Слух этот сбылся и амнистия сорок пятого года действительно удивила мир: уголовников повыпускали, пятьдесят восьмую оставили в лагерях. Между прочим, эта параша широко ходила по лагерям, каждый год возникая в той же редакции: Сталин сказал... удивит мир... И точно: следующая, так называемая бериевская, амнистия -- уже после смерти Иосифа Виссарионовича -- опять удивила, освободила одно ворье.
   9-го мая привезли двоих с заседания трибунала. Прямо с поро
   -- 115 -га они заорали:
   -- Война кончилась!!!
   А вечером был салют Победы. В зарешеченные окна, над намордниками, виделось небо; видно было, как взлетают в него огни салюта. С улицы до нас доносилось приглушенное толстыми бутырскими стенами ура. Вся камера подхватила его. Вместе со всеми радостно орала и наша антисоветская террористическая группа. В грядущую амнистию, честно говоря, мы не верили. Просто радовались за своих родных и друзей на воле, за свою страну.
   Примечания автора:
   *) "Все возвращается на круги своя". Говорят, пересыльный корпус в Бутырках снова перестраивают: переделывают в храм Божий.
   **) Нянька была личностью незаурядной. Заядлая курильщица, она собирала на тротуарах окурки, вытряхивала остатки табака и сворачивала цигарку. Боясь, как бы она не подхватила какую-нибудь гадость и не заразила ребенка, мама давала ей деньги на папиросы, но это не помогало: окурки казались няне слаще. У нее были и другие, такие же независимые взгляды на жизнь.
   -- Елена Петровна, -- говорила она маме, -- любви нет. Есть только страсть.
   ***) Отвлекаясь от политики, скажу, что в фильме Астангов играл вора Костю Капитана просто замечательно. Худой, нервный, даже истеричный -сколько точно таких я повидал за свой срок! Но Астангов-то не сидел... В вахтанговском спектакле Раппапорт, играя Костю, повторял своего Фильку-анархиста из "Интервенции" -
   -- 116 -т.е., мастерски лепил забавную, но совершенно условную фигуру. А что касается достоверности самого сюжета -- "перековки" рецедивиста, -- тут фильм и спектакль друг друга стоили. Уверен, что драматург Погодин не кривил душой сознательно; скорее, это было, выражаясь языком юристов, "добросовестное заблуждение" -- как у всех у нас тогда.
   ****) "Побиск" -- это еще что! Во дворе у Юлика Дунского жил мальчик, которому его сознательные родители дали и имя идеологически выдержанное, и фамилию -- Догнатий Перегнатов. (Тогда в моде был лозунг "Догнать и перегнать Америку".) Дворовые ребята звали его Догонялкин. Но мучился он от родительской глупости не долго: погиб на войне. А сколько было Социал, Индустриев, Интерн, Энергий! Загляните хотя бы в справочник Союза Кинематографистов.
   *****) В 59-м году Юлик Дунский услышал в подмосковной электричке, как эту "Сюзанну" с бутырскими словами поют совсем молодые ребята. Спросил, откуда знают; ему объяснили: а ее на всех армейских сборах поют. Юлик был польщен.
   ******) Мастырка -- от слова мастырить, т.е., мастерить, делать. Так называется, скажем, искусственная язва: ее можно сделать на руке соком лютика едкого; а можно прижечь папиросой головку члена -- проходит за сифилитическую язву. Можно вызвать флегмону, продернув через кожу нитку, намоченную в керосине или на худой конец выпачканную зубным налетом. Можно насыпать в глаза истолченный грифель химического карандаша -- получится сильнейший конъюнктивит... И так далее -- до бесконечности. Цель мастырщика -- получить освобождение от работы, а то и попасть в лазарет, отдохнуть.
   -- 117 -
   *******) Настоящий Мацуока был министром иностранных дел довоенной Японии -- тем самым, кого Сталин после переговоров в Москве самолично, в нарушение протокола, проводил до вагона. Видимо, на радостях: обдурил очкастого, подписал договор, по которому обязывался не нападать на Японию -а ведь знал, что нападет. И напал-таки, в сорок пятом. Это как в старой шутке: хозяин своему слову, хочу дам, хочу возьму назад. А что касается Мацуоки-Эльштейна, кто-то из его знакомых уверял меня, что это он, а не Арк.Белинков, писал "роман в сомнениях". Но я точно помню: Сулимов говорил о Белинкове. Впрочем, какая разница? Посадили-то обоих.
   ********) Кандей -- карцер (он же торба, он же трюм, он же пердильник). Отвернуть -- украсть, угол Ъ.-- чемодан. Битый фрей Ъ.(или битый фраер) -не вор, но авторитетный опытный лагерник. Таким был сам Якир: никогда "не ставил себя блатным", но бывал допущен к воровским толковищам.
   Феня -- по-старому "блатная музыка" -- заслуживает отдельного разговора. Здесь скажу только, что с удивлением прочел в латвийском журнале комментарии автора к составленному им же -- с хорошим знанием дела -глоссарию. Перенося свою вполне заслуженную неприязнь к блатным на их язык, он отказывает фене в выразительности, считает ее тупой и безобразной. Мы с Ю.Дунским так не думали. Есть в блатном жаргоне и юмор, и образность:
   Последний хуй без соли доедаем -- живем голодно;
   Ударить по старому рубцу -- совокупиться (с женщиной);
   Или всем известное "надеть деревянный бушлат".
   Под влиянием фени формировался и общелагерный язык:
   Фитиль -- доходяга (потому что "догорает"); лебединое озеро -- компания доходяг (доходить имеет много синонимов, в том числе
   -- 118 -поплыть).
   Интересны и источники, часто самые неожиданные, за счет которых феня пополняет свой словарный фонд; среди них даже иврит:
   кешер, ксива, хевра, динтойра ("суд торы" -- так называлось всесоюзное толковище, высший воровской суд чести.)
   Интересующихся могу отослать к нашему с Юликом рассказу "Лучший из них" (журн."Киносценарии" N 3, 1992г.).
   И последнее примечаие к главе "Церковь". Я написал ее в городе, название которого начинается с той же буквы "Ц" -- Цинциннати, штат Огайо. Мы с женой Мариной гостим у дочки Юли. Жарко; в соседней комнате капризничает по-английски внук Сашка, скулит вполне по-русски лабрадор-ретривер сучка Люси, орет двухмесячная Франческа-Габриелла, она же Гаврюша-Хрюша -- а я сижу в трусах и вспоминаю... (Юлик Дунский сказал бы: "Давно ли по помойкам ползали?")
   V. КРАСНАЯ ПРЕСНЯ. МЕСТА РЕВОЛЮЦИОННЫХ БОЕВ
   К Концу мая Церковь стали энергично разгружать. Каждый день увозили несколько партий, человек по тридцать -- сколько удавалось запихнуть в воронок. Известно было, что сейчас повезут в пересыльную тюрьму на Красной Пресне, а оттуда этапом в лагерь. Мы надеялись попасть все вместе, но не тут-то было: гулаговское начальство не любило, чтоб однодельцы оказывались в одном лагере. Боялись, похоже, что "из искры возгорится пламя" и антисоветчики продолжат свою контрреволюционную деятельность в лагерях. Но ан
   -- 119 -тисоветчики-то были липовые, а "деятельности" не было вообще. Чекисты сами придумывали себе страхи -- как героиня Корнея Чуковского: "Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать..." Нарисовала чудище и заплакала: "Это бяка-закаляка рогатая, я ее боюсь!"
   Ну, хорошо, нашу "группу" легко было разослать по разным лагерям: всего четырнадцать человек. А вот с настоящими однодельцами -- бандеровцами, власовцами, литовскими "бандитами", т.е. партизанами-националистами -- с теми было посложней, на всех отдельных лагерей не напасешься... Короче говоря, всех нас увезли из Бутырок порознь, и снова встретиться нам пришлось очень нескоро.
   Воронок, в котором ехал я, на этот раз был не купейный, а общий и набит до отказа. Пассажиры стояли, притиснувшись друг к дружке, и слушали поучения доцента Каменецкого. Где, кого и чему он учил до ареста, я забыл, но эту его лекцию помню наизусть:
   -- Товарищи, -- вещал он, -- сейчас нас привезут на Красную Пресню. Там мы, возможно, встретимся с уголовниками и, возможно, их будет много. Но ведь они все трусы, это всем известно! Если дать им организованный отпор, они ничего не посмеют сделать! Давайте держаться так: один за всех, все за одного!
   Путешествие было не очень долгим. На Красной Пресне нас высадили и велели ждать на дворе. Новоприбывшие -- кучек пять-шесть -- сидели на земле в разных углах тюремного двора.
   Подъехал еще один воронок, и из него с веселыми криками вывалилась очередная партия. Даже я, с небольшим моим опытом, определил сразу: это Индия. Еще в Церкви Петька Якир объяснил нам, что Индией называется камера или барак, где держат одних блатных. От нечего делать они режутся в стос -штосс пушкинских времен -- самодельными картами; за неимением денег, играют на одежду. Про
   -- 120 -игравшиеся сидят голые "как индейцы" -- отсюда название "Индия". Такая камера имелась и в Бутырках; и вот, ее обитателей привезли и посадили на землю рядом с нами. Едва надзиратель отошел, оголодалые индейцы кинулись к нам:
   -- Сейчас похаваем! -- радовались они: у всех фраеров были узелки, набитые, как надеялись воры, продуктами. -- Давай, мужик, показывай -- чего у тебя там?
   Молодой вор схватился за мой рюкзачок, но я держал крепко -- помнил, как мы управлялись с блатными в "церкви", под водительством Ивана Викторовича. Сказал:
   -- Ничего нет.
   -- Думаешь, твое шмотье нужно? Да на хуй оно мне усралось!.. Бациллу давай, сладкое дело!*)
   Он потянул рюкзак к себе, я к себе. Тогда он несильно стукнул меня по морде, а я в ответ лягнул его ногой -- так удачно, что ворёнок завалился на спину. Доцент Каменецкий и остальные, замерев от страха, наблюдали за этим поединком, довольно нелепым: драться, сидя на земле, очень неудобно.
   Заметив непорядок, подбежал вертухай:
   -- Почему драка?
   -- Сами разберемся, -- сказал я. Не хотелось уподобляться рыжему Женьке, просить у них защиты. Надзиратель удалился, а мой противник зашипел:
   -- Ну, сукавидло, тебе не жить! Попадешь со мной в краснуху -- удавлю! В рот меня ебать!
   -- Видали мы таких! -- ответил я. Хотя таких -- во всяком случае, в таких количествах -- не видал и даже не все понял из его грозной речи. Потом уже узнал, что "сукавидло" это композиция из
   -- 121 -двух ругательств, "сука" и "повидло дешевое", а "краснуха" это товарный вагон, теплушка.
   Разговор наш был недолгим: Индию подняли и куда-то увели. Тогда вернулся дар речи и к Каменецкому:
   -- Очень правильно, Валерий! Вы молодец, только так и надо.
   А Саша Стотик -- одноделец моего однокамерника Володи Матвеева -обнимал меня за плечи и причитал:
   -- Pobre chico! Pobre chico!
   Это я понимал. "Побре чико" -- по испански "бедное дитя". Ребята с факультета международных отношений очень гордились своим испанским языком. Кстати, это от Стотика я узнал, что любимая с детства романтическая "Кукарача" -- просто похабные мексиканские частушки...
   Я не стал выяснять отношений, интересоваться, почему не сработал лозунг "один за всех... и т.д." Тем более, что и нас вскоре завели в корпус и определили в одну из пустующих камер.
   Там было чисто и просторно. Но недолго мы радовались. Только-только стали обживать новую квартиру, вольготно разместились на двухэтажных сплошных нарах -- я на втором этаже, в углу, -- как снова лязгнул замок, дверь распахнулась, и в камеру ворвалась волчья стая: наши недавние соседи-индейцы. Вожак -- невысокий, золотозубый, в отобранной у кого-то велюровой шляпе -- огляделся и бросился назад к двери, забарабанил кулаками:
   -- Начальник! Куда ты меня привел? Здесь, блядь, одни фашисты! Я их давить буду!
   -- Дави их, Лёха! -- отозвался из-за двери веселый голос. Так я узнал, что мы не просто контрики, но и фашисты. Скоро узналась и кличка "старшего блатного" -- Лёха с рыжими фиксами. А еще нем
   -- 122 -ного погодя ясно стало, какие интересные отношения связывают воров с тюремной администрацией. Но буду рассказывать по порядку.
   Лёха взвыл по волчьи и стал бегать взад-назад по проходу между нарами.
   -- Фашисты! Контрики!.. Вот кого я ненавижу! -- выкрикивал он, задыхаясь от ярости. На губах -- честное слово! -- выступила бешеная пена. -- Нет жизни, блядь! Всю дорогу через них терплю!
   Его хриплый баритон взвивался все выше, до истерических альтовых высот. Остальные воры бегали за ним, успокаивали:
   -- Брось, Лёха! Не надо! Не психуй!
   Но он не унимался. Продолжая симулировать истерику, оторвал от нар узкую доску, заорал:
   -- Кто там на дворе заедался?! Где очкастый?
   Я придвинулся к краю нар -- без особой охоты. Но держа фасон, сказал спокойно:
   -- Я, что ли?
   Шарах!!! Лёха со всего размаху двинул доской -- но не по мне, а рядом, по нарам. Тут я окончательно убедился, что это спектакль -- наверняка не в первый раз разыгранный и целью имеющий навести ужас на фраеров, подавить в зародыше волю к сопротивлению. Сработало. Камера затихла в ожидании дальнейших неприятностей; никто не вступал в дискуссию.
   И воры приступили к главному делу. Расползлись по нижним и верхним нарам, стали потрошить узлы, чемоданы и вещмешки, забирая еду и что получше из барахла. У них ведь были налажены деловые контакты с тюремным начальством. Через одноглазового нарядчика -- заключенного, но не "фашиста" и не блатного, а бытовика -- скорей всего, проворовавшегося снабженца -все, отнятое у фраеров, уплы
   -- 123 -вало за зону в обмен на водку и на курево.
   Поэтому-то блатных перебрасывали из камеры в камеру, расширяя, так сказать, фронт работ. Прибывали из Бутырок новые партии "чертей", и "люди" пускали их в казачий стос.**)
   Дошла очередь и до меня. На этот раз мной занялся один из самых авторитетных воров -- Петро Антипов, который, как сообщили его коллеги, "по воле хлябал за дважды героя". Т.е., носил украденные где-то Золотые Звезды и ордена Ленина, выдавая себя за дважды Героя Советского Союза.
   Он подсел ко мне, спросил миролюбиво:
   -- У тебя, правда, ничего нет?.. Ну, ладно... А ты кто? Студент?
   Я ему рассказал кто я, где учился, за что сижу. Петро выслушал с интересом, посоветовал:
   -- Вообще-то, не лезь на рога. Лучше держись с нами.
   Ко мне в рюкзачок он не заглянул. А мои сокамерники безропотно позволяли копаться в своих пожитках. Один попробовал было протестовать -Эмиль Руснак, красивый молдованин, по делу -- шпион румынских королевских войск. Но получив в глаз, смирился и он. Вся операция заняла не больше часа. После этого воров от нас перевели -- наверно, на следующий объект, в соседнюю камеру.
   С некоторыми из них я потом встречался -- в этапах, в Каргопольлаге. Они были мне интересны. Я присматривался и прислушивался -- и со временем кое-что понял в "цветном народе", как они именовали себя. А еще называли себя -- с гордостью -- "босяки", "воры", а также "урки", "жуковатые", "жуки-куки" -- и "люди", о чем уже сказано. Они делятся по рангам: самые авторитетные -- "полнота", самые презираемые -- "порчаки", т.е., воры с подпорченной ре
   -- 124 -путацией.***) Есть еще "полуцвет" -- приблатненные, но не всем критериям отвечающие. А есть и "суки". Сука -- существо презираемое и ненавидимое законными ворами. Он ссучился, т.е., изменил воровскому закону и пошел в услужение лагерному начальству: согласен быть комендантом зоны, заведовать буром -- бараком усиленного режима, внутрилагерной тюрьмой; даже дневальным у "кума", оперуполномоченного, согласен стать!.. Война между ворами и суками шла в прямом смысле не на жизнь, а на смерть. Пользуясь этим, администрация иногда нарочно сводила их вместе и тем провоцировала кровавые побоища -- чтобы проредить ряды и тех, и других: ведь суки были очень ненадежными и опасными союзниками. О "перековке" никто никогда всерьез не говорил и не думал. По образу мыслей и действий суки оставались такими же уголовниками, как законные воры, но не были связаны моральными обязательствами, которые -- хотя бы формально! -- накладывает "закон" на честного вора Ъ.(частое словосочетание; для блатных оно не звучит смешно). Честный вор не должен иметь с ссученным никакого дела. Если он, даже по незнанию, с сукой похавает, т.е., поест, то сам будет считаться ссученным. Что ж, и в мире нормальных людей незнание закона не служит смягчающим обстоятельством.
   Воры не очень уважают убийц, "мокрушников".****) Объясняется это не природным добродушием, которого у блатных сроду не водилось. Просто не хочется лишних осложнений с милицией. А одна из самых уважаемых воровских профессий это ширмачи (или шипачи), т.е., карманники. Их ремесло требует многих качеств: высокой техники, сметливости, небоязни риска.
   Терпеть не могут блатные хулиганов с их бессмысленными жестокими драками. Сами воры между собой решают споры на толкови
   -- 125 -щах, которые я уподобил бы, пожалуй, закрытым партсобраниям. Убить вора можно только по приговору воровского суда.
   Друг к другу настоящие босяки относятся с подчеркнутым уважением. Никаких "Петек", "Сашек", "Колек" и в помине нет. А есть, уважительно и ласково, Петро, Шурик или Сашок, Никола. Иван всегда Иван, а не Ванька (часто -- Иван-дурак; эта кличка, как и у героя сказок вовсе не свидетельствует о нехватке ума). Степан всегда Степан, а вот Сергей -Серега, Алексей -- Лёха, Леонид -- Ленчик и т.д. Я встречал Леву-жида и двух Володь-жидов; эта кличка также не означает дискриминации. Антисемитизма в воровском мире нет, каждого судят по заслугам.
   Правда, когда нас на Красной Пресне выводили на прогулку -- из-за невыносимой духоты по нескольку камер сразу ( в камерах каждый день случались обмороки) -- так вот, увидев мою еврейскую физиономию во время прогулки, молоденький блатарь сидевший со своими метрах в тридцати от нас, принялся молча дразнить меня. Без слов, одной мимикой он ухитрялся совершенно отчетливо прокартавить:
   -- Ой, Абрам Моисеевич! Ви-таки попали?! Что ви говорите! Какой кошмар!
   Но это не по злобе, а так, для забавы. Многие из воров по-настоящему артистичны -- что, впрочем, не делает их лучше ни на копейку.
   Я бы долго мог рассуждать на воровские темы, но случай еще представится.
   А сейчас продолжу историю своей жизни на Красной Пресне.
   После того, как воры во главе с Лехой удалились с добычей, нас тоже перевели в другую камеру. Там меня ожидала приятная
   -- 126 -встреча с Юркой Михайловым, моим однодельцем, и Сашей Александровым, с которым мы подружились в Церкви. (Его фамилия почему-то произносилась с ударением на последнем слоге, Александров; так же непривычно, как Всеволод Иванов.)
   Юрка и Саша немедленно согнали на пол какого-то латыша и я, с легкими угрызениями совести, лег на его место.
   У Саши правая рука была на перевязи: оказалось, подрался с ворами и ему сделали "прививку" -- т.е., черканули ножом по руке. До войны он был инженером; воевал, попал в финский плен и три раза бежал из лагеря военнопленных. Каждый раз его ловили и наказывали. Невысокий, но крепко сколоченный, лицом и фигурой похожий на молодого Бонапарта, в финском лагере он доходил: был момент, когда весил всего сорок килограммов. (А в московских тюрьмах набрал прежний вес, из дому ему носили хорошие передачи).
   После третьего побега финны решили больше не рисковать и из лагеря перевели Александрова в тюрьму. Тогда он решился на хитрый, как ему казалось, ход: написал заявление, что готов пойти в школу диверсантов. Забросят на советскую территорию, думал Саша, и -- терве-терве! По-русски сказать -- привет!.. Но умные финны понимали, что такой неутомимый беглец честно служить им не будет. В школу диверсантов его не взяли, оставили в тюрьме -- однако, заявление не уничтожили. А когда после конца войны военнопленных возвращали на родину, вместе с Александровым советским властям передали и его заявление -- то ли по равнодушию, то ли по пакостности. Так Саша получил свои десять лет по ст. 58-1б, измена родине...
   Блатных в нашей камере было мало, поэтому мы решили -- опять же по инициативе доцента Каменецкого -- ввести здесь закон фрае
   -- 127 -ров, как в "церкви". Договорились: кто первый получит передачу, не позволит ворам ее "ополовинить", а в случае каких-нибудь осложнений все вместе дадим отпор. Ну как же: один за всех, все за одного!
   Понятно, первому принесли передачу мне. Я вернулся в камеру с глиняной миской в одной руке и с алюминиевой в другой. В обеих мисках было молоко. Я поставил их на нары -- и сейчас же сверху, где обитали блатные, ко мне спустился Васька Бондин, здоровый лоб, "тридцать два в отрезе". (Это определение пришло из северных лесорубных лагерей: так маркировали солидное бревно толщиной в 32 см. "Во ряха! -- говорили про кого-нибудь мордатого -Тридцать два в отрезе!") Васька потребовал:
   -- Фрид, выдели и нам.
   Как условлено было, я отказал ему:
   -- Своих едоков много.
   -- Смотри, будет как с Александровым!
   Сашу "пописали" в аналогичной ситуации. Но я, верный уговору, сказал:
   -- Попробуй.
   Он и попробовал. Слазил к себе на верхние нары, вернулся с ножом:
   -- Ну? Дашь?
   -- Не дам.
   Тогда он воткнул нож в мою ногу, повыше колена, рванул вниз -- и распорол, вместе с кожей и мясом, брюки. Это я заметил, а боли сгоряча не почувствовал. Второй ногой, обутой в сапог, я двинул Ваське в морду. Сапоги были юфтовые, тяжелые; воры называют их "самосудскими" -- такими, считается, мужики забивали насмерть цыган-конокрадов.
   -- 128 -
   Бондин вывалился на середину камеры, а я выскочил следом -- как был, с миской молока в руке. Миску я разбил о его голову. Потекла кровь, смешиваясь с молоком. "Красавец парень, кровь с молоком!" -- смеялись потом в камере. Но это потом, а пока что он еще два раза ударил меня ножом -- в грудь и в руку. И опять я не почувствовал боли, а стал колотить его по башке другой миской, алюминиевой.
   Так мы кружились в проходе, неравно вооруженные гладиаторы -- ретиарий и -- забыл как называется -- другой, с мечом. И в первую минуту ни одна сволочь не ввязалась в драку -- если не считать Васькиного дружка Женьки Рейтера, который, свесившись, с верхних нар, дал мне в глаз кулаком. А на второй минуте драки нашелся и мне защитник. Саша Александров со своей пораненной рукой на перевязи, единственный из всех, пришел на выручку: захватил своей левой Васькину правую с ножом, оттащил его. Тот не очень сопротивлялся. Дело в том, что поножовщина в камере явление нежелательное для всех -- в том числе и для воров: набегут вертухаи, устроят шмон и отберут ножи -- а то и в кандей посадят. Поэтому до драки стараются не доводить: надо суметь взять у фраера полпередачи "за уважение" или "за боюсь".
   Мы с Васькой разошлись по своим углам, как боксеры на ринге. Из трех моих порезов текла кровь; он тоже был весь в крови -- череп я ему не пробил, но кожу рассек в нескольких местах. Надо было идти на перевязку.
   Мы заключили перемирие: договорились, что скажем надзирателю, будто подрались с кем-то дня два назад в другой камере, а теперь вот открылись раны, надо бы перевязать.
   -- 129 -
   Так и сделали. Вертухай с удовольствием принял на веру эту малоправдоподобную версию: ему тоже ни к чему были лишние хлопоты. Но как только нас двоих вывели в коридор, у Каменецкого опять прорезался голос:
   -- Гражданин начальник, не верьте! Этот Бодин хотел отнять передачу, у него нож!
   Пришлось гражданину начальнику принимать меры; после медпункта Ваську отправили в карцер, а меня вернули в камеру.
   Произошел короткий разбор учений. Каменецкий вины за собой не чувствовал, считал что свою миссию выполнил. Румяный здоровяк, генеральский сын Блох на вопрос, почему не вмешался, ответил, не смущаясь:
   -- А я ждал сигнала.
   И только Юрочка Михайлов признался честно:
   -- Валер, я испугался.
   К нему я претензий не имел. А Сашу Александрова после этого случая зауважал еще больше: во время драки ни боли, ни страха не чувствуешь -- и то, и другое приходит назавтра, ноют не переставая раны и уже кажется, что знал бы, ни за что не полез на нож. А Саша с его незажившей "прививкой" знал -- и полез.
   Много позже, в Инте, лагерный врач во время осмотра обратил внимание на шрам у меня на груди и поинтересовался его происхождением. Я рассказал. Доктор поахал и поставил диагноз:
   -- Валерий, вам повезло. Этот тип не знал, что у астеников сердце расположено ниже.
   Симпатичный доктор ошибался: "этот тип" не собирался убивать меня, он не "порол", а "писал", резал не глубоко, -- только для отстрастки. Правда, порезы те заживали долго -- месяца три-четыре.
   -- 130 -Сперва из-за жары, потом из-за плохой лагерной кормежки.
   Там, на Красной Пресне, я понял, почему блатное меньшинство всегда одерживает верх над фраерским большинством. Если воров в камере пять, а "чертей" сорок, то все равно блатные в пять раз сильнее, потому что они-то действительно держатся один за всех, все за одного. А остальное население камеры -- каждый за себя.
   Та драка укрепила мою репутацию храбреца, который прямо-таки рвется в бой. Репутация совершенно незаслуженная: я физический трус, с детства боялся высоты, боялся хулиганистых ребят с соседнего двора, бахрушенки, и никогда не дрался. Но в тюрьме и в лагере обстоятельства заставили -- а главное, надежда хоть таким способом вернуть себе самоуважение.
   После схватки с Васькой Бондиным, всякий раз, как в камере возникала напряженная ситуация, Блох с Каменецким кидались останавливать меня:
   -- Ради бога, Валерий! Не лезьте!
   А я и не собирался лезть. Но все равно, был очень доволен собой.
   Еще когда возвращался после перевязки из медпункта, я увидел в коридоре женский этап. Их должны были разместить по камерам, а в ожидании этого они стали свидетельницами нашей стычки. И я первым делом спросил:
   -- Девочки, никто не сидел с Ниной Ермаковой?
   -- Я сидела, -- откликнулась одна, с бледным хорошеньким личиком. До сих пор помню ее имя и фамилию: Ася Пятилетова.
   -- Ася, я Валерий Фрид, Нинин жених. Если увидишь ее, расскажи, ладно?
   Мне очень хотелось, чтоб Нинка узнала об этой драке. Я ду
   -- 131 -мал: вот, если чудом встретимся когда-нибудь, дам ей потрогать мои героические шрамы. Через двенадцать лет встретились, дал потрогать -- но большого впечатления они на нее не произвели... Забавно, что Юлику в его первом лагере кто-то из "очевидцев" сообщил: твоего кирюху на Пресне зарезали.