Страница:
Молодой еврей-патриот испугался: в Политбюро, подумал он, просто не знают, какой мутный поток хлынул в приоткрытую ими щелку. Так ведь и до погромов может дойти! Надо им объяснить.
Он достаточно долго жил на свете -- на нашем, советском свете, чтобы понимать: письмо до высокого адресата не дойдет, завязнет в бюрократическом болоте. И он стал писать письма в поддержку Лидии Тимашук. Писал от имени старых пролетариев, комсомольцев, тружеников колхозных полей: "Правильно, тов. Лидия! Мало их Гитлер поубивал..." или "Эта нация самая вредная, всех их надо повесить на одном суку...". И еще: "Жиды злейший враг русского народа, их надо истреблять, как тараканов!".
Сегодня, в 94-м году, эти тексты кажутся цитатами из газеты "Пульс Тушина" и никого удивить не могут. Но тогда они производили впечатление. Хитроумный автор рассчитывал таким приемом открыть глаза партии и правительству. Они прочтут и задумаются: а не перебрали ли мы? Не пора ли дать отбой?
Дальше случилось то, что хорошо описано в романе Ганса Фаллады "Каждый умирает в одиночку". Там гестапо хитрым научным способом выходит на след супружеской пары, рассылавшей из разных районов города антифашистские листовки. Московский еврей пользовался тем же методом, что и берлинские антифашисты, а чекисты -- тем же, что гестаповцы. Сочинителя писем очень быстро засекли, отловили и судили по ст. 58.10 -- за "разжигание национальной розни".
Я написал, что от антисемитизма не страдал, и это правда. Но слышал в бараке такой разговор -- связанный как раз с делом вра
-- 326 -чей-отравителей. Они ведь обвинялись в том, что хотели злодейски умертвить Молотова, Ворошилова и еще кого-то такого же. И вот, обсуждая на нарах эту новость, мои соседи бандеровцы ахали:
-- Чого бажалы зробиты, ворогы!
Казалось бы, нелогично: им бы радоваться, сами, небось, с радостью удавили бы и Молотова, и Ворошилова -- а вот же, ужасались еврейскому злодейству. Мой близкий друг, бандеровский куренной Алексей Брысь уверяет меня, что антисемитизм бандеровцам совершенно чужд. Идеологам и вождям -может быть; но рядовой боец имеет право на собственное мнение.
Кроме украинцев, литовцев, латышей и эстонцев в Минлаге к нам прибавились в больших количествах венгры, немцы и японцы -- смешение языков, как на строительстве вавилонской башни! (Хоть т.Сталин предупреждал, что исторические параллели всегда рискованы, как не вспомнить, что и конец двух великих строек был одинаковым: "ферфалте ди ганце постройке", как говорила моя бабушка). В санчасти Юлик слышал, как немец-шахтёр объяснял врачу, что у него нелады с сердцем:
-- Hertz -- пиздец!
Даже песенки, которые приехали в лагерь с Запада, были разноязычными -по-ученому сказать, "макароническими":
Ком, паненка, шляфен,
Морген -- бутерброд.
Вшистко едно война,
Юберморген тодт.
-- 327 -
(Юлик знал другой вариант:
Ком, паненка, шляфен,
Морген дам часы.
Вшистко едно война -
Скидывай трусы!)
Тут тебе и русский, и немецкий, и польский. Были и чисто польские:
На цментаже вельки кшики:
Пердолён се небощики...
А власовцы привезли и немецкую солдатскую:
Эрсте вохе маргарине,
Цвайте вохе сахарине,
Дритте вохе мармаладе -
Фирте вохе штейт'с нихт граде!
Что пели литовцы, не знаю, хотя в лагерях их было очень много; Воркуту так и называли -- "маленькая Литва". (Думаю, не на много меньше большой.) Не знаю и эстонских песенок, а латышскую -- одну, про петушка, -- запомнил:
Курту теци, курту теци, гайлиту ман?..
Имелись у нас западники и позападнее украинцев, поляков и прибалтов. Самым западным из европейцев был Лен Уинкот, английский
-- 328 -моряк, able seaman -- матрос I-й статьи Королевского флота. Когда-то в начале тридцатых он стал зачинщиком знаменитой забастовки военных моряков в Инвергордоне. Бунт на корабле!.. Но времена были либеральные: вместо того, чтобы повесить бунтовщиков на рее, их списали на берег с волчьим билетом. Друзья-коммунисты переправили Лена в СССР; он работал в ленинградском морском интерклубе, написал рассказ из жизни английских моряков и был принят в Союз Советских Писателей. Женился на русской женщине, но в блокаду она умерла, а Лен наболтал себе срок по ст. 58.10. А может, и не болтал ничего; просто решили убрать иностранца из Ленинграда от греха подальше. (Куда уж дальше -- на Крайний Север). Он был человек с юмором того хорошего сорта, который позволяет смеяться не только над другими, но и над собой. Уинкот говорил, что на вопрос советских анкет: "Бывали ли за границей, и если бывали, то где?" -- он всегда отвечал: "Не был в Новой Зеландии". Он рассказал нам, что однажды здорово надрался в сингапурском клубе иностранных моряков. Пошел пописать, свалился в жолоб и там заснул. Это был Сингапур двадцатых годов, не сегодняшний сверхсовременный, и уборная была вроде общественной советской -- с жолобом вместо писсуаров; и перегоревшую лампочку, как у нас, никто не торопился заменить.
-- Было темно, как у негра в заднице -- рассказывал Лен. -- И всю ночь, всю ночь на меня мочились моряки всех флотов мира!
Он говорил об этом с какой-то даже гордостью. А я позавидовал ему -- не этому именно приключению, в "бананово-лимонном Сингапуре", а тому, сколько интересных стран он повидал.
В 44-м году, незадолго до ареста, Юлик Дунский, Миша Левин и я зашли в коктейль-холл на улице Горького. Его только что открыли, и нам было любопытно. Взяли два коктейля на троих -- на третий не
-- 329 -хватило денег -- попросили три соломинки и сидели, растягивая удовольствие. К нам подсел пьяненький моряк. Рассказал, что он чиф-меканик (почему-то он именно так выразился), плавает на торговых судах по всему миру; вот, только что вернулся из Сингапура... Повернулся ко мне и неожиданно трезвым голосом сказал:
-- А ты, очкарь, никогда не будешь в Сингапуре.
Мы ему завидовали -- как завидовали в Инте Лену Уинкоту. Не сомневались, что пророчество чиф-меканика сбудется. Но вот, я пишу эту страницу хоть и не в Сингапуре, но в Калифорнии; я в гостях у сына и делать здесь нечего, кроме как вспоминать недобрые старые времена. И жалеть, что Юлик не дожил до новых...
Вторым иностранным моряком, ставшим на якорь в Инте, был капитан Эрнандес -- маленький, тихий, похожий на загорелого еврея. Когда республиканцы проиграли гражданскую войну, капитан привел свое судно в Одессу. Там женился и прожил лет десять. Но быть иностранцем в Стране Советов -- рискованное занятие; почти всегда оно кончалось лагерем.
Земляк Эрнандеса Педро Санчес-и-Сапеда был как раз из тех испанских детей, которых капитан вывозил со своей родины на родину победившего социализма.
Этих ребят в Москве было много. Москвичи им симпатизировали, старались помочь чем могли. Но шло время, интерес к Испании ослаб, и "испанские дети" -- так их и взрослых называли -- стали рядовыми советскими гражданами, без особых привилегий.
Взрослый Педро Санчес-и-Сапеда пел в хоре театра им.Немировича-Данченко и всё больше тосковал по своей первой родине. Понимая, что по-хорошему его в Испанию не выпустят, он вместе с надежным товарищем, тоже испанским дитятей, решился на авантюру. В каком-то
-- 330 -из южно-американских посольств (кажется в бразильском, но не ручаюсь) нашлись сочувствующие.
Как известно, дипломатических багаж таможенной проверке не подлежит. Кто-то из посольских как раз собирался улетать домой. Ему купили два больших чемодана, кофра; в один запихали Педро, в другой -- его компаньона. В днищах проделали дырочки, чтобы ребята не задохнулись.
С двумя этими чемоданами дипломат отправился в аэропорт. И там выяснилось, что накануне изменился тариф: на оплату тяжелого багажа у дипломата не хватило денег -- нескольких рублей. Взять валютой в кассе побоялись, одолжить советские иностранцу никто не решился. Ему предложили: берите с собой один чемодан, а второй мы отправим завтра, когда ваши привезут деньги.
Так и сделали. Друг улетел, а чемодан с Педро остался. Его поволокли в холодную камеру хранения -- дело было зимой -- и там оставили.
Педро забеспокоился: он замерз, затекли руки-ноги, хотелось есть -- а главное, непонятно было, что происходит. Стараясь согреться, он заворочался; на шум пришел дежурный, чемодан открыли, и всё выяснилось.
В те времена самолеты Аэрофлота летали с промежуточными посадками. Этот не успел долететь даже до Киева, как на борт поступила радиограмма: проверить багаж. В Киеве сняли и второго беглеца... Педро был приятным молодым человеком невысокого роста и с пожизненным испанским акцентом. Петь в хоре это не мешало. Я с ним мало общался: вскоре его куда-то увезли. Хотелось бы узнать, как сложилась его судьба.
Из немцев самым интересным был дневальный нашего барака -- од
-- 331 -ноглазый летчик. И не просто летчик, а -- говорили -- знаменитый ас. В отличие от алексеевского немца-дневального, летчик по-русски говорил -- с акцентом, конечно; немцу от акцента избавиться также трудно, как испанцу.
-- Лейвая зекцья, на завтр-р-рак! -- выкликал он, возникая в дверях с черной пиратской повязкой на глазу. -- Пр-равая зекцья, на завтр-р-рак!..
И с верхних нар прыгал застывший в позе Будды японский полковник. Прыгал, не меняя позы -- просто взлетал в воздух, приземлялся в проходе -- и шагал на завтр-р-рак.
Летчика однажды вызвал к себе другой полковник -- начальник ОЛПа Бородулин. Произошел такой диалог:
-- Говорят, ты Гитлера видел?
-- Видель.
-- Что ж ты его не убил?
-- А ты Шталина видель?
-- Ну, видел.
-- Зачем его не убиль?
И одноглазый ас из кабинета начальника прямиком отправился в бур. Там он, возможно, встретился с еще одним летчиком -- Щировым, Героем Советского Союза. Тот из бура практически не вылезал, поэтому я с ним лично знаком не был, о чем до сих пор жалею.
Лагерный срок Щиров получил за то, что обиделся на Берию. Лаврентию Павловичу приглянулась красивая жена летчика, и ее доставили к нему на дом. Про то, как это делалось, написано и рассказано так много, что нет смысла вдаваться в подробности. Как правило, мужья бериевских наложниц шума не поднимали, а Щиров поднял. Вот и попал в Минлаг. Он и здесь не унимался: о своем деле расска
-- 332 -зывал всем и каждому, а как только в лагерь приезжала очередная комиссия и спрашивала, обходя бараки: "Вопросы есть?" -- Щиров немедленно откликался:
-- Есть. Берию еще не повесили?
Его немедленно отправляли в бур, но ведь и туда время от премени наведывались комиссии с тем же обязательным вопросом. И всякий раз Щиров выскакивал со своим:
-- Есть вопрос! Берию не повесили?
Его били, сажали в карцер, но Герой не поддавался перевоспитанию.
Берию так и не повесили, но расстреляли -- в 1953 г. И Щирова немедленно выпустили из лагеря. Полковник Бородулин захотел побеседовать с ним на прощанье. Спросил:
-- Надеюсь, лично к нам у вас претензий нет? Мы только выполняли свой служебный долг.
-- Претензий у меня нет, -- ответил летчик. -- Но я еще вернусь, и ты мне будешь сапоги целовать.
Этому не суждено было сбыться: Бородулина перевели на Воркуту и там он умер от инфаркта. Рассказывали подробности: какой-то зек не поздоровался с ним, как предписывали лагерные правила ("не доходя пяти шагов остановиться, снять головной убор и приветствовать словами: здравствуйте, гражданин начальник!") Полковник разволновался, стал кричать, топать ногами, и -"Hertz пиздец". Боюсь, что это легенда. Красивой легендой оказался и слух, будто Щиров действительно вернулся на Инту в составе "микояновской тройки" -- разгружать лагерь.*******)
Буром заведовал Владас Костельницкас. Такая же сволочь, как наш Петров, и тоже в прошлом эмведешник. Но внешне -- полная проти
-- 333 -воположность своему каргопольскому коллеге. Литовец, профессорский сын, он обладал вполне интеллигентной наружностью -- был близорук и носил очки с очень толстыми стеклами. Обладал он и тем прекрасным цветом лица -- белая кожа, нежный румянец -- который, по нашему с Юлием наблюдению, бывает только у ангелов или у людей, не знающих угрызений совести (за отсутствием таковой). Костельницкас ангелом не был: с садистическим удовольствием заливал пол в камерах бура ледяной водой -- чтоб сидели на нарах, поджав ноги; по малейшему поводу надевал на своих подопечных наручники, избивал. При этом всегда пребывал в превосходнейшем расположении духа: по деревянным тротуарам ОЛПа ходил приплясывая и аккомпанируя себе на воображаемой губной гармошке. Срок у него был небольшой -- три года, но и их Владасу досидеть не удалось: его зарезали. Подозреваю, что земляки; литовцы, как и бандеровцы, к минлаговским временам превратились в серьезную и хорошо организованную силу, можно даже сказать -- в тайную армию.
Собрав весь ОЛП в столовой, Бородулин произнес гневную речь:
-- Враги убили советского офицера Костельницкаса. Не пройдет! Мы найдем убийц и сурово накажем!
Стоявший рядом со мной зек негромко сказал:
-- Хуй вы найдете.
Так и вышло. Меня всегда удивляло: почему в большом многомиллионном городе убийц ухитряются найти, а на лагпункте не могут. Здесь ведь, в наглухо запертой зоне, всего четыре тысячи человек. Может, не очень-то и искали -- ну, одним зеком больше, одним меньше... Почти все лагерные убийства в Минлаге остались нераскрытыми.
Блатные убивали по-старому -- работая на публику. Так зарубили нарядчика, ссученного вора по кличке Рябый: за ним "давно ходил
-- 334 -колун", т.е., он был приговорен воровской сходкой.
Сашка Переплетчиков рассказывал: он колол дрова возле барака; к нему подошли двое и попросили на минутку топор. Он дал, хотя понимал что вряд ли топор понадобился им для хозяйственных нужд. Минут через двадцать обоих провели мимо Сашки в наручниках. Один крикнул:
-- Сашок, сходи возьми топор.
-- Где?
-- В черепе у Рябого.
Рябый отдыхал у себя в кабине, когда вошли эти двое. Один занес над его головой топор, другой тронул за плечо: "по соникам" убивать не полагалось. Рябый приоткрыл глаза. Этого было достаточно для соблюдения формальностей. И исполнитель приговора, не дожидаясь, пока нарядчик сообразит, что к чему, рубанул его по черепу. После этого они пошли на вахту и, как требовал ритуал, сказали:
-- Уберите труп!
Обычно такие дела поручались молодым ворам долгосрочникам. Двадцать три года сидеть или двадцать пять -- большой разницы нет. Зато -- какая заслуга перед преступным миром! (Смертная казнь в те годы уголовным кодексом не предусматривалась; чтобы припугнуть блатных, пришлось ввести специальным указом высшую меру наказания за "лагерный бандитизм". Потом-то узаконили "вышку" и за другие преступления).
Бандеровцы и литовцы убивали стукачей по-другому, показуха им была не нужна. Втроем или вчетвером подстерегали приговоренного в темном местечке и поднимали на ножи. Так было с Костельницкасом, так было и с Лукиновым, начальником колонны шахты-9.
Этот мерзкий тип сидел с незапамятных времен (в формуляре
-- 335 -стояло: "троцкист") и знал все лагерные подлости. Однажды зашел в барак с перевязанным горлом, жалобно просипел:
-- Ребятки, нет ли у кого стрептоцида, красненького? Ангина у меня.
Кто-то кинулся к тумбочке:
-- У меня есть!
Тогда Лукинов сорвал повязку и торжествующе закричал:
-- Теперь понятно, кто у меня красным на снег ссыт! С крыльца... Десять суток ШИЗО!
В угоду начальству он изобретал ненужные режимные строгости -- как мог, портил людям жизнь. Убили Лукинова за неделю до освобождения; уже жена успела приехать -- хотела встретить у ворот после долгой разлуки...
Совсем другого склада человек был Костя Рябчевский, начальник колонны шахты 13/14. На этом посту он сменил хорошего парня Макара Дарманяна, футболиста из Одессы. Рябчевского представил колонне сам Бородулин такими словами:
-- Дарманян вас распустил. Теперь начальником будет серьезный человек, он наведет порядок!
Порядок Костя навел быстро: у него был большой опыт руководящей работы.
В плен к финнам он попал капитан-лейтенантом Балтийского флота. Пошел к ним на службу -- не морскую -- и за особые заслуги был передан немцам. Он сам похвалялся:
-- Я воевал с коммунизмом на двух континентах, в Европе и в Африке.
(В Африку Рябчевский бежал после поражения немцев; вступил во французский Иностранный Легион и стал служить четвертым по счету хозяевам).
-- 336 -
Из Африки в Коми АССР он переехал по причине романтической: в России у Кости была любимая женщина. И он вернулся к ней -- под чужим именем. Но и эмгебешники ели хлеб не даром: разнюхали, кто он такой, дали срок и отправили в Минлаг. Своей женщине он и здесь оставался верен. "Обжимал" зеков из своей колонны (т.е., брал взятки продуктами из посылок) и умудрялся через вольных отправлять посылки ей.
Чем-то Рябчевский сильно обидел Сашку Переплетчикова, и тот не раз божился: гад человек буду, я Костю работну начисто!
Как-то раз мы втроем -- Сашка, Юлик и я -- сидели в сушилке барака и гадали, чем бы открыть банку тушонки: Сашка только что получил "бердыч". В сушилку заглянул Костя -- он делал обход своих владений. Увидел Сашку с банкой в руках, понял суть проблемы и вытащил из-за голенища большой нож, вроде финки. Протянул его Сашкекак воспитанный человек, наборной ручкой вперед:
-- Нож ищешь? На, Саша. Открывай.
А презрительно сощуренные глаза говорили другое: "Ты же, тварь, хлестался, что работнешь меня?.. На, делай!" Он стоял, чуть наклонившись вперед -- рослый, плечистый, с квадратным по-офицерски выбритым черепом -- и ждал. Сашка открыл банку, вытер нож о брючину и отдал владельцу. Даже пробормотал смущенно:
-- Спасибо, Костя.
Такой был Костя Рябчевский. Имел душок. И Сашка был не трус, но конечно же, он не собирался никого убивать -- просто играл в блатного. Романтик...
С Лукиновым, при всём несходстве, Костя приятельствовал. Помню, сидели они в столовой и лениво наблюдали за репетицией местной
-- 337 -самодеятельности. Пел Печковский, отбивал чечетку Лен Уинкот, загримированный под негра. Лукинов сказал:
-- Может, и мы чего-нибудь покажем? А, Костя?
-- Ну, давай. Покажем, как вешают.
Такие были у них шутки. Рябчевского тоже пытались зарубить, но неудачно -- удар оказался слаб. И сразу родилась легенда: хитромудрый Рябчевский носит под казенной шапкой другую, стальную -- вроде тюбетейки. (Если бы знали терминологию оружейников, сказали бы: мисюрку, наплешник...)
Летом 49 года произошло приятное событие: на третий ОЛП с очередным этапом пришли двое, с которыми я подружился на Алексеевке: Женя Высоцкий и Жора Быстров.
Жорина история стоит того, чтоб на ней задержаться. До войны он жил в Пскове, учился в институте, был физкультурником и даже победителем какой-то всесоюзной военно-спортивной игры. В ее комплекс входило и ГТО -- "Готов к труду и обороне", и "Ворошиловский стрелок", и ориентировка -- всё на свете.
Когда началась война и фронт оказался совсем близко, в городе стали формировать из спортсменов истребительный отряд для борьбы с немецкими диверсантами. Жора, естественно, записался одним из первых. Но в последний момент его вызвали в военкомат; там Жору ждал энкаведешник в штатском. Поздоровался за руку, назвал Георгием Илларионовичем и объяснил: в истребительный отряд идти не надо. Жора останется в городе и предложит свои услуги немцам. Отец Быстрова, большой железнодорожный начальник, был арестован, как враг народа. Это, по словам чекиста, было сейчас большим плюсом: немцы проникнутся к Жоре доверием. Тем более, что внешность очень подходящая, арийская: рыжие волосы, рост под метр девяносто. А дальше -надо
-- 338 -стать для них своим человеком, пойти на службу в полицию, в жандармерию, на худой конец, в армию. И работать на нашу разведку. Ведь вы советский человек?..
Жора сказал, что да, и всё пошло по чекистскому плану. Через полгода он уже преподавал рукопашный бой в школе диверсантов в эльзасском городе Конфлансе (Жора произносил его название на немецкий манер: Конфлянц). От него я получил некоторые разъяснения по поводу власовцев. Это материя сложная; скажу только, что наша пропаганда называла власовцами всех русских, согласившихся воевать на стороне немцев, а это не точно. Кроме собственно власовских частей (до армии они по количеству не дотягивали), были еще вкрапления в воинские части вермахта. И всюду -- в т.ч. и среди настоящих власовцев -- публика была очень неоднородная: идейные бойцы с коммунизмом, карьеристы, а чаше всего -- бедолаги, попавшие в плен, наголодавшиеся и голодом загнанные в чужую армию.
Рассказывали и такое: военнопленных заводили в баню, всю одежду отправляли на прожарку -- а обратно не возвращали. Помывшимся предлагали надеть серо-зеленую немецкую форму (а иногда -- черную, не то голландскую, не то из какой-то прибалтийской республики). Надевай чужую форму или гуляй голышом... Не знаю, так ли было -- но чувствую, что очень похоже на правду.
Жора Быстров предателем себя, понятно, не считал: он выполнял задание, совершал, можно сказать, подвиг разведчика. После капитуляции немцев явился к советскому командованию и рассказал свою историю. Жору обласкали; долго выдаивали сведения о всех частях, где он успел послужить, а когда он выложил всё, что знал, арестовали и осудили на десять лет по ст. 58.1б -- измена Родине.
В лагере ему пришлось очень тяжело: куда эвакуировались его
-- 339 -мать и брат, он не знал, посылок ждать было не от кого. Несколько раз он совсем доходил -- но кое-как выкарабкался: на Алексеевке ему очень помог Женя Высоцкий. Жорка относился к нему с молчаливым обожанием. Он и вообще был не болтлив, сдержан -- но с чувством юмора у Георгия Илларионовича обстояло хорошо. Так же, как у Евгения Ивановича. Про то, что Женя был отличный рассказчик, я уже упоминал. Рассказы у него были на любой вкус -- и жутковатые, и весёлые (хотя, как правило и они кончались не очень весело для главного героя).
Он рассказывал, например, про сослуживца своего отца, большого подхалима. На дне рождения Высоцкого-старшего, директора военного завода, этот сослуживец произнес тост:
-- Кто у нас был Ленин? Теоретик. А кто у нас Сталин? Практик. А вы, товарищ Высоцкий -- вы у нас и теоретик, и практик!
Год был неподходящий -- тридцать седьмой. Подхалима посадили. Немного погодя посадили и старшего Высоцкого, а потом и младшего.
На следствии Женя держался молодцом, ни в чем не признавался -- да и не в чем было. Следователь орал на него, материл, но не слишком жал. Может, жалел? Жене было тогда семнадцать лет.
Однажды его вызвали на допрос. В кабинете, кроме его следователя, было еще четверо. У троих в руках резиновые дубинки, у одного -- отломанная от стула ножка.
-- Вот он, Высоцкий, -- объявил его следователь. -- Не сознаётся, гадёныш.
-- Сознается, -- сказал чужой следователь и поиграл дубинкой.
-- Спорим, не сознается! -- азартно крикнул "свой". -- А, Высоцкий?.. Говори, писал троцкистские листовки?!
-- Не писал.
-- 340 -
-- Ну вот. Что я сказал?
-- Сознается, -- заорали чужие, и двинулись на Женю, размахивая дубинками. -- Говори -- писал?
-- Не сознавайся, -- приказал свой.
-- Не писал. -- Женя стал пятиться в угол.
-- Сознавайся!
-- Не сознавайся!
Концы дубинок прижали парнишку к стене; тот, что был с ножкой от стула, замахнулся. Женя зажмурил глаза и отчаянно крикнул:
-- Не писал!
Раздался хохот. Дубинки полетели на пол.
-- Молодец, Высоцкий, -- удовлетворенно сказал Женин следователь. -Ладно, иди пока.
Женя говорил, с него семь потов сошло. Вернулся в камеру, зная: свое он так и так получит...
Юлику и Женя и Жорка сразу понравились. После работы мы собирались у него в каморке (он там не ночевал, только обрабатывал шахтстроевские наряды). Его помощником был эстонец по фамилии Нымм; при нем мы болтали, не стесняясь -- эстонцы народ надежный. Еще одним членом компании стал электрослесарь Борька Печенёв, горьковчанин. Этот тоже был начинен всевозможными историями. Он и предложил: а давайте устроим конкурс -- пускай каждый напишет рассказ на лагерную тему. Жора Быстров отказался писать, а остальные решили: почему не попробовать? Бумага была под рукой, сели писать.
Рассказики получились короткие. К нашему удивлению, Женины истории, которые он рассказывал просто артистически, на бумаге превратились в вялое школьное сочинение. Борькино произведение тоже не блистало -- как и мое. Победу единогласно присудили Юлику.
-- 341 -
Нас с ним позабавил ряд совпадений. Он писал от первого лица, лирическим героем сделав вора, -- и я тоже. У него была любовь и измена -- у меня тоже. У него карточная игра -- и у меня. У него герой убивал возлюбленную... Вот тут было расхождение. Мой только пришел с топором к ней, спящей -- и пожалел. Порубил все шмотки, которые дарил -- так у блатных было заведено, -- и тем дело кончилось. Оно и естественно: у Юлика главным действующим лицом был решительный и жестокий сука, а у меня -- довольно жалкий полуцвет. Из моего рассказика я запомнил только одну фразу: "Но нам сказали, что вы рецидив и к амнистии не принадлежите". А у Юлика ... Короче, в воскресенье мы сели вдвоем сочинять второй вариант его истории. Совсем как в самом начале нашего соавторства, когда сочиняли в восьмом классе пародию на "Дети капитана Гранта".
Получился довольно длинный рассказ, почти повесть -- "Лучший из них".
Примечания автора:
*) Игорь стал в войну корреспондентом армейской газеты. Надел офицерские погоны, вступил, скорей всего, в партию -- но вот ведь, не побоялся написать мне в мой первый лагерь прекрасное письмо, полное тревоги и сочувствия. Писал, что ни одной минуты не верит в нашу виновность, спрашивал, не надо ли чего прислать? Я не ответил и просил маму объяснить Игорю, что незачем ему рисковать, больше писать не надо... Еще одно письмо я тогда же, в 45 году, получил от вгиковки, очень милой девочки Вали Ерохиной (потом она вышла замуж и стала Яковлевой). Она писала о себе, о новых подругах,
Он достаточно долго жил на свете -- на нашем, советском свете, чтобы понимать: письмо до высокого адресата не дойдет, завязнет в бюрократическом болоте. И он стал писать письма в поддержку Лидии Тимашук. Писал от имени старых пролетариев, комсомольцев, тружеников колхозных полей: "Правильно, тов. Лидия! Мало их Гитлер поубивал..." или "Эта нация самая вредная, всех их надо повесить на одном суку...". И еще: "Жиды злейший враг русского народа, их надо истреблять, как тараканов!".
Сегодня, в 94-м году, эти тексты кажутся цитатами из газеты "Пульс Тушина" и никого удивить не могут. Но тогда они производили впечатление. Хитроумный автор рассчитывал таким приемом открыть глаза партии и правительству. Они прочтут и задумаются: а не перебрали ли мы? Не пора ли дать отбой?
Дальше случилось то, что хорошо описано в романе Ганса Фаллады "Каждый умирает в одиночку". Там гестапо хитрым научным способом выходит на след супружеской пары, рассылавшей из разных районов города антифашистские листовки. Московский еврей пользовался тем же методом, что и берлинские антифашисты, а чекисты -- тем же, что гестаповцы. Сочинителя писем очень быстро засекли, отловили и судили по ст. 58.10 -- за "разжигание национальной розни".
Я написал, что от антисемитизма не страдал, и это правда. Но слышал в бараке такой разговор -- связанный как раз с делом вра
-- 326 -чей-отравителей. Они ведь обвинялись в том, что хотели злодейски умертвить Молотова, Ворошилова и еще кого-то такого же. И вот, обсуждая на нарах эту новость, мои соседи бандеровцы ахали:
-- Чого бажалы зробиты, ворогы!
Казалось бы, нелогично: им бы радоваться, сами, небось, с радостью удавили бы и Молотова, и Ворошилова -- а вот же, ужасались еврейскому злодейству. Мой близкий друг, бандеровский куренной Алексей Брысь уверяет меня, что антисемитизм бандеровцам совершенно чужд. Идеологам и вождям -может быть; но рядовой боец имеет право на собственное мнение.
Кроме украинцев, литовцев, латышей и эстонцев в Минлаге к нам прибавились в больших количествах венгры, немцы и японцы -- смешение языков, как на строительстве вавилонской башни! (Хоть т.Сталин предупреждал, что исторические параллели всегда рискованы, как не вспомнить, что и конец двух великих строек был одинаковым: "ферфалте ди ганце постройке", как говорила моя бабушка). В санчасти Юлик слышал, как немец-шахтёр объяснял врачу, что у него нелады с сердцем:
-- Hertz -- пиздец!
Даже песенки, которые приехали в лагерь с Запада, были разноязычными -по-ученому сказать, "макароническими":
Ком, паненка, шляфен,
Морген -- бутерброд.
Вшистко едно война,
Юберморген тодт.
-- 327 -
(Юлик знал другой вариант:
Ком, паненка, шляфен,
Морген дам часы.
Вшистко едно война -
Скидывай трусы!)
Тут тебе и русский, и немецкий, и польский. Были и чисто польские:
На цментаже вельки кшики:
Пердолён се небощики...
А власовцы привезли и немецкую солдатскую:
Эрсте вохе маргарине,
Цвайте вохе сахарине,
Дритте вохе мармаладе -
Фирте вохе штейт'с нихт граде!
Что пели литовцы, не знаю, хотя в лагерях их было очень много; Воркуту так и называли -- "маленькая Литва". (Думаю, не на много меньше большой.) Не знаю и эстонских песенок, а латышскую -- одну, про петушка, -- запомнил:
Курту теци, курту теци, гайлиту ман?..
Имелись у нас западники и позападнее украинцев, поляков и прибалтов. Самым западным из европейцев был Лен Уинкот, английский
-- 328 -моряк, able seaman -- матрос I-й статьи Королевского флота. Когда-то в начале тридцатых он стал зачинщиком знаменитой забастовки военных моряков в Инвергордоне. Бунт на корабле!.. Но времена были либеральные: вместо того, чтобы повесить бунтовщиков на рее, их списали на берег с волчьим билетом. Друзья-коммунисты переправили Лена в СССР; он работал в ленинградском морском интерклубе, написал рассказ из жизни английских моряков и был принят в Союз Советских Писателей. Женился на русской женщине, но в блокаду она умерла, а Лен наболтал себе срок по ст. 58.10. А может, и не болтал ничего; просто решили убрать иностранца из Ленинграда от греха подальше. (Куда уж дальше -- на Крайний Север). Он был человек с юмором того хорошего сорта, который позволяет смеяться не только над другими, но и над собой. Уинкот говорил, что на вопрос советских анкет: "Бывали ли за границей, и если бывали, то где?" -- он всегда отвечал: "Не был в Новой Зеландии". Он рассказал нам, что однажды здорово надрался в сингапурском клубе иностранных моряков. Пошел пописать, свалился в жолоб и там заснул. Это был Сингапур двадцатых годов, не сегодняшний сверхсовременный, и уборная была вроде общественной советской -- с жолобом вместо писсуаров; и перегоревшую лампочку, как у нас, никто не торопился заменить.
-- Было темно, как у негра в заднице -- рассказывал Лен. -- И всю ночь, всю ночь на меня мочились моряки всех флотов мира!
Он говорил об этом с какой-то даже гордостью. А я позавидовал ему -- не этому именно приключению, в "бананово-лимонном Сингапуре", а тому, сколько интересных стран он повидал.
В 44-м году, незадолго до ареста, Юлик Дунский, Миша Левин и я зашли в коктейль-холл на улице Горького. Его только что открыли, и нам было любопытно. Взяли два коктейля на троих -- на третий не
-- 329 -хватило денег -- попросили три соломинки и сидели, растягивая удовольствие. К нам подсел пьяненький моряк. Рассказал, что он чиф-меканик (почему-то он именно так выразился), плавает на торговых судах по всему миру; вот, только что вернулся из Сингапура... Повернулся ко мне и неожиданно трезвым голосом сказал:
-- А ты, очкарь, никогда не будешь в Сингапуре.
Мы ему завидовали -- как завидовали в Инте Лену Уинкоту. Не сомневались, что пророчество чиф-меканика сбудется. Но вот, я пишу эту страницу хоть и не в Сингапуре, но в Калифорнии; я в гостях у сына и делать здесь нечего, кроме как вспоминать недобрые старые времена. И жалеть, что Юлик не дожил до новых...
Вторым иностранным моряком, ставшим на якорь в Инте, был капитан Эрнандес -- маленький, тихий, похожий на загорелого еврея. Когда республиканцы проиграли гражданскую войну, капитан привел свое судно в Одессу. Там женился и прожил лет десять. Но быть иностранцем в Стране Советов -- рискованное занятие; почти всегда оно кончалось лагерем.
Земляк Эрнандеса Педро Санчес-и-Сапеда был как раз из тех испанских детей, которых капитан вывозил со своей родины на родину победившего социализма.
Этих ребят в Москве было много. Москвичи им симпатизировали, старались помочь чем могли. Но шло время, интерес к Испании ослаб, и "испанские дети" -- так их и взрослых называли -- стали рядовыми советскими гражданами, без особых привилегий.
Взрослый Педро Санчес-и-Сапеда пел в хоре театра им.Немировича-Данченко и всё больше тосковал по своей первой родине. Понимая, что по-хорошему его в Испанию не выпустят, он вместе с надежным товарищем, тоже испанским дитятей, решился на авантюру. В каком-то
-- 330 -из южно-американских посольств (кажется в бразильском, но не ручаюсь) нашлись сочувствующие.
Как известно, дипломатических багаж таможенной проверке не подлежит. Кто-то из посольских как раз собирался улетать домой. Ему купили два больших чемодана, кофра; в один запихали Педро, в другой -- его компаньона. В днищах проделали дырочки, чтобы ребята не задохнулись.
С двумя этими чемоданами дипломат отправился в аэропорт. И там выяснилось, что накануне изменился тариф: на оплату тяжелого багажа у дипломата не хватило денег -- нескольких рублей. Взять валютой в кассе побоялись, одолжить советские иностранцу никто не решился. Ему предложили: берите с собой один чемодан, а второй мы отправим завтра, когда ваши привезут деньги.
Так и сделали. Друг улетел, а чемодан с Педро остался. Его поволокли в холодную камеру хранения -- дело было зимой -- и там оставили.
Педро забеспокоился: он замерз, затекли руки-ноги, хотелось есть -- а главное, непонятно было, что происходит. Стараясь согреться, он заворочался; на шум пришел дежурный, чемодан открыли, и всё выяснилось.
В те времена самолеты Аэрофлота летали с промежуточными посадками. Этот не успел долететь даже до Киева, как на борт поступила радиограмма: проверить багаж. В Киеве сняли и второго беглеца... Педро был приятным молодым человеком невысокого роста и с пожизненным испанским акцентом. Петь в хоре это не мешало. Я с ним мало общался: вскоре его куда-то увезли. Хотелось бы узнать, как сложилась его судьба.
Из немцев самым интересным был дневальный нашего барака -- од
-- 331 -ноглазый летчик. И не просто летчик, а -- говорили -- знаменитый ас. В отличие от алексеевского немца-дневального, летчик по-русски говорил -- с акцентом, конечно; немцу от акцента избавиться также трудно, как испанцу.
-- Лейвая зекцья, на завтр-р-рак! -- выкликал он, возникая в дверях с черной пиратской повязкой на глазу. -- Пр-равая зекцья, на завтр-р-рак!..
И с верхних нар прыгал застывший в позе Будды японский полковник. Прыгал, не меняя позы -- просто взлетал в воздух, приземлялся в проходе -- и шагал на завтр-р-рак.
Летчика однажды вызвал к себе другой полковник -- начальник ОЛПа Бородулин. Произошел такой диалог:
-- Говорят, ты Гитлера видел?
-- Видель.
-- Что ж ты его не убил?
-- А ты Шталина видель?
-- Ну, видел.
-- Зачем его не убиль?
И одноглазый ас из кабинета начальника прямиком отправился в бур. Там он, возможно, встретился с еще одним летчиком -- Щировым, Героем Советского Союза. Тот из бура практически не вылезал, поэтому я с ним лично знаком не был, о чем до сих пор жалею.
Лагерный срок Щиров получил за то, что обиделся на Берию. Лаврентию Павловичу приглянулась красивая жена летчика, и ее доставили к нему на дом. Про то, как это делалось, написано и рассказано так много, что нет смысла вдаваться в подробности. Как правило, мужья бериевских наложниц шума не поднимали, а Щиров поднял. Вот и попал в Минлаг. Он и здесь не унимался: о своем деле расска
-- 332 -зывал всем и каждому, а как только в лагерь приезжала очередная комиссия и спрашивала, обходя бараки: "Вопросы есть?" -- Щиров немедленно откликался:
-- Есть. Берию еще не повесили?
Его немедленно отправляли в бур, но ведь и туда время от премени наведывались комиссии с тем же обязательным вопросом. И всякий раз Щиров выскакивал со своим:
-- Есть вопрос! Берию не повесили?
Его били, сажали в карцер, но Герой не поддавался перевоспитанию.
Берию так и не повесили, но расстреляли -- в 1953 г. И Щирова немедленно выпустили из лагеря. Полковник Бородулин захотел побеседовать с ним на прощанье. Спросил:
-- Надеюсь, лично к нам у вас претензий нет? Мы только выполняли свой служебный долг.
-- Претензий у меня нет, -- ответил летчик. -- Но я еще вернусь, и ты мне будешь сапоги целовать.
Этому не суждено было сбыться: Бородулина перевели на Воркуту и там он умер от инфаркта. Рассказывали подробности: какой-то зек не поздоровался с ним, как предписывали лагерные правила ("не доходя пяти шагов остановиться, снять головной убор и приветствовать словами: здравствуйте, гражданин начальник!") Полковник разволновался, стал кричать, топать ногами, и -"Hertz пиздец". Боюсь, что это легенда. Красивой легендой оказался и слух, будто Щиров действительно вернулся на Инту в составе "микояновской тройки" -- разгружать лагерь.*******)
Буром заведовал Владас Костельницкас. Такая же сволочь, как наш Петров, и тоже в прошлом эмведешник. Но внешне -- полная проти
-- 333 -воположность своему каргопольскому коллеге. Литовец, профессорский сын, он обладал вполне интеллигентной наружностью -- был близорук и носил очки с очень толстыми стеклами. Обладал он и тем прекрасным цветом лица -- белая кожа, нежный румянец -- который, по нашему с Юлием наблюдению, бывает только у ангелов или у людей, не знающих угрызений совести (за отсутствием таковой). Костельницкас ангелом не был: с садистическим удовольствием заливал пол в камерах бура ледяной водой -- чтоб сидели на нарах, поджав ноги; по малейшему поводу надевал на своих подопечных наручники, избивал. При этом всегда пребывал в превосходнейшем расположении духа: по деревянным тротуарам ОЛПа ходил приплясывая и аккомпанируя себе на воображаемой губной гармошке. Срок у него был небольшой -- три года, но и их Владасу досидеть не удалось: его зарезали. Подозреваю, что земляки; литовцы, как и бандеровцы, к минлаговским временам превратились в серьезную и хорошо организованную силу, можно даже сказать -- в тайную армию.
Собрав весь ОЛП в столовой, Бородулин произнес гневную речь:
-- Враги убили советского офицера Костельницкаса. Не пройдет! Мы найдем убийц и сурово накажем!
Стоявший рядом со мной зек негромко сказал:
-- Хуй вы найдете.
Так и вышло. Меня всегда удивляло: почему в большом многомиллионном городе убийц ухитряются найти, а на лагпункте не могут. Здесь ведь, в наглухо запертой зоне, всего четыре тысячи человек. Может, не очень-то и искали -- ну, одним зеком больше, одним меньше... Почти все лагерные убийства в Минлаге остались нераскрытыми.
Блатные убивали по-старому -- работая на публику. Так зарубили нарядчика, ссученного вора по кличке Рябый: за ним "давно ходил
-- 334 -колун", т.е., он был приговорен воровской сходкой.
Сашка Переплетчиков рассказывал: он колол дрова возле барака; к нему подошли двое и попросили на минутку топор. Он дал, хотя понимал что вряд ли топор понадобился им для хозяйственных нужд. Минут через двадцать обоих провели мимо Сашки в наручниках. Один крикнул:
-- Сашок, сходи возьми топор.
-- Где?
-- В черепе у Рябого.
Рябый отдыхал у себя в кабине, когда вошли эти двое. Один занес над его головой топор, другой тронул за плечо: "по соникам" убивать не полагалось. Рябый приоткрыл глаза. Этого было достаточно для соблюдения формальностей. И исполнитель приговора, не дожидаясь, пока нарядчик сообразит, что к чему, рубанул его по черепу. После этого они пошли на вахту и, как требовал ритуал, сказали:
-- Уберите труп!
Обычно такие дела поручались молодым ворам долгосрочникам. Двадцать три года сидеть или двадцать пять -- большой разницы нет. Зато -- какая заслуга перед преступным миром! (Смертная казнь в те годы уголовным кодексом не предусматривалась; чтобы припугнуть блатных, пришлось ввести специальным указом высшую меру наказания за "лагерный бандитизм". Потом-то узаконили "вышку" и за другие преступления).
Бандеровцы и литовцы убивали стукачей по-другому, показуха им была не нужна. Втроем или вчетвером подстерегали приговоренного в темном местечке и поднимали на ножи. Так было с Костельницкасом, так было и с Лукиновым, начальником колонны шахты-9.
Этот мерзкий тип сидел с незапамятных времен (в формуляре
-- 335 -стояло: "троцкист") и знал все лагерные подлости. Однажды зашел в барак с перевязанным горлом, жалобно просипел:
-- Ребятки, нет ли у кого стрептоцида, красненького? Ангина у меня.
Кто-то кинулся к тумбочке:
-- У меня есть!
Тогда Лукинов сорвал повязку и торжествующе закричал:
-- Теперь понятно, кто у меня красным на снег ссыт! С крыльца... Десять суток ШИЗО!
В угоду начальству он изобретал ненужные режимные строгости -- как мог, портил людям жизнь. Убили Лукинова за неделю до освобождения; уже жена успела приехать -- хотела встретить у ворот после долгой разлуки...
Совсем другого склада человек был Костя Рябчевский, начальник колонны шахты 13/14. На этом посту он сменил хорошего парня Макара Дарманяна, футболиста из Одессы. Рябчевского представил колонне сам Бородулин такими словами:
-- Дарманян вас распустил. Теперь начальником будет серьезный человек, он наведет порядок!
Порядок Костя навел быстро: у него был большой опыт руководящей работы.
В плен к финнам он попал капитан-лейтенантом Балтийского флота. Пошел к ним на службу -- не морскую -- и за особые заслуги был передан немцам. Он сам похвалялся:
-- Я воевал с коммунизмом на двух континентах, в Европе и в Африке.
(В Африку Рябчевский бежал после поражения немцев; вступил во французский Иностранный Легион и стал служить четвертым по счету хозяевам).
-- 336 -
Из Африки в Коми АССР он переехал по причине романтической: в России у Кости была любимая женщина. И он вернулся к ней -- под чужим именем. Но и эмгебешники ели хлеб не даром: разнюхали, кто он такой, дали срок и отправили в Минлаг. Своей женщине он и здесь оставался верен. "Обжимал" зеков из своей колонны (т.е., брал взятки продуктами из посылок) и умудрялся через вольных отправлять посылки ей.
Чем-то Рябчевский сильно обидел Сашку Переплетчикова, и тот не раз божился: гад человек буду, я Костю работну начисто!
Как-то раз мы втроем -- Сашка, Юлик и я -- сидели в сушилке барака и гадали, чем бы открыть банку тушонки: Сашка только что получил "бердыч". В сушилку заглянул Костя -- он делал обход своих владений. Увидел Сашку с банкой в руках, понял суть проблемы и вытащил из-за голенища большой нож, вроде финки. Протянул его Сашкекак воспитанный человек, наборной ручкой вперед:
-- Нож ищешь? На, Саша. Открывай.
А презрительно сощуренные глаза говорили другое: "Ты же, тварь, хлестался, что работнешь меня?.. На, делай!" Он стоял, чуть наклонившись вперед -- рослый, плечистый, с квадратным по-офицерски выбритым черепом -- и ждал. Сашка открыл банку, вытер нож о брючину и отдал владельцу. Даже пробормотал смущенно:
-- Спасибо, Костя.
Такой был Костя Рябчевский. Имел душок. И Сашка был не трус, но конечно же, он не собирался никого убивать -- просто играл в блатного. Романтик...
С Лукиновым, при всём несходстве, Костя приятельствовал. Помню, сидели они в столовой и лениво наблюдали за репетицией местной
-- 337 -самодеятельности. Пел Печковский, отбивал чечетку Лен Уинкот, загримированный под негра. Лукинов сказал:
-- Может, и мы чего-нибудь покажем? А, Костя?
-- Ну, давай. Покажем, как вешают.
Такие были у них шутки. Рябчевского тоже пытались зарубить, но неудачно -- удар оказался слаб. И сразу родилась легенда: хитромудрый Рябчевский носит под казенной шапкой другую, стальную -- вроде тюбетейки. (Если бы знали терминологию оружейников, сказали бы: мисюрку, наплешник...)
Летом 49 года произошло приятное событие: на третий ОЛП с очередным этапом пришли двое, с которыми я подружился на Алексеевке: Женя Высоцкий и Жора Быстров.
Жорина история стоит того, чтоб на ней задержаться. До войны он жил в Пскове, учился в институте, был физкультурником и даже победителем какой-то всесоюзной военно-спортивной игры. В ее комплекс входило и ГТО -- "Готов к труду и обороне", и "Ворошиловский стрелок", и ориентировка -- всё на свете.
Когда началась война и фронт оказался совсем близко, в городе стали формировать из спортсменов истребительный отряд для борьбы с немецкими диверсантами. Жора, естественно, записался одним из первых. Но в последний момент его вызвали в военкомат; там Жору ждал энкаведешник в штатском. Поздоровался за руку, назвал Георгием Илларионовичем и объяснил: в истребительный отряд идти не надо. Жора останется в городе и предложит свои услуги немцам. Отец Быстрова, большой железнодорожный начальник, был арестован, как враг народа. Это, по словам чекиста, было сейчас большим плюсом: немцы проникнутся к Жоре доверием. Тем более, что внешность очень подходящая, арийская: рыжие волосы, рост под метр девяносто. А дальше -надо
-- 338 -стать для них своим человеком, пойти на службу в полицию, в жандармерию, на худой конец, в армию. И работать на нашу разведку. Ведь вы советский человек?..
Жора сказал, что да, и всё пошло по чекистскому плану. Через полгода он уже преподавал рукопашный бой в школе диверсантов в эльзасском городе Конфлансе (Жора произносил его название на немецкий манер: Конфлянц). От него я получил некоторые разъяснения по поводу власовцев. Это материя сложная; скажу только, что наша пропаганда называла власовцами всех русских, согласившихся воевать на стороне немцев, а это не точно. Кроме собственно власовских частей (до армии они по количеству не дотягивали), были еще вкрапления в воинские части вермахта. И всюду -- в т.ч. и среди настоящих власовцев -- публика была очень неоднородная: идейные бойцы с коммунизмом, карьеристы, а чаше всего -- бедолаги, попавшие в плен, наголодавшиеся и голодом загнанные в чужую армию.
Рассказывали и такое: военнопленных заводили в баню, всю одежду отправляли на прожарку -- а обратно не возвращали. Помывшимся предлагали надеть серо-зеленую немецкую форму (а иногда -- черную, не то голландскую, не то из какой-то прибалтийской республики). Надевай чужую форму или гуляй голышом... Не знаю, так ли было -- но чувствую, что очень похоже на правду.
Жора Быстров предателем себя, понятно, не считал: он выполнял задание, совершал, можно сказать, подвиг разведчика. После капитуляции немцев явился к советскому командованию и рассказал свою историю. Жору обласкали; долго выдаивали сведения о всех частях, где он успел послужить, а когда он выложил всё, что знал, арестовали и осудили на десять лет по ст. 58.1б -- измена Родине.
В лагере ему пришлось очень тяжело: куда эвакуировались его
-- 339 -мать и брат, он не знал, посылок ждать было не от кого. Несколько раз он совсем доходил -- но кое-как выкарабкался: на Алексеевке ему очень помог Женя Высоцкий. Жорка относился к нему с молчаливым обожанием. Он и вообще был не болтлив, сдержан -- но с чувством юмора у Георгия Илларионовича обстояло хорошо. Так же, как у Евгения Ивановича. Про то, что Женя был отличный рассказчик, я уже упоминал. Рассказы у него были на любой вкус -- и жутковатые, и весёлые (хотя, как правило и они кончались не очень весело для главного героя).
Он рассказывал, например, про сослуживца своего отца, большого подхалима. На дне рождения Высоцкого-старшего, директора военного завода, этот сослуживец произнес тост:
-- Кто у нас был Ленин? Теоретик. А кто у нас Сталин? Практик. А вы, товарищ Высоцкий -- вы у нас и теоретик, и практик!
Год был неподходящий -- тридцать седьмой. Подхалима посадили. Немного погодя посадили и старшего Высоцкого, а потом и младшего.
На следствии Женя держался молодцом, ни в чем не признавался -- да и не в чем было. Следователь орал на него, материл, но не слишком жал. Может, жалел? Жене было тогда семнадцать лет.
Однажды его вызвали на допрос. В кабинете, кроме его следователя, было еще четверо. У троих в руках резиновые дубинки, у одного -- отломанная от стула ножка.
-- Вот он, Высоцкий, -- объявил его следователь. -- Не сознаётся, гадёныш.
-- Сознается, -- сказал чужой следователь и поиграл дубинкой.
-- Спорим, не сознается! -- азартно крикнул "свой". -- А, Высоцкий?.. Говори, писал троцкистские листовки?!
-- Не писал.
-- 340 -
-- Ну вот. Что я сказал?
-- Сознается, -- заорали чужие, и двинулись на Женю, размахивая дубинками. -- Говори -- писал?
-- Не сознавайся, -- приказал свой.
-- Не писал. -- Женя стал пятиться в угол.
-- Сознавайся!
-- Не сознавайся!
Концы дубинок прижали парнишку к стене; тот, что был с ножкой от стула, замахнулся. Женя зажмурил глаза и отчаянно крикнул:
-- Не писал!
Раздался хохот. Дубинки полетели на пол.
-- Молодец, Высоцкий, -- удовлетворенно сказал Женин следователь. -Ладно, иди пока.
Женя говорил, с него семь потов сошло. Вернулся в камеру, зная: свое он так и так получит...
Юлику и Женя и Жорка сразу понравились. После работы мы собирались у него в каморке (он там не ночевал, только обрабатывал шахтстроевские наряды). Его помощником был эстонец по фамилии Нымм; при нем мы болтали, не стесняясь -- эстонцы народ надежный. Еще одним членом компании стал электрослесарь Борька Печенёв, горьковчанин. Этот тоже был начинен всевозможными историями. Он и предложил: а давайте устроим конкурс -- пускай каждый напишет рассказ на лагерную тему. Жора Быстров отказался писать, а остальные решили: почему не попробовать? Бумага была под рукой, сели писать.
Рассказики получились короткие. К нашему удивлению, Женины истории, которые он рассказывал просто артистически, на бумаге превратились в вялое школьное сочинение. Борькино произведение тоже не блистало -- как и мое. Победу единогласно присудили Юлику.
-- 341 -
Нас с ним позабавил ряд совпадений. Он писал от первого лица, лирическим героем сделав вора, -- и я тоже. У него была любовь и измена -- у меня тоже. У него карточная игра -- и у меня. У него герой убивал возлюбленную... Вот тут было расхождение. Мой только пришел с топором к ней, спящей -- и пожалел. Порубил все шмотки, которые дарил -- так у блатных было заведено, -- и тем дело кончилось. Оно и естественно: у Юлика главным действующим лицом был решительный и жестокий сука, а у меня -- довольно жалкий полуцвет. Из моего рассказика я запомнил только одну фразу: "Но нам сказали, что вы рецидив и к амнистии не принадлежите". А у Юлика ... Короче, в воскресенье мы сели вдвоем сочинять второй вариант его истории. Совсем как в самом начале нашего соавторства, когда сочиняли в восьмом классе пародию на "Дети капитана Гранта".
Получился довольно длинный рассказ, почти повесть -- "Лучший из них".
Примечания автора:
*) Игорь стал в войну корреспондентом армейской газеты. Надел офицерские погоны, вступил, скорей всего, в партию -- но вот ведь, не побоялся написать мне в мой первый лагерь прекрасное письмо, полное тревоги и сочувствия. Писал, что ни одной минуты не верит в нашу виновность, спрашивал, не надо ли чего прислать? Я не ответил и просил маму объяснить Игорю, что незачем ему рисковать, больше писать не надо... Еще одно письмо я тогда же, в 45 году, получил от вгиковки, очень милой девочки Вали Ерохиной (потом она вышла замуж и стала Яковлевой). Она писала о себе, о новых подругах,