Фрэнсис Дик. Риск

   Почему бы и нет, решил я. Высвободившись из знойных тенет Лиды, я преодолел необходимое расстояние, и моя рука настойчиво обвилась вокруг талии Джосси.
   — Нам пора идти, — сказал я. — Чтобы накормить голодающих.
   Джосси продолжала дуться, пока мы пересекали холл, садились в машину, и еще целых пять минут в пути.
   — Ненавижу ее, — заявила она. — Этот волнующий, грудной голос... это все наигранное.
   — Это джин, — сказал я.
   — Что?
   — Слишком большое количество джина влияет на голосовые связки.
   — Вы морочите мне голову.
   — Кажется, я люблю вас, — сказал я. — Чертовски глупо так говорить.
   — Почему?
   — Вы не можете любить девушку только потому, что она ненавидит подружку отца.
   — Причина не хуже многих других.
   Она обратила на меня пытливый взгляд большущих глаз. Я продолжал смотреть прямо перед собой, так как вел машину в темноте по проселочной дороге.
   — Сильные мужчины падают к ее ногам, как кегли, — сказала она.
   — А я слабый.
   — Бесхребетный. — Она заметно повеселела и наконец отважилась улыбнуться. — Вы хотите, чтобы я приехала завтра в Кемптон и поддержала вас?
   — Приезжайте и дайте Мойре Лонгерман двойной бренди, когда я упаду.
   За обедом она сказала немного озабоченно:
   — Наверное, вам приходило в голову, что оба последних раза, когда вы выступали, вас заталкивали в темные дыры сразу после скачек?
   — Приходило, — признался я.
   — Но неужели вы...хм... ничуточки не боитесь завтрашнего дня?
   — Я бы очень удивился, если бы история повторилась.
   — Удивление вам мало поможет.
   — Верно.
   — Вы совершенно невыносимы, — вспыхнула она. — Если вы знаете, почему вас похитили, отчего бы не сказать мне?
   — Возможно, я ошибаюсь и хотел бы сначала задать несколько вопросов.
   — Каких?
   — Что вы делаете в воскресенье?
   — Это не вопрос.
   — Вопрос, — подтвердил я. — Не хотели бы отдохнуть денек на острове Уайт?
   Меня преследовало чувство вины из-за того, что я опрометчиво согласился скакать на Гобелене. Я изо всех сил старался хоть немного поесть, а позже — поспать, когда распрощался с Джосси на пороге ее дома и я вернулся в коттедж. Оба начинания почти не увенчались успехом, так как мой организм упорно сопротивлялся настойчивым попыткам вернуть его в нормальное состояние. В субботу утром лицо, взглянувшее на меня из зеркала в ванной комнате, не внушило бы доверия никому, даже Мойре Лонгерман.
   — Ты полный кретин, — сказал я вслух, и мое отражение согласилось.
   Чашка кофе, вареное яйцо и тост на счастье, и я отправился в город искать владельцев заброшенных складов. Агенты по недвижимости, занятые переговорами с супружеской парой, державшейся за руки, нетерпеливо ответили мне, что уже сообщили всю информацию полиции.
   — Ну, так сообщите ее и мне, — сказал я. — Вряд ли она является секретной, не правда ли?
   Бородатый клерк с бледным лицом, к кому я обращался, явно забеспокоился и побежал советоваться. Он вернулся с листком бумаги и вручил его мне с брезгливым видом, будто это некий порочащий документ, одно прикосновение к которому пятнает его бессмертную душу.
   — Мы прекратили деловые отношения с этими людьми, — серьезно сказал он. — Доска с нашим именем не должна быть прикреплена к стене.
   Я в жизни не встречал человека, кто выражал бы свои мысли таким казенным языком. Но он еще не закончил излагать свою позицию.
   — Мы бы хотели, чтобы нас не считали причастными к данной ситуации.
   Я прочитал слова, написанные на бумажке.
   — Уверен, так оно и есть, — сказал я. — Не скажете ли мне, когда эти люди в последний раз давали о себе знать? Кто-нибудь наводил недавно справки о том, можно ли нанять или использовать склад?
   — Эти люди, — с неодобрением обронил он, — по-видимому, сдали склад в аренду каким-то армейским снабженцам несколько лет назад, не поставив нас в известность и не заплатив причитающееся нам вознаграждение. Ни тогда, ни после мы не получали от них никаких распоряжений относительно передачи склада в аренду и в субаренду.
   — Огромное спасибо, — поблагодарил я и, ухмыляясь, вышел на улицу.
   Запись на клочке бумаги, задним числом так возмущавшая агентов, гласила: «Нэшнл констракшн (Уессекс) Лимитед», иными словами, складом владели мифические строители, выдуманные Онслоу и Глитбергом.
   Я забрал из срочной печати увеличенные фотографии с негативов Хилари и прогулялся пешком до нашей конторы. Там стояла тишина, как и всегда по субботам, и кипы необработанных документов немым укором громоздились у меня на столе. Избегая смотреть на них, я позвонил в полицию.
   — Есть новости? — спросил я, и мне ответили, что никаких.
   — Вы установили владельца фургона? — поинтересовался я.
   — Нет, не установили.
   — Разве на двигателе не было номера? — продолжал я.
   Номер есть, сказали мне, но он не является подлинным номером именно этого автомобиля, и машина скорее всего проделала долгий путь к складу, побывав во многих руках и ремонтных мастерских.
   — Вы спрашивали мистера Глитберга и мистера Онслоу, как фургон вместе со мной очутился в помещении их склада?
   На другом конце провода воцарилось молчание.
   — Спрашивали? — повторил я. В полиции поинтересовались, почему я вдруг задаю подобный вопрос.
   — О, полно, — сказал я. — Я побывал у агентов по недвижимости, как и вы.
   Мистер Глитберг и мистер Онслоу искренне недоумевали, почему их склад использовали таким странным образом. Что же касается лично их, то они сдали это строение фирме, занимавшейся поставками снаряжения военным, и полиции следует обратиться за объяснениями именно к ней.
   — Вам удалось найти этих армейских поставщиков? — полюбопытствовал я.
   До сих пор не удалось, ответили мне. Откашлявшись, полицейский осторожно добавил, что мистер Глитберг и мистер Онслоу категорически отрицали, будто держали под замком мистера Бриттена в фургоне на своем складе или где бы то ни было еще, так сказать, из мести за то, что упомянутый мистер Бриттен сыграл не последнюю роль в их осуждении за мошенничество.
   — Это их точные слова? — с интересом спросил я. Не совсем. Мне передали самую суть сказанного. Я поблагодарил за информацию и повесил трубку. Я предполагал, что полицейские сообщили мне далеко не все из того, что знали, но и я этого не сделал, так что здесь мы были квиты.
   Личный кабинет Тревора был заперт, как и мой, когда я пришел, но мы оба имели ключи от всех замков в конторе. Правда, я подозревал, что Тревор не пришел бы в восторг, увидев, как я без приглашения роюсь в его шкафу с документами. Но я рассудил: поскольку я все равно имел к ним свободный доступ, пока партнер был в отпуске, еще один беглый взгляд нельзя считать незаконным вторжением. Целый час я напряженно изучал кассовые книги и гроссбухи. А потом снова перепроверил цифры из отчета Денби Креста. На сей раз моя голова работала более менее нормально, но и тогда, в помрачении рассудка, я не ошибся в вычислениях. Не хватало пятидесяти тысяч фунтов из клиентского трастового фонда. Я слепо смотрел на гравюру «Дама и господин в экипаже» и уныло размышляло последствиях.
   В приемной находился фотокопировальный аппарат, которым каждый будний день энергично пользовались Дебби и Питер. Я потратил еще один час тихого субботнего утра, методично отпечатав отдельный комплект документов лично для себя. Затем я вернул все книги и бумаги туда, откуда их взял, закрыл кабинет Тревора и спустился в архив в цоколе.
   Досье, которые я искал, найти было нетрудно, но они оказались тощими и не содержали никакой полезной информации: только копии аудиторских актов, далеко не все счета, кассовые и приходные книги, из которых кто-то вырвал половину листов с отчетами.
   В этом не было ничего необычного. По Закону о предпринимательстве от 1976 года, а также по Закону о налоге на добавленную стоимость документы подобного рода полагалось хранить в течение трех лет; только по истечении трехлетнего срока от них официально разрешалось избавиться, но большинство бухгалтеров все книги возвращало на хранение своим клиентам: как и нам, им просто негде было держать бухгалтерию каждого.
   Я оставил досье на своих местах, закрыл в офисе все двери, запечатал свою подшивку фотокопий в большой конверт, взял его с собой и, подавленный, поехал в Кемптон-парк.
   При виде Джосси в знакомой коричневой юбке клеш тучи рассеялись и проглянуло солнце; мы распили грейпфрутовый сок в дружеском согласии.
   — Отец пригласил мерзкую Лиду, — сообщила она, — так что я приехала сама по себе.
   — Она живет с вами? — спросил я.
   — Слава Богу, нет, — одна мысль об этом встревожила ее. — В пяти милях от нас, хотя и пяти тысяч миль было бы мало.
   — А что думает о ней вечно больная секретарша?
   — Сэнди? От этого ей становится еще хуже, — Джосси допила последние капли сока, улыбаясь поверх стакана. — В общем, Сэнди была бы ничего, если бы не ее слезливость. И можете сразу выбросить из головы всякие избитые теории о дочерях, которые смотрят на отцов как на личную собственность. На самом деле я не против, пусть увлекается красотками.
   — Он знает, что вы не любите Лиду?
   — О, конечно, — вздохнула она. — Я сказала ему, что она плотоядная орхидея, а он ответил, что я ничего не понимаю. Конец дискуссии. Смешно, добавила она, — но только когда я с вами, я в состоянии не плеваться, вспоминая о ней.
   — Аппендицит отвлекает на время от зубной боли, — заметил я.
   — Что?
   — Размышления из недр маленьких белых фургонов.
   — Довольно часто, — сказала она, — мне кажется, будто вы сумасшедший.
   Она встретила друзей и ушла с ними, а я отправился в весовую переодеваться в бриджи, сапоги и красный и белый цвета Мойры Лонгерман. Когда я вышел, набросив куртку на яркий камзол, меня поджидал Бинни Томкинс.
   — Я хочу поговорить с тобой, — сказал он.
   — Отлично. Почему бы и нет.
   Он насупился.
   — Не здесь. Слишком много народа. Пойдем туда. — Он показал на дорожку, по которой лошади выезжали с парадного круга на трассу: широкая полоса дерна, куда не вторгались любители скачек.
   — В чем дело? — спросил я, как только мы выбрались из толпы, кольцом обступившей дверь весовой, и двинулись в заданном направлении. — Что-то случилось с Гобеленом?
   Он нетерпеливо покачал головой, как будто я сморозил глупость.
   — Я хочу, чтобы ты придержал лошадь.
   Я остановился. «Придержать» лошадь на понятном языке означает постараться проиграть.
   — Нет, — сказал я.
   — Ну, давай же, еще немного... — Он сделал пару шагов, оглядываясь назад и ожидая, что я последую за ним. — Мне надо поговорить с тобой. Ты должен выслушать.
   В его поведении, помимо обычной раздражительности и неприветливости, чувствовалось еще что-то. Нечто вроде примитивного страха. Покачав головой, я пошел рядом с ним по траве.
   — Сколько ты хочешь? — напрямик спросил он.
   Я снова замер и сказал:
   — Я этим не занимаюсь.
   — Знаю, но... Как насчет двух сотен, свободных от налогов?
   — Ты дурак, Бинни.
   — Тебе-то хорошо, — яростно сказал он. — Но я потеряю все, если Гобелен выиграет сегодня. Конюшню, средства к существованию — все!
   — Почему?
   Бинни дрожал от напряжения.
   — Я должен кучу денег.
   — Букмекерам? — спросил я. — Естественно, букмекерам.
   — Ты дурак, — сказал я бесцветным голосом.
   — Самодовольный ублюдок, — с бешенством выплюнул он. — Я отдал бы все на свете, чтобы сегодня ты снова сидел в том фургоне, а не путался здесь.
   Я задумчиво посмотрел на него и заметил:
   — Гобелен, возможно, не выиграет в любом случае. Никаких гарантий.
   — Я должен знать заранее, — неосторожно брякнул он.
   — И если ты предупредишь своего букмекера, что Гобелен не выиграет, он спустит тебя с крючка?
   — Он простит мне часть долга, — пояснил Бинни, и не станет торопить с оставшейся суммой.
   — До следующего раза, — возразил я. — Пока ты не увязнешь в трясине еще глубже.
   Взгляд Бинни был обращен внутрь, словно перед ним развертывалась картина безнадежного будущего. И я понял, что он никогда не сделает первого шага, чтобы вновь выбраться на твердую землю. В его случае это означало совсем прекратить играть.
   — Тренеры могут найти более легкий способ проиграть скачку, — указал я, — чем пытаться подкупить жокея.
   Он насупился еще больше и стал как две капли воды похож на неандертальца.
   — Мойра платит конюху, который ухаживает за Гобеленом, чтобы парень не спускал с него глаз и докладывал ей обо всем, что происходит. Я не могу его уволить или поручить ему другую лошадь. Если я так поступлю, она грозится передать Гобелена другому тренеру.
   — Я удивляюсь, что она еще его не забрала, — ответил я и подумал, что Мойра сделала бы это немедленно, если бы услышала нашу беседу.
   — Тебе нужно только плохо провести скачку, — уговаривал он. — «Зажать» лошадь на дальнем конце и по широкой дуге выйти на прямую.
   — Нет, — сказал я. — Не годится.
   Похоже, я обладал выдающимся даром доводить людей до белого каления.
   Бинни был бы счастлив, если бы я замертво свалился у его ног.
   — Послушай, — сказал я, — мне очень жаль, что ты угодил в такой переплет. Мне искренне жаль, веришь ты или нет. Но я не намерен спешить тебе на помощь и вызволять, надувая Мойру, лошадь, игроков или самого себя, и хватит об этом.
   — Ублюдок, — сказал он.
   Через пять минут, когда я снова окунулся в гущу ипподромной жизни у весовой, чья-то рука тронула меня за локоть и тягучий голос произнес над ухом:
   — Мой дорогой Ро, каковы твои шансы?
   Я повернулся с улыбкой и увидел умное лицо Вивиена Иверсона. При свете дня на ипподроме, где я в свое время впервые встретился с ним, он выглядел столь же элегантно и изысканно, как и в клубе «Виват»: темнозеленый блейзер в сочетании с серыми клетчатыми брюками, волосы, отливавшие синевой в лучах апрельского солнца. Сдержанная радость в наблюдательных глазах.
   — В любви, на войне или в картах? — сказал я. — Остаться на свободе, приятель.
   Я прищурился.
   — Хм, — сказал я. — Сколько бы ты предложил?
   — Пять к четырем.
   — Надеюсь, ты ошибаешься, — сказал я. За шутливой манерой скрывалась явная озабоченность.
   — Прошлой ночью в клубе я чисто случайно услышал, как наш друг Коннат Павис разговаривает по телефону. Если откровенно, мой дорогой Ро, после того как было упомянуто твое имя, я в какой-то степени сознательно слушал.
   — По отводной трубке?
   — Фу-у, — укоризненно сказал он. — Нет, к сожалению. Я не знаю, с кем он говорил. Но он сказал — его точные слова: «Поскольку речь идет о Бриттене, вы не можете не согласиться, что профилактика надежнее лечения болезни», а чуть позже он добавил: «Если собаки почуяли след, лучше всего посадить их на привязь».
   — Восхитительно, — невыразительно отозвался я.
   — Тебе нужен телохранитель?
   — Предлагаешь свои услуги?
   Он с улыбкой покачал головой.
   — Могу нанять для тебя одного. Карате. Пуленепробиваемое стекло. Все необходимое снаряжение.
   — Полагаю, — задумчиво сказал я, — что всего лишь увеличу страховку.
   — От похищения? Тебя никто не застрахует.
   — Принцип взаимозависимости, — объяснил я. — Никто не захочет сталкивать меня с обрыва, если вслед за тем скала неизбежно рухнет на его собственную голову.
   — Не забудь довести до их сведения, что такая скала существует.
   — Твои советы стоят океанской парусной яхты.
   Мойра Лонгерман стояла у парадного круга перед началом заезда, где участвовал Гобелен. Она сверкала голубыми птичьими глазками и без конца поглаживала меня по руке. Ее маленькие тонкие пальчики мягко скользили по ярко-алому рукаву.
   — Рональд, я знаю, вы ведь постараетесь изо всех сил, сделаете все возможное.
   — Да, — виновато подтвердил я, разминая вялые мышцы и наблюдая, как под гладкой шкурой перекатывались упругие мускулы Гобелена, когда конюх вел его по кругу.
   — Я видела, вы только что разговаривали с Бинни, Рональд.
   — Неужели, Мойра? — Я повернулся и с интересом поглядел ей в лицо.
   — Да, видела. — Она энергично кивнула. — Я была на трибунах, в баре там, наверху, и смотрела вниз, на паддок. Я видела, как Бинни отвел вас в сторону, чтобы поговорить.
   Она пристально и проницательно посмотрела на меня. Ее рука плавно поглаживала мой рукав. Она напряженно ждала, надеясь услышать ответ.
   — Обещаю вам, — просто сказал я, — если я испорчу скачку, это произойдет вопреки моему желанию.
   Она перестала гладить меня, вместо того похлопала по руке и улыбнулась.
   — Этого вполне достаточно, Рональд.
   Бинни стоял в десяти футах от нас, не в силах изобразить даже подобие вежливости, причитающейся владельцу от тренера. Его лицо окаменело, глаза ничего не выражали; его обычная мрачная гримаса превратилась в трагическую маску безграничного отчаяния. Я подумал, что мог и ошибиться, принимая Бинни за безобидного дурака. В тот момент в нем чувствовалось нечто такое, от чего по спине побежали мурашки и что навевало мысли об убийстве.
   Прозвонил колокол, давая сигнал жокеям садиться в седла, и меня подсадил конюх, а не Бинни.
   — Я не собираюсь относиться ко всему этому слишком серьезно, — мило сказала Мойра в пространство.
   Бинни не обратил на нее внимания, словно ничего не слышал. Может, так оно и было. Он также не дал мне никаких наставлений, как вести скачку, что меня ни капли не огорчило. Казалось, он полностью погружен в себя и не воспринимает действительность. Мойра махнула мне рукой, когда я тронул Гобелена, и Бинни не пошел вместе с ней к трибунам. Подобное поведение было неслыханным даже для него.
   Сам Гобелен пребывал в превосходном настроении, возбужденно вскидывал голову и выбрасывал коленца в легком галопе, как будто весенняя апрельская лихорадка горячила его кровь. Я вспомнил Челтенхем и стремительный рывок на старте, едва не вывихнувший мне руки, и понял, что мне очень повезет, если Гобелен не понесет меня сразу, от стартовых ворот. На сей раз мне не грозило пройти дистанцию последним из-за нерешительности. Но поскольку я был ослаблен физически, то мог не справиться с норовистым скакуном и опередить всех на сорок корпусов ко второму препятствию, лишившись таким образом надежды сберечь силы для финиша.
   Гобелен легко гарцевал, пока мы проезжали парадный круг перед трибунами, тогда как другие участники забега мерно шагали. Он игриво пританцовывал, когда мы легким галопом возвращались на старт, который в трехмильных скачках с препятствиями в Кемптон-парке расположен слева от трибун и на виду у большинства зрителей.
   Еще одиннадцать наездников кружили на месте, в последний раз проверяя упряжь, поправляя очки и отвечая стартеру, проводившему перекличку по номерам. Помощник стартера, подтягивавший подпругу соседнего скакуна, оглянулся через плечо и спросил, в порядке ли моя и не надо ли затянуть и ее тоже.
   Если бы я не пережил столько неприятностей в последнее время, я бы просто сказал «да», а он подтянул бы пряжку на одну-две дырочки, и я забыл бы об этом. Но после всех драматических событий я был склонен к излишней осторожности. Я вдруг отчетливо представил Бинни, отрешенного и опасного, вспомнил, с каким отчаянием он умолял меня проиграть, и вновь по спине побежали мурашки. Я соскользнул с Гобелена, намотав поводья на руку.
   — Только хочу проверить... — туманно, объяснил я помощнику стартера.
   Он коротко кивнул, бросив взгляд на часы. До начала скачки осталась одна минута, говорило его лицо, так что поторопитесь.
   Седло было моим собственным. Я знал его досконально — каждый клочок кожи, пряжку, все пятна и царапины. Я тщательно исследовал его дюйм за дюймом, осматривая и ощупывая, и не нашел никаких изъянов. Подпруга, стремена, ремни, пряжки — все как и полагалось. Я сам подтянул подпругу, и стартер велел мне садиться на лошадь.
   До конца жизни, подумал я, ты будешь оглядываться через плечо. Бояться собственной тени. Но ощущение опасности не исчезало.
   — Быстрее, Бриттен.
   — Да, сэр.
   Я стоял на земле, глядя, как Гобелен закидывает голову.
   — Бриттен!
   Поводья, думал я. Уздечка. Удила. Поводья. Если уздечка порвется, я не смогу управлять скакуном и он не выиграет забег. Многие скачки были проиграны из-за порванной уздечки.
   Заметить слабое место не составляло особого труда, если приглядеться повнимательнее. Кожаная уздечка пришивается к кольцам на концах мундштука; на моей строчка с правой стороны почти полностью была распорота.
   Три мили и двадцать препятствий с уздечкой, которая справа едва держится.
   — Бриттен!
   Я резко рванул повод, и последние нитки лопнули у меня в руке. Я вытащил кожаный ремешок из кольца и помахал свободным концом в воздухе.
   — Простите, сэр, — сказал я. — Мне нужна новая уздечка.
   — Что? А, ясно... — Он позвонил по своему телефону в весовую, чтобы немедленно прислали запасную. Прибежал встревоженный конюх Гобелена, чтобы помочь заменить упряжь, и я показал ему, протянув уздечку Бинни, распоротые стежки.
   — Я не знаю, как это могло получиться, — сказал он с беспокойством.
   — Я понятия не имел, что она в таком состоянии, честное слово. Я чистил ее вчера вместе со всей сбруей.
   — Не волнуйтесь, — сказал я. — Вы не виноваты.
   — Да, но...
   — Подсадите меня, — перебил я. — И не волнуйтесь.
   Но конюх и не подумал успокоиться. Хорошие конюхи принимают очень близко к сердцу, если обнаруживается, что они упустили какую-нибудь мелочь, снаряжая свою лошадь. А конюх Гобелена был именно таким, какого заслуживало это прекрасное животное. Бинни, в который раз подумал я, был зоной тотального бедствия в одном лице, он нес гибель самому себе и всему окружающему.
   — Равняйтесь, — прокричал стартер, положив руку на рычаг. — Мы задержались на пять минут.
   Спустя две секунды Гобелен изо всех сил попытался наверстать упущенное, безудержно рванув с места, но благодаря одному-двум столь же горячим соперникам я благополучно удержал его в середине, и на этой позиции мы оставались весь первый круг. Темп скачки не шел ни в какое сравнение с бешеной скоростью в розыгрыше Золотого кубка, и у меня было время позаботиться о более обыденных вещах: например, как лучше подойти к препятствию и одновременно не сойти с дистанции, что являлось дополнительной проблемой в Кемптоне, где фланговые крылья на подъезде к препятствиям меньше и ниже, чем на других ипподромах, и имеют свойство подавать ненадежным лошадям глупые мысли.
   На втором круге моя физическая несостоятельность подло и недвусмысленно заявила о себе, и, честно говоря, последнюю милю наездник Гобелена мало помогал лошади, он только мешком сидел в седле, и больше ничего. Однако Гобелен был воистину великим артистом. Похоже, после шумных оваций и ликования в паддоке для расседлывания победителей в Челтенхеме, он, как и многие чемпионы, которых чествовали от души, проникся сознанием своего звездного статуса. Взыгравшая в нем непомерная гордыня помогла нам чисто и безошибочно взять три последних барьера и выйти на прямую, и его собственная воля к победе заставляла тянуть шею и удлинять шаг на последнем отрезке перед финишем. Гобелен выиграл скачку, опередив остальных участников на четыре корпуса, и это полностью была его заслуга, а не моя.
   Мойра, обливаясь слезами, поцеловала своего скакуна, расцеловала меня, а также всех без разбора, кто оказался в пределах досягаемости ее поцелуев. Миссис Лонгерман выражала свою радость непосредственно, без стеснения, но рядом с ней не было человека, более всех достойного разделить эту радость, — тренера лошади. Бинни Томкинса вообще нигде не было видно.
   — Шампанское! — громко крикнула мне Мойра. — В баре для владельцев и тренеров.
   Я кивнул, онемев от волнения и дружеских хлопков по плечу, и протолкался с седлом в руках через толпу, чтобы взвеситься. Невероятно, ошеломленно думал я, потрясающе. Я выиграл еще одно крупное соревнование. Я никогда не надеялся на такую удачу. И хотя я понимал, как мало помог делу, даже это не могло умерить моего бурного ликования. Я никогда не найду в себе сил оставить скачки, думал я. И в пятьдесят лет я все так же буду сломя голову носиться по кругу в дождь и слякоть в погоне за волшебной мечтой.
   Наркомания — это не только уколы в вену.
   В баре Мойра щедро раздавала шампанское и сияющие улыбки и прочно взяла Джосси на буксир.
   — Ро, дорогой, — обратилась ко мне Мойра, — вы нигде не видели Бинни?
   — Нет, не видел.
   — Не странно ли, что уздечка порвалась так не вовремя? — Она с обманчивым простодушием посмотрела мне в глаза. — Видите ли, я разговаривала с конюхом.
   — Подобные вещи случаются, — сказал я.
   — Вы хотите сказать, никто ничего не сможет доказать?
   — Примерно так.
   — Но неужели вы ни капельки не сердитесь?
   Я расплылся в улыбке, сияя от счастья.
   — Мы выиграли скачку. Какая теперь разница?
   Она покачала головой.
   — Это подлая выходка.
   Отчаяние порой толкает на чудовищные поступки и затмевает разум тех, кто их совершает: люди не понимают, что творят. Они способны на многое.
   Например, обрезать повод. Или похитить врага. Или принести любую жертву, только бы предотвратить катастрофу. Я отогнал мрачные мысли и выпил за победу.
   Джосси тоже попыталась атаковать меня, когда чуть позже мы неторопливо шли автомобильной стоянке.
   — Мойра права? — потребовала она ответа. — Это все Бинни подстроил, чтобы вы проиграли?