Фрэнсис Дик. Миллионы Стрэттон-парка

   Дарт перешел на стихи:
   – Ах, если бы у себя могли мы увидеть все, что ближним зримо, что видит взор идущих мимо со стороны. О, как мы стали бы терпимы и как скромны…
   – Чего! Чего? – не поняла Ребекка.
   – Роберт Бернс, – мило улыбнулся Дарт. – «Ко вши».
   Я едва удержался, чтобы не рассмеяться. Никому другому это не показалось смешным. Очень дружелюбно я сказал Ребекке:
   – Раздевалку женщин-жокеев можно перенести в другое место.
   – Ну, неужели? – Сарказм сквозил в каждом звуке, который она произносила. – И куда же?
   – Я вам покажу. И, – продолжил я, обращаясь к Конраду, – можно было бы удвоить выручку в барах.
   – О, боги – проговорил Дарт. – Что он говорит?
   Я задал Конраду вопрос:
   – У вас есть уже подробный проект новых трибун?
   – Никаких новых трибун не будет – безапелляционно воскликнула Марджори.
   – Мы должны… – начал Конрад.
   – Мы продаем землю, – продолжал гнуть свое Кит.
   Айвэн не знал, что ему сказать.
   – Новые трибуны, – сказала Ребекка. – Новое руководство. Все новое. Или продавать.
   – Продать, но позже, – упрямо повторила Ханна.
   – Согласен, – кивнул Форсайт.
   – Этого не будет, пока я жива, – сказала Марджори.

ГЛАВА 4

   Когда собрание закончилось, стало понятно, почему его проводили на ипподроме, а не у кого-либо из Стрэттонов дома. Никто из них не жил с родственником, все жили отдельно.
   Они вышли из комнаты, где проводилось собрание, будто и не были членами одной семьи, каждый заключен в броню самодовольства, и никто из них не желал признать факт моего присутствия.
   Один только Дарт, шагнув к двери, оглянулся, чтобы посмотреть туда, где стоял я, наблюдая этот исход.
   – Идем? – сказал он. – Ничего интересного уже не будет.
   Улыбнувшись, я шагнул к двери, он ждал, задумчиво глядя на меня.
   – Как насчет того, чтобы пропустить по кружке? – проговорил он и, увидев, что я колеблюсь, добавил: – Сразу за главными воротами есть паб, который открыт весь день. И, честно говоря, я сгораю от любопытства.
   – Любопытство – улица с двусторонним движением.
   Он кивнул:
   – Что ж, согласен.
   Он повел меня вниз другим путем, не так, как я шел на собрание, и мы вышли между конюшнями и около ограды, за которой расседлывали лошадей, в дни скачек обычно там толпилось много людей, но теперь стояло лишь несколько автомашин. В каждую из них садился кто-то из Стрэттонов, по одному в машину, и никто, ни один из братьев, отпрысков или кузенов не задержался, чтобы по-дружески перекинуться парой слов.
   Дарт не увидел в этом ничего необычного и спросил, где мой автомобиль.
   – А вон там, – неопределенно махнул я рукой.
   – Да? Тогда залезайте. Я вас подвезу.
   У Дарта был небольшой дешевый автомобильчик, запыленный и повидавший уже многое на своем долгом веку, он стоял рядом со сверкающим черным «Даймлером» с шофером за рулем. Это был лимузин Марджори. Медленно отплывая от нас, она с удивлением смотрела через приоткрытое стекло на Дарта, дружески разговаривавшего со мной. Дарт весело помахал ей рукой, чем очень напомнил мне моего сына Элана, отличавшегося точно таким же пренебрежением к власти драконов, отсутствием даже намека на проницательность и бездумной отвагой.
   Хлопали дверцы, рычали моторы, вспыхивали сигнальные огни – Стрэттоны разъезжались. Дарт завел машину и поехал прямо к главным воротам, где медленно прохаживалось несколько невзрачных фигур с плакатами «Запретить стипльчез» и «Нет – жестокости к животным».
   – Они пытаются остановить посетителей с того самого времени, как в прошлую субботу здесь погибла лошадь, – сказал Дарт. – Я зову их бригадой курчавых.
   Прозвище я нашел удачным, потому что большинство их было в вязаных шапочках. Их плакаты были написаны от руки и очень неумело, но в их искренности сомневаться не приходилось.
   – Они ни черта не разбираются в лошадях, – сказал Дарт. – Лошади скачут и прыгают, потому что так хотят. Лошадь мчится изо всех сил, только бы быть первой в табуне. Не было бы никаких бегов, если бы кони сами по своей природе не рвались вперед к победе. – На губах у него мелькнула улыбка. – У меня нет лошадиных инстинктов.
   «Но у сестры есть», – подумал я.
   Дарт объехал демонстрантов и переехал через дорогу на автостоянку паба «Мейфлауер-Инн», только – этот «Мейфлауер» определенно в глаза не видел Плимута и уж наверняка не переплывал Атлантики.
   Внутри заведение было разукрашено совсем недурными имитациями реликвий 1620 года. На стенах были изображены отцы-пилигримы в цилиндрах (!) и с седыми бородами (что совершенно неверно – пилигримы были молодыми людьми), они страшно смахивали на Авраама Линкольна, каким он был двести лет спустя, но кому какое дело? Здесь было тепло и уютно.
   Дарт принес две кружки пива скромных размеров, поставил их на маленький столик темного дуба, и мы опустились в довольно удобные старые дубовые кресла с деревянными подлокотниками.
   – Итак, – сказал он, – что привело вас сюда?
   – Восемь акций ипподрома.
   У него были серые стального цвета глаза – очень необычные. В отличие от сестры, его нельзя было назвать худым, щека щеку у него не ела. Он явно не знал мук нескончаемых сражений с весом, от которых у людей портится характер. Ему, наверное, лет тридцать или около того, а он уже начал округляться и, если так пойдет дальше, станет таким же шариком, как его отец. В отличие от отца, у него начали появляться признаки раннего облысения, и это, как я со временем обнаружил, безумно беспокоило его.
   – Я слышал о вас, – сказал Дарт, – но вас всегда представляли злодеем. На злодея вы никак не похожи.
   – Кто же представлял меня злодеем?
   – Главным образом Ханна, да, скорее всего она. Она так и не сумела забыть, что от нее отказалась мать. Я хочу сказать, что, как правило, принято считать, что матери не бросают младенцев, вы согласны со мной? Отцы совершают это регулярно, это прерогатива мужчин. Ребекка убила бы меня за такие слова. Так или иначе, ваша мать бросила Ханну, а не вас. На вашем месте я бы опасался ножа в спину.
   Все это он произнес легко и весело, но у меня осталось впечатление, что я получил серьезное предупреждение.
   – Чем вы занимаетесь? – спросил я как бы между прочим. – Чем занимаетесь все вы?
   – Занимаюсь? Фермерством. То есть я присматриваю за семейным поместьем, – возможно, прочитав вежливое удивление на моем лице, он состроил виноватую мину и сказал: – В принципе у нас есть управляющий, который занимается сельским хозяйством, и агент, который имеет дело с арендаторами, ну а я принимаю решения. Другими словами, я выслушиваю, что хочет сделать управляющий и что хочет сделать агент, и тогда решаю, что именно это я и хочу поручить им. Если только ничего другого не придет в голову отцу. Если только дед в свое время не думал по-другому. И, конечно, если все это уже обговорено с тетушкой Марджори, чье слово окончательное и обсуждению не подлежит. – Он добродушно улыбнулся и помолчал. – Все это такая тоска зеленая и совсем не то, что мне хотелось бы делать.
   – А что вам хотелось бы делать? – спросил я. Этот человек меня забавлял.
   – Изобразить что-нибудь из рук вон необычное, фантастическое, но свое, – сказал он. – Частная собственность. Чужим нос не совать. – Он совсем не хотел меня обидеть. Те же самые слова в устах Кита прозвучали бы грубостью, а у него нет. – Ну а вы чем занимаетесь?
   – Я строитель, – сказал я.
   – Ну, неужели? И что вы строите?
   – По большей части дома.
   Это ему было не слишком интересно. Он кратко описал, кто из Стрэттонов чем занимается – во всяком случае те из них, с кем я встречался.
   – Ребекка – жокей, вы, наверное, и сами догадались? Всю жизнь она с ума сходит от лошадей. Она на два года моложе меня. У нашего папочки одна или две скаковые лошади, и он обожает охоту. Раньше, пока он не решил, что хватит мне ничего не делать, он занимался тем, что делаю я сейчас, так что теперь ему почти нечем заняться. Но нужно отдать ему должное, он никому не причиняет вреда, что по нашим временам ставит его в разряд святых. Дядя Кит… Бог его знает. Считается, что он занимается финансами, что это значит, ума не приложу. Дядя Айвэн – у него торговый дом «Все для огорода», всякие отвратительные брошюрки и разная прочая мура. Он иногда путается там под ногами и полностью полагается на управляющего.
   Он замолчал, отпил глоток, изучающе посмотрев на меня над краем кружки.
   – Продолжайте, – сказал я.
   – Ханна, – кивнул он, – в жизни никогда не работала. Дед осыпал ее деньгами, чтобы восполнить отсутствие матери, – вашей матери, – чтобы она забыла, что ее бросила мать, но любить ее не любил, по-моему… Наверное, мне не следовало бы так говорить. Во всяком случае, Ханна замуж не вышла, но у нее есть сын, которого зовут Джек, парень, не дай Бог, одна головная боль. Ну, кто еще? Тетушка Марджори. Помимо стрэттоновских денег она еще умудрилась выйти за плутократа, который поступил очень порядочно и умер давно. Детей нет… – Он задумался. – Вот и все.
   – А Форсайт? – спросил я.
   Здесь как будто закрылся шлюз, и болтливости как не бывало.
   – Дед разделил семьдесят пять процентов акций Стрэттон-Парка между всеми нами, – рассказал он. – По двадцати одному проценту каждому из сыновей и по три четырем внукам. Форсайт получает три, как и все другие, – он остановился, явно не желая давать какие-нибудь характеристики. – Что там делает Форсайт, чем занимается, меня не касается.
   Он ясно дал понять, что меня это также не должно касаться.
   – Ну, и что вы все будете делать с ипподромом? – поинтересовался я.
   – Помимо ссоры? В двух словах, ничего, потому что так решила тетушка. Потом у нас будут построены новые трибуны, что влетит нам в такую копеечку, что ой-ей-ей, затем придется продать эту землю, чтобы расплатиться за трибуны. Можете сразу порвать свои акции в клочки.
   – Но вас это, мне кажется, не очень-то огорчает.
   Широкая улыбка на миг озарила его лицо и тут же исчезла.
   – Честно говоря, мне на это совершенно наплевать. Даже если из-за какого-нибудь страшного преступления, вроде выступления за запрещение охоты, меня лишат наследства, я буду только богатеть и богатеть. Дед дал мне миллионы девять лет назад, чтобы было, с чем начинать. И у отца есть свои светлые стороны, он уже отрезал мне кусок своего состояния, и, если он проживет еще три года, я не заплачу ни шиллинга налогов. – Ухмыляясь, он глянул на меня. – Зачем я вам все это рассказываю?
   – Хотите произвести на меня впечатление?
   – Нет, не хочу. Мне до лампочки, что вы думаете. – Он задумался. – Пожалуй, это неправда. – Он выдержал паузу. – В жизни у меня есть вещи, которые раздражают меня, не дают покоя.
   – Например?
   – Слишком много денег. Никаких побуждений. И еще – я лысею.
   – Женитесь, – посоветовал я.
   – От этого волосы не отрастут.
   – Это может помешать думать об этом.
   – Ничто не может помешать думать. И это чертовски несправедливо. Я хожу к докторам, и они втолковывают мне, что ни хрена с этим не поделаешь, все это заложено в генах, но как все это могло попасть в них? Отец о'кей, у деда была целая копна на голове, когда ему исполнилось восемьдесят восемь лет, это в тот день, когда мы в последний раз праздновали его день рождения. А взгляните на Кита, он только и делает, что разгребает шевелюру лапой, словно красная девица. Терпеть не могу такого манерничанья. Даже у Айвэна ни одной залысины, он становится худым, как палка, но на волосах это никак не сказывается. – Он с завистью воззрился на мою шевелюру. – Вы моих лет, а какие густые у вас волосы.
   – Попробуйте змеиное масло, – предложил я.
   – Очень типично. Люди вроде вас понятия не имеют, что значит находить волосы по всему дому. В умывальнике. На подушке. Волосы, которые должны продолжать расти на моей голове, черт побери. Кстати, как вы догадались, что я не женат? И, пожалуйста, не говорите мне банальности, будто совсем не похоже, чтобы я был чем-то озабочен. Да, я озабочен, черт побери. Озабочен моими волосами.
   – Можно попробовать вживление.
   – Да, можно. Не смейтесь, я это и собираюсь сделать.
   – А я и не смеюсь.
   – Ну да, так я и поверил, наверняка смеетесь про себя. Всем кажется ужасно смешным, когда кто-нибудь лысеет. Но когда это случается с тобой, это настоящая трагедия.
   По его тону можно было заключить, что если и есть непоправимые беды, которые могут только разрастаться, то это облысение, причем не просто облысение, а его облысение. Дарт пил большими глотками, словно пиво могло питать волосяные мешочки и останавливать выпадение волос. Он спросил меня, женат ли я.
   – Что, я выгляжу женатым?
   – Вы выглядите основательным. Я с удивлением сказал:
   – Да, я женат.
   – Дети?
   – Шесть сыновей.
   – Шесть! – На лице у него застыл неописуемый ужас. – Вы же еще совсем молодой.
   – Мы поженились в девятнадцать лет, и моей жене нравится рожать детей.
   – Господи Боже мой, – только и смог он произнести, и мне вспомнилось, как это часто случалось со мной, беззаботное студенческое времечко, когда мы с Амандой были в восторге друг от друга. Друзья вокруг нас соединялись в пары и жили вместе, так было принято.
 
   «Давай поженимся», – по какому-то наитию предложил я.
   «Но ведь никто не женится», – сказала Аманда.
   «Тогда давай будем не как все», – сказал я.
   Так мы с веселым смешочком и поженились, и я не стал прислушиваться к матери, которая пыталась объяснить мне, что я женюсь на Аманде глазами, женюсь на еще не сложившейся женщине, которой не знаю по-настоящему. «Я вышла замуж за Кита из-за его красоты, – сказала она мне, – и совершила непоправимую ошибку, ужасную ошибку».
   «Но Аманда такая привлекательная».
   «Она привлекательная, когда ты смотришь на нее, она добрая и определенно влюблена в тебя, но вы оба такие молодые, вы немного подрастете и так изменитесь, и ты, и она».
   «Ма, а ты придешь на свадьбу?»
   «А как же».
   Я женился на Аманде за ее длинные ноги, белокурые волосы и ее имя, Аманда, которое мне безумно нравилось. У меня ушло целых десять лет, чтобы заметить, как я ни сопротивлялся этому, моя мать оказалась права относительно изменений.
   Ни я, ни Аманда в девятнадцать лет не знали, что у нее вдруг разовьется жадность на детей. Ни одному из нас не могло тогда и в голову прийти, что ей будет доставлять эстетическое наслаждение сам процесс рождения ребенка или что она будет планировать очередную беременность сразу же после рождения следующего ребенка.
   И Кристофер, и Тоби появились на свет к тому времени, когда я сдавал выпускные экзамены в колледже и кусок хлеба, и крыша над головой для нашей четверки казались мне едва ли не несбыточной мечтой. Тогда-то, через неделю после окончания колледжа, я отправился утопить свои печали в жалкий старый паб, где увидел, как его хозяин роняет в теплое пиво слезы банкрота, оплакивая свои собственные несбывшиеся мечты и надежды. Здание признали непригодным для жилья, он повсюду задолжал, жена ушла, на следующий день истекал срок лицензии на торговлю спиртным.
   Мы договорились о самой низкой цене. Я пошел в Совет за отменой решения о сносе. Я упрашивал, умолял, уговаривал, занимал и заложил свою душу, и Аманда с двумя мальчиками и я перебрались в нашу первую развалину.
   Я принялся приводить ее в божеский вид и одновременно искал работу. Я нашел себе место в большой архитектурной фирме, место было, можно сказать, никудышное, но я держался за него из-за конвертов с зарплатой, как мне ни было тошно.
   В отличие от Дарта, я прекрасно знал, что такое терзаться всю ночь напролет, решая, по какому счету расплачиваться в первую очередь и не рискнуть ли не расплачиваться вовсе ни по одному, что мне в данный момент важнее всего, электричество или телефон, плачу ли сантехнику (ведь я почти овладел его профессией) или я сначала оплачу черепицу для крыши или новые кирпичи.
   Я тачками вывозил битый камень, таскал в ведрах раствор и возвращал былую красоту старым камням, построил печь, которая никогда не дымила. Развалина получила вторую жизнь, тогда я ушел из архитектурной фирмы, почувствовав внезапно, что я изменился и вырос.
   В девятнадцать лет я не знал, что не сгожусь для работы в команде или что мое настоящее призвание – собственноручное строительство, а не просто чертежная работа. Аманда не знала, что жизнь с архитектором будет связана с пылью, беспорядком в доме и месяцами безденежья, но, поскольку мы так или иначе обоюдно согласились примириться с тем, что ни один из нас не ожидал, она привыкала к развалинам, а я к появлению младенцев. У каждого из нас было то, в чем мы нуждались для проявления своих способностей, даже несмотря на то, что мы неостановимо удалялись друг от друга, до той поры, пока наш взаимный интерес в сексе утратил свежесть непосредственности и стал проявляться чисто спорадически, став скорее усилием, нежели источником радости.
   После рождения Нила, в тот отрезок времени, когда, казалось, все шло шиворот-навыворот, мы чуть окончательно не разбежались, но экономические соображения, необходимость кормить выводок взяли верх. Я стал спать один под брезентом, а остальные спали в автобусе. Чтобы забыться, я работал по восемнадцать часов в сутки. После четырех несчастных лет, в течение которых наше благосостояние уверенно росло и укреплялось, но когда мы не встретили никого, кто мог бы заменить нам друг друга, мы решили предпринять попытку «начать все сначала», искренне стараясь добиться успеха. В результате на свет появился Джеми. Он все еще поддерживал в Аманде приподнятое настроение, и, даже невзирая на то, что «новое начало» медленно угасло, мы благодаря ему пришли к взаимовыгодному соглашению, которое меня вполне устраивало на обозримое будущее, по меньшей мере до тех пор, пока не подрастут мальчики.
   Так какой же во всем этом был свободный выбор? Я женился, чтобы не походить на других, и держался своего брака из-за неспособности признать неудачу. Я предпочел работать в одиночку, потому что не обладал качествами, нужными для команды. И в том, и в другом случае мой выбор явился результатом воздействия конкретных факторов. И свобода выбора тут ни при чем.
 
   – Я выбрал для себя быть тем, что я есть, – выразился я довольно сложно.
   Опешивший Дарт спросил:
   – Что, что?
   – Ничего. Только теория. Теория о том, что Конрад, Кит, Айвэн и все вы сделали свой выбор относительно будущего ипподрома, подчинившись независимым от вас обстоятельствам.
   Он поискал ответ в кружке пива и коротко взглянул на меня.
   – Слишком глубоко копаете, – признался Дарт.
   – Могли бы вы когда-нибудь допустить, что отец захочет продать ипподром? Или что Кит воспримет все как должное и не будет требовать ничего изменить?
   – Или что Ребекка возлюбит мужчин? – ухмыльнулся он. – Нет, не мог бы. В отношении всех троих.
   – А вы сами чего бы хотели для ипподрома? – поинтересовался я.
   – Вы мне скажите – вы же эксперт.
   В нем чувствовалась безмерная усталость. Я был для него, в сущности, посторонним человеком.
   – Еще по одной? – предложил я, показав на наши почти опустевшие кружки.
   – Нет, не беспокойтесь. А что, если сделать выбор наобум? Вытащить карту, что-нибудь в таком духе. Если поступить рационально? Вроде того, как я беру зонтик, потому что дождит.
   – Многие так не поступают.
   – Потому что это не в их натуре? Потому что они считают это глупым?
   – Более или менее.
   – Как же мы дошли до жизни такой? – по-видимому, ему надоела эта тема. – Вернемся к собранию. Когда вы спросили отца, есть ли у него уже подробный проект новых трибун, то сделали это, потому что вы строитель?
   – Да, – я кивнул.
   – Ага… а если бы вы увидели эти проекты, могли бы вы высказать свое мнение?
   – Отчего же, мог бы.
   Он задумался.
   – Не знаю, где бы вы могли с ними познакомиться, но никто, кроме меня, не захочет, чтобы вы видели эти планы. Если я дам вам взглянуть на них, вы скажете мне, что вы о них думаете? Тогда у меня хотя бы появится какое-то представление, новые трибуны – хорошо это или плохо. Хочу сказать, я просто не знаю, как голосовать по поводу будущего ипподрома, так как не знаю, в чем состоят другие предложения. Так что да, вы правы, если бы мне пришлось голосовать сейчас, я просто ткнул бы пальцем в небо. Я бы выбрал то, что мне подсказывает мой внутренний голос Правильно?
   – Да, – согласился я. Он улыбнулся во весь рот.
   – А как насчет того, чтобы, в таком случае, полюбоваться планами конрадовского архитектора?
   – Согласен, – сказал я. Он снова улыбнулся.
   – Эта игра в принятие решения, оказывается, может быть захватывающей. Ну что же, займемся, как там говорят? Взломом и проникновением. – Он решительно встал и повернулся к дверям. – Вы умеете открывать замки?
   – Это зависит от замка. Но, если есть достаточно времени и очень нужно, почему бы нет.
   – Отлично.
   – Сколько понадобится времени? – спросил я. Он подумал, подняв брови.
   – Может быть, с полчаса.
   – О'кей.
   Мы вышли из «Мейфлауера», забрались в его драндулет, и, выпрыгнув на дорогу, он помчал нас в неизвестном мне направлении.
   – А что, если я решу не лысеть?
   – Тут выбор однозначный.
   Мы ехали в восточном направлении, оставив Суиндон за спиной, впереди был Уонтадж, судя по дорожным указателям. До него оставалось еще порядочно, когда Дарт нажал на тормоза и свернул с дороги, въехав в открытые ворота в каменной стене. Миновав короткую аллею, он остановился перед большим зданием, построенным из шлифованного серого кирпича с опояской такого же розового кирпича и узорами из желтоватого, на мой взгляд – полная безвкусица.
   – Здесь я вырос, – сказал Дарт, явно ожидая от меня восторгов. – Что вы думаете о нем?
   – Эдвардианский стиль.
   – Очень близко. Последний год Виктории.
   – Во всяком случае, солидный.
   Башенка. Огромные подъемные окна. Оранжерея. Бьющая в глаза выставка вкусов разбогатевшего среднего класса.
   – Сейчас в нем надувают щеки мои родители, – сказал он очень откровенно. – Кстати, их сейчас нет. Отец хотел встретить мать, она возвращается после бегов. До их возвращения есть несколько часов. – Он вынул связку ключей из замка зажигания и вылез из машины. – Мы можем зайти с заднего входа, – проговорил он, перебирая ключи. – Пошли.
   – Так что, никакого взлома и проникновения не будет?
   – Чуть позже.
   Вблизи стены были такими же неприятными, к тому же скользкими на ощупь. Дорожку вокруг дома к заднему входу обрамлял нагоняющий тоску вечнозеленый кустарник. В задней части дома была сделана пристройка красного кирпича, в которой соорудили ванные комнаты, о чем свидетельствовали зигзагообразные канализационные трубы на внешней стороне стены, где наверняка зимой нависали бороды сосулек. Дарт отпер выкрашенную в коричневый цвет дверь, и мы вошли внутрь.
   – Сюда, – сказал Дарт, проходя мимо туалета, каких-то еще труб и на мгновение задержавшись, чтобы заглянуть в полуоткрытые двери. – Пройдем здесь. – Он толкнул двустворчатую, на шарнирах, дверь, ведущую из мест общего пользования в рай для немногих, и мы оказались в просторном вестибюле с выложенным черными и белыми плитами полом. Пройдя через него до сверкавшей полировкой двери, мы вошли в захламленную до невероятия комнату с дубовыми панелями на стенах, где первым делом бросались в глаза неисчислимые изображения лошадей – все стены были увешаны картинами в тяжелых рамах с индивидуальной подсветкой, черно-белые фотографии в серебряных рамочках заполняли каждый квадратный дюйм свободной горизонтальной поверхности, лошадиные морды смотрели с книжных корешков. Конские головы украшали книгодержатели, сжимая в своих объятиях такие классические труды в кожаных обложках, как «Ирландские рысистые» и «Хэндли Кросс». На необъятном письменном столе серебряная лисица прижимала стопку бумаг. На витринах под стеклом красовалась коллекция серебряных и золотых монет, на продавленном кресле небрежно валялся арапник. Журнальная полка была битком набита экземплярами журналов «Конь и гончая» и «Сельская жизнь».
   – Отцовское святилище, – пояснил Дарт, хотя никаких пояснений не требовалось. Он с беспечным видом прошел через всю комнату, обогнул письменный стол со стоявшим за ним большим креслом и остановился около панельной секции, про которую сказал, что это дверь в стенной шкаф, который родитель постоянно держит под замком, постоянно проверяя, хорошо ли он заперт.
   – Планы ипподрома находятся там, – сказал Дарт. – Как насчет того, чтобы открыть его?
   – Вашему батюшке это вряд ли понравится.
   – Это уж как пить дать. Только не говорите, что это аморально и непорядочно. Вы же сами сказали, что можете.
   – Ну, в данном случае речь идет о чем-то очень личном.
   Однако я подошел поближе и, нагнувшись, постарался получше рассмотреть замок. С внешней стороны при тщательном разглядывании можно было различить только почти неприметную замочную скважину – не знай о ней Дарт, ее можно было бы и не заметить, особенно если учесть, что ее закрывала картина, изображавшая сборище охотников с кучей гончих, что делало эту панель ничем не отличающейся от всех остальных.
   – Ну? – нетерпеливо спросил Дарт.
   – На что похож ключ к этому замку?
   – Что вы имеете в виду?
   – Я имею в виду, маленький ли это короткий ключик или здоровый, с продолговатой узкой бородкой и набором разных выступов и выемок на конце?