам так разбирался в установке шатров и удобствах для массового зрителя, как это и не снилось изнемогающим от жары и духоты гостям в раскаленных от солнца шатрах, а поскольку я также считал регулирование воздуха одним из главных условий комфорта, посетители Стрэттон-Парка должны были дышать полной грудью, не замечая этого.
В девятнадцатом веке порожденные высокими трибунами и большими поддувалами сквозняки послужили причиной настоящего бума в производстве скамеечек для ног, кресел с боковинами и ширм. Воздушные вытяжки двадцатого века привели к тому, что уличные углы в больших городах превратились в углы на всех ветрах.
Давление воздуха, движение воздуха, температура воздуха, удаление пыли, снижение влажности – все это не просто вопрос комфорта для находящегося в помещении, это еще и борьба с аллергенами, профилактика гниения, ржавчины, появления грибков и плесени. Очищение старых зданий, в моем одержимом представлении, начиналось с подачи чистого сухого воздуха, неприметно циркулирующего по всем закоулкам и помещениям.
Кормились мы с кухни «Мейфлауера». Мои сыновья сновали туда-сюда, выступая в роли официантов, охотно собирали мусор и вообще вели себя так, как никогда в нормальной обстановке, если их не припугнуть.
Мы с Роджером разобрались с водопроводной системой ипподрома, и его рабочие проложили отвод к местам, где располагались палатки, специально подведя воду к раздевалке женщин-жокеев, имея в виду прежде всего Ребекку. Конечно, это была холодная вода, но лучше, чем никакой. Повисев достаточно долго на телефоне, мы вырвали обещание прислать автотуалет, а у Айвэна выпросили целый грузовик цветов в горшках.
– Говорит, что у него сегодня самый бойкий день в году, – заметил Роджер, опуская трубку. – И чтобы ипподром оплатил ему все, что он посылает.
– Прелестно.
Мы обсудили еще несколько вопросов, прежде чем Роджер умчался по своим делам, оставив меня одного в кабинете. За прошедший час я ощутил, что мне стало легче ходить, но, с другой стороны, у меня страшно устали плечи, и я был рад возможности взгромоздиться копчиком на стол, чтобы не тревожить раны на руках и ногах. Я сидел и думал о карточке, которую когда-то, в наши лучшие времена, мне дала Аманда и которая теперь была приклеена к стене в моей домашней мастерской. На ней было написано: «Если все идет хорошо, очевидно, ты чего-то недосмотрел». Так вот, я пытался сообразить, какие вещи могли выпасть из поля зрения Роджера и Генри, что я сам недодумал и что могло обернуться на следующий день утром непоправимой бедой.
Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге показался Форсайт Стрэттон. Наверное, ни один Стрэттон органически не мог медленно войти в комнату.
– Вы что здесь делаете? – Подобное начало беседы в последние дни перестало поражать оригинальностью.
– Думаю, – сказал я. Подумав про себя, что не получаю никакого удовольствия от того, что вижу Форсайта, особенно, если у него такие же намерения, как у Ханны с Китом. Однако оказалось, отчего я облегченно вздохнул, что нападать он собирался словесно, а не физически.
– Вы не имеете права распоряжаться здесь, – пробормотал он.
– Распоряжается полковник, – миролюбиво ответил я.
– Полковник ничего не делает, не посоветовавшись с вами. – Глаза у него блестели, как и у Ребекки, и я подумал, не носит ли он линзы. – А этот огромный человек, его люди устанавливают палатки, он спрашивает полковника, что делать, а потом они идут к вам и спрашивают вас, а то и вообще он и вовсе не обращается к полковнику и прямо спрашивает вас. Вы ведь намного моложе их, но что бы вы ни сказали, они тут же выполняют. Я уже много часов сижу и наблюдаю, и меня это все больше и больше злит, так что не говорите мне, будто я говорю о том, чего не знаю. У нас никто не хочет, чтобы вы были здесь… и вообще, кто вы такой, что так много на себя берете?
Я сухо произнес:
– Строитель.
– И с какой стати какому-то строителю распоряжаться на нашем ипподроме?
– Ну, в таком случае напомню, что я еще и держатель акций. Частичный владелец.
– А, идите вы! Я Стрэттон.
– Вот незадача, – только и сказал я.
Он был оскорблен до глубины души. В голосе у него добавилось по меньшей мере две октавы, губы мстительно скривились, и он почти закричал:
– Ваша мамаша не имела права на эти акции. Вместо этого Киту нужно было вздуть ее хорошенько. И Джек говорит, Кит так и сделал с вами вчера, только еще мало, вы продолжаете совать свое рыло в наши дела, и если вы думаете выжать из нас деньги, то смотрите не лопните от натуги.
Сбивчивая речь только подчеркивала охватившую его злобу. Что касается меня, то последний комок грязи, брошенный в меня очередным Стрэттоном, переполнил мою чашу терпения, и во мне проснулась жестокость, о которой я даже не подозревал. Намеренно стараясь сделать ему больно, я сказал:
– Ну а ты-то, ты, в собственной семье, ты – ноль без палочки. С тобой не считаются. Даже не смотрят на тебя. Что же ты такое выкинул?
Он быстро вскинул вверх руки, сжал кулаки и угрожающе двинулся ко мне. Я выпрямился и вовсе не выглядел (как я надеялся) человеком, которого достаточно толкнуть, чтобы он упал, каким я на самом деле был, и, несмотря на опасность нападения, что было очень вероятным, если учесть разгоряченность противника, бросил ему в лицо дерзкую колкость:
– Наверное, вбухали целое состояние, чтобы ты гулял на свободе, а не сидел за решеткой.
Он завопил:
– Заткнитесь! Заткнитесь! Я пожалуюсь тете Марджори.
Его кулак чуть было не угодил мне в подбородок.
– Пожалуйста, пожалуйста, – подначивал я. Хоть я и пытался взять себя в руки, вернуть самообладание, но даже для моих собственных ушей то, что я сказал, прозвучало грубо и обидно.
– Какой же ты дурак, Форсайт, да еще наверняка мошенник. Марджори и без того уже презирает тебя, а ты еще хочешь, чтобы она вытирала твои сопли. А видел бы ты, какая у тебя от ненависти сделалась рожа, милю дул бы отсюда и спрятался, чтобы никто не видел.
Моя по-детски незатейливая насмешка совсем доконала его. По-видимому, он был очень высокого мнения о своей внешности. С лица у него сползла презрительная злобная гримаса, губы разжались, обнажив зубы, нездоровая желтоватая кожа порозовела.
– Ах ты, дерьмо! – От пережитых только что унижений его била дрожь. Кулаки разжались и безвольно упали. За какие-то несколько секунд он превратился в жалкую фигуру, одни слова и поза, никакой воли.
Мне вдруг стало стыдно. «Молодец, – подумал я, – ударил из пушки по самому ничтожному из Стрэттонов. Где были твои храбрые слова вчера, когда ты стоял перед Китом?»
– Меня лучше иметь в союзниках, чем в числе врагов, – сказал я, остывая. – Может, поговорим?
Совсем потерянный, он теперь еще и смутился, сделался мягче, пожалуй, был вполне в состоянии, чтобы ответить на несколько вопросов.
Я начал:
– Это Кит сказал тебе, что я приехал сюда, чтобы выжать из вас деньги?
– А кто же еще, – безвольно кивнул он. – А с какой еще другой стати вам сюда было приезжать?
Я не сказал: «Потому что твой дед дал денег на мое образование». Я не сказал: «Может быть, чтобы отомстить за свою мать». Меня занимало другое:
– Он сказал это до или после того, как взорвались трибуны?
– Что?
Я не стал повторять вопрос. Помолчав с угрюмым видом, он наконец промямлил:
– Я думаю, после.
– Когда точно?
– В пятницу. Позавчера. Во второй половине дня. Многие из нас приехали сюда, когда услышали о взрыве. Вас уже увезли в больницу. Кит сказал, что вы распишете свои царапины как страшные раны.
– И вы, естественно, поверили?
– Конечно.
– Все до одного?
Он пожал плечами.
– Конрад считал, что нужно приготовиться откупиться от вас, а Кит бесновался, мол, мы не можем себе этого позволить, особенно после… – Он вдруг замолчал и еще больше смутился.
– Особенно после чего? – спросил я. Он жалко затряс головой.
– Особенно после того, – догадался я, – как они вылетели в трубу, вытаскивая тебя из беды?
– Я не слушаю, – промолвил он и по-детски закрыл уши ладонями. – Замолчите.
Ему двадцать с чем-то, подумал я. Неумный, неработающий, да еще, по всей видимости, нелюбимый. К тому же – и главное – опозоривший фамилию. Откупаться от людей сделалось обычным для Стрэттонов, но, судя по тому, как к нему относились другие во время собрания Совета в среду, он обошелся им слишком дорого. Если у них и были родственные чувства к нему раньше, то к нашему собранию от них не осталось и следа, одна только неприязнь.
Внутри этой семьи действовала своя система наказаний – я видел, что она есть, но, что это конкретно, не догадывался. Прегрешение Форсайта было для них, вероятно, не столь важно само по себе, сколько потому, что они заплатили за него дорогой ценой. Они приобрели над ним власть взамен своей помощи. Если угроза разоблачения все еще висела над ним, он, по моему мнению, должен был сделать все, что от него потребуют.
Роджер говорил, что Марджори держала Конрада на крючке, что он всегда уступает, стоит ей только нажать на него.
Я сам, по собственной воле, не осознав возможные последствия, дал согласие попытаться выяснить, сколько и кому должен Кит, а также узнать, какое давление может оказывать на Конрада предполагаемый архитектор новых трибун, оказавшийся Уилсоном Ярроу, о котором мне что-то было известно, но что, никак не припоминалось.
Использует ли меня Марджори, гадал я, чтобы получить факты, которые усилили бы ее хватку в управлении семейством? Настолько ли она хитра, чтобы догадаться, что может заручиться моей помощью, если использует мою заинтересованность в процветании ипподрома? Неужели она такая умница, а я такой уж простофиля? Возможно, так оно и было.
Я все еще верил, что она искренне хочет, чтобы ипподром процветал, даже несмотря на то, что вначале она пыталась использовать меня как инструмент в своей политике отказа от перемен.
Сама Марджори не стала бы, да и не могла взрывать трибуны. Если с моей или кого-либо еще помощью она узнала бы, кто это сделал или нанял людей, чтобы сделать это, она совершенно не обязательно, думал я теперь, стала бы требовать публичного или с помощью закона воздаяния по заслугам. Не было бы ни суда, ни осуждения или официального приговора. Стрэттоновское семейство, и прежде всего сама Марджори, запрятали бы еще одну тайну в семейный архив и использовали бы ее для шантажа друг друга. Я сказал Форсайту:
– Когда ты ходил в школу, ты записывался в кадеты?
Он удивленно уставился на меня:
– Нет, конечно же, нет.
– Почему «конечно же»?
– Только круглому идиоту может нравиться маршировать в форме и слушать, как на тебя орут.
– Так начинаются фельдмаршалы.
Он презрительно фыркнул:
– Одержимые властью кретины.
Я от него устал. Мне было ясно, что вряд ли он в своей жизни брал в руку деткорд или саму взрывчатку, – этим могли заниматься мальчики в кадетских отрядах. Форсайт, по-видимому, не улавливал даже хода моей мысли.
В кабинет вошли Кристофер, Тоби и Эдуард, они держались вместе, как будто готовились к бою.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, папочка. – Кристофер немного успокоился, взглянув на Форсайта. – Полковник просил, чтобы ты подошел туда и показал, где установить краны для воды.
– Вот видите! – со злорадством произнес Форсайт.
Все еще опираясь на костыли, я прошел мимо Форсайта и вместе с ребятами вышел в дверь, и, хотя я слышал, как за мной идет Форсайт, я уже не опасался – и совершенно правильно – никакого нападения с этой стороны. Опасность подстерегала меня у входа в большой шатер, откуда вывалила целая куча Стрэттонов, похожая на свору собак, пытающуюся перехватить меня на полпути к шатру. Мои трое сыновей остановились, они были слишком малы, слишком неопытны, чтобы не спасовать в подобной ситуации.
Я сделал еще один шаг и остановился. Прямо передо мной полукругом выстроились Стрэттоны: слева от меня Конрад, затем женщина, которой я не знал, за ней Дарт, Айвэн, Джек с расквашенным носом, потом Ханна и Кит. Кит стоял от меня справа, и я мог видеть его краешком глаз, что мне очень не нравилось. Я отступил на полшага, чтобы видеть, если он сделает угрожающее движение, и Стрэттоны восприняли это как общее отступление. Они все шагнули вперед, скучившись еще ближе передо мной, и Кит опять выпал из поля моего зрения, для того чтобы увидеть его, мне нужно было специально крутить головой.
Кристофер, Тоби и Эдуард заколебались, дрогнули и расступились в стороны за спиной у меня. Я чувствовал, как они напуганы и какой страх испытывают. Они отодвинулись вбок, потом я увидел их за спиной у Стрэттонов, они припустились бежать и скрылись в большом шатре. Я их не винил – если бы мог, я сам бы удрал вместе с ними.
– Марджори нет? – с невинным видом спросил я Дарта. И мог бы добавить: «Ну где же мой телохранитель, когда она мне так нужна?»
– Мы ходили в церковь, – услышал я совершенно неожиданный ответ Дарта, – Марджори отец, мама и я. Воскресенье, праздник. – Он чуть-чуть загадочно улыбнулся. – Потом Марджори пригласила нас к ленчу. С нами приехать сюда она не захотела. Почему, не сказала.
Никто не подумал представлять нас, но я понял, что стоявшая между Конрадом и Дартом женщина была матерью Дарта, леди Стрэттон, Виктория. Этой сухопарой, холодной, надменной и отлично вышколенной женщине совсем было неинтересно находиться среди нас. Она окинула меня типично стрэттоновским высокомерным взглядом, и я мимоходом подумал, вошли ли жена Айвэна, Долли, и четвертая жертва Кита, Имоджин, в эту семью столь же органично, как она.
Форсайт встал слева от меня, рядом с Конрадом, не обратившим на него ни малейшего внимания.
На миг в проходе в большой шатер показался Роджер, заметил строй Стрэттонов и тут же повернул назад.
Я обозрел полукруг осуждающих лиц и свинцовых глаз и решил опередить противников и самому перейти в наступление. «Уж лучше выстрелить хоть раз, чем вообще не стрелять», – подумал я.
– Так кто же из вас, – брякнул я без обиняков, – взорвал трибуны?
Конрад возмутился:
– Не будьте смешным.
Заговорить с Конрадом означало повернуться спиной к Киту, и, хотя я шеей чувствовал: опасность, я понимал, что именно Конрад мог бы остановить Кита, если ему заблагорассудится снова наброситься на меня.
Обращаясь к нему, я сказал:
– Сделал это один из вас или по крайней мере организовал. Взрыв трибун – дело стрэттоновских рук. Террористы со стороны ни при чем. Кто-то из своих.
– Чушь.
– Истинная причина того, что вы хотите избавиться от меня, в том, что вы боитесь, что я это выясню. Вы боитесь, потому что я видел, как выглядели заряды взрывчатки перед тем, как их взорвали.
– Нет! – Страстность, с которой Конрад произнес эти слова, говорила сама за себя и выдала его мысли.
– И боязнь того, что, если я узнаю, кто это сделал, я потребую за молчание денег.
Ни один из них не раскрыл рта.
– Что вам нелегко сделать, – продолжил я, – после того, что выкинул Форсайт.
В Форсайта вперились убийственные взгляды.
– Я ему не говорил, – взмолился Форсайт, – я ему ничего не говорил. Он догадался. – И со злорадством добавил: – Он догадался, потому что вы все так гадко обращаетесь со мной, так вам и надо.
– Замолчи, Форсайт, – угрожающе проговорила Ханна.
Я обратился к Конраду:
– Как вам нравятся ваши палаточные трибуны?
Полсекунды Конрад не мог скрыть искренней радости, но Кит тут же проорал над моим правым ухом:
– Мы все равно продаем землю!
Конрад кинул на него взгляд, полный раздражения и неподдельной неприязни, и сказал, что без этих палаток разочарованные любители скачек пачками станут покидать ипподром, чтобы никогда не вернуться, и ипподром вылетит в трубу, оставив такие долги, которые съедят почти все деньги, которые можно выручить за землю.
Кит кипел от злости. Дарт ликовал про себя. Айвэн рассудительно заключил:
– Тенты совершенно необходимы. Нам повезло, что мы их раздобыли.
Все, кроме Кита, согласно кивнули.
Совсем близко, прямо у меня за плечом, я услышал хриплое дыхание Кита. Его намерение не оставляло сомнений.
С угрозой в голосе я сказал Конраду:
– Держите вашего младшего брата подальше от меня.
– Что?
– Если он, – предупредил я, – или вообще кто-либо из вас тронет меня хоть пальцем, большого шатра не будет.
Конрад непонимающе уставился на меня. Я оперся на костыли и сказал:
– Ваш брат знает, что пока в состоянии сбить меня с ног. Предупреждаю, если он, или Ханна, или Джек не оставили желания еще раз попробовать сделать со мной то, что им помешали сделать вчера, завтра утром у вас тут будет пустое поле. – Я кивком указал на брезентовые тенты.
Ханна издевательски ухмыльнулась:
– Так мы вам и поверили.
Конрад возразил мне:
– Вы не можете этого сделать. Это от вас не зависит.
– Поспорим?
Из большого шатра вышел Генри, с ним все мои ребята. Они остановились у входа и стали ждать развития событий. Конрад проследил направление моего взгляда и вопросительно посмотрел на меня.
– Генри, – сказал я ему, – вон тот великан привез большой шатер, чтобы выручить вас потому, что я попросил его. Это мой друг.
Конрад снова возразил:
– Шатер нашел полковник.
– Я сказал, где искать. Если я услышу еще одну угрозу или получу хоть одну царапину от кого-нибудь из вашего семейства, Генри все отвезет домой.
Конрад легко узнавал правду, когда она гремела у него в ушах. Более того, он был реалистом, когда дело доходило до угроз, которые, как он понимал, могли быть выполнены. И на этот раз он быстро оценил ситуацию. Он повернулся и в сопровождении жены и Дарта покинул полукруг. Оглянувшись на меня, Дарт широко улыбнулся, сверкнув зубами. На голове у него сверкнула розовая проплешина, чуть прикрытая пушком, о чем ему совсем не хотелось бы знать.
Я повернулся к Киту, который все еще стоял набычившись, выставив вперед голову, и продолжал метать глазами молнии.
Сказать мне было нечего. Я просто стоял, я не бросал ему вызов, а только старался дать ему понять, что мне не нужно ничего: ни еще одного нападения, ни его отступления, ни унижения, его или моего, все равно.
Стоявший за моей спиной Форсайт с ехидством подначивал:
– Давай, Кит, давай, дай ему. Чего ты ждешь? Врежь ему, пока можно.
Подначивание неожиданно имело обратный эффект. Почти автоматически Кит произнес:
– Не раскрывай своего глупого рта, Форсайт. – И от чувства бессилия затрясся, желание наброситься на меня улетучилось, сменившись еще более усилившимся чувством ненависти.
Повсюду извивались электрические кабели, постепенно заползая в складки брезента и становясь невидимыми. Прибавлялось света, как будто так оно и должно быть. Под вентиляционными отверстиями в потолке повесили большие вентиляторы, освобождавшие помещение от запахов и отработанного воздуха. Генри и сам так разбирался в установке шатров и удобствах для массового зрителя, как это и не снилось изнемогающим от жары и духоты гостям в раскаленных от солнца шатрах, а поскольку я также считал регулирование воздуха одним из главных условий комфорта, посетители Стрэттон-Парка должны были дышать полной грудью, не замечая этого.
В девятнадцатом веке порожденные высокими трибунами и большими поддувалами сквозняки послужили причиной настоящего бума в производстве скамеечек для ног, кресел с боковинами и ширм. Воздушные вытяжки двадцатого века привели к тому, что уличные углы в больших городах превратились в углы на всех ветрах.
Давление воздуха, движение воздуха, температура воздуха, удаление пыли, снижение влажности – все это не просто вопрос комфорта для находящегося в помещении, это еще и борьба с аллергенами, профилактика гниения, ржавчины, появления грибков и плесени. Очищение старых зданий, в моем одержимом представлении, начиналось с подачи чистого сухого воздуха, неприметно циркулирующего по всем закоулкам и помещениям.
Кормились мы с кухни «Мейфлауера». Мои сыновья сновали туда-сюда, выступая в роли официантов, охотно собирали мусор и вообще вели себя так, как никогда в нормальной обстановке, если их не припугнуть.
Мы с Роджером разобрались с водопроводной системой ипподрома, и его рабочие проложили отвод к местам, где располагались палатки, специально подведя воду к раздевалке женщин-жокеев, имея в виду прежде всего Ребекку. Конечно, это была холодная вода, но лучше, чем никакой. Повисев достаточно долго на телефоне, мы вырвали обещание прислать автотуалет, а у Айвэна выпросили целый грузовик цветов в горшках.
– Говорит, что у него сегодня самый бойкий день в году, – заметил Роджер, опуская трубку. – И чтобы ипподром оплатил ему все, что он посылает.
– Прелестно.
Мы обсудили еще несколько вопросов, прежде чем Роджер умчался по своим делам, оставив меня одного в кабинете. За прошедший час я ощутил, что мне стало легче ходить, но, с другой стороны, у меня страшно устали плечи, и я был рад возможности взгромоздиться копчиком на стол, чтобы не тревожить раны на руках и ногах. Я сидел и думал о карточке, которую когда-то, в наши лучшие времена, мне дала Аманда и которая теперь была приклеена к стене в моей домашней мастерской. На ней было написано: «Если все идет хорошо, очевидно, ты чего-то недосмотрел». Так вот, я пытался сообразить, какие вещи могли выпасть из поля зрения Роджера и Генри, что я сам недодумал и что могло обернуться на следующий день утром непоправимой бедой.
Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге показался Форсайт Стрэттон. Наверное, ни один Стрэттон органически не мог медленно войти в комнату.
– Вы что здесь делаете? – Подобное начало беседы в последние дни перестало поражать оригинальностью.
– Думаю, – сказал я. Подумав про себя, что не получаю никакого удовольствия от того, что вижу Форсайта, особенно, если у него такие же намерения, как у Ханны с Китом. Однако оказалось, отчего я облегченно вздохнул, что нападать он собирался словесно, а не физически.
– Вы не имеете права распоряжаться здесь, – пробормотал он.
– Распоряжается полковник, – миролюбиво ответил я.
– Полковник ничего не делает, не посоветовавшись с вами. – Глаза у него блестели, как и у Ребекки, и я подумал, не носит ли он линзы. – А этот огромный человек, его люди устанавливают палатки, он спрашивает полковника, что делать, а потом они идут к вам и спрашивают вас, а то и вообще он и вовсе не обращается к полковнику и прямо спрашивает вас. Вы ведь намного моложе их, но что бы вы ни сказали, они тут же выполняют. Я уже много часов сижу и наблюдаю, и меня это все больше и больше злит, так что не говорите мне, будто я говорю о том, чего не знаю. У нас никто не хочет, чтобы вы были здесь… и вообще, кто вы такой, что так много на себя берете?
Я сухо произнес:
– Строитель.
– И с какой стати какому-то строителю распоряжаться на нашем ипподроме?
– Ну, в таком случае напомню, что я еще и держатель акций. Частичный владелец.
– А, идите вы! Я Стрэттон.
– Вот незадача, – только и сказал я.
Он был оскорблен до глубины души. В голосе у него добавилось по меньшей мере две октавы, губы мстительно скривились, и он почти закричал:
– Ваша мамаша не имела права на эти акции. Вместо этого Киту нужно было вздуть ее хорошенько. И Джек говорит, Кит так и сделал с вами вчера, только еще мало, вы продолжаете совать свое рыло в наши дела, и если вы думаете выжать из нас деньги, то смотрите не лопните от натуги.
Сбивчивая речь только подчеркивала охватившую его злобу. Что касается меня, то последний комок грязи, брошенный в меня очередным Стрэттоном, переполнил мою чашу терпения, и во мне проснулась жестокость, о которой я даже не подозревал. Намеренно стараясь сделать ему больно, я сказал:
– Ну а ты-то, ты, в собственной семье, ты – ноль без палочки. С тобой не считаются. Даже не смотрят на тебя. Что же ты такое выкинул?
Он быстро вскинул вверх руки, сжал кулаки и угрожающе двинулся ко мне. Я выпрямился и вовсе не выглядел (как я надеялся) человеком, которого достаточно толкнуть, чтобы он упал, каким я на самом деле был, и, несмотря на опасность нападения, что было очень вероятным, если учесть разгоряченность противника, бросил ему в лицо дерзкую колкость:
– Наверное, вбухали целое состояние, чтобы ты гулял на свободе, а не сидел за решеткой.
Он завопил:
– Заткнитесь! Заткнитесь! Я пожалуюсь тете Марджори.
Его кулак чуть было не угодил мне в подбородок.
– Пожалуйста, пожалуйста, – подначивал я. Хоть я и пытался взять себя в руки, вернуть самообладание, но даже для моих собственных ушей то, что я сказал, прозвучало грубо и обидно.
– Какой же ты дурак, Форсайт, да еще наверняка мошенник. Марджори и без того уже презирает тебя, а ты еще хочешь, чтобы она вытирала твои сопли. А видел бы ты, какая у тебя от ненависти сделалась рожа, милю дул бы отсюда и спрятался, чтобы никто не видел.
Моя по-детски незатейливая насмешка совсем доконала его. По-видимому, он был очень высокого мнения о своей внешности. С лица у него сползла презрительная злобная гримаса, губы разжались, обнажив зубы, нездоровая желтоватая кожа порозовела.
– Ах ты, дерьмо! – От пережитых только что унижений его била дрожь. Кулаки разжались и безвольно упали. За какие-то несколько секунд он превратился в жалкую фигуру, одни слова и поза, никакой воли.
Мне вдруг стало стыдно. «Молодец, – подумал я, – ударил из пушки по самому ничтожному из Стрэттонов. Где были твои храбрые слова вчера, когда ты стоял перед Китом?»
– Меня лучше иметь в союзниках, чем в числе врагов, – сказал я, остывая. – Может, поговорим?
Совсем потерянный, он теперь еще и смутился, сделался мягче, пожалуй, был вполне в состоянии, чтобы ответить на несколько вопросов.
Я начал:
– Это Кит сказал тебе, что я приехал сюда, чтобы выжать из вас деньги?
– А кто же еще, – безвольно кивнул он. – А с какой еще другой стати вам сюда было приезжать?
Я не сказал: «Потому что твой дед дал денег на мое образование». Я не сказал: «Может быть, чтобы отомстить за свою мать». Меня занимало другое:
– Он сказал это до или после того, как взорвались трибуны?
– Что?
Я не стал повторять вопрос. Помолчав с угрюмым видом, он наконец промямлил:
– Я думаю, после.
– Когда точно?
– В пятницу. Позавчера. Во второй половине дня. Многие из нас приехали сюда, когда услышали о взрыве. Вас уже увезли в больницу. Кит сказал, что вы распишете свои царапины как страшные раны.
– И вы, естественно, поверили?
– Конечно.
– Все до одного?
Он пожал плечами.
– Конрад считал, что нужно приготовиться откупиться от вас, а Кит бесновался, мол, мы не можем себе этого позволить, особенно после… – Он вдруг замолчал и еще больше смутился.
– Особенно после чего? – спросил я. Он жалко затряс головой.
– Особенно после того, – догадался я, – как они вылетели в трубу, вытаскивая тебя из беды?
– Я не слушаю, – промолвил он и по-детски закрыл уши ладонями. – Замолчите.
Ему двадцать с чем-то, подумал я. Неумный, неработающий, да еще, по всей видимости, нелюбимый. К тому же – и главное – опозоривший фамилию. Откупаться от людей сделалось обычным для Стрэттонов, но, судя по тому, как к нему относились другие во время собрания Совета в среду, он обошелся им слишком дорого. Если у них и были родственные чувства к нему раньше, то к нашему собранию от них не осталось и следа, одна только неприязнь.
Внутри этой семьи действовала своя система наказаний – я видел, что она есть, но, что это конкретно, не догадывался. Прегрешение Форсайта было для них, вероятно, не столь важно само по себе, сколько потому, что они заплатили за него дорогой ценой. Они приобрели над ним власть взамен своей помощи. Если угроза разоблачения все еще висела над ним, он, по моему мнению, должен был сделать все, что от него потребуют.
Роджер говорил, что Марджори держала Конрада на крючке, что он всегда уступает, стоит ей только нажать на него.
Я сам, по собственной воле, не осознав возможные последствия, дал согласие попытаться выяснить, сколько и кому должен Кит, а также узнать, какое давление может оказывать на Конрада предполагаемый архитектор новых трибун, оказавшийся Уилсоном Ярроу, о котором мне что-то было известно, но что, никак не припоминалось.
Использует ли меня Марджори, гадал я, чтобы получить факты, которые усилили бы ее хватку в управлении семейством? Настолько ли она хитра, чтобы догадаться, что может заручиться моей помощью, если использует мою заинтересованность в процветании ипподрома? Неужели она такая умница, а я такой уж простофиля? Возможно, так оно и было.
Я все еще верил, что она искренне хочет, чтобы ипподром процветал, даже несмотря на то, что вначале она пыталась использовать меня как инструмент в своей политике отказа от перемен.
Сама Марджори не стала бы, да и не могла взрывать трибуны. Если с моей или кого-либо еще помощью она узнала бы, кто это сделал или нанял людей, чтобы сделать это, она совершенно не обязательно, думал я теперь, стала бы требовать публичного или с помощью закона воздаяния по заслугам. Не было бы ни суда, ни осуждения или официального приговора. Стрэттоновское семейство, и прежде всего сама Марджори, запрятали бы еще одну тайну в семейный архив и использовали бы ее для шантажа друг друга. Я сказал Форсайту:
– Когда ты ходил в школу, ты записывался в кадеты?
Он удивленно уставился на меня:
– Нет, конечно же, нет.
– Почему «конечно же»?
– Только круглому идиоту может нравиться маршировать в форме и слушать, как на тебя орут.
– Так начинаются фельдмаршалы.
Он презрительно фыркнул:
– Одержимые властью кретины.
Я от него устал. Мне было ясно, что вряд ли он в своей жизни брал в руку деткорд или саму взрывчатку, – этим могли заниматься мальчики в кадетских отрядах. Форсайт, по-видимому, не улавливал даже хода моей мысли.
В кабинет вошли Кристофер, Тоби и Эдуард, они держались вместе, как будто готовились к бою.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, папочка. – Кристофер немного успокоился, взглянув на Форсайта. – Полковник просил, чтобы ты подошел туда и показал, где установить краны для воды.
– Вот видите! – со злорадством произнес Форсайт.
Все еще опираясь на костыли, я прошел мимо Форсайта и вместе с ребятами вышел в дверь, и, хотя я слышал, как за мной идет Форсайт, я уже не опасался – и совершенно правильно – никакого нападения с этой стороны. Опасность подстерегала меня у входа в большой шатер, откуда вывалила целая куча Стрэттонов, похожая на свору собак, пытающуюся перехватить меня на полпути к шатру. Мои трое сыновей остановились, они были слишком малы, слишком неопытны, чтобы не спасовать в подобной ситуации.
Я сделал еще один шаг и остановился. Прямо передо мной полукругом выстроились Стрэттоны: слева от меня Конрад, затем женщина, которой я не знал, за ней Дарт, Айвэн, Джек с расквашенным носом, потом Ханна и Кит. Кит стоял от меня справа, и я мог видеть его краешком глаз, что мне очень не нравилось. Я отступил на полшага, чтобы видеть, если он сделает угрожающее движение, и Стрэттоны восприняли это как общее отступление. Они все шагнули вперед, скучившись еще ближе передо мной, и Кит опять выпал из поля моего зрения, для того чтобы увидеть его, мне нужно было специально крутить головой.
Кристофер, Тоби и Эдуард заколебались, дрогнули и расступились в стороны за спиной у меня. Я чувствовал, как они напуганы и какой страх испытывают. Они отодвинулись вбок, потом я увидел их за спиной у Стрэттонов, они припустились бежать и скрылись в большом шатре. Я их не винил – если бы мог, я сам бы удрал вместе с ними.
– Марджори нет? – с невинным видом спросил я Дарта. И мог бы добавить: «Ну где же мой телохранитель, когда она мне так нужна?»
– Мы ходили в церковь, – услышал я совершенно неожиданный ответ Дарта, – Марджори отец, мама и я. Воскресенье, праздник. – Он чуть-чуть загадочно улыбнулся. – Потом Марджори пригласила нас к ленчу. С нами приехать сюда она не захотела. Почему, не сказала.
Никто не подумал представлять нас, но я понял, что стоявшая между Конрадом и Дартом женщина была матерью Дарта, леди Стрэттон, Виктория. Этой сухопарой, холодной, надменной и отлично вышколенной женщине совсем было неинтересно находиться среди нас. Она окинула меня типично стрэттоновским высокомерным взглядом, и я мимоходом подумал, вошли ли жена Айвэна, Долли, и четвертая жертва Кита, Имоджин, в эту семью столь же органично, как она.
Форсайт встал слева от меня, рядом с Конрадом, не обратившим на него ни малейшего внимания.
На миг в проходе в большой шатер показался Роджер, заметил строй Стрэттонов и тут же повернул назад.
Я обозрел полукруг осуждающих лиц и свинцовых глаз и решил опередить противников и самому перейти в наступление. «Уж лучше выстрелить хоть раз, чем вообще не стрелять», – подумал я.
– Так кто же из вас, – брякнул я без обиняков, – взорвал трибуны?
Конрад возмутился:
– Не будьте смешным.
Заговорить с Конрадом означало повернуться спиной к Киту, и, хотя я шеей чувствовал: опасность, я понимал, что именно Конрад мог бы остановить Кита, если ему заблагорассудится снова наброситься на меня.
Обращаясь к нему, я сказал:
– Сделал это один из вас или по крайней мере организовал. Взрыв трибун – дело стрэттоновских рук. Террористы со стороны ни при чем. Кто-то из своих.
– Чушь.
– Истинная причина того, что вы хотите избавиться от меня, в том, что вы боитесь, что я это выясню. Вы боитесь, потому что я видел, как выглядели заряды взрывчатки перед тем, как их взорвали.
– Нет! – Страстность, с которой Конрад произнес эти слова, говорила сама за себя и выдала его мысли.
– И боязнь того, что, если я узнаю, кто это сделал, я потребую за молчание денег.
Ни один из них не раскрыл рта.
– Что вам нелегко сделать, – продолжил я, – после того, что выкинул Форсайт.
В Форсайта вперились убийственные взгляды.
– Я ему не говорил, – взмолился Форсайт, – я ему ничего не говорил. Он догадался. – И со злорадством добавил: – Он догадался, потому что вы все так гадко обращаетесь со мной, так вам и надо.
– Замолчи, Форсайт, – угрожающе проговорила Ханна.
Я обратился к Конраду:
– Как вам нравятся ваши палаточные трибуны?
Полсекунды Конрад не мог скрыть искренней радости, но Кит тут же проорал над моим правым ухом:
– Мы все равно продаем землю!
Конрад кинул на него взгляд, полный раздражения и неподдельной неприязни, и сказал, что без этих палаток разочарованные любители скачек пачками станут покидать ипподром, чтобы никогда не вернуться, и ипподром вылетит в трубу, оставив такие долги, которые съедят почти все деньги, которые можно выручить за землю.
Кит кипел от злости. Дарт ликовал про себя. Айвэн рассудительно заключил:
– Тенты совершенно необходимы. Нам повезло, что мы их раздобыли.
Все, кроме Кита, согласно кивнули.
Совсем близко, прямо у меня за плечом, я услышал хриплое дыхание Кита. Его намерение не оставляло сомнений.
С угрозой в голосе я сказал Конраду:
– Держите вашего младшего брата подальше от меня.
– Что?
– Если он, – предупредил я, – или вообще кто-либо из вас тронет меня хоть пальцем, большого шатра не будет.
Конрад непонимающе уставился на меня. Я оперся на костыли и сказал:
– Ваш брат знает, что пока в состоянии сбить меня с ног. Предупреждаю, если он, или Ханна, или Джек не оставили желания еще раз попробовать сделать со мной то, что им помешали сделать вчера, завтра утром у вас тут будет пустое поле. – Я кивком указал на брезентовые тенты.
Ханна издевательски ухмыльнулась:
– Так мы вам и поверили.
Конрад возразил мне:
– Вы не можете этого сделать. Это от вас не зависит.
– Поспорим?
Из большого шатра вышел Генри, с ним все мои ребята. Они остановились у входа и стали ждать развития событий. Конрад проследил направление моего взгляда и вопросительно посмотрел на меня.
– Генри, – сказал я ему, – вон тот великан привез большой шатер, чтобы выручить вас потому, что я попросил его. Это мой друг.
Конрад снова возразил:
– Шатер нашел полковник.
– Я сказал, где искать. Если я услышу еще одну угрозу или получу хоть одну царапину от кого-нибудь из вашего семейства, Генри все отвезет домой.
Конрад легко узнавал правду, когда она гремела у него в ушах. Более того, он был реалистом, когда дело доходило до угроз, которые, как он понимал, могли быть выполнены. И на этот раз он быстро оценил ситуацию. Он повернулся и в сопровождении жены и Дарта покинул полукруг. Оглянувшись на меня, Дарт широко улыбнулся, сверкнув зубами. На голове у него сверкнула розовая проплешина, чуть прикрытая пушком, о чем ему совсем не хотелось бы знать.
Я повернулся к Киту, который все еще стоял набычившись, выставив вперед голову, и продолжал метать глазами молнии.
Сказать мне было нечего. Я просто стоял, я не бросал ему вызов, а только старался дать ему понять, что мне не нужно ничего: ни еще одного нападения, ни его отступления, ни унижения, его или моего, все равно.
Стоявший за моей спиной Форсайт с ехидством подначивал:
– Давай, Кит, давай, дай ему. Чего ты ждешь? Врежь ему, пока можно.
Подначивание неожиданно имело обратный эффект. Почти автоматически Кит произнес:
– Не раскрывай своего глупого рта, Форсайт. – И от чувства бессилия затрясся, желание наброситься на меня улетучилось, сменившись еще более усилившимся чувством ненависти.