Страница:
-- Товарищ полковник, не забывайте: вы в военной комендатуре.
-- Ебал я вашу комендатуру!
-- 293 -
-- Товарищ полковник! Я сейчас зам.министра позвоню!
-- Ебал я вашего министра!
Комендант не терял надежды урезонить его.
-- Постыдитесь, товарищ полковник. Посмотрите, чей над вами портрет!
-- Ебал я ваш портрет!!!
На этом дискуссия закончилась -- для полковника полновесным сроком.
От Каплера мы с Юлием Дунским услышали историю "червонного казака" Гришки Вальдмана. (Юлик, правда, запомнил другое имя и фамилию: Ленька Шмидт).
Этот героический еврей-котовец после гражданской войны оказался не у дел: к мирной жизни он был мало приспособлен. За старые боевые заслуги его поставили директором какого-то завода, а в начале тридцатых даже послали в Америку -- набираться опыта. Оттуда он привёз холодильник (их тогда в Москве было мало, а те, что были, называли почтительно рефрижераторами) и дюжину разноцветных пижам. Пижамы ему очень нравились, он даже гостей принимал в пижаме. А посреди вечера убегал в спальню и через минуту появлялся в пижаме другого цвета. В общем, это был бестолковый добродушный еврей-выпивоха.
В 37 году начались аресты. Окружение Гришки-Леньки сильно поредело и он, при всём своем легкомыслии, забеспокоился. Понял, что заграничная командировка может выйти ему боком. Пошел к старому приятелю и спросил совета, как вести себя, если за ним придут.
Приятель (это был Андрей Януарьевич Вышинский) поджал губы:
-- Зря у нас никого не сажают. Но могу сказать тебе одно. Придут -попроси показать ордер на арест: есть ли там подписи ко
-- 294 -го-нибудь из секретарей ЦК и генерального прокурора или его заместителя. Ты номенклатурный работник, без этих подписей ордер недействителен.
Гришка поблагодарил, пошел домой. В ту же ночь за ним пришли. Позвонили в дверь, на вопрос "Кто?" ответили: "Телеграмма".
-- Подсуньте под дверь, -- распорядился Вальдман. Тогда они перестали валять дурака:
-- Открывайте! НКВД.
Гришка велел домработнице открыть дверь. Вошли трое и замерли у порога: хозяин, в пижаме с тремя орденами Красного Знамени на груди, стоял облокотившись на рефрижератор. В руке он держал маузер; длинный ствол был направлен на вошедших.
-- Покажите ордер! -- потребовал Вальдман. Старшой с готовностью рванулся вперед.
-- Не подходить! Клава, дай швабру. -- И взяв у домработницы щетку на длинной ручке, протянул ее чекисту. -- Ложи сюда.
Подтянув к себе ордер, Гришка долго вертел его в руках, по-прежнему держа энкаведешников под прицелом. В грамоте он был не очень силен, но всё что нужно, углядел.
-- Где подпись секретаря?
-- А что, нету? Так это мы сейчас. Поедемте, там подпишем.
-- Никуда я с вами не поеду. Вы самозванцы, пошли вон!
Старшой потоптался на месте, попросил:
-- Товарищ Вальдман! Разрешите позвонить по телефону.
Тот разрешил: телефон висел на стене в коридоре.
-- Не идет, -- сказал чекист кому-то в трубку. Последовала пауза. Видимо, на том конце провода ругались: чего вы с ним чикаетесь? Хватайте его и везите.
-- 295 -
-- Нельзя... Я говорю, нельзя. Обстоятельства не позволяют.
Вся троица покинула квартиру, пообещав, что скоро вернутся.
Не вернулись. То ли других забот было много, то ли самих посадили -тогда такое было не в диковинку. Как бы там ни было, Вальдман остался на свободе. Посадили его года через три -- за растрату. Старые котовцы пустили шапку по кругу, набрали чуть ли не миллион и принесли в прокуратуру -выкупать Вальдмана: его любили. Разумеется, их погнали в шею...
Эту историю рассказали Каплеру ее участники, когда он собирал материал для фильма "Котовский".
Во время "Прогулок с Каплером" я узнал от него, что таких особых лагерей, как Минлаг, теперь уже несколько -- и все на базе старых, обычных. Названия им дали не географические, а шифрованные -- видимо, чтобы обмануть американскую разведку. Интлаг стал Минлагом (Минеральным лагерем), Воркутлаг -- Речлагом... А были еще Морлаг, Озерлаг, Степлаг, Песчанлаг, Камышлаг и даже один с былинным названием Дубровлаг, в Мордовии, недалеко от станции Явас.
-- Я вас! -- смеялся Каплер. -- Страшненькое название!
Но как раз этот Дубровлаг, по слухам, был помягче других: для слабосилки и инвалидов.
В наш Минлаг Каплер с Юликом прибыли одним этапом, но из разных мест: Алексей Яковлевич с Лубянки (это был его второй заход), а Юлий из Кировской области. Подробно про их встречу рассказал Юлик, когда мы наконец встретились.
В первый же день после приезда он обратил внимание на шустрого не очень молодого человека, который торопился сообщить всем минлаговским начальникам, что он кинорежиссер. Юлику он не понравился. А Юлик привлек его внимание -я думаю, своей молчаливостью,
-- 296 -стеснительностью.
-- Скажите, вы из Москвы?
-- Да.
-- Вы наверно были студентом? В каком институте?
-- В институте кинематографии. Слыхали про такой?
-- Слыхал -- ВГИК... Давайте знакомиться. Моя фамилия Каплер.
А до Юлика все еще не доходило. Из вежливости он поинтересовался:
-- Не родственник Алексею Каплеру?
Каплер грустно усмехнулся:
-- Вы английский язык знаете?
-- Немножко.
-- Ай эм.
Юлик так и сел на борт тачки. У него сделалось такое лицо -- об этом мне рассказывал уже Каплер, -- что Алексей Яковлевич на всю жизнь проникся к нему нежностью.
Вдвоем они таскали носилки со шлаком -- и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Их бригада строила дорогу для вывозки мусора. Я видел эту дорогу: она доходила до края оврага и круто обрывалась. Грешным делом, я подумал, что они, увлекшись разговором, завели дорогу не туда, куда следовало. Но мне объяснили: именно туда. Там мусор сбрасывали в овраг.
Про этот отрезок их лагерной жизни Каплер рассказывал и такое. Когда бригада -- по пятеркам, взявшись за руки -- возвращалась в зону, сосед Алексея Яковлевича по шеренге каждый раз жалобно просил быть поаккуратней: очень болит рука, привычный вывих. Кто-то из работяг по секрету шепнул Каплеру, что его сосед в немецком лагере военнопленных работал "жидоловом" -- выявлял евреев.
-- 297 -Ему же немцы доверяли расстреливать их. Вот так и получился вывих -- от отдачи автомата...
С блатными Алексей Яковлевич общался мало: так уж сложилось его лагерная судьба. Но как писатель он сумел оценить богатство их языка.
-- Представляете, Юлик, они даже в числительные ухитряются вставить свое любимое словечко. Мишка мне сказал: "И дали мне два, блядь, с половиной года!"
От этого же Мишки он впервые услышал: "Вот. Дали ему год. Отсидел тринадцать месяцев и досрочно освободился". Услышал и восхитился Мишкиным остроумием. Но мы это слышали тысячу раз: самая ходовая лагерная присказка.
О своем деле Алексей Яковлевич рассказывал неохотно. Теперь-то оно ни для кого не секрет, но на всякий случай напомню -- коротко.
В него влюбилась дочка Сталина Светлана. В те годы Каплер был на вершине успеха -- "Ленин в Октябре", "Ленин в 1918 г." Был обласкан властями, принят в "высшем обществе" -- если условно назвать так кремлевскую элиту. Влюблялись в него женщины и покрасивее рыжей вчерашней школьницы. Но внимание "кронпринцессы" ему очень льстило. Романа, собственно, не было: держась за ручку, они гуляли по Москве, разговаривали. И повсюду за ними ходил провожатый -- дочери Сталина полагалась охрана.
Светланиному папе эти прогулки сильно не нравились. В один прекрасный день раздался звонок. Грубый голос велел:
-- Каплер, перестаньте крутить мозги дочке Сталина! Будет плохо.
Алексей Яковлевич не поверил, а зря.
-- 298 -
Как-то раз Светлана пришла в слезах: из-за Каплера она опоздала на папин день рождения; он рассердился, шмякнул об пол тарелку с праздничным пирогом, накричал на дочь... В общем, Алексею Яковлевичу лучше уехать.
Он послушался, уехал. Сначала отправился в "партизанский край", потом на сталинградский фронт -- собкором "Правды". И погорел на литературном приеме: своим корреспонденциям с фронта он придал форму писем некоего лейтенанта к любимой девушке. Лейтенант писал примерно так: "Помнишь, любимая, как мы гуляли по Александровскому саду, как смотрели на Кремль с Каменного моста?.." Именно эти маршруты фигурировали в ежедневных отчетах Светланиного охранника.
Сталин пришел в ярость: он решил, что этот наглый еврей таким хитрым способом объясняется в любви его дочери. Газета "Правда" получила первый в своей истории выговор по партийной линии. А Каплера арестовали, дали пять лет по ст.58.10 ч.II (антисоветская агитация: "восхвалял мощь германской армии... выражал сомнение...") и отправили на Воркуту.
Начальником Воркутлага был тогда генерал Мальцев, человек не глупый и не трусливый. Он не побоялся расконвоировать своего знатного узника и предложил написать что-нибудь о "заполярной кочегарке" -- Воркуте.
Алексей Яковлевич, походил, присмотрелся -- и отказался писать. Объяснил: рассказать, как оно есть, не позволят, а писать, что Воркуту, как "город на заре", Комсомольск, построили комсомольцы-добровольцы -- это ему совесть не позволяет. Генерал не настаивал.
Каплер хорошо фотографировал. Ему разрешили выписать из дому
-- 299 -всё необходимое, и он стал городским фотографом. Возможно и по сей день сохранилась в Воркуте будочка "Фотография "Динамо". Лет двадцать назад она еще стояла: Каплер ездил на Воркуту с женой, Юлей Друниной, и показывал ей свою бывшую резиденцию. Правда, мемориальной доски: "Здесь жил и работал А.Я.Каплер" не было...
Воркута гордилась своим театром. Труппа была смешанная: вольные и зеки. Смешанным был и репертуар -- даже оперы, по-моему, ставили. Или оперетты? Главные роли играла длинноногая красавица Валентина Токарская. Кто видел довоенный фильм "Марионетки", наверняка помнит ее.
В войну она вместе с фронтовой бригадой московских атристов попала к немцам в плен. Явных евреев расстреляли, а неявные вместе с русскими стали работать в теперь уже немецких фронтовых бригадах -- выступали большей частью перед власовцами. Репертуар был совершенно аполитичный; когда война кончилась, особых претензий к артистам "органы" не имели. Но на беду в руки одного из военных корреспондентов (знаю кого, но из симпатии к его дочери не назову фамилии) попала фотокарточка: Токарская и другие актеры сняты были в компании власовских офицеров. В сердце корреспондента застучал пепел Клааса. Этот стук был услышан, и Валентину Георгиевну посадили, дав ей на бедность лет пять.
На Воркуте она, как и Каплер, была расконвоированной. У них начался роман.
Встречаться и всё прочее можно было в фотографии "Динамо". Для безопасности в заднем торце кабинки Каплер устроил узенький тамбур. Внутреннюю дверь загородили шкафом с химикалиями. Подкованный шарикоподшипниками, он легко отъезжал в сторону. В случае тревоги Токарская пряталась в тамбуре и там пережидала. Если же
-- 300 -нежелательные гости задерживались надолго, она уходила: массивный замок на наружной двери был декоративным -- так хитро, на одну сторону, крепились обе петли.
В сорок восьмом году у Каплера кончился срок, и они с Токарской решили пожениться. Алексей Яковлевич, превратившийся из з/к в в/н, продолжал работать фотографом, но мечтал вернуться в кино. Понимал, что в Москву или Ленинград его не пустят -- но ведь была и на Урале студия, в Свердловске? И он отважился попытать счастья. Взял командировку в Киев, а по дороге заехал в Москву, к старым друзьям -- Константину Симонову и Ивану Пырьеву. Те встретили его с распростертыми объятьями, обещали похлопотать -- но не успели: на второй день московского визита Каплера арестовали, отвезли на Лубянку и дали второй срок. На этот раз обвинение было пустяшным: придрались к нарушению паспортного режима (зачем сунулся в столицу?) и осудили по ст.7-35 УК -- по-другому это называлось СВЭ, социально вредный элемент. По этой статье судили бродяг и проституток, когда за ними не числилось конкретных преступлений.
Сокамерник-юрист поздравил Алексея Яковлевича: статья легкая, дадут два-три года высылки, не больше! Но для Каплера сделали исключение: дали еще раз пять лет и отправили в лагерь особого режима, в Минлаг. К тому времени, когда мы встретились, он отсидел чуть больше года из своего второго срока.
Свое обещание -- помочь мне перебраться к Юлику -- Алексей Яковлевич выполнил. Отвел меня к татарину по фамилии Шапиро, объяснил ситуацию. Тот пообещал отправить меня на 3-й ОЛП -- спросил только, не родственники ли мы с Дунским? Нет, не родственники.
И вот пришел день отправки. Расцеловавшись с Каплером, я побежал становиться в строй. Но в последнюю минуту нарядчик выкрик
-- 301 -нул мою фамилию и меня выдернули из колонны: оказывается, знакомый доктор, симпатизировавший мне, решил оставить меня в Сангородке "по состоянию здоровья". Я, конечно, поблагодарил доктора -- не очень искренне.
Теперь надо было ждать следующей оказии. Ждать пришлось не долго: на шахтах нехватало рабочей силы, требовалось пополнение. И недели через две нарядчики стали готовить следующую партию для отправки на ОЛП-3.
В список попал и я. Но на этот раз меня подвело вечное еврейское беспокойство: а вдруг отправляют не на третий? Я пошел выяснять. И нарвался на "покупателей" -- так называли представителей шахт, приезжавших к нам за пополнением.
Главный инженер шахты неодобрительно поглядел на мои очки и спросил:
-- А вы, собственно, что собираетесь там делать?
-- Работать! -- бодро сказал я.
-- Нет, очкастых мне в шахту не надо. Вычеркните этого.
Вычеркнули.
Дождавшись, когда шахтерское начальство уедет, я пошел к старшему нарядчику. Сказал:
-- Слушай, кто-нибудь обязательно попросит, чтоб его оставили на пятом. Вот и оставь. А меня впиши на его место.
Нарядчик так и сделал, вычеркнул кого-то -- наверняка за "лапу" -- и я снова оказался в списке. Чтобы не рисковать, снял очки, сунул в карман и пошел становиться в строй.
-- 302 -
Примечания автора:
*) Я часто оговариваюсь: "если мне не изменяет память", "если не ошибаюсь", "насколько помню"... Но повторяю, записей я не вел. И не только в лагере. Единственную попытку завести "записную книжку писателя" я сделал, когда учился в восьмом классе. Нашел в отцовском столе красивый блокнот, написал: "Гадящая овчарка похожа на кенгуру". Действительно похожа. Но этим ценным наблюдением дело ограничилось -- первая запись оказалась и последней: я быстро охладел к идее стать писателем.
XIV. ЮЛИК И ДРУГИЕ
На третий ОЛП нас доставили с комфортом -- на автомобиле. Грузовом, конечно. В кузов зеки садятся по пять в ряд, назад лицом. Уселась первая пятерка, дают команду второй и т.д. Сидим тесно, не шелохнешься. А два конвоира с винтовками, отгороженные от нас деревянным переносным щитком, стоят спиной к кабине.
Лагпункты на Инте привязаны были к шахтам, разбросанным на довольно большом пространстве. Но нам ехать было недалеко, километров десять.
ОЛП-3 показался мне огромным, я таких раньше не видел: огороженный колючкой поселок с четырьмя тысячами жителей. Нас завели в карантинный барак и велели не расходиться. Далеко не отлучаясь, я стал высматривать знакомых. И почти сразу углядел эстонца Сима Мандре. Попросил: найди Дунского, он тут работает нормировщиком Шахтстроя, скажи, что я приехал.
Этого Сима я знал по Ерцеву. Там был еще и Ной, еврей по фа
-- 303 -милии Гликин, так что кто-то сострил: Ной у нас есть, Сим есть, хамов много -- только Яфета не хватает. Вот я и запомнил его имя и фамилию. А он мою нет. Сходил, отыскал Юлика и сказал:
-- Иди карантинный баракк, твой кирюкка приехал. Такой длинный, отьках.
Юлик не сразу пошел: почему-то он подумал, что "длинный кирюха в очках" это Виктор Луи, к которому симпатии не испытывал. Потом всё-таки решил сходить, посмотреть...
Два дня и две ночи мы с ним говорили без передышки. Ну, не совсем так: на обед и на ужин всё-таки ходили -- порознь. Говорил больше он, у меня из-за ларингита совсем сел голос. Мы не виделись пять лет, только переписывались -- и вот такой, как говорили в старину, подарок судьбы.
В тюрьме и лагере многие безбожники становятся верующими. Со мной этого не случилось. Но когда я вспоминаю историю нашей с Юликом дружбы, все трудно объяснимые случайности, все неожиданные, неправдоподобные встречи -нет-нет, а придет в голову мысль: а может быть и правда есть бог?
Мы проучились в одной школе семь лет, а познакомились только на восьмой год. Он был в классе "А", а я в "Б". Правда, и ему, и мне математичка Надежда Петровна говорила:
-- Вот есть у меня в классе "Б" такой Валерик Фрид (или, соответственно, "в классе "А" такой Юлик Дунский".) Тоже царапает, как курица лапой, тоже на полях рожицы рисует. И кляксы такие же...
Познакомил нас на переменке общий приятель. И мы сходу стали ругать только что увиденную картину "Дети капитана Гранта". Там играл Яша Сегель. Он был на класс младше нас и жил с Юликом в одном доме. Хорошо помню объявление в "Вечерке": Мосфильм искал
-- 304 -мальчиков английского типа на роль Роберта Гранта. Яшина мама была ассистентом на этом фильме; по странному совпадению, самый английский тип оказался у ее сына. Юлика она тоже водила на фотопробу -- просто, чтобы бесплатно сфотографировался.
Нас, знатоков Жюля Верна, особенно возмущали отступления от канонического текста. Мы даже решили написать пародию на этот сценарий; разошлись по домам и написали -- каждый свою. Назавтра прочитали друг дружке, давясь от хохота, а после уроков пошли домой ко мне -- писать третий вариант уже вдвоем. Так началась наша кинодраматургическая карьера.
Но тут выяснилось, что мой класс "Б" переводят в другую школу, новостройку. А класс "А" остается в старой 168-й. (Раньше она была 27-я, а еще раньше -- "12-я им. декабристов". Моя не очень образованная родственница удивлялась: декабристов? Наверно, октябристов?.. Теперь там "полтинник" -50-е отделение милиции).
Расставаться нам не хотелось. Юлик пошел в мою новую школу, никому ничего не сказав, и сел со мною за одну парту. Недели две учителя его не замечали. Потом заметили, удивились: а ты, мальчик, откуда взялся?
Как ни странно, в те очень недемократические времена бюрократии в школе было куда меньше, чем теперь. Юлика даже не заставили писать заявление; просто позвонили в 168-ю и попросили переслать документы в 172-ю. Так мы и доучились до десятого класса. Вместе редактировали школьную стенгазету, вместе руководили драмкружком. Актерских способностей ни у него, ни у меня не было, но оба играли и в "Интервенции", и в "Очной ставке". Учились одинаково плохо. Нам предрекали: не кончите ведь школу! Кое-как кончили: мне помогла сломанная челюсть. (Баловались, я свалился в подвал; мне поста
-- 305 -вили "шину" -- приковали алюминиевой проволокой верхнюю челюсть к нижней -- и освободили от экзаменов). По всем гуманитарным предметам мне поставили пятерки -- я думаю, почти заслуженно. А по всем точным наукам из жалости выставили тройки.
Вот с продолжением образования было посложней. Тогда на приемных экзаменах во все даже самые что ни на есть гуманитарные вузы, надо было сдавать математику и физику. А может, и химию. Этого мы бы не осилили.
И опять везенье! Вышел новый закон, по которому после десятого класса мальчиков забирали в армию. Мы обрадовались: призыв осенью, а значит, всё лето можно жить в свое удовольствие, не думать об институте, не готовиться к экзаменам. Юлик со старшим братом Виктором впервые в жизни поехал к морю, в Коктебель, а я бездельничал на даче в Малаховке.
Правда, в начале лета, в электричке, у нас случился такой разговор с соседом: он слышал, как мы обсуждаем сборник американских сценариев.
-- Вы, как я понял, окончили школу? А куда думаете поступать?
Мы объяснили, что никуда: идем в армию.
-- Жаль. Вам надо бы во ВГИК. Я б мог помочь, я Плотников.
Плотников был замечательным актером-вахтанговцем; снимался он и в кино.
-- Тот Плотников?! -- спросили мы почтительно. Сосед как бы засмущался:
-- Какой это тот?
-- Тот, тот, -- сказала его жена.
И мы на минуту огорчились: так хорошо он рассказывал нам о ВГИКе... Не судьба!
-- 306 -
И вдруг в августе меня повесткой вызывают в военкомат. Там куча ребят, и все в очках: оказывается, изменили медицинские требования к призывникам, и всех, у кого больше четырех диоптрий, от армии освобождают.
У нас с Юликом было по четыре с половиной. (Все размеры у нас совпадали, кроме обуви: я мог носить его ботинки, а мои были ему малы).
Тем летом -- словно специально для нас -- отменили экзамены по точным наукам в гуманитарных вузах. Наши шансы поступить очень выросли -- но к сожалению, во всех институтах уже закончились приемные испытания. Только один единственный вуз перенес их на сентябрь -- Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии, ВГИК!
Он переезжал из здания бывшего "Яра" (где сейчас гостиница "Советская") на новое место, к Сельхозвыставке. В Коктебель пошла телеграмма: "Выезжай готовиться в вуз". И хотя телеграфистка перепутала, написала "готовиться в ус", Юлик всё понял правильно.
Приехал, мы спешно подготовили вступительные работы: он перевод стихотворения, и я перевод стихотворения (он -- Гейне, я -- Бернса); он экранизацию рассказа О.Генри, и я экранизацию рассказа О.Генри... Мы прошли по конкурсу -- и в институте, в отличие от школы, учились хорошо. Но не успели мы сдать экзамены за первый курс, как началась война.
Всем курсом поехали на трудфронт: копать эскарпы, контрэскарпы и противотанковые рвы в Смоленской области, под Рославлем. Нас вернули в Москву за день до немецкого наступления. А в октябре немцы уже подошли к самой Москве.
Похоже было, что столицу сдадут: еще раньше из Москвы эвакуировали все важные учреждения и предприятия, а теперь отгоняли по
-- 307 -дальше весь вагонный парк, вывозили на грузовых платформах московские троллейбусы.
У Юлия на руках была очень больная мать -- астматичка, да еще почти слепая. Отец нашего однокурсника Игоря Пожидаева*) руководил эвакуацией своего наркомата. Сотрудников с семьями грузили на пароходы и по каналу Москва-Волга отправляли в Ульяновск. Игорь добыл два билета -- для Юлика и его мамы. Юлик тут же их потерял и стеснялся пойти попросить дубликаты -- но я его заставил. Сам же я решил пока остаться и посмотреть, что будет. Семнадцатого числа я увидел пожарную машину, груженую чемоданами, узлами и матрасами. Подумал: ну, дело плохо, это последний звонок -- пора удирать.
Набил едой один рюкзак, обувкой второй -- даже "гаги" отвинтил от конёчных ботинок. Один рюкзак на груди, другой на спине, обе руки свободны. И пошел на Казанский вокзал, чтобы отъехать на электричке хотя бы до Раменского, километров пятьдесят. А дальше можно пешком -- как мой отец, когда уходил под бомбежкой из Минска.
Вот тут-то и выяснилось, что электричек уже нет -- угнали на восток. Зато стоял готовый к отправке эшелон с эвакуированными. Я нахально влез в теплушку, набитую людьми так плотно, как и гулаговские краснухи не набивались зеками. Куда повезут, никто не знал. Поехали потихоньку... На какой-то станции я увидел поезд "Москва-Казань"; двери вагонов были заперты изнутри. Но я уцепился за поручень и на подножке отправился к Мише Левину -он с родителями был в Казани.**)
Из Казани так же зайцем я поплыл на пароходе в Куйбышев -- там была Военно-медицинская академия, где работал мой отец. А по дороге, в Ульяновске, увидел у причала пароход -- кажется, "Профессор Мечников", -который увез из Москвы Юлика с мамой. Побежал искать
-- 308 -их, но не нашел. Еле вытащил ноги из черной и вязкой, как вар, ульяновской грязи и двинулся дальше, к своим.
В Куйбышеве -- нечаянная радость. Моего отца разыскал Юлик, чтобы узнать, что со мной, и рассказать о себе. Они с матерью пробирались в Чкаловск -- в тамошнем госпитале лежал мамин брат полковник Иоффе, тяжело раненный.***) (Мы обнялись на прощанье -- как тогда, на Лубянке -- когда еще доведется увидеться?)
Через пару дней произошла еще одна неожиданная встреча: увидел на улице Валентина Морозова, однокурсника. Он эвакуировался вместе со ВГИКом. До Куйбышева ребята путешествовали в тех самых троллейбусах, которые уехали из Москвы на грузовых платформах. Институт направлялся в Алма-Ату. В Куйбышеве ВГИКу дали целый вагон -- пассажирский, бесплацкартный.
Я простился с родителями и поехал дальше с ребятами.
По дороге мы подобрали еще двух гиковцев -- студентку и преподавателя; а когда выгрузились на станции Алма-Ата-I, я увидел еще издали знакомое бежевое пальто с черным мазутным пятном на ягодице: это Юлик в Куйбышеве присел отдохнуть на шпалу.
Я побежал, догнал его -- и вовремя; в его паспорте уже стоял лиловый штамп: "эвакуируется в Усть-Каменогорск". Оказывается, в госпитале у дяди Миши они встретились со вторым братом Минны Соломоновны, Ароном. И решили путешествовать дальше втроем.
Я категорически потребовал, чтобы Юлик остался с нами. Будет учиться, а мама пускай едет в Усть-Каменогорск, дядька присмотрит за ней. Минна Соломоновна горячо поддержала мою идею, но Арон -- не лучший из ее братьев -- был не в восторге. В письме из Усть-Каменогорска он потом спросил Юлика: "Как поживает твой пройдоха Фрид? Он пройдоха, это точно"... Точно, не точно -- но теперь-то я пони
-- 309 -маю, что только эгоизм молодости не дал подумать, какую ношу я взваливаю на чужого мне человека. По счастью, все обернулось хорошо, и Юлик ездил из Алма-Аты в Усть-Каменогорск навещать маму.
В эвакуации ВГИК оставался до осени 1943 г. В октябре мы вернулись в Москву, новый 44-й год встретили со старыми друзьями -- и с ними же чуть погодя угодили в тюрьму. После бутырской "церкви" наши с Юликом дорожки разошлись. Домой он писал не обо всех своих приключениях -- не хотел, чтоб волновались. А волноваться были причины.
-- Ебал я вашу комендатуру!
-- 293 -
-- Товарищ полковник! Я сейчас зам.министра позвоню!
-- Ебал я вашего министра!
Комендант не терял надежды урезонить его.
-- Постыдитесь, товарищ полковник. Посмотрите, чей над вами портрет!
-- Ебал я ваш портрет!!!
На этом дискуссия закончилась -- для полковника полновесным сроком.
От Каплера мы с Юлием Дунским услышали историю "червонного казака" Гришки Вальдмана. (Юлик, правда, запомнил другое имя и фамилию: Ленька Шмидт).
Этот героический еврей-котовец после гражданской войны оказался не у дел: к мирной жизни он был мало приспособлен. За старые боевые заслуги его поставили директором какого-то завода, а в начале тридцатых даже послали в Америку -- набираться опыта. Оттуда он привёз холодильник (их тогда в Москве было мало, а те, что были, называли почтительно рефрижераторами) и дюжину разноцветных пижам. Пижамы ему очень нравились, он даже гостей принимал в пижаме. А посреди вечера убегал в спальню и через минуту появлялся в пижаме другого цвета. В общем, это был бестолковый добродушный еврей-выпивоха.
В 37 году начались аресты. Окружение Гришки-Леньки сильно поредело и он, при всём своем легкомыслии, забеспокоился. Понял, что заграничная командировка может выйти ему боком. Пошел к старому приятелю и спросил совета, как вести себя, если за ним придут.
Приятель (это был Андрей Януарьевич Вышинский) поджал губы:
-- Зря у нас никого не сажают. Но могу сказать тебе одно. Придут -попроси показать ордер на арест: есть ли там подписи ко
-- 294 -го-нибудь из секретарей ЦК и генерального прокурора или его заместителя. Ты номенклатурный работник, без этих подписей ордер недействителен.
Гришка поблагодарил, пошел домой. В ту же ночь за ним пришли. Позвонили в дверь, на вопрос "Кто?" ответили: "Телеграмма".
-- Подсуньте под дверь, -- распорядился Вальдман. Тогда они перестали валять дурака:
-- Открывайте! НКВД.
Гришка велел домработнице открыть дверь. Вошли трое и замерли у порога: хозяин, в пижаме с тремя орденами Красного Знамени на груди, стоял облокотившись на рефрижератор. В руке он держал маузер; длинный ствол был направлен на вошедших.
-- Покажите ордер! -- потребовал Вальдман. Старшой с готовностью рванулся вперед.
-- Не подходить! Клава, дай швабру. -- И взяв у домработницы щетку на длинной ручке, протянул ее чекисту. -- Ложи сюда.
Подтянув к себе ордер, Гришка долго вертел его в руках, по-прежнему держа энкаведешников под прицелом. В грамоте он был не очень силен, но всё что нужно, углядел.
-- Где подпись секретаря?
-- А что, нету? Так это мы сейчас. Поедемте, там подпишем.
-- Никуда я с вами не поеду. Вы самозванцы, пошли вон!
Старшой потоптался на месте, попросил:
-- Товарищ Вальдман! Разрешите позвонить по телефону.
Тот разрешил: телефон висел на стене в коридоре.
-- Не идет, -- сказал чекист кому-то в трубку. Последовала пауза. Видимо, на том конце провода ругались: чего вы с ним чикаетесь? Хватайте его и везите.
-- 295 -
-- Нельзя... Я говорю, нельзя. Обстоятельства не позволяют.
Вся троица покинула квартиру, пообещав, что скоро вернутся.
Не вернулись. То ли других забот было много, то ли самих посадили -тогда такое было не в диковинку. Как бы там ни было, Вальдман остался на свободе. Посадили его года через три -- за растрату. Старые котовцы пустили шапку по кругу, набрали чуть ли не миллион и принесли в прокуратуру -выкупать Вальдмана: его любили. Разумеется, их погнали в шею...
Эту историю рассказали Каплеру ее участники, когда он собирал материал для фильма "Котовский".
Во время "Прогулок с Каплером" я узнал от него, что таких особых лагерей, как Минлаг, теперь уже несколько -- и все на базе старых, обычных. Названия им дали не географические, а шифрованные -- видимо, чтобы обмануть американскую разведку. Интлаг стал Минлагом (Минеральным лагерем), Воркутлаг -- Речлагом... А были еще Морлаг, Озерлаг, Степлаг, Песчанлаг, Камышлаг и даже один с былинным названием Дубровлаг, в Мордовии, недалеко от станции Явас.
-- Я вас! -- смеялся Каплер. -- Страшненькое название!
Но как раз этот Дубровлаг, по слухам, был помягче других: для слабосилки и инвалидов.
В наш Минлаг Каплер с Юликом прибыли одним этапом, но из разных мест: Алексей Яковлевич с Лубянки (это был его второй заход), а Юлий из Кировской области. Подробно про их встречу рассказал Юлик, когда мы наконец встретились.
В первый же день после приезда он обратил внимание на шустрого не очень молодого человека, который торопился сообщить всем минлаговским начальникам, что он кинорежиссер. Юлику он не понравился. А Юлик привлек его внимание -я думаю, своей молчаливостью,
-- 296 -стеснительностью.
-- Скажите, вы из Москвы?
-- Да.
-- Вы наверно были студентом? В каком институте?
-- В институте кинематографии. Слыхали про такой?
-- Слыхал -- ВГИК... Давайте знакомиться. Моя фамилия Каплер.
А до Юлика все еще не доходило. Из вежливости он поинтересовался:
-- Не родственник Алексею Каплеру?
Каплер грустно усмехнулся:
-- Вы английский язык знаете?
-- Немножко.
-- Ай эм.
Юлик так и сел на борт тачки. У него сделалось такое лицо -- об этом мне рассказывал уже Каплер, -- что Алексей Яковлевич на всю жизнь проникся к нему нежностью.
Вдвоем они таскали носилки со шлаком -- и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Их бригада строила дорогу для вывозки мусора. Я видел эту дорогу: она доходила до края оврага и круто обрывалась. Грешным делом, я подумал, что они, увлекшись разговором, завели дорогу не туда, куда следовало. Но мне объяснили: именно туда. Там мусор сбрасывали в овраг.
Про этот отрезок их лагерной жизни Каплер рассказывал и такое. Когда бригада -- по пятеркам, взявшись за руки -- возвращалась в зону, сосед Алексея Яковлевича по шеренге каждый раз жалобно просил быть поаккуратней: очень болит рука, привычный вывих. Кто-то из работяг по секрету шепнул Каплеру, что его сосед в немецком лагере военнопленных работал "жидоловом" -- выявлял евреев.
-- 297 -Ему же немцы доверяли расстреливать их. Вот так и получился вывих -- от отдачи автомата...
С блатными Алексей Яковлевич общался мало: так уж сложилось его лагерная судьба. Но как писатель он сумел оценить богатство их языка.
-- Представляете, Юлик, они даже в числительные ухитряются вставить свое любимое словечко. Мишка мне сказал: "И дали мне два, блядь, с половиной года!"
От этого же Мишки он впервые услышал: "Вот. Дали ему год. Отсидел тринадцать месяцев и досрочно освободился". Услышал и восхитился Мишкиным остроумием. Но мы это слышали тысячу раз: самая ходовая лагерная присказка.
О своем деле Алексей Яковлевич рассказывал неохотно. Теперь-то оно ни для кого не секрет, но на всякий случай напомню -- коротко.
В него влюбилась дочка Сталина Светлана. В те годы Каплер был на вершине успеха -- "Ленин в Октябре", "Ленин в 1918 г." Был обласкан властями, принят в "высшем обществе" -- если условно назвать так кремлевскую элиту. Влюблялись в него женщины и покрасивее рыжей вчерашней школьницы. Но внимание "кронпринцессы" ему очень льстило. Романа, собственно, не было: держась за ручку, они гуляли по Москве, разговаривали. И повсюду за ними ходил провожатый -- дочери Сталина полагалась охрана.
Светланиному папе эти прогулки сильно не нравились. В один прекрасный день раздался звонок. Грубый голос велел:
-- Каплер, перестаньте крутить мозги дочке Сталина! Будет плохо.
Алексей Яковлевич не поверил, а зря.
-- 298 -
Как-то раз Светлана пришла в слезах: из-за Каплера она опоздала на папин день рождения; он рассердился, шмякнул об пол тарелку с праздничным пирогом, накричал на дочь... В общем, Алексею Яковлевичу лучше уехать.
Он послушался, уехал. Сначала отправился в "партизанский край", потом на сталинградский фронт -- собкором "Правды". И погорел на литературном приеме: своим корреспонденциям с фронта он придал форму писем некоего лейтенанта к любимой девушке. Лейтенант писал примерно так: "Помнишь, любимая, как мы гуляли по Александровскому саду, как смотрели на Кремль с Каменного моста?.." Именно эти маршруты фигурировали в ежедневных отчетах Светланиного охранника.
Сталин пришел в ярость: он решил, что этот наглый еврей таким хитрым способом объясняется в любви его дочери. Газета "Правда" получила первый в своей истории выговор по партийной линии. А Каплера арестовали, дали пять лет по ст.58.10 ч.II (антисоветская агитация: "восхвалял мощь германской армии... выражал сомнение...") и отправили на Воркуту.
Начальником Воркутлага был тогда генерал Мальцев, человек не глупый и не трусливый. Он не побоялся расконвоировать своего знатного узника и предложил написать что-нибудь о "заполярной кочегарке" -- Воркуте.
Алексей Яковлевич, походил, присмотрелся -- и отказался писать. Объяснил: рассказать, как оно есть, не позволят, а писать, что Воркуту, как "город на заре", Комсомольск, построили комсомольцы-добровольцы -- это ему совесть не позволяет. Генерал не настаивал.
Каплер хорошо фотографировал. Ему разрешили выписать из дому
-- 299 -всё необходимое, и он стал городским фотографом. Возможно и по сей день сохранилась в Воркуте будочка "Фотография "Динамо". Лет двадцать назад она еще стояла: Каплер ездил на Воркуту с женой, Юлей Друниной, и показывал ей свою бывшую резиденцию. Правда, мемориальной доски: "Здесь жил и работал А.Я.Каплер" не было...
Воркута гордилась своим театром. Труппа была смешанная: вольные и зеки. Смешанным был и репертуар -- даже оперы, по-моему, ставили. Или оперетты? Главные роли играла длинноногая красавица Валентина Токарская. Кто видел довоенный фильм "Марионетки", наверняка помнит ее.
В войну она вместе с фронтовой бригадой московских атристов попала к немцам в плен. Явных евреев расстреляли, а неявные вместе с русскими стали работать в теперь уже немецких фронтовых бригадах -- выступали большей частью перед власовцами. Репертуар был совершенно аполитичный; когда война кончилась, особых претензий к артистам "органы" не имели. Но на беду в руки одного из военных корреспондентов (знаю кого, но из симпатии к его дочери не назову фамилии) попала фотокарточка: Токарская и другие актеры сняты были в компании власовских офицеров. В сердце корреспондента застучал пепел Клааса. Этот стук был услышан, и Валентину Георгиевну посадили, дав ей на бедность лет пять.
На Воркуте она, как и Каплер, была расконвоированной. У них начался роман.
Встречаться и всё прочее можно было в фотографии "Динамо". Для безопасности в заднем торце кабинки Каплер устроил узенький тамбур. Внутреннюю дверь загородили шкафом с химикалиями. Подкованный шарикоподшипниками, он легко отъезжал в сторону. В случае тревоги Токарская пряталась в тамбуре и там пережидала. Если же
-- 300 -нежелательные гости задерживались надолго, она уходила: массивный замок на наружной двери был декоративным -- так хитро, на одну сторону, крепились обе петли.
В сорок восьмом году у Каплера кончился срок, и они с Токарской решили пожениться. Алексей Яковлевич, превратившийся из з/к в в/н, продолжал работать фотографом, но мечтал вернуться в кино. Понимал, что в Москву или Ленинград его не пустят -- но ведь была и на Урале студия, в Свердловске? И он отважился попытать счастья. Взял командировку в Киев, а по дороге заехал в Москву, к старым друзьям -- Константину Симонову и Ивану Пырьеву. Те встретили его с распростертыми объятьями, обещали похлопотать -- но не успели: на второй день московского визита Каплера арестовали, отвезли на Лубянку и дали второй срок. На этот раз обвинение было пустяшным: придрались к нарушению паспортного режима (зачем сунулся в столицу?) и осудили по ст.7-35 УК -- по-другому это называлось СВЭ, социально вредный элемент. По этой статье судили бродяг и проституток, когда за ними не числилось конкретных преступлений.
Сокамерник-юрист поздравил Алексея Яковлевича: статья легкая, дадут два-три года высылки, не больше! Но для Каплера сделали исключение: дали еще раз пять лет и отправили в лагерь особого режима, в Минлаг. К тому времени, когда мы встретились, он отсидел чуть больше года из своего второго срока.
Свое обещание -- помочь мне перебраться к Юлику -- Алексей Яковлевич выполнил. Отвел меня к татарину по фамилии Шапиро, объяснил ситуацию. Тот пообещал отправить меня на 3-й ОЛП -- спросил только, не родственники ли мы с Дунским? Нет, не родственники.
И вот пришел день отправки. Расцеловавшись с Каплером, я побежал становиться в строй. Но в последнюю минуту нарядчик выкрик
-- 301 -нул мою фамилию и меня выдернули из колонны: оказывается, знакомый доктор, симпатизировавший мне, решил оставить меня в Сангородке "по состоянию здоровья". Я, конечно, поблагодарил доктора -- не очень искренне.
Теперь надо было ждать следующей оказии. Ждать пришлось не долго: на шахтах нехватало рабочей силы, требовалось пополнение. И недели через две нарядчики стали готовить следующую партию для отправки на ОЛП-3.
В список попал и я. Но на этот раз меня подвело вечное еврейское беспокойство: а вдруг отправляют не на третий? Я пошел выяснять. И нарвался на "покупателей" -- так называли представителей шахт, приезжавших к нам за пополнением.
Главный инженер шахты неодобрительно поглядел на мои очки и спросил:
-- А вы, собственно, что собираетесь там делать?
-- Работать! -- бодро сказал я.
-- Нет, очкастых мне в шахту не надо. Вычеркните этого.
Вычеркнули.
Дождавшись, когда шахтерское начальство уедет, я пошел к старшему нарядчику. Сказал:
-- Слушай, кто-нибудь обязательно попросит, чтоб его оставили на пятом. Вот и оставь. А меня впиши на его место.
Нарядчик так и сделал, вычеркнул кого-то -- наверняка за "лапу" -- и я снова оказался в списке. Чтобы не рисковать, снял очки, сунул в карман и пошел становиться в строй.
-- 302 -
Примечания автора:
*) Я часто оговариваюсь: "если мне не изменяет память", "если не ошибаюсь", "насколько помню"... Но повторяю, записей я не вел. И не только в лагере. Единственную попытку завести "записную книжку писателя" я сделал, когда учился в восьмом классе. Нашел в отцовском столе красивый блокнот, написал: "Гадящая овчарка похожа на кенгуру". Действительно похожа. Но этим ценным наблюдением дело ограничилось -- первая запись оказалась и последней: я быстро охладел к идее стать писателем.
XIV. ЮЛИК И ДРУГИЕ
На третий ОЛП нас доставили с комфортом -- на автомобиле. Грузовом, конечно. В кузов зеки садятся по пять в ряд, назад лицом. Уселась первая пятерка, дают команду второй и т.д. Сидим тесно, не шелохнешься. А два конвоира с винтовками, отгороженные от нас деревянным переносным щитком, стоят спиной к кабине.
Лагпункты на Инте привязаны были к шахтам, разбросанным на довольно большом пространстве. Но нам ехать было недалеко, километров десять.
ОЛП-3 показался мне огромным, я таких раньше не видел: огороженный колючкой поселок с четырьмя тысячами жителей. Нас завели в карантинный барак и велели не расходиться. Далеко не отлучаясь, я стал высматривать знакомых. И почти сразу углядел эстонца Сима Мандре. Попросил: найди Дунского, он тут работает нормировщиком Шахтстроя, скажи, что я приехал.
Этого Сима я знал по Ерцеву. Там был еще и Ной, еврей по фа
-- 303 -милии Гликин, так что кто-то сострил: Ной у нас есть, Сим есть, хамов много -- только Яфета не хватает. Вот я и запомнил его имя и фамилию. А он мою нет. Сходил, отыскал Юлика и сказал:
-- Иди карантинный баракк, твой кирюкка приехал. Такой длинный, отьках.
Юлик не сразу пошел: почему-то он подумал, что "длинный кирюха в очках" это Виктор Луи, к которому симпатии не испытывал. Потом всё-таки решил сходить, посмотреть...
Два дня и две ночи мы с ним говорили без передышки. Ну, не совсем так: на обед и на ужин всё-таки ходили -- порознь. Говорил больше он, у меня из-за ларингита совсем сел голос. Мы не виделись пять лет, только переписывались -- и вот такой, как говорили в старину, подарок судьбы.
В тюрьме и лагере многие безбожники становятся верующими. Со мной этого не случилось. Но когда я вспоминаю историю нашей с Юликом дружбы, все трудно объяснимые случайности, все неожиданные, неправдоподобные встречи -нет-нет, а придет в голову мысль: а может быть и правда есть бог?
Мы проучились в одной школе семь лет, а познакомились только на восьмой год. Он был в классе "А", а я в "Б". Правда, и ему, и мне математичка Надежда Петровна говорила:
-- Вот есть у меня в классе "Б" такой Валерик Фрид (или, соответственно, "в классе "А" такой Юлик Дунский".) Тоже царапает, как курица лапой, тоже на полях рожицы рисует. И кляксы такие же...
Познакомил нас на переменке общий приятель. И мы сходу стали ругать только что увиденную картину "Дети капитана Гранта". Там играл Яша Сегель. Он был на класс младше нас и жил с Юликом в одном доме. Хорошо помню объявление в "Вечерке": Мосфильм искал
-- 304 -мальчиков английского типа на роль Роберта Гранта. Яшина мама была ассистентом на этом фильме; по странному совпадению, самый английский тип оказался у ее сына. Юлика она тоже водила на фотопробу -- просто, чтобы бесплатно сфотографировался.
Нас, знатоков Жюля Верна, особенно возмущали отступления от канонического текста. Мы даже решили написать пародию на этот сценарий; разошлись по домам и написали -- каждый свою. Назавтра прочитали друг дружке, давясь от хохота, а после уроков пошли домой ко мне -- писать третий вариант уже вдвоем. Так началась наша кинодраматургическая карьера.
Но тут выяснилось, что мой класс "Б" переводят в другую школу, новостройку. А класс "А" остается в старой 168-й. (Раньше она была 27-я, а еще раньше -- "12-я им. декабристов". Моя не очень образованная родственница удивлялась: декабристов? Наверно, октябристов?.. Теперь там "полтинник" -50-е отделение милиции).
Расставаться нам не хотелось. Юлик пошел в мою новую школу, никому ничего не сказав, и сел со мною за одну парту. Недели две учителя его не замечали. Потом заметили, удивились: а ты, мальчик, откуда взялся?
Как ни странно, в те очень недемократические времена бюрократии в школе было куда меньше, чем теперь. Юлика даже не заставили писать заявление; просто позвонили в 168-ю и попросили переслать документы в 172-ю. Так мы и доучились до десятого класса. Вместе редактировали школьную стенгазету, вместе руководили драмкружком. Актерских способностей ни у него, ни у меня не было, но оба играли и в "Интервенции", и в "Очной ставке". Учились одинаково плохо. Нам предрекали: не кончите ведь школу! Кое-как кончили: мне помогла сломанная челюсть. (Баловались, я свалился в подвал; мне поста
-- 305 -вили "шину" -- приковали алюминиевой проволокой верхнюю челюсть к нижней -- и освободили от экзаменов). По всем гуманитарным предметам мне поставили пятерки -- я думаю, почти заслуженно. А по всем точным наукам из жалости выставили тройки.
Вот с продолжением образования было посложней. Тогда на приемных экзаменах во все даже самые что ни на есть гуманитарные вузы, надо было сдавать математику и физику. А может, и химию. Этого мы бы не осилили.
И опять везенье! Вышел новый закон, по которому после десятого класса мальчиков забирали в армию. Мы обрадовались: призыв осенью, а значит, всё лето можно жить в свое удовольствие, не думать об институте, не готовиться к экзаменам. Юлик со старшим братом Виктором впервые в жизни поехал к морю, в Коктебель, а я бездельничал на даче в Малаховке.
Правда, в начале лета, в электричке, у нас случился такой разговор с соседом: он слышал, как мы обсуждаем сборник американских сценариев.
-- Вы, как я понял, окончили школу? А куда думаете поступать?
Мы объяснили, что никуда: идем в армию.
-- Жаль. Вам надо бы во ВГИК. Я б мог помочь, я Плотников.
Плотников был замечательным актером-вахтанговцем; снимался он и в кино.
-- Тот Плотников?! -- спросили мы почтительно. Сосед как бы засмущался:
-- Какой это тот?
-- Тот, тот, -- сказала его жена.
И мы на минуту огорчились: так хорошо он рассказывал нам о ВГИКе... Не судьба!
-- 306 -
И вдруг в августе меня повесткой вызывают в военкомат. Там куча ребят, и все в очках: оказывается, изменили медицинские требования к призывникам, и всех, у кого больше четырех диоптрий, от армии освобождают.
У нас с Юликом было по четыре с половиной. (Все размеры у нас совпадали, кроме обуви: я мог носить его ботинки, а мои были ему малы).
Тем летом -- словно специально для нас -- отменили экзамены по точным наукам в гуманитарных вузах. Наши шансы поступить очень выросли -- но к сожалению, во всех институтах уже закончились приемные испытания. Только один единственный вуз перенес их на сентябрь -- Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии, ВГИК!
Он переезжал из здания бывшего "Яра" (где сейчас гостиница "Советская") на новое место, к Сельхозвыставке. В Коктебель пошла телеграмма: "Выезжай готовиться в вуз". И хотя телеграфистка перепутала, написала "готовиться в ус", Юлик всё понял правильно.
Приехал, мы спешно подготовили вступительные работы: он перевод стихотворения, и я перевод стихотворения (он -- Гейне, я -- Бернса); он экранизацию рассказа О.Генри, и я экранизацию рассказа О.Генри... Мы прошли по конкурсу -- и в институте, в отличие от школы, учились хорошо. Но не успели мы сдать экзамены за первый курс, как началась война.
Всем курсом поехали на трудфронт: копать эскарпы, контрэскарпы и противотанковые рвы в Смоленской области, под Рославлем. Нас вернули в Москву за день до немецкого наступления. А в октябре немцы уже подошли к самой Москве.
Похоже было, что столицу сдадут: еще раньше из Москвы эвакуировали все важные учреждения и предприятия, а теперь отгоняли по
-- 307 -дальше весь вагонный парк, вывозили на грузовых платформах московские троллейбусы.
У Юлия на руках была очень больная мать -- астматичка, да еще почти слепая. Отец нашего однокурсника Игоря Пожидаева*) руководил эвакуацией своего наркомата. Сотрудников с семьями грузили на пароходы и по каналу Москва-Волга отправляли в Ульяновск. Игорь добыл два билета -- для Юлика и его мамы. Юлик тут же их потерял и стеснялся пойти попросить дубликаты -- но я его заставил. Сам же я решил пока остаться и посмотреть, что будет. Семнадцатого числа я увидел пожарную машину, груженую чемоданами, узлами и матрасами. Подумал: ну, дело плохо, это последний звонок -- пора удирать.
Набил едой один рюкзак, обувкой второй -- даже "гаги" отвинтил от конёчных ботинок. Один рюкзак на груди, другой на спине, обе руки свободны. И пошел на Казанский вокзал, чтобы отъехать на электричке хотя бы до Раменского, километров пятьдесят. А дальше можно пешком -- как мой отец, когда уходил под бомбежкой из Минска.
Вот тут-то и выяснилось, что электричек уже нет -- угнали на восток. Зато стоял готовый к отправке эшелон с эвакуированными. Я нахально влез в теплушку, набитую людьми так плотно, как и гулаговские краснухи не набивались зеками. Куда повезут, никто не знал. Поехали потихоньку... На какой-то станции я увидел поезд "Москва-Казань"; двери вагонов были заперты изнутри. Но я уцепился за поручень и на подножке отправился к Мише Левину -он с родителями был в Казани.**)
Из Казани так же зайцем я поплыл на пароходе в Куйбышев -- там была Военно-медицинская академия, где работал мой отец. А по дороге, в Ульяновске, увидел у причала пароход -- кажется, "Профессор Мечников", -который увез из Москвы Юлика с мамой. Побежал искать
-- 308 -их, но не нашел. Еле вытащил ноги из черной и вязкой, как вар, ульяновской грязи и двинулся дальше, к своим.
В Куйбышеве -- нечаянная радость. Моего отца разыскал Юлик, чтобы узнать, что со мной, и рассказать о себе. Они с матерью пробирались в Чкаловск -- в тамошнем госпитале лежал мамин брат полковник Иоффе, тяжело раненный.***) (Мы обнялись на прощанье -- как тогда, на Лубянке -- когда еще доведется увидеться?)
Через пару дней произошла еще одна неожиданная встреча: увидел на улице Валентина Морозова, однокурсника. Он эвакуировался вместе со ВГИКом. До Куйбышева ребята путешествовали в тех самых троллейбусах, которые уехали из Москвы на грузовых платформах. Институт направлялся в Алма-Ату. В Куйбышеве ВГИКу дали целый вагон -- пассажирский, бесплацкартный.
Я простился с родителями и поехал дальше с ребятами.
По дороге мы подобрали еще двух гиковцев -- студентку и преподавателя; а когда выгрузились на станции Алма-Ата-I, я увидел еще издали знакомое бежевое пальто с черным мазутным пятном на ягодице: это Юлик в Куйбышеве присел отдохнуть на шпалу.
Я побежал, догнал его -- и вовремя; в его паспорте уже стоял лиловый штамп: "эвакуируется в Усть-Каменогорск". Оказывается, в госпитале у дяди Миши они встретились со вторым братом Минны Соломоновны, Ароном. И решили путешествовать дальше втроем.
Я категорически потребовал, чтобы Юлик остался с нами. Будет учиться, а мама пускай едет в Усть-Каменогорск, дядька присмотрит за ней. Минна Соломоновна горячо поддержала мою идею, но Арон -- не лучший из ее братьев -- был не в восторге. В письме из Усть-Каменогорска он потом спросил Юлика: "Как поживает твой пройдоха Фрид? Он пройдоха, это точно"... Точно, не точно -- но теперь-то я пони
-- 309 -маю, что только эгоизм молодости не дал подумать, какую ношу я взваливаю на чужого мне человека. По счастью, все обернулось хорошо, и Юлик ездил из Алма-Аты в Усть-Каменогорск навещать маму.
В эвакуации ВГИК оставался до осени 1943 г. В октябре мы вернулись в Москву, новый 44-й год встретили со старыми друзьями -- и с ними же чуть погодя угодили в тюрьму. После бутырской "церкви" наши с Юликом дорожки разошлись. Домой он писал не обо всех своих приключениях -- не хотел, чтоб волновались. А волноваться были причины.