Фрэнсис Дик. Миллионы Стрэттон-парка

   – С длинной бородкой.
   Я выпрямился и огорчил его своим сообщением.
   – Я к нему не притронусь, – сказал я. – А не лежит ли ключ где-нибудь в этой комнате?
   – Еще подростком я потратил недели, чтобы найти его. Ничего не получилось. А что, если немного поднажать?
   – Абсолютно исключено.
   Дарт стоял, перебирая лежавшие на столе вещицы.
   – А если ножом для разрезания бумаг? Или этим? – он протянул мне крючок на длинной ручке для застегивания ботинок или перчаток. – Мы же не собираемся ничего украсть. Только посмотреть.
   – Почему ваш отец прячет планы под замок?
   Дарт пожал плечами.
   – Он по натуре страшно скрытен. Скрытность требует столько сил. У меня бы их просто не хватило.
   Замок был очень старый, с довольно простой выемкой для ключа и скорее всего прикреплен прямо сверху на внутреннюю сторону дверцы. Замочная скважина была длиной около дюйма, размер, вполне подходящий для легкого вскрытия. Если нет под рукой ключа, на котором можно было бы надпилить бородки, вполне могли сойти две проволочки. Впрочем, я и в голове не держал открывать его, по той простой причине, что Конрад имел бы вполне обоснованный повод выйти из себя, если бы об этом ему стало известно, а также потому, что не настолько горел желанием посмотреть на проект.
   – Зря ездили? – сказал Дарт.
   – Уж извините.
   – А, ладно, – вероятно, разгоревшийся было у него авантюрный аппетит пошел на убыль под напором пробудившегося здравого смысла. Он изучающе посмотрел на меня:
   – У меня такое чувство, что вы могли бы, но не хотите.
   Поездка дала мне необходимую разрядку. Я посмотрел на часы и спросил, не сможет ли он отвести меня назад на ипподром. Он сказал, что сможет, очевидно, он испытывал такое же чувство, как и я. Я не оправдал его надежд, это было совершенно очевидно.
   Мы ехали снова в его машине, и я спросил, где он сам живет.
   – В общем-то, – ответил он, – в Стрэттон-Хейзе.
   – Это что, деревня?
   – О Боже, нет. – Ему понравилась эта мысль. – Это дом. Хотя, если задуматься, он большой, как целая деревня. Дедушкин дом. Мой старик почувствовал себя страшно одиноко, когда умерла бабушка, и он попросил, чтобы я с ним пожил. Это случилось десять лет назад. Киту это, конечно же, пришлось не по вкусу. Он попробовал выжить меня оттуда, а самому въехать. В общем-то, он прожил там много лет. Он заявил, что считает совершенно ненормальным, чтобы туда въехал двадцатилетний мальчишка, но дед и не думал разрешать ему вернуться. Отлично помню, сколько было крику. Я старался не попадаться Киту на глаза, когда он приезжал. В этом не было ничего нового, вы же понимаете. Так или иначе, но я любил деда, и мы прекрасно ладили. Каждый вечер мы вместе ужинали, чуть ли не каждый день я возил его в машине по нашему поместью и на ипподром. Он и в самом деле управлял бегами. То есть полковник, на которого жаловалась Ребекка, полковник Гарднер, он управляющий ипподромом, делал все так, так хотелось деду. Что бы там ни говорила Ребекка, он отличный управляющий. У деда был исключительный дар подбирать людей вроде полковника Гарднера и той пары, на которую я полагаюсь, управляющего фермой и агента, работающего с арендаторами. Да и вообще, если быть откровенным, в нашей семье был один-единственный гений, это первый барон, он был банкиром, и его хватке позавидовал бы сам Мидас.
   Все это он произнес легкомысленным тоном, словно подсмеиваясь над собой, но закончил монолог с глубоким чувством:
   – Мне ужасно не хватает старика, знаете ли, ужасно.
   Так мы неторопливо беседовали, пока снова перед нами не замаячили демонстранты в шерстяных шапочках.
   – Стрэттон-Хейз, – сказал Дарт, – почти сразу за воротами. Недалеко. На самой границе ипподрома. Хотите посмотреть его? Это там жила ваша мать с Китом. Там она бросила Ханну.
   Я посмотрел на часы, но любопытство возобладало над чувством родительского долга. Я сказал, что мне это очень интересно, и мы поехали.
   Стрэттон-Хейз был полной противоположностью конрадовскому дому – целостная старинная громада в духе Хардвик-холла, только меньшего по размерам. Здание семнадцатого века, прекрасная гармония стекла и камня, построенное в елизаветинские времена сказочных богатств. На протяжении четырехсот лет оно выглядело точно так же, как сейчас, и, конечно, так же, как сорок лет назад, когда моя мать вошла в него невестой.
   Она говорила про «стрэттоновский дом» как бессердечный каменный мешок, стены которого, подобно зловещему экрану, отражали ее страдания и горести, поэтому я совершенно не был подготовлен к его легкому, ненавязчивому великолепию. Мне он показался дружелюбным и гостеприимным.
   – Его купил мой прапрадед, – так, между прочим, заметил Дарт, – он считал, что это подходящее место для свежеиспеченного барона. Первая баронесса считала его не столь уж аристократическим. Ей хотелось колонн, фронтонов, портиков.
   Как и до этого, мы проникли в дом через неприметную боковую дверь и, как и тогда, очутились в черно-белом холле, на этот раз выложенном мрамором. Здесь было больше свободного пространства, чем мебели, высокие окна не закрывались занавесями, и, как говорила мать, в этом доме звучало эхо ушедших поколений.
   – Кит обычно занимал западный коридор, – сообщил мне Дарт, поднимаясь по широкой лестнице. – После развода с вашей матерью он снова женился, и дед заставил его с новой женой взять Ханну к себе и поискать другое место для жилья. До того, конечно, как я родился. Мне кажется, что Киту не хотелось уезжать, но дед настоял на своем.
   Дарт повел меня через немеблированную часть дома, завернул за угол в длинный коридор с темным деревянным полом, длинным ярко-красным ковром во всю его длину и высоким окном в самом конце.
   – Западный коридор. Все двери не заперты, – проговорил Дарт. – Раз в месяц в комнатах сметается пыль. Можете взглянуть, если желаете.
   Я взглянул, испытывая глубокую неловкость. Вот где моя мать переживала побои и то, что теперь называют супружеским изнасилованием. В их спальне время застыло. Меня в ней проняла дрожь.
   Гардеробная, будуар, кабинет и гостиная, незанавешенные высокие окна выходили в коридор. Викторианская ванная комната и кухня двадцатого века были встроены в помещение, которое, вероятно, было в свое время спальней. Никаких признаков детской.
   Я вернулся назад по коридору и поблагодарил Дарта.
   – В этих комнатах никогда не было занавесок? – спросил я.
   – Они давно уже истлели, – сказал Дарт. – Дедушка велел их выбросить и не позволял бабушке заменить их. – Он направился к лестнице. – Дедушка с бабушкой жили в восточном коридоре. С архитектурной точки зрения, это то же самое. Ковры, занавески, все очень красивое. Бабушка все там выбирала сама. Здесь теперь так пусто без них обоих. Большую часть вечеров я проводил с дедушкой в их гостиной, но теперь стараюсь не заходить туда.
   Мы спустились по лестнице.
   – Где же вы в таком случае обитаете? – спросил я.
   – Здание построено в виде буквы Е, – объяснил он. – Я занимаю первый этаж южного крыла. – Он показал на широкий проход, уходивший в сторону от главного холла. – Дом отошел по наследству к отцу, но они с мамой не хотят здесь жить. Над северным крылом нет крыши, – сказал он. – Смешно сказать, но если часть дома не пригодна для жилья, на него снижают налоги. Для северного крыла нужна новая крыша, но оказалось, что выгоднее вообще снести крышу и предоставить погоде делать свое черное дело. Северное крыло – развалина. Внешние стены выглядят нормально, но это только оболочка. Да, так вот отец с матерью не хотят здесь жить, говорят, что этот дом слишком большой. Я договорился с отцом, что мне разрешат остаться здесь в качестве квартиросъемщика. Кит хочет выкинуть меня, а сам поселиться здесь, ему эта мысль покоя не дает.
   – Содержать такой дворец – тратить целое состояние, – заметил я.
   – Ну, вот я и говорю, что нам выгодно, что на северном крыле нет крыши, – с удовлетворением напомнил Дарт.
   «Скоро я выберу время и загляну сюда, попрошу осмотреть развалины», – подумал я, но в тот момент меня заботило только то, чтобы поскорее освободить Гарднеров от затянувшегося пребывания с ними моих детей.
   Дарт любезно довез меня до главных ворот, это за милю от Стрэттон-Хейза, где нам преградил дорогу здоровенный бородач в шерстяной шапочке, встав прямо перед радиатором машины. Выругавшись, Дарт нажал на тормоза, ему больше ничего не оставалось.
   – Они это делали и раньше, – сказал он. – Останавливали тетю Марджори, когда она ехала на собрание акционеров. И отца, и Кита. Кидаются как собаки.
   Поскольку Роджер Гарднер направил меня к своему дому через вход, расположенный в самом конце территории ипподрома, мне не пришлось проезжать через строй пикетчиков. Мальчики, я был в этом уверен, были бы в восторге от этого зрелища, наблюдая за ним из автобуса, где они чувствовали себя на своей территории и в полной безопасности.
   Бородач держал плакат с надписью, выведенной красной краской: «Права лошадей прежде всего». Он стоял как вкопанный перед автомобилем, а женщина с худым усталым лицом в это время барабанила в боковое стекло Дарта, требуя, чтобы он опустил стекло. Дарт бесстрастно отказывался, чем заставил ее завизжать, смысл вопля сводился к тому, что все, кто имеет отношение к скачкам, убийцы. Ее истерическая страстность напомнила мне Ребекку, и я подумал, интересно, что у таких людей за чем следует: склонность к одержимости, а потом соответствующая деятельность или наоборот.
   Она размахивала плакатом в черной рамке с устращающей надписью «Смерть любителям скачек», к ней присоединилась женщина повеселее с плакатом, на котором можно было прочитать «Свободу лошадям».
   Кто-то требовательно стучал в окно с моей стороны, я повернул голову и взглянул в горящие глаза молодого фанатика, пышущего испепеляющим жаром истового евангелиста.
   Он вопил: «Убийца!», имея в виду мою особу, и старался сунуть мне перед глазами увеличенную фотографию мертвой лошади на белых перилах ограды ипподрома. «Убийца, убийца», – повторял он.
   – Они свихнулись, – равнодушным голосом проговорил Дарт.
   – Они делают то, что считают правильным.
   – Бедняги.
   Теперь вокруг машины собралась вся группа миссионеров новой веры. Они стояли, испепеляя нас взглядами, но избегая откровенно угрожающих телодвижений. Их преданность своему делу не шла дальше морального давления и не переходила в попытки разделаться с нами физически. Им очень хотелось бы попинать нас ногами и этим Доказать истинность своей веры. Вряд ли в их силах прикрыть отрасль, в которой занята шестая часть всей рабочей силы в стране, но наскоки демонстрантов становились все более агрессивными.
   «Да, – подумал я, глядя на злые, разгоряченные лица, – их пока еще не прибрали к рукам профессиональные громилы-саботажники. Это дело времени».
   Решив, что с него хватит, Дарт начал тихонько подавать машину вперед. Бородатый пикетчик, ставший нам поперек дороги, навалился на капот. Дарт махнул ему рукой, чтобы он отошел от машины. Тот погрозил кулаком и продолжал наваливаться на капот. Дарт раздраженно нажал на гудок, и человек-препятствие отскочил в сторону, очевидно, от неожиданности. Дарт медленно двинулся вперед. Человек с плакатом несколько шагов следовал за машиной, но остановился как вкопанный, как только мы въехали в ворота. По-видимому, кто-то проинструктировал их о нарушении права владения.
   – Какая скука! – процедил Дарт, нажимая на акселератор. – Как вы думаете, сколько времени они простоят здесь?
   – До ваших скачек в следующий понедельник, – предположил я. – Я бы вызвал наряд полиции.

ГЛАВА 5

   – Где ваша машина? – спросил Дарт. – Я буду выезжать через задние ворота. Надоели мне эти крикуны. Где ваша машина?
   – Я въезжал через задние ворота, – сказал я. – Высадите меня где-нибудь там.
   Брови у него полезли вверх, но он сказал только: «Хорошо», – и поехал по внутренней дороге мимо трибун, потом по узенькой неприметной дорожке к дому управляющего ипподромом.
   – Что тут делает этот чудовищный автобус? – задал он риторический вопрос, когда увидел мое транспортное средство.
   Я сказал:
   – Это мой, – но мои слова потонули в пронзительном испуганном вскрике моего водителя, увидевшего позади автобуса черный силуэт припаркованного там «Даймлера» тети.
   – Тетя Марджори? Какого черта она здесь делает?
   Он остановил свой драндулет рядом с сияющим лимузином и, не выказывая большого энтузиазма, решил выяснить это. Зрелище, которое предстало перед нами, как только мы завернули за угол аккуратного современного дома управляющего, заставило меня безудержно расхохотаться, хотя смеялся только я один.
   Двойные двери гаража были распахнуты настежь. Внутренность гаража сверкает чистотой, он совершенно пуст. Перед гаражом на гравии дорожки свалено бывшее содержимое гаража, кучи садового инструмента, картонных коробок и ящиков, неиспользованные черепица и рулоны сетки для закрывания грядок с клубникой. Сбоку стоял выпотрошенный холодильник, развалившаяся детская коляска, повидавший виды металлический чемодан, изъеденная мышами софа и здоровенный моток ржавой проволоки.
   Тут же выстроились пятеро молодых помощников, попавших в беду и защищаемых милой, но беспомощной перед лицом власти миссис Гарднер.
   Пронзительный голос Марджори изрекал:
   – Вы все прекрасно вытащили, ну что же, теперь тащите все назад. Здесь ничего не останется.
   Бедная миссис Гарднер, заламывая руки, говорила:
   – Но, миссис Биншем, я только хотела, чтоб они освободили гараж…
   – Такая грязь просто невыносима. Делайте, что вам сказано, мальчики. Несите все назад.
   С отчаянием осматриваясь по сторонам, Кристофер обрадовался моему с Дартом приезду так, словно его спасли в последнюю минуту от самого страшного фильма ужасов.
   – Папа! – Он обрадовался нашему появлению. – Мы очистили гараж.
   – Вижу. Молодцы.
   Марджори повернулась на каблуке и обрушила свое недовольство на нас с Дартом, при этом осознание того, что я родной отец этой рабочей силы, на какое-то время лишило ее дара речи.
   – Мистер Моррис, – поспешила воспользоваться передышкой жена Роджера Гарднера, – ваши дети просто замечательные. Поверьте мне.
   «Смелая женщина, – подумал я, – если учесть, насколько уязвим ее муж перед капризами стрэттоновского семейства». Я от всего сердца поблагодарил ее за то, что она занимала ребят, пока я сидел на собрании акционеров.
   Марджори не сводила с меня сверлящего взгляда, но говорила, обращаясь к Дарту, и воздух звенел от ее возмущения.
   – Ты что здесь делаешь с мистером Моррисом?
   Дарт испуганно залепетал:
   – Ему хотелось посмотреть Стрэттон-Хейз.
   – Да, в самом деле? Стрэттон-Хейз его не касается. А вот что касается Стрэттон-Парка, то это твой ипподром, так я по крайней мере думала. Твой и твоего отца. А что вы оба сделали, чтобы присматривать за ним? Это мне пришлось объехать его, чтобы проверить, все ли в порядке. Полковник Гарднер и я, а не ты с твоим отцом, произвели полную инспекцию всего ипподрома.
   И мне, и, вне всякого сомнения, Марджори трудно было понять, что Дарту никогда не приходило в голову, что он отвечает за состояние ипподрома. Это никогда не было его епархией. Он два-три раза открыл и закрыл рот, но так и не промолвил ни слова возражения или оправдания.
   На джипе подъехал вконец измотанный полковник и, выпрыгнув из него, тут же заверил Марджори, что ее указания о том, чтобы зрители держались подальше от препятствий и больше не попадали под копыта лошадей, выполнено.
   – Разве это мое дело? – пожаловалась Марджори Дарту. – Все, что нужно, это несколько столбов, кусок каната и внятное разъяснение держаться в стороне от препятствий. Об этом должны были подумать вы. Слишком много ненужных разговоров пошло о нашем ипподроме. Мы не можем больше позволить себе таких происшествий, как в субботу.
   Никто и слова не сказал, что причиной печального происшествия были кони, а не люди, не зрители.
   – Вот еще что, – продолжала Марджори. – Вы с отцом должны избавиться от этих, которые там, у ворот. Если вы этого не сделаете, они соберут вокруг себя всех экстремистов со всей округи, и никто не захочет приехать сюда, на ипподром, они кому хочешь настроение испортят. Это прикончит ипподром едва ли не быстрее, чем бредовые планы твоего дяди Кита или отца. Не говоря уже о Ребекке! Ты, наверное, заметил, там, у ворот, в этой кучке людей есть женщина, как две капли воды похожая на Ребекку. Сейчас это только кучка людей. Вы дождетесь, эта кучка станет толпой.
   – Хорошо, тетя Марджори, – промямлил Дарт. Задание было ему не по силам, как оно было бы не по силам и любому другому.
   – В их планы не входит добиться своих требований, – пояснила Марджори. – Им нужно демонстрировать. Пойдите и скажите, чтобы они лучше ратовали за улучшение условий для помощников конюха. О лошадях-то заботятся, а вот до помощников конюха никому дела нет.
   Никто не вздумал возразить, что помощники конюха, как правило, не погибают.
   – Вы, мистер Моррис, – она сверкнула глазами в мою сторону. – Мне нужно поговорить с вами. – Она показала на свой автомобиль. – Там.
   – Ладно.
   – А вы, дети, немедленно уберите это безобразие. Полковник, просто не знаю, о чем вы думаете. Это же какая-то свалка.
   Она энергично зашагала к машине, не подумав и оглянуться, чтобы убедиться, иду ли я за ней, что я и сделал.
   – Марк, – сказала она шоферу, сидевшему за рулем. – Прошу вас, погуляйте.
   Он дотронулся до козырька своей шоферской фуражки и повиновался, как будто это было для него привычным делом, а его хозяйка остановилась у одной из задних дверей, поджидая, пока я открою ее.
   – Хорошо, – сказала она, усаживаясь на просторном сиденье. – Залезайте сюда и садитесь рядом со мной.
   Я сел на указанное мне место и закрыл дверь.
   – Стрэттон-Хейз, – проговорила она, сразу беря быка за рога, – это то место, где ваша мать жила с Китом.
   – Да, – произнес я, несколько ошеломленный неожиданным поворотом разговора.
   – Вы попросили показать его?
   – Дарт любезно предложил мне, и я согласился.
   Она помолчала, разглядывая меня.
   – После того, как Мадлен ушла, я так больше и не видела ее, – проговорила она наконец. – Я не одобряла того, что она уходит. Она говорила вам об этом?
   – Да, говорила, но прошло столько лет, что она не держала зла против вас. Она говорила, что вы настроили брата закрыть перед ней двери, но все равно она очень любила вашего брата.
   – Как же давно это было, – сказала она. – И сколько же прошло времени, прежде чем я разобралась, что за человек Кит. Его вторая жена покончила с собой, вы это знаете? Когда я сказала брату, что Киту не везет, он сказал, что дело не в невезении, а в характере Кита. Он сказал мне, что ваша мать не могла любить или нянчить младенца Ханну из-за того, как она была зачата. Ваша мать объяснила брату, что ее тошнит при виде этого ребенка.
   – Этого она мне не говорила.
   Марджори сказала:
   – Я официально извиняюсь перед вами за то, как я вела себя по отношению к вашей матери.
   Я задумался на миг, чтобы сообразить, как бы повела себя моя родительница.
   – Принимаю, – сказал я, когда решил, чего бы хотела моя мать.
   Я подумал, что на этом наш разговор закончится, но по всему было видно, что это не так.
   – Третья жена Кита ушла от него и развелась с ним из-за невозможности совместной жизни. Теперь у него четвертая жена, Имоджин, половину времени она пьет.
   – Почему же она не уйдет от него?
   – Не хочет или не может признаться, что сделала ошибку.
   Это настолько напоминало меня самого, что я не в силах был произнести ни слова.
   – Кит, – продолжала Марджори, – единственный из Стрэттонов, у кого нет денег, сказала мне Имоджин. После шестой порции водки у нее неудержимо развязывается язык. Кит по уши в долгах. Вот почему он так торопится продать ипподром, ему позарез нужны деньги.
   Я посмотрел на Марджори и представил себе, как она выглядит для посторонних: маленькая старая леди за восемьдесят, волнистые седые волосы, мягкая розовая кожа, темные ястребиные глаза. Острый, хваткий ум, выразительный язык – из всех Стрэттонов она, подумалось мне, больше всех остальных родственников походила на того финансового гения, который основал династию.
   – Я буквально вышла из себя, когда мой брат дал Мадлен эти акции, – сказала она. – Иногда он бывал упрям. Теперь, через столько лет, я рада, что он так поступил. Я рада, – медленно договорила она, – что теперь есть человек, не принадлежащий к семье, который может заставить тепличные растения из стрэттоновскои оранжереи почувствовать, что такое чувство меры.
   – Не знаю, смогу ли.
   – Это зависит, – проговорила она, – от того, хотите ли вы. Или, вернее, как сильно вы этого хотите. Если бы вам было все равно, вы бы сегодня сюда не заявились.
   – Верно.
   – Вы бы оказали мне услугу, – сказала она, – если бы выяснили, сколько задолжал Кит и кому. И что за отношения у Конрада с этим его архитектором, за которого он так держится и про которого полковник Гарднер говорит, что тот ни ухом ни рылом не смыслит в скачках и придумывает что-то неудобоваримое. Полковник говорит, что нам нужен архитектор вроде того, который построил ваш дом, но что ваш архитектор проектирует только небольшие сооружения.
   – Полковник сказал вам, что был у меня?
   – Это был его самый разумный поступок за этот год.
   – Вы меня поражаете.
   – Вы мне нужны как союзник, – произнесла она. – Помогите мне сделать бега процветающими.
   Я попытался разобраться в мешанине охвативших меня чувств и под их воздействием, а не по здравому размышлению, дал ей ответ.
   – Ладно, попробую.
   Она протянула мне маленькую ручку, чтобы официально закрепить соглашение, и я пожал ее, взяв на себя обязательство.
   Марджори уехала, не взглянув на опустошенный гараж, который находился в том же состоянии, в каком я его застал, мальчиков я нашел сидящими вместе с Гарднерами и Дартом в гарднеровской кухне, поглощающими пирог. Теплый, благоухающий фруктовый пирог, с пыла с жара. Кристофер спросил рецепт, «чтобы папа сделал его в автобусе».
   – Папа умеет готовить? – иронически проговорил Дарт.
   – Папа умеет все, – с набитым ртом заявил Нил.
   «Папа, – подумал я про себя, – только что, с наскока, ввязался в предприятие, не сулящее ничего хорошего».
   – Полковник… – начал я. Он остановил меня:
   – Зовите меня Роджер.
   – Роджер, – сказал я, – могу я?.. Я хотел сказать, может архитектор моего дома приехать сюда завтра и как следует осмотреть трибуны? Я не сомневаюсь, у вас есть профессиональные специалисты, которые дадут вам экспертное заключение о состоянии сооружения как такового и тому подобное, но не могли бы мы сами посмотреть свежим взглядом, насколько важны новые трибуны для доходного функционирования скачек или, может быть, и вправду не стоит ничего переделывать?
   Дарт чуть было не подавился куском пирога, у Роджера чуть-чуть оживилось лицо, которое я уже привык видеть напряженным и угрюмым.
   – Чудесно, – сказал он, – но не завтра. Приезжают специалисты по беговым дорожкам, и землекопы будут весь день приводить все в порядок перед скачками в понедельник.
   – Тогда пятница?
   Он с сомнением посмотрел на меня.
   – Это же будет Страстная пятница, ну да, Пасха. Возможно, этот ваш архитектор не захочет работать в Страстную пятницу.
   – Он будет делать то, что я ему скажу, – заверил я его. – Архитектор – это я.
   И Дарт, и Роджер широко раскрыли на меня глаза.
   – Я дипломированный архитектор, – спокойно объяснил я. – Я проишачил целых пять лет в Архитектурной ассоциации, одном из самых требовательных институтов в мире. Правильно, я предпочитаю обычные дома, а не высотные, но это потому, что мне больше по душе горизонтальные линии, они лучше вписываются в природу. Я ученик Франка Ллойда Райта, а не Ле Корбюзье, если это вам что-то говорит.
   – Я о нем слышал, – сказал Дарт.
   – Франк Ллойд Райт придумал крышу на консолях, теперь такие на трибунах, ну там, где строятся новые ипподромы.
   – У нас нет консолей, – задумчиво произнес Роджер.
   – Нет, но давайте посмотрим, что у вас есть и как вы без них обходитесь.
   Отношение Дарта ко мне несколько изменилось.
   – Вы же сказали мне, что вы строитель, – упрекнул он меня.
   – Да, так и есть.
   Дарт посмотрел на детей.
   – Что делает ваш отец? – спросил он.
   – Строит дома.
   – Что, своими собственными руками?
   – Ну, не совсем руками, – уточнил Эдуард, – лопатой, мастерком, пилой, там другими инструментами.
   – Развалины, – пояснил Кристофер, – в наши пасхальные каникулы мы охотимся на развалины.
   Перебивая друг друга, они стали рассказывать изумленной аудитории о том, как мы живем. Слушателей поразило особенно то, что просто, как о чем-то само собой разумеющемся, дети рассказывали про вещи, которые дано пережить очень немногим.
   – Но мы собираемся остаться в том последнем доме, который он сделал. Правда, папа?
   Я пообещал, наверное, уже в двадцатый раз, что показывало степень их озабоченности, потому что я обычно выполнял все, что обещал им.
   – Вы, должно быть, страшно устали то и дело переезжать, – посочувствовала миссис Гарднер.
   – Нет, дело не в этом, – объяснил ей Кристофер. – Все дело в доме. Этот просто блеск.