"Эй, вы, там! - раздалось из динамика. - Давай на берег!"
Из машины вышли двое и смотрели, оставаясь невидимыми.
- А что случилось?! - крикнула Ольга.
- Вылазь, - тебе говорят.
- Я не могу, я не одета!
Афанасий подплыл и, оставаясь по пояс в воде, спросил:
- Что случилось?
- Чего вы здесь делаете?
- Купаемся.
- Это ваша там машина?
Было впечатление, что он говорит с машиной и, как ни старался, разглядеть за слепящими фарами никого не смог.
- Наша.
- Это моя машина! - подплыла Ольга.
- А что вы здесь собрались делать?
- Да мы просто купаемся.
- Да ты иди сюда!
- Зачем?
- Документы покажешь, права.
- Машина моя!
- Ну, иди ты.
- Я не одета.
- Одевайся, русалочка, - и оба рассмеялись.
Афанасий вышел и, обойдя свет фар, увидел две довольные физиономии.
- А че случилось? Мы купаемся, никого не трогаем.
- Куда лопату и мешки дел?
Афанасий поперхнулся от ужаса:
- Какие... мешки?
- Давай документы неси, тебе сказали! - у этого сержанта было красное лицо.
- Там, в бардачке! - крикнула Ольга. - И возьми мое удостоверение.
- Плавай, плавай, русалочка! - гоготнул второй. - А мы пока поищем, и он зажег фонарик, пошел вдоль пруда.
Афанасий схватил куртку и помчался к машине. На все у него ушло минут шесть, и, когда он вернулся, второй все ещё ходил вдоль пруда и шарил по земле фонариком, вот он углубился в лес...
Афанасий подал сержанту права и удостоверение Ольги.
- Старший следователь? - это ты что ли?
- Да, это я! - крикнула Ольга.
- Коля! - позвал сержант. - Давай сюда! Ну, у вас и развлеченьице плавать по ночам.
Коля вышел из чащи, и у Афанасия вырвался вздох облегчения.
- Ну, что тут?
- Да это свои, - сержант подал удостоверение - из прокуратуры.
Коля присвистнул:
- Чего Вас сюда занесло, Ольга Николаевна?
- Здесь вода чистая!
- А мы тут, понимаете, расхитителей ловим! Картошку выкапывают мешками! Думали, это вы!
- Вы бы лучше фары выключили!
- Ну, извините, мы поехали, счастливо оставаться, не утоните тут! - и сержант шепнул:
- Как прокурорша-то?
- Ну, ты что! - простучал зубами Афанасий, пытаясь изобразить восхищение.
- Сейчас согреетесь, - ухмыльнулся Коля, - поехали!
И машина дала задний ход, свет начал удаляться, и пространство вокруг водоема потемнело.
- Не смотри, - сказала Ольга дрожащим голосом.
- Вот еще! Давай тебя разотру.
Он взял футболку, но она вдруг побежала от него, он бросился догонять, и так они бегали и кричали, пока не выдохлись. Но зато согрелись, и после всех этих страхов и волнений, наконец, почувствовали, что живы, что пронесло, что есть эта ночь, этот опробованный пруд с бодрящей водой, что лес вокруг такой огромный и живой, что они все ещё молоды и что нечего бояться и можно хоть какое-то время ни о чем не думать...
- Ну, иди сюда, прокурорша, - Афанасий обнял её, и его губы почувствовали, как она давно ждала этого.
...Сундук они не стали откапывать. Ехали и хохотали, вспоминая произошедшее.
- Если бы не ты, я бы залетел. Этот, с фонариком, почти дошел до мешка. Он бы увидел его и лопату. Они бы меня и утопили в этом пруду. Ты здорово с купанием сообразила.
- У меня уже ногу начало сводить. Пришлось бы кричать: помогите! тону!
- А я даже не обратил внимание, что рядом картофельное поле.
- Счастливый ты, Афа. Так хорошо, когда ты такой...
- Какой?
- Земной, естественный.
И он подумал, что , наверное, он счастливый - что полоса неудач закончилась, что все, что он пожелает - осуществится и что, если даже и будет впереди что-то мелочное, то у него останется память об этих счастливых моментах жизни. Как остается память о когда-то опьянившей музыке или песне...
- Будешь стар, немощен, энергия из тела уйдет, чувства поблекнут и даже если останется память, но что она сохранит - что будет главным, что можно будет забрать с собой, если, конечно, это можно будет забрать?
- Не нужно, Афанасий. Это самокопание отравляет жизнь.
И он был согласен. Зачем задаваться этими вопросами всем - если бы так произошло, никто бы ничего не делал. "Эта планета действия, - вспомнил он фразу из прочитанного на мерцающей бумаге, - а есть абсолютное бездействие - это тоже жизнь, но совершенно иная, полярная земной."
И у него как-то разом спало возбуждение от ощущения счастья. Он мог сделать счастливой ту же Ольгу, но ему была тягостна мысль, что её счастье связано с ним и что он как бы является для неё главной составляющей счастья, как деталь, как элемент... Да и счастье ли это? Да и нужно ему такое счастье?
Ирина не спала. В доме заперли все двери, зашторили окна и взялись пересчитывать деньги - 726 тысяч долларов.На весах взвесили золото - около четырех килограммов, потом пересчитали алмазы.
Глядя на Ирину, сосредоточенную и аккуратно пересчитывающую деньги, Афанасий не удержался:
- Теперь тебе не нужно говорить - почему ты бедный, если такой умный?
- Не мешай, - отозвалась она, - а то собьюсь.
Афанасий решил основную часть клада закопать на Ольгином участке, остальное отдал на покупку квартиры и мебели.
- Жаль все-таки, что сундук не привезли, - сказал он, - придется ещё раз ехать.
- Да зачем он? Что он может стоить?
Афанасий посмотрел на жену с язвительной усмешкой:
- Это антикварная вещь, штук пять может потянуть.
- Ну, тогда... - и осеклась, поняв, что говорит не то.
- А теперь твоя душенька довольна?
- Довольна, - искренне рассмеялась она. - Повезло - так повезло, ничего не скажешь.
Ольга стала весело рассказывать о том, как милиция проверяла документы, разумеется, опустив заключительную часть этой эпопеи, а Афанасий сидел и глупо улыбался.
Потом он вышел во двор, чтобы подыскать место для клада.
Было уже утро. У Елены светились окна. Ему вдруг захотелось заглянуть - что она делает.
Не долго думая, он перемахнул через забор и обошел её дом. У баньки лежала лестница. Он осторожно приставил её - как раз можно было долезть до окон второго этажа. Он и полез. Но, заглянув в окно, он увидел, что в комнате горит свет, все те же картины и никого нет.
- Именно этого я от Вас не ожидала.
Елена стояла у лестницы.
- Я мог упасть от испуга.
- А я от разрыва сердца, если бы увидела физиономию в окне.
- Как же Вы не боитесь одна? - спустился он.
- Но Вы же обо мне заботитесь. И давно Вы так лазите?
- Да нет, в первый раз, но Вы, конечно, не поверите.
- Да чего уж там. Подглядывайте на здоровье. А куда это Вы ночью ездили?
- Да так, прокатились.
- А хотите прокатиться со мной?
- Куда?
- Да так, пока машин на дорогах мало. Идемте.
Она открыла гараж. Там стояла небольшая "вольво".
- Садитесь.
- Это тоже не ваше?
- Это как раз моя.
Водила она не очень, но по прямой неслась быстро, стараясь обогнать редкие машины.
Он пожалел, что поехал. Их могли задержать, и это второй раз за день.
- Я Вам хотела рассказать про архив, помните? Это особый случай. Сейчас такое время, люди совсем распущены, я имею в виду безнаказанность. Все из грязи в князи лезут. Все хотят все и сразу.
Было забавно слушать это из её уст, ведь что-то подобное он о ней и думал.
- Некоторые считают - один раз переступлю, урву, а потом честно жить буду, государство поднимать, чтобы дети в хорошем обществе жили.
- Так всегда было.
- Может быть. Но я не об этом. Один такой рвач увел у одной организации архив. Там были особые бумаги...
Афанасий напрягся. Слова "особые бумаги" насторожили его.
- Если бы я их сама не видела, то никогда бы не поверила, что такое может быть на свете.
- Что же в них было необычного?
Он смотрел на дорогу и плохо соображал - что в конце концов происходит? Тем более, что Елена привезла его к тому самому повороту на проселочную дорогу, где он несколько часов назад был с Ольгой.
- Эти бумаги были волшебными, - заявила она, и тогда он все вспомнил.
Он вспомнил этот голос, фигуру женщины, распоряжающуюся властным тоном, он вспомнил Сереженьку и Годика, он вспомнил свой животный страх и звуки глухих выстрелов. Он только не смог вспомнить лицо женщины, и он посмотрел на неё - разве это она, разве это у неё он похитил клад? Что происходит - или это ловушка, или чья-то изощренная шутка?
- Я иногда приезжаю сюда, здесь есть милый пруд, и вода в нем всегда холодная и чистая.
Когда они проезжали мимо поляны, она чуть притормозила.
- Это памятное место для меня, роковое место.
Они выехали к пруду , и она выключила фары. А он вдруг понял, что дальше произойдет. Он даже не удивился такому повороту в событиях. Быть может, он подумал несколько цинично, но именно так: "За все нужно платить." И когда она положила его руку на свою, он не испытал ни отвращения, ни страха, ни стыда. Он просто сказал:
- Ну, иди ко мне.
Была все та же ночь. Плыли все те же облака, и все та же луна словно бежала и прыгала по ним и отражалась на поверхности молчаливой воды. Было словно два мира - один, недостижимый, вверху, а другой почти у самых ног словно на экране, в блюдце водоема - возможно более реальный и достижимый шагни только в эту холодную живую плоть...
- Все можно искупить... Ты только люби меня... я другая... я хочу заново родиться... - торопилась она , и её жаркие губы обжигали его тело.
А он подумал, что для полноты этого кругообразного сюжета не хватает купания и появления милицейской машины, наверняка, тогда сержант сказал бы ему:
- Ну, ты и силен, парень!
Но ни купаться, ни общаться с сержантом им не пришлось.
По дороге домой она почти все ему рассказала. Умолчала об убийстве и о своем самопохищении.
- Я уже не могу один на один жить с этим... - она не смогла подобрать слово, - ты поможешь мне все понять?
Они вышли из гаража , и он кивнул.
- Ну, иди, - и она выпустила его руку.
И все бы куда ни шло, и все бы можно было переварить, поспав и набравшись сил, если бы к нему в постель не забралась счастливая Ирина. Они действительно давно не были вместе, да и ей хотелось сполна вознаградить Афанасия за все его мужественные поступки и путешествия. Да и чувствовала она себя перед ним виноватой.
И когда они уже лежали, потные и расслабленные, она счастливо и преданно прошептала:
- Есть, оказывается, справедливость на земле.
Глава восьмая, в которой поведано
о жизни Дыбы в "шкуре бича", о подарке
Цитруса, о логове товарищей по
несчастью,о болезнях, о самолете,
зависшем в желтом облаке, и о встрече
Дыбы со старым знакомым.
Наверное, безобиднее степных черепах нет на свете существ. Они не посягают на посевы, не уничтожают подчистую фауну, не питаются себе подобными, не сосут кровь и не крадут яйца. Они более безобиднее лягушек, которые все-таки порой утомляют своим так называемым пением. Черепахи безголосы и у них нет зубов, а один клюв, которым они отрывают кусочки зелени.
Вот и некоторая категория однозубых бичей напоминала Сергею Яковлевичу безобидных черепах, которые поклюют объедков, а если посягают на их тело, то такой бич сжимает голову в плечи, словно в панцирь, подгибает ноги и руки и ждет, когда опасность его минует.
Но такая категория очень малочисленная. В основном, бич может быть немотивированно зол и даже агрессивен. "Бич - это не востребованный воин", - так осознал Сергей Яковлевич, которого теперь звали просто - Серый.
На протяжении тысячелетий народы сбивались в стаи и шли мутузить другие народы. Воины имели одну цель - завоевать и ограбить. Для них даже выживание не было целью. Обложили город и если не штурмовали, то брали измором, а потом грабили. А при штурме каждый воин становился просто голой страстью, устремляющейся на встречу смерти или сеющей смерть.
Не нужно было ходить на работу, чего-то высчитывать, решать какие-то ничтожные проблемы, заводящие в тупик, чувствовать себя беспомощным и ненужным, давить в себе инстинкты, превращаясь в толстую бочку-хим.завод по переработке пищи. Воины погибали молодыми, сильными, полными энергии и жизнелюбия. Оставшиеся оплодотворяли женщин, и те поставляли новую жизнелюбивую плоть, и вновь образовывались стая, войско, орда. И вновь молодые воины шли в битву, пускали стрелы, рубили саблями уши, руки и черепа и, забрызганные густой кровью, оказывались мертвыми или насилующими свою законную добычу.
И Серый уже понимал, что не только бичи, но и горькие пьяницы, алкоголики, да и многие иные меланхолические трезвенники - это просто несостоявшиеся воины или точнее - ходячие тени-призраки не погибших воинов. Многие из них должны были погибнуть, но это не случилось, и они пережили свою судьбу, свое предназначение и ходят живыми трупами по земле, нося в себе безотчетную злобу или невыразимую тоску.
Цитрус на такие суждения ударяющегося в философию Серого реагировал болезненно:
- Может, я и черепаха и живой труп, но и все, кто наплаву, - дерьмо вонючее.
Цитрус уважал себя. Тем более, что у него была тайная надежда "пароль - кодовое выражение", которое ему было дадено во время встречи с "нечто".
Он никогда не забывал, что он был летчиком, и как бы продолжал летать при любых перемещениях по Москве. "От винта", "есть контакт", "пошел отрыв", "торможение", "выпустили шасси", "идем заданным курсом" и прочие словосочетания выскакивали из него постоянно..
Уже три месяца Дыба жил в "шкуре бича". Цитрус привез ему паспорт - на удивление почти новенький и с физиономией, подходящей под данные Сергея Яковлевича, который, впрочем, зарос и покрылся щетиной, но скоро уже не брезговал собственными задубевшими руками и пропахшей потом и дымом одеждой.
Уже дважды их задерживали и, продержав по несколько часов в камере, выпускали. Каждый день они пили водку. Собственно, это и была основная ежедневная цель Цитруса - добыть водку. Способов было множество - от работ на разгрузках-погрузках до сдачи бутылок и элементарного попрошайничества.
Серый жил в плаще и днем и ночью. Плащ скрывал его все ещё крепкое тело, откормленное, как говорил Цитрус, на сиротских харчах. Водку Цитрус называл "горючим для полетов" или "авиатопливом" и относился к ней, как к самой дорогой ценности. И когда однажды Дыба по неловкости разбил бутылку, Цитрус три дня с ним не разговаривал, хотя ему тут же была куплена на заначку новая бутылка. Все мог забыть при пробуждении Цитрус, но всегда помнил, сколько осталось не допито. Пил он исключительно водку, пиво считал мочой и выпивал ровно полбутылки, а потом стекленел, но передвигался, иногда, видимо, засыпая на ходу. Проходило часа два, и он мог начать заново. На ежедневную заправку "топливом" у них уходило по две-три, а то и четыре бутылки в день. Через месяц такого рациона и Дыба уже не мог не заправляться. Сначала ему необходимо было постоянно снимать напряжение от такой непривычной стрессовой жизни. Проснувшись в своем логове, на голом матрасе, на чердаке давно заброшенного детского сада, он вначале не понимал, где находится, и первой мыслью было - идти в ванную. Но, всмотревшись в паутину между балками, он с ужасом постигал свое положение и говорил себе - "Нужно вылазить из этого дерьма!" Потом пробуждался Цитрус и, отплевываясь и кашляя, говорил, что пора выходить на взлетную полосу, доставал заначку и отмечал - сколько нужно выпить. После первых глотков на голодный желудок горючее делало свое дело, и они взлетали. Мир приобретал вполне сносные черты, и вся эта борьба за существование вновь казалась острым рисковым приключением.
А спустя месяц Серый ударился в философствование - и открыл для себя мировоззрение воина. Водка теперь помогала ему концентрироваться на этой новой для него теме, и Цитрус только и слушал умозаключения новоявленного "мыслителя", как он стал поддразнивать Дыбу.
Постепенно Цитрус стал главенствовать в их отношениях. Во-первых, у него был ни чем не заменимый опыт бродяжничества, во-вторых, он до сих пор считал себя командиром лайнера и поэтому видел в своем компаньоне не то радиста, не то временного пассажира, но даже не второго пилота или бортпроводника. Когда они встречали старых знакомых Цитруса, то он либо представлял его Серым, либо вообще никак не представлял, но своими указаниями всегда демонстрировал, что он старший. Дыба сначала злился, а потом понял, что так и ему удобнее - не нужно думать о завтрашнем дне и о предстоящих маршрутах. Да и Цитрусу Серый был очень выгоден. Его теперь уже никто не бил, потому что хоть Дыба и выглядел бичом, но было в его лице и глазах что-то, что не позволяло всяческим "отморозкам" вступать с ним в серьезный конфликт. И потом он всегда доставлял пьяного Цитруса в безопасное место и давал ему проспаться, а сам тем временем сидел рядом, погруженный в свои философствования.
Однажды Цитрус решил отблагодарить Серого за очередное заступничество перед бригадиром шайки бичей с Ярославского вокзала. Им в этот день чуть обоим не перепало за то, что Цитрус взялся попрошайничать у пассажиров электричек.
Они купили две бутылки, и Цитрус сказал:
- Пошли, двинулись-продвинулись, в гости.
- Какие гости? К кому?
- Есть тут у меня одна знакомая стюардесса, давно я у неё не делал посадки, но она моя должница.
Он привел её к старому, довоенных времен дому, на втором этаже позвонил. Это была коммунальная квартира, и знакомая Цитруса занимала большую комнату с балконом. Она оказалась женщиной лет тридцати пяти миловидной, фигуристой, но, видимо, хорошо выпивающей. На удивление оробевшему Дыбе она приняла их радушно и даже обижалась, что Цитрус забыл о ней.
- Ты, Палыч, совсем озверел, у тебя совести нет. Я уж думала - тебя закопали. Почему меня забыл?
- Да тут, двинулись-раздвинулись, все дела, да погода нелетная.
- Какие у тебя дела. Женился, что ли?
- Ну ладно тебе, Лариса. Я к тебе коллегу привел познакомиться.
Увидев водку, Лариса ушла жарить картошку. Жила она бедно, но не грязно. У неё имелся японский телевизор, но вся остальная мебель могла справить пятидесятилетний юбилей.
- Ну, как тебе она? - деловито спросил Цитрус.
- Баба как баба.
- Вот и хорошо, сделаешь промежуточную посадку.
- Ты что? Сватаешь меня, что ли?
- Ты уже два месяца без бабы. Моя пипетка многого не просит, а ты мужчина в соку, тебе, двинулись-передвинулись, о здоровье нужно подумать.
Дыба не нашелся, что ответить, а только расхохотался. Но когда выпили, поговорили о том о сем, Цитрус напрямик спросил захмелевшую Ларису:
- Угодишь Серому, чисто для меня?
- Ты же знаешь, тебе я отказать не могу.
- Да что вы, ей-богу! - изумился Сергей Яковлевич.
- Ну тогда я последнюю выпью и пойду, у меня ещё дело неотложное.
- Когда появишься-то?
- Вот годовщина будет, вместе съездим, помянем, - и на прощанье Серому: - Ты тут смотри, в грязь лицом не ударь.
- Да вместе пойдем!
- Сиди, тебе сказали, не подводи экипаж!
Он ушел. Она вернулась в комнату.
- Вот так всегда - придет, три стопки выпьет и бежит.
- А кого Вы поминать собрались?
- Да сына моего с мужем. Палыч, когда мой Антошка совсем маленький был, всю свою зарплату полгода на лекарства отдавал, хотя у самого семья была. Спас он тогда Антошку, а потом и меня спас, когда мои в доме сгорели. И вот эту комнату купил мне. Давно это было. И ничего хорошего из меня не вышло. Что, совсем он дошел? Мне говорит, что сторожем работает, что дом у него.
- Да нет, все правильно. Выпивает разве лишнее.
- Да ладно, итак, все понятно. Пойдем, я тебе ванну налила.
- Да пойду я. Чего он тут жеребятину устроил...
- Все нормально. Посидим, поговорим, выспишься, а завтра на волю побежишь.
И Дыба соблазнился горячей ванной и мягкой чистой постелью. Он совсем смирился, когда она вошла в ванну и стала тереть его мочалкой, смывая грязь и пот кочевой жизни.
- А ты мужик красивый, - сказала она, когда он прошмыгнул в её комнату, опасаясь соседей. - Тебя теперь и не узнать. Чего запустил себя так?
- Обстоятельства подвели.
Они говорили-выпивали, и ему было хорошо с ней, казалось - что ещё нужно - крыша над головой и обычная жизнь с понимающей тебя женщиной. Сергей Яковлевич расслабился, в душе он, конечно, понимал, что все эти желания кратковременны, что он уже запутан в сетях предопределенного ему жребия, и сети эти сжимают его все крепче, словно кто-то пытается выжать из него некий неведомый ему смысл.
Потом она взялась стелить постель, явно рассчитанную на двоих, и он, глядя, как она это делает, совсем умиротворился и расчувствовался - давно он не соприкасался с простым домашним ощущением жизни. Разве что в далеком детстве, когда это делала мать или в молодые годы жизни с первой женой...
Она сказала:
- Ложись, - и вышла.
Он забрался под сладкое одеяло на сладкие простыни - и постель казалась ему раем, а, когда она легла рядом и прижалась к нему, он словно нырнул в глубокий родник мягкой и теплой нежности, и чувство огромной наполненности захлестнуло его утомленный разум...
В эту ночь им не удалось сомкнуть глаз. Зато спали они днем до двух часов.
- Придешь? - спросила она, когда он, посмотрев на часы, заторопился.
Он хотел сказать "да", но вспомнил - кто он сейчас есть.
- Не знаю.
Она отвернулась к стенке, и он ушел.
Выходя из подъезда, он почувствовал себя словно не в своей шкуре.
Ну конечно, он был чист и выбрит, Лариса привела в порядок его плащ и выстирала и высушила одежду. "Когда только она это сделала?"
Он зашел в подворотню и собрал в ладони пыль от штукатурки, помазал ею плащ, а кусочек от угля растер в ладонях.
На чердаке Цитруса не было, но скоро он пришел с бутылкой - уже хорошо накаченный.
Они выпили, и Цитрус съехидничал:
- У тебя рожа, как у киллера, ты случайно кого-нибудь не убивал?
- Заткнись! - впервые не удержался Дыба и добавил: - ты сам меня к ней привел.
- Больше туда никогда не ходи! Иначе я тебя приземлю на кладбище.
Больше они об этом не говорили.
Наступил октябрь, а они никак не могли найти подходящее теплое место. Две недели им удалось перекантоваться в кочегарке, но потом оттуда попросили. Вокзалы, бесхозные подвалы, чердаки домов с трубами отопления, жилые подъезды - где только они не находили пристанище на ночь, пока однажды им не подвернулся случай. Недалеко от станции "Яуза" они нашли бесхозную землянку-погреб. Таких здесь было несколько, в них хранили зимой картошку жители близлежащих многоэтажных домов. Здесь оказалась даже буржуйка. Соорудили два топчана и со стройки натаскали досок. Утеплились, как могли, приобрели замок, а хозяева остальных погребов надавали - кто матрас, кто одеяло, кто посуду, поставив условие присматривать за своими картофельными хранилищами и гаражами.
- Здесь у нас два года жили двое, старожилы, мы их не трогали, да вот куда-то пропали, - сообщили им. Теперь вы живите, если будете вести себя по-человечески.
И они жили по-человечески. "Буржуйка" к утру остывала, и холод гнал их на промысел. Возвращались к вечеру, топили, грели в банках еду, ужинали и ложились спать. Говорили мало. Да и пить стали меньше - у Цитруса болел желудок и вдобавок у него открылись язвы на ногах. Он вообще стал замкнутым и брюзгливым. Что бы Серый ни делал - все было не так. "Все я должен планировать, ты только и можешь, что хвосты заносить!"
А Сергей Яковлевич действительно попросту таскался за ним, как ниточка за иголочкой. Скажет Цитрус - "Стой здесь!", Серый встанет в переходе с коробкой - стоит часа два, блуждая безразличным взглядом по прохожим. Надвинет вязаную шапчонку на самые глаза, в свой плащ, как в панцирь, съежится и перебирает себе мысль за мыслью. Проносятся перед ним картины забытых сражений, скачут воины, стоны слышны и смертельные вопли, видит он сотни сцен поражений или побед, пребывает в таком состоянии, пока водка гуляет по венам. Или механически таскает ящики и мешки. Или деловито роется в кантейнерах в поисках бутылок. Или на свалке ковыряется, отыскивая все, что другим не нужно. И все это по указанию командира белоснежного лайнера, ведущего их экипаж к заветной цели.
Дыба и сам понимал свою несостоятельность в принятии решений, но и изменить себя не мог - он и так уже шагнул на самое дно и как мог сопротивлялся, чтобы его совсем уж не засосала эта биологическая жизнь. Он как бы растроился. Одна его часть сознания была отдана выживанию и сохранению себя, вторая предполагала возрождение и строила надежды на благополучную жизнь после прорыва к заграничным банковским деньгам, третья часть сознания была отдана непонятно откуда в него вселившимся грезам и суждениям об истории человечества. И может быть от этой растроенности он становился все более заторможенным.
Скоро они стали недоедать. Иногда им приносили картошку, они её запекали и заедали ею совсем дрянную водку. Тогда и случился у Цитруса приступ "белой горячки". Дыба чуть вместе с ним с ума не сошел. Два дня командир безумствовал в землянке и почти не спал, и все визжал, если Серый подходил к нему. Все кричал, забившись в угол: "Не убивай!" А потом вдруг наоборот: "Убью, задушу!" - бросался, последнюю энергию растрачивал. И Дыба не спал, светила лампа, в печи потрескивало, пахло плесенью, а он все выжидал момент, чтобы подсыпать успокоительного в кружку с водой.
Еще сутки спал, не выходя, Цитрус, а потом совсем сдал - ноги ослабели.
- Его нужно в больницу, - посоветовал один местный автолюбитель, заглянувший проведать сторожей. - Но кто там сейчас без денег с ним возиться будет. Хотя все-таки в тепле. Я могу подвезти, но вряд ли возьмут.
- Сделай, а? А то помрет же.
Цитрус согласился. И им повезло. У этого автолюбителя оказался знакомый, который знал одну благотворительную больницу, где принимали таких вот бомжей. Цитруса взяли на неделю, язвы совсем у него расползлись.
Из машины вышли двое и смотрели, оставаясь невидимыми.
- А что случилось?! - крикнула Ольга.
- Вылазь, - тебе говорят.
- Я не могу, я не одета!
Афанасий подплыл и, оставаясь по пояс в воде, спросил:
- Что случилось?
- Чего вы здесь делаете?
- Купаемся.
- Это ваша там машина?
Было впечатление, что он говорит с машиной и, как ни старался, разглядеть за слепящими фарами никого не смог.
- Наша.
- Это моя машина! - подплыла Ольга.
- А что вы здесь собрались делать?
- Да мы просто купаемся.
- Да ты иди сюда!
- Зачем?
- Документы покажешь, права.
- Машина моя!
- Ну, иди ты.
- Я не одета.
- Одевайся, русалочка, - и оба рассмеялись.
Афанасий вышел и, обойдя свет фар, увидел две довольные физиономии.
- А че случилось? Мы купаемся, никого не трогаем.
- Куда лопату и мешки дел?
Афанасий поперхнулся от ужаса:
- Какие... мешки?
- Давай документы неси, тебе сказали! - у этого сержанта было красное лицо.
- Там, в бардачке! - крикнула Ольга. - И возьми мое удостоверение.
- Плавай, плавай, русалочка! - гоготнул второй. - А мы пока поищем, и он зажег фонарик, пошел вдоль пруда.
Афанасий схватил куртку и помчался к машине. На все у него ушло минут шесть, и, когда он вернулся, второй все ещё ходил вдоль пруда и шарил по земле фонариком, вот он углубился в лес...
Афанасий подал сержанту права и удостоверение Ольги.
- Старший следователь? - это ты что ли?
- Да, это я! - крикнула Ольга.
- Коля! - позвал сержант. - Давай сюда! Ну, у вас и развлеченьице плавать по ночам.
Коля вышел из чащи, и у Афанасия вырвался вздох облегчения.
- Ну, что тут?
- Да это свои, - сержант подал удостоверение - из прокуратуры.
Коля присвистнул:
- Чего Вас сюда занесло, Ольга Николаевна?
- Здесь вода чистая!
- А мы тут, понимаете, расхитителей ловим! Картошку выкапывают мешками! Думали, это вы!
- Вы бы лучше фары выключили!
- Ну, извините, мы поехали, счастливо оставаться, не утоните тут! - и сержант шепнул:
- Как прокурорша-то?
- Ну, ты что! - простучал зубами Афанасий, пытаясь изобразить восхищение.
- Сейчас согреетесь, - ухмыльнулся Коля, - поехали!
И машина дала задний ход, свет начал удаляться, и пространство вокруг водоема потемнело.
- Не смотри, - сказала Ольга дрожащим голосом.
- Вот еще! Давай тебя разотру.
Он взял футболку, но она вдруг побежала от него, он бросился догонять, и так они бегали и кричали, пока не выдохлись. Но зато согрелись, и после всех этих страхов и волнений, наконец, почувствовали, что живы, что пронесло, что есть эта ночь, этот опробованный пруд с бодрящей водой, что лес вокруг такой огромный и живой, что они все ещё молоды и что нечего бояться и можно хоть какое-то время ни о чем не думать...
- Ну, иди сюда, прокурорша, - Афанасий обнял её, и его губы почувствовали, как она давно ждала этого.
...Сундук они не стали откапывать. Ехали и хохотали, вспоминая произошедшее.
- Если бы не ты, я бы залетел. Этот, с фонариком, почти дошел до мешка. Он бы увидел его и лопату. Они бы меня и утопили в этом пруду. Ты здорово с купанием сообразила.
- У меня уже ногу начало сводить. Пришлось бы кричать: помогите! тону!
- А я даже не обратил внимание, что рядом картофельное поле.
- Счастливый ты, Афа. Так хорошо, когда ты такой...
- Какой?
- Земной, естественный.
И он подумал, что , наверное, он счастливый - что полоса неудач закончилась, что все, что он пожелает - осуществится и что, если даже и будет впереди что-то мелочное, то у него останется память об этих счастливых моментах жизни. Как остается память о когда-то опьянившей музыке или песне...
- Будешь стар, немощен, энергия из тела уйдет, чувства поблекнут и даже если останется память, но что она сохранит - что будет главным, что можно будет забрать с собой, если, конечно, это можно будет забрать?
- Не нужно, Афанасий. Это самокопание отравляет жизнь.
И он был согласен. Зачем задаваться этими вопросами всем - если бы так произошло, никто бы ничего не делал. "Эта планета действия, - вспомнил он фразу из прочитанного на мерцающей бумаге, - а есть абсолютное бездействие - это тоже жизнь, но совершенно иная, полярная земной."
И у него как-то разом спало возбуждение от ощущения счастья. Он мог сделать счастливой ту же Ольгу, но ему была тягостна мысль, что её счастье связано с ним и что он как бы является для неё главной составляющей счастья, как деталь, как элемент... Да и счастье ли это? Да и нужно ему такое счастье?
Ирина не спала. В доме заперли все двери, зашторили окна и взялись пересчитывать деньги - 726 тысяч долларов.На весах взвесили золото - около четырех килограммов, потом пересчитали алмазы.
Глядя на Ирину, сосредоточенную и аккуратно пересчитывающую деньги, Афанасий не удержался:
- Теперь тебе не нужно говорить - почему ты бедный, если такой умный?
- Не мешай, - отозвалась она, - а то собьюсь.
Афанасий решил основную часть клада закопать на Ольгином участке, остальное отдал на покупку квартиры и мебели.
- Жаль все-таки, что сундук не привезли, - сказал он, - придется ещё раз ехать.
- Да зачем он? Что он может стоить?
Афанасий посмотрел на жену с язвительной усмешкой:
- Это антикварная вещь, штук пять может потянуть.
- Ну, тогда... - и осеклась, поняв, что говорит не то.
- А теперь твоя душенька довольна?
- Довольна, - искренне рассмеялась она. - Повезло - так повезло, ничего не скажешь.
Ольга стала весело рассказывать о том, как милиция проверяла документы, разумеется, опустив заключительную часть этой эпопеи, а Афанасий сидел и глупо улыбался.
Потом он вышел во двор, чтобы подыскать место для клада.
Было уже утро. У Елены светились окна. Ему вдруг захотелось заглянуть - что она делает.
Не долго думая, он перемахнул через забор и обошел её дом. У баньки лежала лестница. Он осторожно приставил её - как раз можно было долезть до окон второго этажа. Он и полез. Но, заглянув в окно, он увидел, что в комнате горит свет, все те же картины и никого нет.
- Именно этого я от Вас не ожидала.
Елена стояла у лестницы.
- Я мог упасть от испуга.
- А я от разрыва сердца, если бы увидела физиономию в окне.
- Как же Вы не боитесь одна? - спустился он.
- Но Вы же обо мне заботитесь. И давно Вы так лазите?
- Да нет, в первый раз, но Вы, конечно, не поверите.
- Да чего уж там. Подглядывайте на здоровье. А куда это Вы ночью ездили?
- Да так, прокатились.
- А хотите прокатиться со мной?
- Куда?
- Да так, пока машин на дорогах мало. Идемте.
Она открыла гараж. Там стояла небольшая "вольво".
- Садитесь.
- Это тоже не ваше?
- Это как раз моя.
Водила она не очень, но по прямой неслась быстро, стараясь обогнать редкие машины.
Он пожалел, что поехал. Их могли задержать, и это второй раз за день.
- Я Вам хотела рассказать про архив, помните? Это особый случай. Сейчас такое время, люди совсем распущены, я имею в виду безнаказанность. Все из грязи в князи лезут. Все хотят все и сразу.
Было забавно слушать это из её уст, ведь что-то подобное он о ней и думал.
- Некоторые считают - один раз переступлю, урву, а потом честно жить буду, государство поднимать, чтобы дети в хорошем обществе жили.
- Так всегда было.
- Может быть. Но я не об этом. Один такой рвач увел у одной организации архив. Там были особые бумаги...
Афанасий напрягся. Слова "особые бумаги" насторожили его.
- Если бы я их сама не видела, то никогда бы не поверила, что такое может быть на свете.
- Что же в них было необычного?
Он смотрел на дорогу и плохо соображал - что в конце концов происходит? Тем более, что Елена привезла его к тому самому повороту на проселочную дорогу, где он несколько часов назад был с Ольгой.
- Эти бумаги были волшебными, - заявила она, и тогда он все вспомнил.
Он вспомнил этот голос, фигуру женщины, распоряжающуюся властным тоном, он вспомнил Сереженьку и Годика, он вспомнил свой животный страх и звуки глухих выстрелов. Он только не смог вспомнить лицо женщины, и он посмотрел на неё - разве это она, разве это у неё он похитил клад? Что происходит - или это ловушка, или чья-то изощренная шутка?
- Я иногда приезжаю сюда, здесь есть милый пруд, и вода в нем всегда холодная и чистая.
Когда они проезжали мимо поляны, она чуть притормозила.
- Это памятное место для меня, роковое место.
Они выехали к пруду , и она выключила фары. А он вдруг понял, что дальше произойдет. Он даже не удивился такому повороту в событиях. Быть может, он подумал несколько цинично, но именно так: "За все нужно платить." И когда она положила его руку на свою, он не испытал ни отвращения, ни страха, ни стыда. Он просто сказал:
- Ну, иди ко мне.
Была все та же ночь. Плыли все те же облака, и все та же луна словно бежала и прыгала по ним и отражалась на поверхности молчаливой воды. Было словно два мира - один, недостижимый, вверху, а другой почти у самых ног словно на экране, в блюдце водоема - возможно более реальный и достижимый шагни только в эту холодную живую плоть...
- Все можно искупить... Ты только люби меня... я другая... я хочу заново родиться... - торопилась она , и её жаркие губы обжигали его тело.
А он подумал, что для полноты этого кругообразного сюжета не хватает купания и появления милицейской машины, наверняка, тогда сержант сказал бы ему:
- Ну, ты и силен, парень!
Но ни купаться, ни общаться с сержантом им не пришлось.
По дороге домой она почти все ему рассказала. Умолчала об убийстве и о своем самопохищении.
- Я уже не могу один на один жить с этим... - она не смогла подобрать слово, - ты поможешь мне все понять?
Они вышли из гаража , и он кивнул.
- Ну, иди, - и она выпустила его руку.
И все бы куда ни шло, и все бы можно было переварить, поспав и набравшись сил, если бы к нему в постель не забралась счастливая Ирина. Они действительно давно не были вместе, да и ей хотелось сполна вознаградить Афанасия за все его мужественные поступки и путешествия. Да и чувствовала она себя перед ним виноватой.
И когда они уже лежали, потные и расслабленные, она счастливо и преданно прошептала:
- Есть, оказывается, справедливость на земле.
Глава восьмая, в которой поведано
о жизни Дыбы в "шкуре бича", о подарке
Цитруса, о логове товарищей по
несчастью,о болезнях, о самолете,
зависшем в желтом облаке, и о встрече
Дыбы со старым знакомым.
Наверное, безобиднее степных черепах нет на свете существ. Они не посягают на посевы, не уничтожают подчистую фауну, не питаются себе подобными, не сосут кровь и не крадут яйца. Они более безобиднее лягушек, которые все-таки порой утомляют своим так называемым пением. Черепахи безголосы и у них нет зубов, а один клюв, которым они отрывают кусочки зелени.
Вот и некоторая категория однозубых бичей напоминала Сергею Яковлевичу безобидных черепах, которые поклюют объедков, а если посягают на их тело, то такой бич сжимает голову в плечи, словно в панцирь, подгибает ноги и руки и ждет, когда опасность его минует.
Но такая категория очень малочисленная. В основном, бич может быть немотивированно зол и даже агрессивен. "Бич - это не востребованный воин", - так осознал Сергей Яковлевич, которого теперь звали просто - Серый.
На протяжении тысячелетий народы сбивались в стаи и шли мутузить другие народы. Воины имели одну цель - завоевать и ограбить. Для них даже выживание не было целью. Обложили город и если не штурмовали, то брали измором, а потом грабили. А при штурме каждый воин становился просто голой страстью, устремляющейся на встречу смерти или сеющей смерть.
Не нужно было ходить на работу, чего-то высчитывать, решать какие-то ничтожные проблемы, заводящие в тупик, чувствовать себя беспомощным и ненужным, давить в себе инстинкты, превращаясь в толстую бочку-хим.завод по переработке пищи. Воины погибали молодыми, сильными, полными энергии и жизнелюбия. Оставшиеся оплодотворяли женщин, и те поставляли новую жизнелюбивую плоть, и вновь образовывались стая, войско, орда. И вновь молодые воины шли в битву, пускали стрелы, рубили саблями уши, руки и черепа и, забрызганные густой кровью, оказывались мертвыми или насилующими свою законную добычу.
И Серый уже понимал, что не только бичи, но и горькие пьяницы, алкоголики, да и многие иные меланхолические трезвенники - это просто несостоявшиеся воины или точнее - ходячие тени-призраки не погибших воинов. Многие из них должны были погибнуть, но это не случилось, и они пережили свою судьбу, свое предназначение и ходят живыми трупами по земле, нося в себе безотчетную злобу или невыразимую тоску.
Цитрус на такие суждения ударяющегося в философию Серого реагировал болезненно:
- Может, я и черепаха и живой труп, но и все, кто наплаву, - дерьмо вонючее.
Цитрус уважал себя. Тем более, что у него была тайная надежда "пароль - кодовое выражение", которое ему было дадено во время встречи с "нечто".
Он никогда не забывал, что он был летчиком, и как бы продолжал летать при любых перемещениях по Москве. "От винта", "есть контакт", "пошел отрыв", "торможение", "выпустили шасси", "идем заданным курсом" и прочие словосочетания выскакивали из него постоянно..
Уже три месяца Дыба жил в "шкуре бича". Цитрус привез ему паспорт - на удивление почти новенький и с физиономией, подходящей под данные Сергея Яковлевича, который, впрочем, зарос и покрылся щетиной, но скоро уже не брезговал собственными задубевшими руками и пропахшей потом и дымом одеждой.
Уже дважды их задерживали и, продержав по несколько часов в камере, выпускали. Каждый день они пили водку. Собственно, это и была основная ежедневная цель Цитруса - добыть водку. Способов было множество - от работ на разгрузках-погрузках до сдачи бутылок и элементарного попрошайничества.
Серый жил в плаще и днем и ночью. Плащ скрывал его все ещё крепкое тело, откормленное, как говорил Цитрус, на сиротских харчах. Водку Цитрус называл "горючим для полетов" или "авиатопливом" и относился к ней, как к самой дорогой ценности. И когда однажды Дыба по неловкости разбил бутылку, Цитрус три дня с ним не разговаривал, хотя ему тут же была куплена на заначку новая бутылка. Все мог забыть при пробуждении Цитрус, но всегда помнил, сколько осталось не допито. Пил он исключительно водку, пиво считал мочой и выпивал ровно полбутылки, а потом стекленел, но передвигался, иногда, видимо, засыпая на ходу. Проходило часа два, и он мог начать заново. На ежедневную заправку "топливом" у них уходило по две-три, а то и четыре бутылки в день. Через месяц такого рациона и Дыба уже не мог не заправляться. Сначала ему необходимо было постоянно снимать напряжение от такой непривычной стрессовой жизни. Проснувшись в своем логове, на голом матрасе, на чердаке давно заброшенного детского сада, он вначале не понимал, где находится, и первой мыслью было - идти в ванную. Но, всмотревшись в паутину между балками, он с ужасом постигал свое положение и говорил себе - "Нужно вылазить из этого дерьма!" Потом пробуждался Цитрус и, отплевываясь и кашляя, говорил, что пора выходить на взлетную полосу, доставал заначку и отмечал - сколько нужно выпить. После первых глотков на голодный желудок горючее делало свое дело, и они взлетали. Мир приобретал вполне сносные черты, и вся эта борьба за существование вновь казалась острым рисковым приключением.
А спустя месяц Серый ударился в философствование - и открыл для себя мировоззрение воина. Водка теперь помогала ему концентрироваться на этой новой для него теме, и Цитрус только и слушал умозаключения новоявленного "мыслителя", как он стал поддразнивать Дыбу.
Постепенно Цитрус стал главенствовать в их отношениях. Во-первых, у него был ни чем не заменимый опыт бродяжничества, во-вторых, он до сих пор считал себя командиром лайнера и поэтому видел в своем компаньоне не то радиста, не то временного пассажира, но даже не второго пилота или бортпроводника. Когда они встречали старых знакомых Цитруса, то он либо представлял его Серым, либо вообще никак не представлял, но своими указаниями всегда демонстрировал, что он старший. Дыба сначала злился, а потом понял, что так и ему удобнее - не нужно думать о завтрашнем дне и о предстоящих маршрутах. Да и Цитрусу Серый был очень выгоден. Его теперь уже никто не бил, потому что хоть Дыба и выглядел бичом, но было в его лице и глазах что-то, что не позволяло всяческим "отморозкам" вступать с ним в серьезный конфликт. И потом он всегда доставлял пьяного Цитруса в безопасное место и давал ему проспаться, а сам тем временем сидел рядом, погруженный в свои философствования.
Однажды Цитрус решил отблагодарить Серого за очередное заступничество перед бригадиром шайки бичей с Ярославского вокзала. Им в этот день чуть обоим не перепало за то, что Цитрус взялся попрошайничать у пассажиров электричек.
Они купили две бутылки, и Цитрус сказал:
- Пошли, двинулись-продвинулись, в гости.
- Какие гости? К кому?
- Есть тут у меня одна знакомая стюардесса, давно я у неё не делал посадки, но она моя должница.
Он привел её к старому, довоенных времен дому, на втором этаже позвонил. Это была коммунальная квартира, и знакомая Цитруса занимала большую комнату с балконом. Она оказалась женщиной лет тридцати пяти миловидной, фигуристой, но, видимо, хорошо выпивающей. На удивление оробевшему Дыбе она приняла их радушно и даже обижалась, что Цитрус забыл о ней.
- Ты, Палыч, совсем озверел, у тебя совести нет. Я уж думала - тебя закопали. Почему меня забыл?
- Да тут, двинулись-раздвинулись, все дела, да погода нелетная.
- Какие у тебя дела. Женился, что ли?
- Ну ладно тебе, Лариса. Я к тебе коллегу привел познакомиться.
Увидев водку, Лариса ушла жарить картошку. Жила она бедно, но не грязно. У неё имелся японский телевизор, но вся остальная мебель могла справить пятидесятилетний юбилей.
- Ну, как тебе она? - деловито спросил Цитрус.
- Баба как баба.
- Вот и хорошо, сделаешь промежуточную посадку.
- Ты что? Сватаешь меня, что ли?
- Ты уже два месяца без бабы. Моя пипетка многого не просит, а ты мужчина в соку, тебе, двинулись-передвинулись, о здоровье нужно подумать.
Дыба не нашелся, что ответить, а только расхохотался. Но когда выпили, поговорили о том о сем, Цитрус напрямик спросил захмелевшую Ларису:
- Угодишь Серому, чисто для меня?
- Ты же знаешь, тебе я отказать не могу.
- Да что вы, ей-богу! - изумился Сергей Яковлевич.
- Ну тогда я последнюю выпью и пойду, у меня ещё дело неотложное.
- Когда появишься-то?
- Вот годовщина будет, вместе съездим, помянем, - и на прощанье Серому: - Ты тут смотри, в грязь лицом не ударь.
- Да вместе пойдем!
- Сиди, тебе сказали, не подводи экипаж!
Он ушел. Она вернулась в комнату.
- Вот так всегда - придет, три стопки выпьет и бежит.
- А кого Вы поминать собрались?
- Да сына моего с мужем. Палыч, когда мой Антошка совсем маленький был, всю свою зарплату полгода на лекарства отдавал, хотя у самого семья была. Спас он тогда Антошку, а потом и меня спас, когда мои в доме сгорели. И вот эту комнату купил мне. Давно это было. И ничего хорошего из меня не вышло. Что, совсем он дошел? Мне говорит, что сторожем работает, что дом у него.
- Да нет, все правильно. Выпивает разве лишнее.
- Да ладно, итак, все понятно. Пойдем, я тебе ванну налила.
- Да пойду я. Чего он тут жеребятину устроил...
- Все нормально. Посидим, поговорим, выспишься, а завтра на волю побежишь.
И Дыба соблазнился горячей ванной и мягкой чистой постелью. Он совсем смирился, когда она вошла в ванну и стала тереть его мочалкой, смывая грязь и пот кочевой жизни.
- А ты мужик красивый, - сказала она, когда он прошмыгнул в её комнату, опасаясь соседей. - Тебя теперь и не узнать. Чего запустил себя так?
- Обстоятельства подвели.
Они говорили-выпивали, и ему было хорошо с ней, казалось - что ещё нужно - крыша над головой и обычная жизнь с понимающей тебя женщиной. Сергей Яковлевич расслабился, в душе он, конечно, понимал, что все эти желания кратковременны, что он уже запутан в сетях предопределенного ему жребия, и сети эти сжимают его все крепче, словно кто-то пытается выжать из него некий неведомый ему смысл.
Потом она взялась стелить постель, явно рассчитанную на двоих, и он, глядя, как она это делает, совсем умиротворился и расчувствовался - давно он не соприкасался с простым домашним ощущением жизни. Разве что в далеком детстве, когда это делала мать или в молодые годы жизни с первой женой...
Она сказала:
- Ложись, - и вышла.
Он забрался под сладкое одеяло на сладкие простыни - и постель казалась ему раем, а, когда она легла рядом и прижалась к нему, он словно нырнул в глубокий родник мягкой и теплой нежности, и чувство огромной наполненности захлестнуло его утомленный разум...
В эту ночь им не удалось сомкнуть глаз. Зато спали они днем до двух часов.
- Придешь? - спросила она, когда он, посмотрев на часы, заторопился.
Он хотел сказать "да", но вспомнил - кто он сейчас есть.
- Не знаю.
Она отвернулась к стенке, и он ушел.
Выходя из подъезда, он почувствовал себя словно не в своей шкуре.
Ну конечно, он был чист и выбрит, Лариса привела в порядок его плащ и выстирала и высушила одежду. "Когда только она это сделала?"
Он зашел в подворотню и собрал в ладони пыль от штукатурки, помазал ею плащ, а кусочек от угля растер в ладонях.
На чердаке Цитруса не было, но скоро он пришел с бутылкой - уже хорошо накаченный.
Они выпили, и Цитрус съехидничал:
- У тебя рожа, как у киллера, ты случайно кого-нибудь не убивал?
- Заткнись! - впервые не удержался Дыба и добавил: - ты сам меня к ней привел.
- Больше туда никогда не ходи! Иначе я тебя приземлю на кладбище.
Больше они об этом не говорили.
Наступил октябрь, а они никак не могли найти подходящее теплое место. Две недели им удалось перекантоваться в кочегарке, но потом оттуда попросили. Вокзалы, бесхозные подвалы, чердаки домов с трубами отопления, жилые подъезды - где только они не находили пристанище на ночь, пока однажды им не подвернулся случай. Недалеко от станции "Яуза" они нашли бесхозную землянку-погреб. Таких здесь было несколько, в них хранили зимой картошку жители близлежащих многоэтажных домов. Здесь оказалась даже буржуйка. Соорудили два топчана и со стройки натаскали досок. Утеплились, как могли, приобрели замок, а хозяева остальных погребов надавали - кто матрас, кто одеяло, кто посуду, поставив условие присматривать за своими картофельными хранилищами и гаражами.
- Здесь у нас два года жили двое, старожилы, мы их не трогали, да вот куда-то пропали, - сообщили им. Теперь вы живите, если будете вести себя по-человечески.
И они жили по-человечески. "Буржуйка" к утру остывала, и холод гнал их на промысел. Возвращались к вечеру, топили, грели в банках еду, ужинали и ложились спать. Говорили мало. Да и пить стали меньше - у Цитруса болел желудок и вдобавок у него открылись язвы на ногах. Он вообще стал замкнутым и брюзгливым. Что бы Серый ни делал - все было не так. "Все я должен планировать, ты только и можешь, что хвосты заносить!"
А Сергей Яковлевич действительно попросту таскался за ним, как ниточка за иголочкой. Скажет Цитрус - "Стой здесь!", Серый встанет в переходе с коробкой - стоит часа два, блуждая безразличным взглядом по прохожим. Надвинет вязаную шапчонку на самые глаза, в свой плащ, как в панцирь, съежится и перебирает себе мысль за мыслью. Проносятся перед ним картины забытых сражений, скачут воины, стоны слышны и смертельные вопли, видит он сотни сцен поражений или побед, пребывает в таком состоянии, пока водка гуляет по венам. Или механически таскает ящики и мешки. Или деловито роется в кантейнерах в поисках бутылок. Или на свалке ковыряется, отыскивая все, что другим не нужно. И все это по указанию командира белоснежного лайнера, ведущего их экипаж к заветной цели.
Дыба и сам понимал свою несостоятельность в принятии решений, но и изменить себя не мог - он и так уже шагнул на самое дно и как мог сопротивлялся, чтобы его совсем уж не засосала эта биологическая жизнь. Он как бы растроился. Одна его часть сознания была отдана выживанию и сохранению себя, вторая предполагала возрождение и строила надежды на благополучную жизнь после прорыва к заграничным банковским деньгам, третья часть сознания была отдана непонятно откуда в него вселившимся грезам и суждениям об истории человечества. И может быть от этой растроенности он становился все более заторможенным.
Скоро они стали недоедать. Иногда им приносили картошку, они её запекали и заедали ею совсем дрянную водку. Тогда и случился у Цитруса приступ "белой горячки". Дыба чуть вместе с ним с ума не сошел. Два дня командир безумствовал в землянке и почти не спал, и все визжал, если Серый подходил к нему. Все кричал, забившись в угол: "Не убивай!" А потом вдруг наоборот: "Убью, задушу!" - бросался, последнюю энергию растрачивал. И Дыба не спал, светила лампа, в печи потрескивало, пахло плесенью, а он все выжидал момент, чтобы подсыпать успокоительного в кружку с водой.
Еще сутки спал, не выходя, Цитрус, а потом совсем сдал - ноги ослабели.
- Его нужно в больницу, - посоветовал один местный автолюбитель, заглянувший проведать сторожей. - Но кто там сейчас без денег с ним возиться будет. Хотя все-таки в тепле. Я могу подвезти, но вряд ли возьмут.
- Сделай, а? А то помрет же.
Цитрус согласился. И им повезло. У этого автолюбителя оказался знакомый, который знал одну благотворительную больницу, где принимали таких вот бомжей. Цитруса взяли на неделю, язвы совсем у него расползлись.