Фрэнсис Дик. Миллионы Стрэттон-парка

   – Нужно было ткнуть его мордой в горчицу и повозить по столу.
   С наигранной серьезностью я проговорил:
   – Квест не так уж и плох. Вспомни, он ведь назвал Ребекку «милашкой».
   Генри расхохотался:
   – А ведь и в самом деле.
   Роджер взял со стола подписанное признание.
   – Ну, и что мы теперь будем с этим делать? Неужели и впрямь передадим в полицию?
   – Ну что вы, – промолвил я. – Мы отдадим это Марджори Биншем.

ГЛАВА 12

   К утру присутствие полиции за заграждением вокруг развалин трибун сократилось до двух констеблей.
   Насколько удалось выяснить Роджеру и Оливеру накануне вечером, уже после того, как я уехал, высокопоставленные чины и эксперты завершили свою работу по поиску и реконструкции часового механизма, в частности циферблата взрывного устройства, и заявили, что дальнейшее следствие будет проводиться «в другом месте», не уточнив, в каком именно.
   – Они не знают, кто это сделал, – так комментировал это заявление Роджер.
   Перед нагоняющим скуку, неприятным на вид полицейским заграждением тем временем вырос надувной Замок Спящей Красавицы со сказочными башенками.
   В приливе щедрости на ипподром вернулся Айвэн со вторым фургоном бесплатных цветов. На этот раз это были кустистые деревца в горшках, которые он расставил по обеим сторонам замка, отчего ограждение сделалось органической, даже декоративной частью образовавшегося пейзажа.
   К половине двенадцатого, когда Роджер отвез нас к своему дому, ни я, ни Генри уже не могли вспомнить или сообразить, что еще можно или нужно сделать к началу скачек, мы думали теперь о том, что можно будет усовершенствовать к следующим скачкам.
   Мальчики переоделись в чистую одежду без каких-либо излишних препирательств. Я сменил джинсы землекопа на солидный наряд джентльмена и, неуклюже действуя тростью, кое-как сумел сбросить со стола, стоявшего подле моей постели, на пол кипу картеретовских дневников. Эдвард услужливо бросился их поднимать, но неловким движением случайно раскрыл одну из тетрадей, и странички, наполовину оторвавшись, повисли на проволочной спирали.
   – Слушай, поосторожней! – испугался я и взял у него тетрадь. – Ты меня так подведешь под расстрел.
   Я сосредоточенно взялся за исправление ущерба, вставляя странички на место, и тогда мне в глаза бросилось имя, которое я столь безуспешно выискивал в поезде.
   Уилсон Ярроу.
   «Уилсон Ярроу, – писал Картерет, – это восходящая звезда архитектуры, – говорят, он мошенник».
   Следующий абзац ничего не объяснял, там речь шла по поводу лекции о миниатюризации пространства.
   Я тяжело вздохнул. «Говорят, он мошенник» – слишком невнятно. Я перевернул еще несколько страниц, на них ничего не было, но потом я прочитал:
   «Ходят слухи, что Уилсон Ярроу в прошлом году получил награду „Эпсилон Прайз“ за проект, который стибрил у кого-то другого! У профессоров багровые физиономии! Они отказываются обсуждать это, но теперь по крайней мере нам больше не будут морочить голову с этим блестящим Уилсоном Ярроу».
   Я смутно помнил, что «Эпсилон Прайз» присуждался ежегодно за самый смелый новаторский проект здания, представленный студентом старшего курса. Я его не получал. Картерет тоже. Не помню даже, подавали мы что-либо на конкурс.
   Роджер громко постучал в дверь автобуса, всунул в нее голову и спросил: «Готовы?», – и мои ребятишки, разодетые в пух и прах, как на праздник, промаршировали перед ним, как перед инспектором парада.
   – Очень хорошо, – одобрил он. Он выдал каждому афишки, пропуска и талоны на ленч, вынимая их из «дипломата».
   – Я не хочу на скачки, – внезапно нахмурившись, сказал Тоби. – Я хочу остаться здесь и смотреть футбол.
   Роджер оставил мне решать, как быть в данном случае.
   – О'кей, – сказал я миролюбиво. – Сготовь себе что-нибудь на ленч и, если передумаешь, приходи в контору.
   Складка на переносице у Тоби разгладилась, он беззаботно улыбнулся:
   – Спасибо, папочка.
   – Ничего с ним одним не случится? – поинтересовался Роджер, когда мы тронулись в путь, и Эдуард успокоил его:
   – Тоби любит быть один. Он часто прячется от нас.
   – Уезжает на велосипеде, – сказал Кристофер.
   Роджер заговорил о предстоящем дне.
   – Мы сделали все, что могли, – сказал он с оттенком сомнения в голосе.
   – Выбросьте это из головы, – сказал я ему. – Вы отличите шпунт от желобка?
   – О чем это вы таком?
   – Проверяю теорию.
   – Это загадка, папочка? – встрепенулся Нил.
   – Своего рода. Но не спрашивай, ответа нет.
   Роджер поставил джип в конце здания конторы, где он должен был стоять наготове, если понадобится объехать ипподром. Мальчики разделились на пары: Кристофер с Нилом, Эдуард с Эланом. Сборный пункт назначили у дверей конторы после первого, третьего и пятого заездов.
   Народ прибывал: приехал целый автобус служащих тотализатора, подкатили медики из «Скорой помощи» больницы Сент-Джон, отделение дорожной полиции и констебли, чтобы предупреждать конфликты между заключавшими пари, появились букмекеры, охранники у ворот, продавцы афишек, а потом уже пожаловали тренеры, жокеи, спонсоры скачек, стюарды, Стрэттоны и, наконец, любители бегов, которым только еще предстояло спустить свои деньги.
   Я стоял у главных ворот, разглядывая лица, и видел на большинстве из них праздничные улыбки, чего мы и хотели добиться. Заметно было, что поражены даже приглашенные Оливером телевизионщики, их камеры трещали вовсю по обе стороны внешней ограды ипподрома, около большого шатра и внутри него.
   Марк подкатил «Даймлер» прямо к дверям конюшен, чтобы Марджори не нужно было идти от стоянки автомашин. Она увидела меня и поманила к себе властным жестом.
   Приосанившись, она наблюдала, как я ковыляю, опираясь на трость, и, когда я подошел, показала рукой поверх шатров:
   – Флаги!
   – Но взгляните на лица.
   Как я и думал, ее подкупили улыбки, веселые выкрики, шум и гам – праздничное настроение людей. Возможно, действо было больше похоже на ярмарку, но это было нечто незабываемое, ипподром Стрэттон-Парк теперь обладал новым, более радушным лицом, чем прежде.
   Смягчившись, она произнесла:
   – Полковник обещал нам ленч…
   Я проводил Марджори до личной стрэттоновской столовой, где ее встретили те же дворецкий и официантки, которые всегда обслуживали семью на скачках, и она, по-видимому, сразу почувствовала себя совсем как дома. В середине стоял стол, который принесли рестораторы, накрыв его скатертью. В хрустальных бокалах отражался мерцающий шелковыми складками потолок, с которого струились косые лучи света и шел свежий воздух от невидимых глазу кондиционеров.
   – Конрад сказал мне, – медленно проговорила Марджори. – Он сказал… чудо. Нас спасет чудо. Он ничего не говорил, что это так красиво.
   Она замолчала, погрузившись в размышления.
   – Мне кажется, вам приготовили шампанское, – сказал я, а дворецкий уже нес ей бокал на серебряном подносе и подвигал стул – складной стул с цветастой обивкой, десять таких стульев стояло вокруг стола.
   Поскольку успех всего предприятия зависел от того, насколько мы сможем ублажить саму Марджори, мы постарались не забыть ничего, без чего она не могла бы чувствовать себя комфортабельно.
   Она взяла тонкую ножку бокала, чопорно отставив палец. Через некоторое время произнесла:
   – Садитесь, Ли. Если… если можете.
   Я присел рядом с ней, теперь мне это удавалось без гримас боли на лице.
   Ли. Не мистер Моррис, как прежде. Прогресс.
   – Миссис Биншем…
   – Можете называть меня Марджори… если хотите.
   У меня с души свалился камень. Ах ты моя чудная, милая старушенция.
   – Сочту за честь, – сказал я.
   Она кивнула, показывая, что я правильно отнесся к ее предложению.
   – Каких-то два дня тому назад, – проговорила она, – мои родственники обошлись с вами так мерзко. Мне даже трудно об этом говорить. А потом вы делаете для нас это, – она обвела рукой шатер. – Почему вы это сделали?
   Я ответил не сразу:
   – Возможно, вы и сами знаете, почему. Вы единственный человек, который знает об этом.
   Она задумалась.
   – Брат однажды показал мне письмо, которое вы написали ему после смерти Мадлен. Вы писали, что его деньгами оплачено ваше образование. Вы благодарили его. Вы это сделали ради него? Правильно?
   – Да.
   – Хорошо. Ему это было бы приятно.
   Она поставила бокал, открыла сумочку, вынула крошечный белый платочек и промокнула им уголки рта.
   – Мне его очень не хватает, – промолвила она. Легонько вздохнув, она спрятала платочек и попыталась выглядеть веселой.
   – Ну, вот так, – сказала она. – Флаги. Счастливые лица. Прелестный солнечный день. Даже эти жуткие типы у ворот и то, кажется, разошлись по домам.
   – Ах да, – вспомнил я. – Должен вам кое-что показать.
   Вынув из кармана квестовское признание, я передал его Марджори и рассказал про Генри и этот неуместный гамбургер.
   Она поискала очки, прочитала и схватилась за сердце, словно пытаясь унять его.
   – Кит, – произнесла она, подняв на меня глаза. – Это машина Кита.
   – Да.
   – Копию вы отдали в полицию?
   – Нет, – ответил я. – И это, между прочим, тоже копия. Оригинал в сейфе в кабинете Роджера. – Возникла пауза. Я решил продолжить: – Не думаю, что мне удастся разузнать, сколько денег задолжал Кит или кому, но я подумал, что это может пригодиться вам…
   Она долго изучающе смотрела на меня.
   – Хорошо, что мы поняли друг друга.
   – У меня было не так много времени для этого.
   Она чуть заметно улыбнулась:
   – Мы познакомились только в среду на прошлой неделе.
   «Какие долгие пять дней», – подумал я. В дверях столовой показалась женщина, за ней угадывалась еще одна, помоложе.
   – Прошу извинить меня, – проговорила она, – но мне сказали, что я могу найти здесь Ли Морриса.
   Я с трудом оторвался от стула.
   – Я Ли Моррис.
   Передо мной стояла полная, пышногрудая женщина лет шестидесяти, с большими голубыми глазами и коротко подстриженными седоватыми кудрями, обрамлявшими добродушное лицо. Одета она была в синие и бежевые цвета, на ногах – коричневые туфли на низком каблуке, на шее небрежно повязанный, в разноцветных квадратах, шелковый шарфик. Она держала большую коричневую сумочку с болтающейся золотой цепочкой, заменявшей лямку через плечо.
   Вызвавшая меня особа скользнула взглядом за мою спину, задержалась на Марджори, затем последовал миг, когда обе женщины застыли от неожиданности. Я прочел это у обеих в глазах. Не оставалось сомнений, что они знают друг друга, хотя не показали это в открытую и не имели никакого желания обменяться хотя бы вежливыми приветствиями.
   – Мне нужно переговорить с вами, – незнакомка нехотя отвела взгляд от миссис Биншем. – Не здесь, если не возражаете.
   Я повернулся к Марджори:
   – Вы меня извините?
   Она могла бы сказать нет. Если бы она хотела, то вполне могла так поступить. Она бросила на пришедшую загадочный взгляд, подумала и согласилась:
   – Да. Идите поговорите.
   Незнакомая дама отступила в проход, остановившись в центре большого шатра, я шел за ней.
   – Я Филиппа Фаулдз, – представилась она, как только мы вышли из столовой. – А это, – добавила она, отступив в сторону, чтобы я смог разглядеть ее спутницу, – это моя дочь Пенелопа.
   Меня как будто дважды ударили по голове молотком – я не успел переварить первую новость, как меня потрясла вторая.
   Пенелопа была высокой стройной блондинкой с длинной шеей, почти настоящий двойник моей Аманды – молодой Аманды, в которую я влюбился. Передо мной стояла изумительная девятнадцатилетняя девушка с серыми улыбающимися глазами, которая со смехом, очертя голову кинулась в омут по-юношески необдуманного брака.
   Мне уже было далеко не девятнадцать. И все равно у меня перехватило дыхание, словно я все еще не вышел из юношеского возраста. Я произнес:
   – Здравствуйте, – что прозвучало как-то совершенно не к месту.
   – Есть тут где-нибудь бар? – спросила миссис Фаулдз, оглядываясь вокруг. – Кто-то сказал мне, что есть.
   Я прошел с ней в одну из самых просторных «комнат» в большом шатре, баре для членов клуба, где за маленькими столиками, занятые сандвичами и спиртным, сидели немногочисленные посетители.
   Филиппа Фаулдз непринужденно улыбнулась:
   – Миссис Биншем пила шампанское, если я не ошибаюсь? Мне кажется, мы тоже могли бы последовать ее примеру.
   Несколько огорошенный таким заходом, я повернулся к бару, чтобы исполнить ее желание.
   – Плачу я, – сказала она, открыла сумочку и протянула мне деньги. – Три бокала.
   Пенелопа прошла со мной к бару.
   – Я захвачу бокалы, – сказала она. – Возьмете бутылку?
   У меня застучал пульс. Глупо. Отец шестерых сыновей. Я слишком стар.
   Бармен открыл бутылку и принял деньги. Миссис Фаулдз с добродушной улыбкой наблюдала за тем, как я наливаю искрящийся напиток.
   – Вы знаете, кто я? – спросила она.
   – Вам принадлежит семь процентов акций этого ипподрома.
   Она кивнула.
   – А вам восемь. Вашей матери. В свое время я очень неплохо знала вашу мать.
   Я замер.
   – В самом деле?
   – Да. Продолжайте, продолжайте. Ужасно хочется пить.
   Я долил ее бокал, и она сразу осушила его, словно ее и вправду мучила жажда.
   – Вы знали мою мать, – спросил я, вновь наполняя ее бокал, – и вы знакомы с миссис Марджори Биншем?
   – Сказать, что я знакома с миссис Биншем, было бы не совсем правильно. Я встречалась с ней только один раз, много лет назад. Я знаю, кто она. Она знает, кто я. Вы ведь заметили, верно?
   – Да.
   Я наблюдал за Пенелопой. У нее была гладкая, соблазнительная кожа бледно-персикового цвета. Мне хотелось дотронуться до ее щеки, погладить, поцеловать, как когда-то Аманду. Ради Бога, строго одернул я себя, остановись. Пора бы тебе, дураку, вылечиться.
   – Никогда не была здесь раньше, – сказала миссис Фаулдз. – Мы видели в новостях, как были взорваны трибуны, так ведь, Пенелопа? У меня разгорелось любопытство. Потом в воскресных газетах тоже, конечно, появились статьи, там упоминалось и ваше имя и еще говорилось, что скачки будут продолжаться, как запланировано. Там писали, что вы акционер, пострадавший от взрыва. – Она посмотрела на мою палочку. – Все это было так ужасно. Но когда я позвонила сюда в контору, спросила, где вы, и мне сказали, вы будете здесь сегодня, я подумала, что неплохо было бы встретиться с вами, сыном Мадлен, после стольких лет. Я сказала Пен, что у меня есть несколько акций этого старого заведения, спросила ее, не хочет ли она пойти со мной, и вот мы здесь.
   Я подумал, что о многом она умолчала, но все мое внимание занимала Пенелопа.
   – Пен, дорогая, – ласково проговорила она, – тебе, должно быть, страшно скучно слушать наши с мистером Моррисом разговоры. Может быть, тебе сбегать посмотреть на лошадок?
   – Еще очень рано, лошадей на парадном круге еще нет, – вмешался я.
   – Быстренько, Пен, – похоже, мать и не заметила моей реплики. – Будь умничкой.
   Пенелопа понимающе, почти заговорщицки, улыбнулась, выпила бокал до дна и весело упорхнула.
   – Она такая милая, – сказала миссис Фа-улдз. – Моя единственная. Мне было сорок два, когда я ее родила.
   – М-да… вам повезло, – промычал я, ощущая себя полным идиотом.
   Филиппа Фаулдз рассмеялась.
   – Я вас не раздражаю? Пен говорит, что я всех сбиваю с толку. Она говорит, что совершенно незнакомым людям я выкладываю то, что не следует рассказывать никому. А мне, честно говоря, нравится немного шокировать. Столько развелось вокруг всяких моралистов. Но тайны, секреты – другое дело.
   – Что за тайны?
   – Они есть у каждого человека. Особенно у женщины, и признайтесь, вам хотелось бы узнать какую-нибудь мою тайну, – обольстительно улыбнулась Филиппа.
   – Откуда у вас взялось семь акций? – усмехнулся я.
   Она поставила бокал, внимательно и доброжелательно, но с промелькнувшей в глазах хитринкой посмотрела на меня.
   – Да, вот это вопрос!
   Ответила она не сразу. Подумала и уточнила:
   – Недели две назад в газетах писали, что Стрэттоны перегрызлись из-за ипподрома.
   – Да, я об этом тоже читал.
   – Потому вы и здесь?
   – В основном, думаю, да.
   – Я, знаете, выросла здесь. Не здесь, на ипподроме, а в поместье.
   Я удивился:
   – Но Стрэттоны, за исключением Марджори, хором утверждают, что не знают вас.
   – Нет, не знают. Много лет назад мой отец был парикмахером лорда Стрэттона.
   Она улыбнулась, увидев мое удивление, которое я и старался спрятать.
   – Полагаете, я не похожа на дочь парикмахера?
   – Ну, как вам сказать, просто я не знаю других дочерей парикмахеров.
   – Отец арендовал дом на земле поместья, – объяснила она, – и у него были салоны в Суиндоне, Оксфорде, Ньюбери, но он аккуратно являлся в Стрэттон-Хейз стричь лорда Стрэттона. Мы переехали, когда мне не было еще пятнадцати лет, и жили рядом с нашим салоном в Оксфорде, и все равно отец раз в месяц ездил в Стрэттон-Хейз.
   – Рассказывайте, пожалуйста, дальше, – проговорил я. – Лорд Стрэттон дал вашему отцу эти акции?
   Она допила шампанское. Я не позволил бокалу пустовать.
   – Нет, все было по-другому. – Она загадочно улыбнулась. – Отец умер и оставил мне свои салоны. К тому времени я освоила профессию косметички, получила дипломы и тому подобное. Однажды лорд Стрэттон зашел ко мне в оксфордский салон, посмотреть, как у меня получается без отца, и остался сделать маникюр.
   Она улыбнулась. Выпила. Я больше вопросов не задавал.
   – Ваша мать заходила в суиндонский салон делать прическу, – продолжала она. – Я бы, конечно, предупредила ее, чтобы она не вздумала выходить за эту грязную свинью, Кита, но она уже была за ним замужем. Бывало, она приходила в салон с синяками и ссадинами на лице и просила лично меня уложить волосы так, чтобы прикрыть их. Я отводила ее в специальный кабинет, и она иногда просто прижималась ко мне и давала волю слезам. Мы были примерно одного возраста и симпатизировали друг другу.
   – Я рад, что у нее хоть кто-то был, – сказал я.
   – Чудно получается, правда? Никогда не думала, что буду сидеть здесь и разговаривать с вами.
   – Вы знаете обо мне?
   – Мне рассказал лорд Стрэттон во время маникюра.
   – Сколько же времени вы… ухаживали за его руками?
   – Пока он не умер, – сказала она очень просто. – Но, знаете, все меняется. Я встретила моего мужа, родила Пенелопу, и Уильям, я хочу сказать, лорд Стрэттон, конечно, становился все старее и не мог… ну… но по-прежнему любил, чтобы у него были ухоженные ногти, и мы беседовали. Как очень старые, добрые друзья, понимаете?
   Я понимал.
   – Он дал мне акции одновременно с тем, как дал их вашей матери. Они хранились у его поверенных, которым было поручено следить за ними. Он говорил, что когда-нибудь они будут иметь ценность. В этом не было ничего особенного. Так, обыкновенный подарок. Лучше, чем деньги. Я никогда не хотела, чтобы он давал мне деньги. Он это знал.
   – Ему повезло, – произнес я.
   – Ах, дорогой вы мой. Вы такой же милый, как Мадлен.
   Я потер ладонью висок, думая, что бы такое ответить ей.
   – Пенелопа знает, – спросил я, – о вас и лорде Стрэттоне?
   – Пен – ребенок, – ответила она. – Ей восемнадцать лет. Конечно, она ничего не знает. Как и ее отец. Я никогда никому об этом не рассказывала. И Уильям тоже… Лорд Стрэттон. Он не хотел причинять боль своей жене, и я тоже не хотела, чтобы он сделал это.
   – Но Марджори догадывается.
   Она кивнула.
   – Она знала все эти годы. Приезжала посмотреть на меня в оксфордский салон. Специально договорилась о приезде. Думаю, ей просто хотелось увидеть, какая я. Мы с ней немного поговорили, так, ни о чем особенном. После этого она ничего никому не рассказывала. Она любила Уильяма так же, как любила его я. Она ни за что на свете не выдала бы его. Так ведь она и не выдала. До сих пор не выдала, так ведь?
   – Да, так.
   Помолчав, Филиппа уже другим голосом, стряхнув ностальгию, заговорила о деле:
   – Так что мы теперь будем делать с ипподромом Уильяма?
   – Если ипподром продадут под застройку, – сказал я, – вы получите кругленькую сумму.
   – Сколько?
   – Вы можете подсчитать это, как и любой другой. Семьдесят тысяч фунтов на каждый миллион, полученный от сделки.
   – А вы? – откровенно спросила она. – Вы бы продали?
   – Нельзя сказать, чтобы это не было соблазнительной перспективой. Кит рвет и мечет, чтобы продать. Больше того, он делает все, чтобы отвадить людей от ипподрома и его стало невыгодно бы содержать.
   – В таком случае с самого начала я против продажи.
   Я улыбнулся:
   – Я тоже.
   – И что?
   – А то, что если мы добьемся того, чтобы были построены отличные трибуны, а под отличными я понимаю не гигантские, а удобные, чтобы люди толпой валили сюда, потому что им здесь хорошо и приятно, то наши акции будут приносить дивиденды более регулярно, чем до сих пор.
   – Думаете, что конские скачки как таковые не отомрут?
   – Они продолжаются в Англии уже более трехсот лет. Они пережили скандалы, мошенничества и какие только ни придумаешь беды. Лошади – красивые животные, а заключение пари – как наркомания. Я бы построил новые трибуны.
   – Так вы еще и романтик, – поддразнила она меня.
   – Я не стою на краю долговой ямы, – заметил я. – А Кит, возможно, стоит.
   – Уильям говорил мне, что Кит – величайшее разочарование в его жизни.
   Десятки вопросов роились у меня в голове, но задать их я не смог, потому что ко мне подошел служащий ипподрома и сказал, что полковник Гарднер просил бы меня срочно подойти к конторе.
   – Пожалуйста, не уходите, не сказав, как найти вас, – я умоляюще посмотрел на Филиппу Фаулдз.
   – Я буду здесь весь день, – заверила она меня. – Если вас не увижу, вот номер телефона моего оксфордского салона. Там вы меня наверняка найдете. – Она дала мне визитку. – А как мне найти вас!
   Я записал номер моего мобильного телефона и сассекский домашний номер – на обратной стороне другой ее визитки, поскольку не имел таковой, и, оставив ее допивать шампанское, поспешил выяснять, какой еще очередной кризис обрушился нам на голову.
   Ребекка металась туда-сюда перед входом в контору и разгневанно посмотрела на меня, когда я проходил мимо нее в дверь – никогда еще мне не приходилось видеть ее в таком растрепанном состоянии.
   Роджер с Оливером находились в конторе. Они клокотали от ярости и скрежетали зубами.
   – Вы не поверите, – сквозь зубы простонал Роджер, увидев меня. – У нас случилось все, что должно обычно случаться – в конюшнях поймали негодяя, пытавшегося испортить лошадь перед состязанием, на щите тотализатора произошло короткое замыкание, а в букмекерском зале у одного сердечный приступ. И вот теперь Ребекка рвет и мечет из-за того, что в палатке, где переодеваются женщины-жокеи, нет плечиков.
   – Плечиков! – до меня не сразу дошло, о чем идет речь.
   – Плечиков. Она говорит, что мы напрасно думаем, будто они собираются раскладывать свои вещи по полу. Мы обеспечили ее столом, скамейкой, зеркалом, тазом, подвели шланг с водой, устроили слив. Теперь она поднимает хипеж по поводу плечиков.
   – А… – беспомощно протянул я. – А что, если взять веревку и пусть развешивает на ней?
   Роджер вручил мне связку ключей:
   – Вы не можете съездить на джипе до моего дома, там заперто, жена где-то здесь, но я не могу ее найти, и привезите несколько плечиков. Снимите с них одежду. Это с ума сойти можно, но вы не против? Сможете? Ноги выдержат?
   – Обязательно, – сказал я с облегчением. – Я-то думал, что-то серьезное, когда вы послали за мной.
   – Она скачет на конрадовской лошади в первом заезде. Для нее было бы очень серьезным – да и для всех нас, – если бы у нее совсем поехала крыша.
   – О'кей.
   Выйдя на улицу, я тут же натолкнулся на Дарта, он старался утихомирить сестру, но без всякой надежды на успех. При моем появлении он бросил это бесперспективное занятие, проводил меня до джипа и спросил, куда я собрался. Когда я сказал, что еду за плечиками, он сперва не поверил, а потом вызвался помочь, и мы с ним вместе поехали выполнять поручение Роджера.
   – У нее совершенно разгулялись нервы, – пытался оправдать сестру Дарт.
   – Да.
   – Наверное, это от перенапряжения, от того, что каждый день рискует жизнью.
   – Вероятно, ей следовало бы остановиться.
   – Она просто выпускает пар.
   Мы сняли одежду Роджера с целой кучи плечиков и на обратной дороге заскочили в автобус, где меня встретил футбольный рев на максимум децибел.
   – Тоби, – позвал я, напрягая до предела голос. – С тобой все в порядке?
   – Да, папочка, – он сделал немного потише. – Папочка, по телеку показывали Стрэттон-Парк! Все флаги показывали, и воздушный замок, и вообще все. Звали всех приезжать, скачки продолжаются, говорили, что получился настоящий праздник.
   – Замечательно! – сказал я. – Хочешь поехать с нами к конюшням?
   – Нет, спасибо.
   – О'кей, увидимся позже.
   Я рассказал Дарту про телепередачу.
   – Это Оливер, он сумел это организовать, – заметил Дарт. – Я слышал, как он выкручивал руки телевизионщикам. Хочу сказать, они с Роджером и с вами, ну… вы такое сумели сделать…
   – И Генри.
   – Отец говорит, что семья неправильно вас восприняла. Говорит, не нужно было слушать Кита.
   – Хорошо.
   – Но он очень тревожится за Ребекку.
   Я бы тоже потревожился, подумал я, если бы она была моя дочь.