Страница:
Подснежник, украшение последнего сугроба, поздняя любовь снега, малютка, вырабатывающий тепло и ускоряющий таяние влюбленных в него кристалликов готовой к новой метаморфозе воды. Муравьи растаскивают семена подснежников по лугам, где через несколько лет проросшие из семян стрелки луковок восславят белыми ранними цветами муравьиное племя.
Первоцвет, Primula elatior, волшебная трава, раздвигающая скалы, в которых спрятаны сокровища
,открывающий весну Clavis sancti Petri, ключ святого Петра, оброненный на землю небесный ключ! Именно первоцвет должен быть главным цветком нашего архипелага
.на гербе его красоваться. Первоцвет лечит от кашля, прогоняет простуду; нелишне упомянуть, что с одиннадцатого по четырнадцатый век его использовали для изгнания беса, что для наших жителей особо актуально.
Медуница, любимая героиня гербария средневекового доктора Маттиоли, тоже помогающая от кашля и откликающаяся на имя Pulmonaria. А вот и
чистотел, вечный спутник акаций, излюбленная алхимиками ласточкина трава, Herbe aux hirondelles, дар небесный, желтомолочник, желтушник, чьим змеиным оранжевым молоком выводят мальчишки бородавки. Незабудка, лазурь горняя, помни меня, любовь моя, Forget-me-not, Souviens-toi-de-moi, герб Генри из Ланкастера, мышиное ушко, Myosotis, Myos ota, ушко волшебной мышки, притаившейся у ног Аполлона, вхожей в земной и неземной мир, легко пересекающей их нейтральную полосу.
Зверобой, чудное растеньице, которое в деревнях добавляют в солому сенников, дабы запах зверобоя охранял детей от испуга во сне, отгонял кошмары. Прекрасное средство от демонов (о чем свидетельствует одно из названий зверобоя - Fuga demonum) и от недугов
.На соке стебелька гадали девки на милого: любит? не любит? Не советуют знающие люди пить настой и отвар от зверобоя в солнечные дни, он вызывает светобоязнь. Зато в ненастье нет лучше лекарства. Чем это ты красишь занавески, пейзанка, пастушка? Они такого дивного оттенка. Красной краскою из зверобоя, именуемой «кровь святого Яна», охотник.
Водосбор, Aquilegia, растение эльфов, которое следует преподносить богине языческих небес; обладает магической силой, оберегает от порчи, сглаза, наговора, символ штата Колорадо, звавшийся в средневековые времена Alleluja и считающийся цветком святой Троицы.
Кипрей, иван-чай, солнцелюбивый хозяин обезлесенных пространств, приполярный родич мисс фуксии и мудрого граната, кипрей, чьи отцветающие лужайки напоминают вспоротую перину, - пух переносит ветер; из кипрея северо-восточные азиаты варят свой чай.
Аконит, волчий мор, который император Траян запретил выращивать в садах, Likoktonus Диоскорида, мечта убийц и самоубийц, чьим ядовитым соком натирали наконечники стрел и копий галлы и германцы, который так помогает от невралгии.
Ландыш, Konvallaria, лилия долин, Lily of the Valley, цветок богини любви, приносящий счастье; плоды ядовиты; даже вода в вазе из-под ландышей ядовита. Заросли ландыша-бродяги, ландышевые лужки за несколько лет переходят с места на место. А не испить ли нам валерьянки с ландышем, о моя лилия долин? Моя лилия долин возникла на пороге маленького домика, сопровождаемая чухонкой и ее погрузившейся в молчание лайкою, и помахала мне рукой. Повинуясь, я пошел, слегка петляя, по одной из тропинок, чуть приостанавливаясь и запинаясь на пересечении ее с другими тропками, вычисляя как любитель журнальных головоломок нужную мне траекторию, способную привести меня к крылечку.
Идя, я сутулился ,поднимал плечи, сдвигал брови, стараясь казаться старше, как всегда старался, оказавшись вместе с Настасьей в каком-нибудь, все равно в каком обществе.
– Марья Павловна, это Валерий, - сказала Настасья, с несколько озабоченным недоумением наблюдая мои ужимки. - Валерий, это Марья Павловна, наша давнишняя знакомая. Знали бы вы, как я ее люблю. Она сущее чудо.
Настасья говорила мне «вы» для конспирации. Я поцеловал хозяйке ручку - неожиданно для себя, вышло даже и не развязно, а вполне естественно и легко. Чухонка, кажется, была польщена столь светским политесом. Не дав ей опомниться, я сказал:
– Охотно верю, хозяйка такого сада и должна быть чудом. Каков сад, таков и садовник. А я в жизни своей не видел такого сада. Право, Мария Павловна, я хотел бы превратиться в крошку-домового, хоть в банника, гулять по тропинкам, огибать валуны, рощи маргариток, охапки бессмертника, фиалковые леса.
Настасья с нарастающим удивлением слушала меня и на меня смотрела.
– Не исключено, - продолжал я, вдохновленный их вниманием и интересом (всех троих: Настасьи, Марьи Павловны и молчаливой лайки с умной мордою), - что вошел бы во вкус, сварганил бы себе игрушечную лопату по руке и ночами копал бы для вас арыки, витиеватую оросительную систему, а для себя еще и мостики через них перекидывал. Я только об одном бы и жалел: что у вас нет в саду крошечных сосен, искусственно замедленных в росте и повторяющих в миниатюре взрослые дерева, как в китайских и японских палисадничках.
– Посему нет? - промолвила садовница. - Итемте, покашу. Вон там, са яблонями. Меня наусил Настин мама. Он хорошо коворил по-русски. Мой мама тоже хорошо коворил по-русски. А моя папа совсем не коворила.
Моя поразила способность Марьи Павловны за долгие годы жизни в русской среде остаться при акценте. Тем же поразила, помнится, одна француженка, приехавшая из Франции в 1912 году; в 1960-м, живя и здравствуя, пережив блокаду, счастливо миновав лагеря (да за один акцент могла убыть в ватнике на гастроли в солнечный Магадан в роли шпионки!), она говорила: «Алла Тарас карашо играль Анна Каренья», «эль» и «эр» произнося в полном соответствии.
Окончательно завоевал я расположение Марьи Павловны способностью отличить чернушку от цикория, белый налив от ранета и рабатку от грядки.
К чаю выставлены были три заветных варенья для почетных гостей: земляничное, морошка, большое ассорти. О земляничное, прибывшее на неопознанном летающем блюдечке с голубой каемочкой с земляничных полян, где время детства замерло, где в роли Спящей Красавицы пребывает бабочка-эфемерида! О морошка, предсмертное желание поэта. И ассорти, трактат обо всем, где попадаются среди ягод и листья: смородиновый, вишневый, дубовый. Последний, видимо, предлагает вспомнить о дубе, поддерживающем небесный свод, являющемся центром мира, о дубе, чья крона переходит в звезды, в чьих ветвях вьют гнезда сотни птиц, русалка заплетает косички а-ля узбечка, спят ведьмы, задремавшие на лету и уткнувшиеся в листву, гуляют мыши, дразнящие кота, давно освоившего основы эквилибристики без Куклачева; под дубом, как водится, спит метафорический человек в образе басенной свиньи, утомившейся на ниве порчи корней дуба, подрывания корней основ мироздания, уткнувший сонное рыло свое в трюфели.
Явился и натуральный кот, нагло влез на стол.
Чухонка гладила кота, вычесывая его рыбий мех деревянным гребнем; в зубьях гребешка бились искры, моделировал кот огни святого Эльма. «Ну сто за кот, настояссий конь!» - приговаривала хозяйка. Хваленный конем кот победоносно обращал к нам мурло свое, включив песенную мясорубку.
В саду Марьи Павловны обнаружил я в душе своей атавистические чувства язычника, поклоняющегося травушке-муравушке и стволам дриадовым, словно бы в одной из невидимых внутренних матрешек моих обитала ижорка, плясунья-подлиповка, а с ней соседствовала украшавшая венками хвою священных рощ чухонская подружка ее; да неужели мой приятель-математик прав и все в мире родственники?! Он утверждал, что чисто математически иначе и быть не может. Впрочем, новгородцам далеко ходить было не надо. У самих на Перыни, на рубеже Ильменя и Волхова, стояли сосновая священная роща с капищем во славу обитавшего в водах Ильменя дракона, требовавшего человеческих жертв. Под игру гусляров жрецы скармливали ильменской Несси разнообразных садко. Так что у нас все было свое, нам нечего было оглядываться на приладожскую вопь или кингисеппскую водь.
Марья Павловна, подстрекаемая Настасьей, рассказывала чухонские байки свои о кентаврах, некогда основавших на ладожском острове Коневец святилище, посвященное Коню. Конечно же, христиане, говорила она, поставили на том месте свой храм, свой православный монастырь: они всегда старались ставить храмы и монастыри на намеленных чуждыми им молитвами местах старых капищ. Но, говорила она, все молельни, старые и новые, иногда просвечивают, иногда видны разом, например в Купальскую ночь. Потому-то в Новгороде столько церквей, хорошо там поклонялись подводному царю на Перыни. Да и в Вологде церквей полно, а ведь в Вологде стояло древнее святилище Арса. Царь Грозный, говорила она, знал про Арсу, ему рассказывали его крестные отцы, финские арбуи, их заклинаниям обязан он был жизни, в благодарность сделал он Вологду, просвечивающее древнее капище, запасной столицей Руси.
Чуть не вскричал я: «Дайте мне бубен, скучно мне, млосно мне без кудес!»
– Мария Павловна! - спросила Настасья, она разрумянилась, щеки ее горели. - А вот про свет, про сияние на островах на месте будущего Петербурга! Про сосну! Он не знает про сосну!
История про сосну была простенькая, вполне выразительная .
Петру Первому на острове Енисаари, он же Заячий, знамение было: на руку цареву опустился орел. Возможно, то был оживший российский герб, полугеральдический неполный призрак. По другой версии, орел давным-давно местными островитянами был приручен, птица понятия не имела, кто перед ней, не отличала по дурости животной царей от чухонцев рядовых, все двуногие на одно лицо, решка решкой, так что на шуйцу либо десницу Петра Алексеевича приземление носило глубоко случайный характер (для орла, но не для царя). В соответствии со знамением царь незамедлительно решил возвести на островах архипелага новую столицу государства и даже увидел оную той же ночью в цветном сне (то было первое явление призрака Северной Пальмиры). Царь заложил Петропавловскую крепость, собор Петра и Павла, святого Павла и святого Петра, и название архипелага Святого Петра, доселе витавшее в воздухе наперегонки с орлом, как бы материализовалось.
Задолго до визита царя островитяне - и деревенщина, и заезжие самоеды, и (в особенности) чухонцы - наблюдали другое знамение: таинственное сияние на месте будущей столицы, сияние, маячащее над островами, сперва легкое, отдающее зеленцой, как мой Зимний сад, потом набирающее яркость, подобно беззаконной комете. Самоеды, приладожская лопь (проездом), а также специально прибывшие поглядеть на мерцающий режимным светом туман арбуи из племен эурямейсет и савакот, не говоря уже о случайных рыбаках, вепсах и муромцах, были уверены, что перед ними заплутавшее или колдовством ижорок залученное на острова северное сияние.
Поскольку супруги Кюри временно сгинули в отдаленном будущем, а с ними и младенец Гейгер, некому было проверить мираж на всхожесть, то бишь войти в его эпицентр со счетчиком, перевести явление на научный жаргон, в ранг рентгенов и беккерелей; возможно, подайся в те поры в данные края какой-нибудь залетка-хроноциклист во всеоружии научной мысли, столицы бы тут и в помине не было. Но не будем опошлять элегантную легенду байками о радиации, глубоко, в сущности, тривиальными.
В год, когда началась Северная война, сияние усилилось (когда сияние усилилось, то есть радиологическая обстановка резко ухудшилась, психика населяющих прилегающие районы граждан пошатнулась, реланиума с йодом, как чернобыльским пожарным, давать им было некому, - и тут-то, будь мы неладны, Северная война возьми да и начнись…). В 1701 году в ночь под Рождество (в которую, как все знают, нечисть от души гуляет и изгаляется напоследки) свет пылал, как при пожаре, ночью было светло, как днем, жители сбежались с ведрами да с баграми, услышав, как Субота Похабный бьет в било; тогда свет стал сгущаться, собираться, из сияющего облака превращаться в огнистый шар и, наконец, став ослепительным (воспоминания о будущем? О лазере, что ли?), собрался на суке одной из сосен в фокус, сфокусировался, так сказать. По некоторым рассказам, на ветке сосновой стояли свечи дивные, гори-гори ясно, чтобы не погасло, однако чаще сходились на том, что, превышающий все будущие ватты и свечи, горел огонь. Сбежавшиеся, струхнувшие не на шутку, но все еще думавшие, что имеют дело с пожаром, попытались полыхающий сук срубить.
И тут свет мгновенно погас.
Чухонцы вкупе с деревенщиной с воплями подались врассыпную, кто куда, а на суке осталась зарубка, на нее много лет указывали с суеверным страхом. В 1720-м началось крупнейшее с момента основания Санкт-Петербурга наводнение. Кто-то из арбуев транзитных возьми, да и ляпни чухонцам: мол, вода будет по зарубкуту самую, ждите. Естественно, все поверили, в панику впали, стали сеять смуту и хаять место, выбранное царем для столицы, а заодно и саму столицу, а может, и царя. Явился пророк некий, стоял на своем: предрекал - по зарубку! Потонем все, столице быть лже-Китежем. Прибывший Петр Первый приказал преображенцам сосну срубить, пророка повесить.
Недаром велел царь возле срубленного дерева поставить часовню, не зря перевез в ту часовню чудотворную Казанскую, говорила чухонка. Но, кстати, говорила она, и ведьм стало не меньше после последующей вырубки священных рощ, а больше, поскольку некоторые рощи (в частности, сосновые) стояли на холмах, а холмы потом обезлесели, озлели, превратились - угадайте, во что? Да в Лысые горы! И на Лысых горах ведьмы с полным основанием и в полном праве слетались на шабаш петь всякую абракадабру. Кстати, отчего на самом деле умер царь Петр, не знает никто. Может, ведьмы заклятие произнесли да хворь на него и нагнали .
Уже спустившись с горы, переступив незримый порог Коломяг, охваченный городским шумом, я оглянулся .Ведь это надо же! Шагни - и ты в раю .Где-то в Коломягах лежат в траве оброненные святым Петром ключи от рая, и их окружает кольцо тишины.
– У каждого свой рай, не так ли? - сказал я Настасье. - У меня простенький. Петухи поют, избы стоят, яблони молчат.
Но качала головою возлюбленная моя.
– Нет, - говорила, - нет. Рай - он и есть рай. Это ад у каждого свой.
Один пустой трамвай передавал нас другому, тот вез нас без устали (эстафета? подстава?) и передавал еще одному, маленькие Таппиолы, лесные финские страны, прятались в горстях городских дерев, было холодно, животное Капеет уже пожрало луну: мы проезжали мимо решетки Летнего сада; на плотике посреди пруда спал Туонельский лебедь .
«Независимо от географического положения следует включать в состав архипелага Святого Петра Коломяги, являющиеся островом тишины.
Коломяжская гора может служить северной отметкой высот, тогда как южной отметкой служит Пулковская гора. Заметим к слову: Пулково, подобно Коломягам, представляет собою остров тишины. Линией, указующей на острова тишины как магические (сакральные) пространства, нам представляется Пулковский меридиан.
В древние времена на Пулковских высотах и на Коломяжской горе находились священные рощи финско-угорского пантеона».
АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОСТРОВ
Идя, я сутулился ,поднимал плечи, сдвигал брови, стараясь казаться старше, как всегда старался, оказавшись вместе с Настасьей в каком-нибудь, все равно в каком обществе.
– Марья Павловна, это Валерий, - сказала Настасья, с несколько озабоченным недоумением наблюдая мои ужимки. - Валерий, это Марья Павловна, наша давнишняя знакомая. Знали бы вы, как я ее люблю. Она сущее чудо.
Настасья говорила мне «вы» для конспирации. Я поцеловал хозяйке ручку - неожиданно для себя, вышло даже и не развязно, а вполне естественно и легко. Чухонка, кажется, была польщена столь светским политесом. Не дав ей опомниться, я сказал:
– Охотно верю, хозяйка такого сада и должна быть чудом. Каков сад, таков и садовник. А я в жизни своей не видел такого сада. Право, Мария Павловна, я хотел бы превратиться в крошку-домового, хоть в банника, гулять по тропинкам, огибать валуны, рощи маргариток, охапки бессмертника, фиалковые леса.
Настасья с нарастающим удивлением слушала меня и на меня смотрела.
– Не исключено, - продолжал я, вдохновленный их вниманием и интересом (всех троих: Настасьи, Марьи Павловны и молчаливой лайки с умной мордою), - что вошел бы во вкус, сварганил бы себе игрушечную лопату по руке и ночами копал бы для вас арыки, витиеватую оросительную систему, а для себя еще и мостики через них перекидывал. Я только об одном бы и жалел: что у вас нет в саду крошечных сосен, искусственно замедленных в росте и повторяющих в миниатюре взрослые дерева, как в китайских и японских палисадничках.
– Посему нет? - промолвила садовница. - Итемте, покашу. Вон там, са яблонями. Меня наусил Настин мама. Он хорошо коворил по-русски. Мой мама тоже хорошо коворил по-русски. А моя папа совсем не коворила.
Моя поразила способность Марьи Павловны за долгие годы жизни в русской среде остаться при акценте. Тем же поразила, помнится, одна француженка, приехавшая из Франции в 1912 году; в 1960-м, живя и здравствуя, пережив блокаду, счастливо миновав лагеря (да за один акцент могла убыть в ватнике на гастроли в солнечный Магадан в роли шпионки!), она говорила: «Алла Тарас карашо играль Анна Каренья», «эль» и «эр» произнося в полном соответствии.
Окончательно завоевал я расположение Марьи Павловны способностью отличить чернушку от цикория, белый налив от ранета и рабатку от грядки.
К чаю выставлены были три заветных варенья для почетных гостей: земляничное, морошка, большое ассорти. О земляничное, прибывшее на неопознанном летающем блюдечке с голубой каемочкой с земляничных полян, где время детства замерло, где в роли Спящей Красавицы пребывает бабочка-эфемерида! О морошка, предсмертное желание поэта. И ассорти, трактат обо всем, где попадаются среди ягод и листья: смородиновый, вишневый, дубовый. Последний, видимо, предлагает вспомнить о дубе, поддерживающем небесный свод, являющемся центром мира, о дубе, чья крона переходит в звезды, в чьих ветвях вьют гнезда сотни птиц, русалка заплетает косички а-ля узбечка, спят ведьмы, задремавшие на лету и уткнувшиеся в листву, гуляют мыши, дразнящие кота, давно освоившего основы эквилибристики без Куклачева; под дубом, как водится, спит метафорический человек в образе басенной свиньи, утомившейся на ниве порчи корней дуба, подрывания корней основ мироздания, уткнувший сонное рыло свое в трюфели.
Явился и натуральный кот, нагло влез на стол.
Чухонка гладила кота, вычесывая его рыбий мех деревянным гребнем; в зубьях гребешка бились искры, моделировал кот огни святого Эльма. «Ну сто за кот, настояссий конь!» - приговаривала хозяйка. Хваленный конем кот победоносно обращал к нам мурло свое, включив песенную мясорубку.
В саду Марьи Павловны обнаружил я в душе своей атавистические чувства язычника, поклоняющегося травушке-муравушке и стволам дриадовым, словно бы в одной из невидимых внутренних матрешек моих обитала ижорка, плясунья-подлиповка, а с ней соседствовала украшавшая венками хвою священных рощ чухонская подружка ее; да неужели мой приятель-математик прав и все в мире родственники?! Он утверждал, что чисто математически иначе и быть не может. Впрочем, новгородцам далеко ходить было не надо. У самих на Перыни, на рубеже Ильменя и Волхова, стояли сосновая священная роща с капищем во славу обитавшего в водах Ильменя дракона, требовавшего человеческих жертв. Под игру гусляров жрецы скармливали ильменской Несси разнообразных садко. Так что у нас все было свое, нам нечего было оглядываться на приладожскую вопь или кингисеппскую водь.
Марья Павловна, подстрекаемая Настасьей, рассказывала чухонские байки свои о кентаврах, некогда основавших на ладожском острове Коневец святилище, посвященное Коню. Конечно же, христиане, говорила она, поставили на том месте свой храм, свой православный монастырь: они всегда старались ставить храмы и монастыри на намеленных чуждыми им молитвами местах старых капищ. Но, говорила она, все молельни, старые и новые, иногда просвечивают, иногда видны разом, например в Купальскую ночь. Потому-то в Новгороде столько церквей, хорошо там поклонялись подводному царю на Перыни. Да и в Вологде церквей полно, а ведь в Вологде стояло древнее святилище Арса. Царь Грозный, говорила она, знал про Арсу, ему рассказывали его крестные отцы, финские арбуи, их заклинаниям обязан он был жизни, в благодарность сделал он Вологду, просвечивающее древнее капище, запасной столицей Руси.
Чуть не вскричал я: «Дайте мне бубен, скучно мне, млосно мне без кудес!»
– Мария Павловна! - спросила Настасья, она разрумянилась, щеки ее горели. - А вот про свет, про сияние на островах на месте будущего Петербурга! Про сосну! Он не знает про сосну!
История про сосну была простенькая, вполне выразительная .
Петру Первому на острове Енисаари, он же Заячий, знамение было: на руку цареву опустился орел. Возможно, то был оживший российский герб, полугеральдический неполный призрак. По другой версии, орел давным-давно местными островитянами был приручен, птица понятия не имела, кто перед ней, не отличала по дурости животной царей от чухонцев рядовых, все двуногие на одно лицо, решка решкой, так что на шуйцу либо десницу Петра Алексеевича приземление носило глубоко случайный характер (для орла, но не для царя). В соответствии со знамением царь незамедлительно решил возвести на островах архипелага новую столицу государства и даже увидел оную той же ночью в цветном сне (то было первое явление призрака Северной Пальмиры). Царь заложил Петропавловскую крепость, собор Петра и Павла, святого Павла и святого Петра, и название архипелага Святого Петра, доселе витавшее в воздухе наперегонки с орлом, как бы материализовалось.
Задолго до визита царя островитяне - и деревенщина, и заезжие самоеды, и (в особенности) чухонцы - наблюдали другое знамение: таинственное сияние на месте будущей столицы, сияние, маячащее над островами, сперва легкое, отдающее зеленцой, как мой Зимний сад, потом набирающее яркость, подобно беззаконной комете. Самоеды, приладожская лопь (проездом), а также специально прибывшие поглядеть на мерцающий режимным светом туман арбуи из племен эурямейсет и савакот, не говоря уже о случайных рыбаках, вепсах и муромцах, были уверены, что перед ними заплутавшее или колдовством ижорок залученное на острова северное сияние.
Поскольку супруги Кюри временно сгинули в отдаленном будущем, а с ними и младенец Гейгер, некому было проверить мираж на всхожесть, то бишь войти в его эпицентр со счетчиком, перевести явление на научный жаргон, в ранг рентгенов и беккерелей; возможно, подайся в те поры в данные края какой-нибудь залетка-хроноциклист во всеоружии научной мысли, столицы бы тут и в помине не было. Но не будем опошлять элегантную легенду байками о радиации, глубоко, в сущности, тривиальными.
В год, когда началась Северная война, сияние усилилось (когда сияние усилилось, то есть радиологическая обстановка резко ухудшилась, психика населяющих прилегающие районы граждан пошатнулась, реланиума с йодом, как чернобыльским пожарным, давать им было некому, - и тут-то, будь мы неладны, Северная война возьми да и начнись…). В 1701 году в ночь под Рождество (в которую, как все знают, нечисть от души гуляет и изгаляется напоследки) свет пылал, как при пожаре, ночью было светло, как днем, жители сбежались с ведрами да с баграми, услышав, как Субота Похабный бьет в било; тогда свет стал сгущаться, собираться, из сияющего облака превращаться в огнистый шар и, наконец, став ослепительным (воспоминания о будущем? О лазере, что ли?), собрался на суке одной из сосен в фокус, сфокусировался, так сказать. По некоторым рассказам, на ветке сосновой стояли свечи дивные, гори-гори ясно, чтобы не погасло, однако чаще сходились на том, что, превышающий все будущие ватты и свечи, горел огонь. Сбежавшиеся, струхнувшие не на шутку, но все еще думавшие, что имеют дело с пожаром, попытались полыхающий сук срубить.
И тут свет мгновенно погас.
Чухонцы вкупе с деревенщиной с воплями подались врассыпную, кто куда, а на суке осталась зарубка, на нее много лет указывали с суеверным страхом. В 1720-м началось крупнейшее с момента основания Санкт-Петербурга наводнение. Кто-то из арбуев транзитных возьми, да и ляпни чухонцам: мол, вода будет по зарубкуту самую, ждите. Естественно, все поверили, в панику впали, стали сеять смуту и хаять место, выбранное царем для столицы, а заодно и саму столицу, а может, и царя. Явился пророк некий, стоял на своем: предрекал - по зарубку! Потонем все, столице быть лже-Китежем. Прибывший Петр Первый приказал преображенцам сосну срубить, пророка повесить.
Недаром велел царь возле срубленного дерева поставить часовню, не зря перевез в ту часовню чудотворную Казанскую, говорила чухонка. Но, кстати, говорила она, и ведьм стало не меньше после последующей вырубки священных рощ, а больше, поскольку некоторые рощи (в частности, сосновые) стояли на холмах, а холмы потом обезлесели, озлели, превратились - угадайте, во что? Да в Лысые горы! И на Лысых горах ведьмы с полным основанием и в полном праве слетались на шабаш петь всякую абракадабру. Кстати, отчего на самом деле умер царь Петр, не знает никто. Может, ведьмы заклятие произнесли да хворь на него и нагнали .
Уже спустившись с горы, переступив незримый порог Коломяг, охваченный городским шумом, я оглянулся .Ведь это надо же! Шагни - и ты в раю .Где-то в Коломягах лежат в траве оброненные святым Петром ключи от рая, и их окружает кольцо тишины.
– У каждого свой рай, не так ли? - сказал я Настасье. - У меня простенький. Петухи поют, избы стоят, яблони молчат.
Но качала головою возлюбленная моя.
– Нет, - говорила, - нет. Рай - он и есть рай. Это ад у каждого свой.
Один пустой трамвай передавал нас другому, тот вез нас без устали (эстафета? подстава?) и передавал еще одному, маленькие Таппиолы, лесные финские страны, прятались в горстях городских дерев, было холодно, животное Капеет уже пожрало луну: мы проезжали мимо решетки Летнего сада; на плотике посреди пруда спал Туонельский лебедь .
«Независимо от географического положения следует включать в состав архипелага Святого Петра Коломяги, являющиеся островом тишины.
Коломяжская гора может служить северной отметкой высот, тогда как южной отметкой служит Пулковская гора. Заметим к слову: Пулково, подобно Коломягам, представляет собою остров тишины. Линией, указующей на острова тишины как магические (сакральные) пространства, нам представляется Пулковский меридиан.
В древние времена на Пулковских высотах и на Коломяжской горе находились священные рощи финско-угорского пантеона».
АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОСТРОВ
– Мне не нравится начало лоции архипелага, - заявила Настасья. - С бухты-барахты начинается, ad abrupto. А должно - академически, степенно.
– Что ты предлагаешь? - спросил я.
– Ты на Академическом острове работаешь, сотрудник Военно-медицинской академии, ты академическое начало и пиши, - безапелляционно произнесла она, протирая щеки лимонной долькой. - Ну, широта, долгота, фауна, флора.
«Архипелаг Святого Петра расположен между Ижорской возвышенностью и возвышенностью Карельского перешейка на 60° с. ш., параллели, проходящей через Аляску, Чукотку, Гренландию (из крупных городов примерно на такой широте в Восточном полушарии находятся Стокгольм, Осло и Хельсинки, впрочем, на них оказывает влияние Гольфстрим; в Западном полушарии на данной широте поселений нет), и на 31° в. д., так называемом Пулковском меридиане (отвесом на меридиане служит шпиль с ангелом-юнгой на корабле-соборе святых Петра и Павла, что на острове Енисаари, он же Заячий), пересекающем также Киев, Стамбул и Каир».
-В Киеве полно ведьм, - заметила Настасья, намазывая ярко-алым лаком когти, в которые она недавно превратила ноготки свои, - особо качественных. Слыхал такое выражение: «нельма киевская»? То-то и оно. А у нас тут ижорки, чухонки… - она запнулась.
-От «водь» и «людь» не можешь женский род произвести?
– Да-а… - отвечала она, суша под ночником свои вампирские когти, благоухающие потусторонне ацетоном.
– А знаешь ли ты, что такое мордва номер два?
– Не-ет…
– Мокша, - отвечал я важно.
– А номер один?
– Эрьзя.
Кажется, был такой скульптор, сказала она, но ведь он и вправду был мордвин, у меня есть галлимаровский альбом с его работами, я сейчас тебе покажу, и она было поднялась за альбомом, халатик ее невзначай распахнулся, золотисто-смуглая обнажилась нога, оставь ты этого скульптора, иди сюда; мы отвлеклись.
– Если ты будешь меня отвлекать, я ничего академического сочинить не смогу.
– Сиди и пиши.
– Не хочу. Хочу считать вышитых бабочек на твоем непристойном хитоне.
– Ладно, я пойду на кухню кофий варить, чтобы тебе не мешать.
Она вошла с подносом, в облаке кофейного аромата, босая, бранзулетками звеня.
– Я заодно и коньяк прихватила, хочешь рюмочку?
– Двум хмелям не бывать, - отвечал я, - хватит с меня тебя. Кофий чуть не остыл, пока мы целовались.
– Когда я умру от старости, - сказала она, отстраняясь, чуть задыхаясь, - а ты станешь молодым преуспевающим виноделом, выпусти в мою честь водку «Настасья» или джин «Н. Н.», что означало бы «Несси Невская». Всё. Пей свой кофе, заканчивай предложение, гашу свет, хочу спать, скоро утро.
«Климат архипелага капризен; аналогов не имеет. Полоса белых ночей, болотных испарений (рудничного газа, в частности), а также обилие призраков издревле развивают в островитянах склонность к визионерству, шаманизму, экстатическим состояниям, наркотическим сновидениям. Их чувство реальности сильно поколеблено, они наивны, суеверны, тянутся ко всякого рода магии и ворожбе, благоговеют перед словесными формами занятий.
Воздействие атлантических и континентальных воздушных масс, частые вхождения арктического воздуха, а также активная циклоническая деятельность обуславливают крайне неустойчивый режим погоды во все времена года, а также крайне неустойчивый нрав островитян, их метеопатичность, истеричность, изменчивость, назойливую мечтательность, вздорность, женственную манеру вести себя под влиянием минутного порыва или перепада атмосферного давления весьма экстравагантно.
Среднегодовая температура воздуха в архипелаге Св. Петра 4,2° С; период с положительной температурой воздуха- 222 дня. В среднем здесь наблюдается за год 31 безоблачный день, 172 пасмурных, 57 туманных, 105- полуясных с переменной облачностью, из них- 188 дней с разного вида осадками, включая иней и град. Сезонные аномалии температуры воздуха значительны; наблюдаются существенные отклонения в фенологическом календаре. Здесь можете вы видеть цветущие яблони, осыпаемые снегом, или зеленую траву на проталине у канализационного люка в январе.
Островитяне постоянно жалуются на плохое самочувствие; на самом деле они отличаются отменным здоровьем и редкой выносливостью, что подтверждается демографическими данными, данными уровня смертности, а также статистикой психических заболеваний и суицидов. Не говоря уже о самом факте проживания в данных местах.
По одной из городских легенд, царь Петр Первый, основавший на островах российскую столицу, был вызван из гроба карельскими арбуями, ижорскими ведуньями, двумя заезжими западными магами и одним тибетцем, превращен в статую, в каковом обличье обречен пребывать веками в здешнем климате в римской тоге, венке и сандалетках на вздыбленном коне. Говорят, в лютые морозы еле заметная гримаса искажает лик заколдованного государя, и тогда все привидения города стекаются поглядеть на тектонические уступы лица его».
– «Академически» - заметила Настасья сонным голосом, - не означает «длинно и нудно». Это не синонимы. Что ты там еще собираешься написать?
– Я собираюсь отразить наличие стихийных бедствий.
– Потом, потом… - пролепетала она, нашарив рукой выключатель.
– Для островов архипелага характерно наличие стихийных бедствий, - сказал я голосом диктора Левитана, швыряя тетрадь и ручку на пол возле кровати, - а именно: наводнений, пожаров и напастей любовных. Стихийные бедствия, в отличие от самих островитян, отличаются постоянством.
Утром мы чуть было не проспали, бежали бегом.
Настасья на ходу выцарапала из почтового ящика письмо ,мельком глянула на надпись на конверте, ни говоря ни слова бросила письмо в сумочку .Волнуясь или пугаясь, она бледнела, на мгновение цвет пропадал, потом возвращался, заливая щеки; когда мы выскочили на набережную, Настасья все еще была бледна .На набережной мы разбежались: я на - Литейный, она - к Марсову полю. Опаздывая, мы ездили порознь. Выходя пораньше, я составлял ей компанию, ехал с ней вместе по Садовой, шел пешком; в такие дни я являлся в художественную мастерскую до начальника, мне приходилось брать у дежурного по турникету (то есть по Академии) ключ, открывать в мастерской двери и форточки.
Открыв форточку, я убеждался: внизу тихо, двери морга закрыты, рано, рано еще. После меня прибегала какая-нибудь молоденькая чертежница из учениц, явно заночевавшая не дома, у ухажера, бежала умываться, красила ресницы, ставила чайник. Приходил начальник мастерской в аккуратненьком своем твидовом видавшем виды пиджачке, за ним Эвелина Карловна с охапкой осенних листьев, начинавшая поливать цветы и кормить голубей на оконном карнизе. Начальнику кормление голубей не нравилось, он подозревал их всех в орнитозе и прочих птичьих чумках, его раздражал голубиный помет, голубиный пух, голубиные гортанные голоса, но из уважения к Эвелине Карловне он терпел. Я взглядывал на часы: по моим расчетам и ее рассказам, Настасья входила в этот момент в великокняжеский дворец на Мойке, где ютилась среди прочих нелепых контор и ее архитектурная.
На сей раз я ехал на троллейбусе по Литейному, остановка перед каналом, напротив вокзала, возле музея; переходя канал, я глядел на улицы на той стороне, вспоминая мнемоническое речение, позволявшее запомнить их последовательность: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?» - Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Здесь, на стыке Таврического и Академического (на этом названии настоял я, признаюсь) островов мне нравилось все: комплекс Витебского вокзала, откуда электрички возили нас с Настасьей в Пушкин (называемый ею Царским Селом, Саарской Мызою, Саари Мойс), в Павловск, в Красницы; катера и лодки на Введенском канале; пустые слова балерины; близость жилых обжитых Красноармейских, именуемых некогда Ротами и являвших собою небольшой казарменный городок, одно из военных поселений любимой военной столицы; здание Технологического; сидевший в кресле возле своей Периодической таблицы бронзовый Менделеев; полный сирени Польский сад невдалеке от Измайловского сада с его театром; огромный Стасовский собор, перед которым, по словам Настасьи, после войны устраивались ярмарки с ярмарочным шестом, прозрачно-алыми петушками на палочке, раскидаями, ваньками-встаньками со свинчаткою, китайскими веерами, фигурными печатными пряниками (Снегурочка, Царь-девица, Медведь, Свинья, Заяц); дом Державина на набережной Фонтанки, старинный верстовой столб на Московском проспекте, - все это сочетание поселений, лагерей, биваков: железнодорожного, военно-медицинского, полкового, церковного, студенческого, театрального, ярмарочного, заводского. Остров как бы не заканчивался вообще, то есть завершался, по обыкновению, ведомственной закрытой зоной для посвященных.
И на сей раз, чуть прижмурясь, я представил себе одну из розовых пустословок балерин, по образу и подобию кого-нибудь из читанной мной в Настасьиной библиотеке «Истории русского балета», - не Истомину, Павлову, Люком, Кшесинскую, Карсавину, - но балерину вообще, талия, пачка, пуанты, венчик с лебедиными (или страусовыми?) перышками на маленькой гладко причесанной головке, лебединая шея, искусственные цветы.
Подходя к нашему кирпичному темно-алому тюремного вида корпусу, я поглядел вверх. Личико блондинки, глядящей из окна третьего этажа, где располагалась закрытая лаборатория, показалось мне странно знакомым. Я поднимался по лестнице вприскочку, за дверью лаборатории уже пел Окуджава: «…в поединках сходились поэты, гимназистки сходили с ума…» На бегу я открыл в Окуджаве отдаленное сходство с Вертинским. Начальника не было на месте; однако, через несколько минут проходя мимо меня, застав меня уже при деле (я старательно выводил слово «эпителиальный», стараясь ни одной буквы не пропустить), начальник сказал сурово, остановившись: «Чтой-то у тебя не тово. Ты, видать, с кем-то полночи у калитки стоял». Моя соседка, старая дева, залилась краской до корней волос, то ли от повышенного целомудрия, то ли из-за дурного воображения.
– Что ты предлагаешь? - спросил я.
– Ты на Академическом острове работаешь, сотрудник Военно-медицинской академии, ты академическое начало и пиши, - безапелляционно произнесла она, протирая щеки лимонной долькой. - Ну, широта, долгота, фауна, флора.
«Архипелаг Святого Петра расположен между Ижорской возвышенностью и возвышенностью Карельского перешейка на 60° с. ш., параллели, проходящей через Аляску, Чукотку, Гренландию (из крупных городов примерно на такой широте в Восточном полушарии находятся Стокгольм, Осло и Хельсинки, впрочем, на них оказывает влияние Гольфстрим; в Западном полушарии на данной широте поселений нет), и на 31° в. д., так называемом Пулковском меридиане (отвесом на меридиане служит шпиль с ангелом-юнгой на корабле-соборе святых Петра и Павла, что на острове Енисаари, он же Заячий), пересекающем также Киев, Стамбул и Каир».
-В Киеве полно ведьм, - заметила Настасья, намазывая ярко-алым лаком когти, в которые она недавно превратила ноготки свои, - особо качественных. Слыхал такое выражение: «нельма киевская»? То-то и оно. А у нас тут ижорки, чухонки… - она запнулась.
-От «водь» и «людь» не можешь женский род произвести?
– Да-а… - отвечала она, суша под ночником свои вампирские когти, благоухающие потусторонне ацетоном.
– А знаешь ли ты, что такое мордва номер два?
– Не-ет…
– Мокша, - отвечал я важно.
– А номер один?
– Эрьзя.
Кажется, был такой скульптор, сказала она, но ведь он и вправду был мордвин, у меня есть галлимаровский альбом с его работами, я сейчас тебе покажу, и она было поднялась за альбомом, халатик ее невзначай распахнулся, золотисто-смуглая обнажилась нога, оставь ты этого скульптора, иди сюда; мы отвлеклись.
– Если ты будешь меня отвлекать, я ничего академического сочинить не смогу.
– Сиди и пиши.
– Не хочу. Хочу считать вышитых бабочек на твоем непристойном хитоне.
– Ладно, я пойду на кухню кофий варить, чтобы тебе не мешать.
Она вошла с подносом, в облаке кофейного аромата, босая, бранзулетками звеня.
– Я заодно и коньяк прихватила, хочешь рюмочку?
– Двум хмелям не бывать, - отвечал я, - хватит с меня тебя. Кофий чуть не остыл, пока мы целовались.
– Когда я умру от старости, - сказала она, отстраняясь, чуть задыхаясь, - а ты станешь молодым преуспевающим виноделом, выпусти в мою честь водку «Настасья» или джин «Н. Н.», что означало бы «Несси Невская». Всё. Пей свой кофе, заканчивай предложение, гашу свет, хочу спать, скоро утро.
«Климат архипелага капризен; аналогов не имеет. Полоса белых ночей, болотных испарений (рудничного газа, в частности), а также обилие призраков издревле развивают в островитянах склонность к визионерству, шаманизму, экстатическим состояниям, наркотическим сновидениям. Их чувство реальности сильно поколеблено, они наивны, суеверны, тянутся ко всякого рода магии и ворожбе, благоговеют перед словесными формами занятий.
Воздействие атлантических и континентальных воздушных масс, частые вхождения арктического воздуха, а также активная циклоническая деятельность обуславливают крайне неустойчивый режим погоды во все времена года, а также крайне неустойчивый нрав островитян, их метеопатичность, истеричность, изменчивость, назойливую мечтательность, вздорность, женственную манеру вести себя под влиянием минутного порыва или перепада атмосферного давления весьма экстравагантно.
Среднегодовая температура воздуха в архипелаге Св. Петра 4,2° С; период с положительной температурой воздуха- 222 дня. В среднем здесь наблюдается за год 31 безоблачный день, 172 пасмурных, 57 туманных, 105- полуясных с переменной облачностью, из них- 188 дней с разного вида осадками, включая иней и град. Сезонные аномалии температуры воздуха значительны; наблюдаются существенные отклонения в фенологическом календаре. Здесь можете вы видеть цветущие яблони, осыпаемые снегом, или зеленую траву на проталине у канализационного люка в январе.
Островитяне постоянно жалуются на плохое самочувствие; на самом деле они отличаются отменным здоровьем и редкой выносливостью, что подтверждается демографическими данными, данными уровня смертности, а также статистикой психических заболеваний и суицидов. Не говоря уже о самом факте проживания в данных местах.
По одной из городских легенд, царь Петр Первый, основавший на островах российскую столицу, был вызван из гроба карельскими арбуями, ижорскими ведуньями, двумя заезжими западными магами и одним тибетцем, превращен в статую, в каковом обличье обречен пребывать веками в здешнем климате в римской тоге, венке и сандалетках на вздыбленном коне. Говорят, в лютые морозы еле заметная гримаса искажает лик заколдованного государя, и тогда все привидения города стекаются поглядеть на тектонические уступы лица его».
– «Академически» - заметила Настасья сонным голосом, - не означает «длинно и нудно». Это не синонимы. Что ты там еще собираешься написать?
– Я собираюсь отразить наличие стихийных бедствий.
– Потом, потом… - пролепетала она, нашарив рукой выключатель.
– Для островов архипелага характерно наличие стихийных бедствий, - сказал я голосом диктора Левитана, швыряя тетрадь и ручку на пол возле кровати, - а именно: наводнений, пожаров и напастей любовных. Стихийные бедствия, в отличие от самих островитян, отличаются постоянством.
Утром мы чуть было не проспали, бежали бегом.
Настасья на ходу выцарапала из почтового ящика письмо ,мельком глянула на надпись на конверте, ни говоря ни слова бросила письмо в сумочку .Волнуясь или пугаясь, она бледнела, на мгновение цвет пропадал, потом возвращался, заливая щеки; когда мы выскочили на набережную, Настасья все еще была бледна .На набережной мы разбежались: я на - Литейный, она - к Марсову полю. Опаздывая, мы ездили порознь. Выходя пораньше, я составлял ей компанию, ехал с ней вместе по Садовой, шел пешком; в такие дни я являлся в художественную мастерскую до начальника, мне приходилось брать у дежурного по турникету (то есть по Академии) ключ, открывать в мастерской двери и форточки.
Открыв форточку, я убеждался: внизу тихо, двери морга закрыты, рано, рано еще. После меня прибегала какая-нибудь молоденькая чертежница из учениц, явно заночевавшая не дома, у ухажера, бежала умываться, красила ресницы, ставила чайник. Приходил начальник мастерской в аккуратненьком своем твидовом видавшем виды пиджачке, за ним Эвелина Карловна с охапкой осенних листьев, начинавшая поливать цветы и кормить голубей на оконном карнизе. Начальнику кормление голубей не нравилось, он подозревал их всех в орнитозе и прочих птичьих чумках, его раздражал голубиный помет, голубиный пух, голубиные гортанные голоса, но из уважения к Эвелине Карловне он терпел. Я взглядывал на часы: по моим расчетам и ее рассказам, Настасья входила в этот момент в великокняжеский дворец на Мойке, где ютилась среди прочих нелепых контор и ее архитектурная.
На сей раз я ехал на троллейбусе по Литейному, остановка перед каналом, напротив вокзала, возле музея; переходя канал, я глядел на улицы на той стороне, вспоминая мнемоническое речение, позволявшее запомнить их последовательность: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?» - Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Здесь, на стыке Таврического и Академического (на этом названии настоял я, признаюсь) островов мне нравилось все: комплекс Витебского вокзала, откуда электрички возили нас с Настасьей в Пушкин (называемый ею Царским Селом, Саарской Мызою, Саари Мойс), в Павловск, в Красницы; катера и лодки на Введенском канале; пустые слова балерины; близость жилых обжитых Красноармейских, именуемых некогда Ротами и являвших собою небольшой казарменный городок, одно из военных поселений любимой военной столицы; здание Технологического; сидевший в кресле возле своей Периодической таблицы бронзовый Менделеев; полный сирени Польский сад невдалеке от Измайловского сада с его театром; огромный Стасовский собор, перед которым, по словам Настасьи, после войны устраивались ярмарки с ярмарочным шестом, прозрачно-алыми петушками на палочке, раскидаями, ваньками-встаньками со свинчаткою, китайскими веерами, фигурными печатными пряниками (Снегурочка, Царь-девица, Медведь, Свинья, Заяц); дом Державина на набережной Фонтанки, старинный верстовой столб на Московском проспекте, - все это сочетание поселений, лагерей, биваков: железнодорожного, военно-медицинского, полкового, церковного, студенческого, театрального, ярмарочного, заводского. Остров как бы не заканчивался вообще, то есть завершался, по обыкновению, ведомственной закрытой зоной для посвященных.
И на сей раз, чуть прижмурясь, я представил себе одну из розовых пустословок балерин, по образу и подобию кого-нибудь из читанной мной в Настасьиной библиотеке «Истории русского балета», - не Истомину, Павлову, Люком, Кшесинскую, Карсавину, - но балерину вообще, талия, пачка, пуанты, венчик с лебедиными (или страусовыми?) перышками на маленькой гладко причесанной головке, лебединая шея, искусственные цветы.
Подходя к нашему кирпичному темно-алому тюремного вида корпусу, я поглядел вверх. Личико блондинки, глядящей из окна третьего этажа, где располагалась закрытая лаборатория, показалось мне странно знакомым. Я поднимался по лестнице вприскочку, за дверью лаборатории уже пел Окуджава: «…в поединках сходились поэты, гимназистки сходили с ума…» На бегу я открыл в Окуджаве отдаленное сходство с Вертинским. Начальника не было на месте; однако, через несколько минут проходя мимо меня, застав меня уже при деле (я старательно выводил слово «эпителиальный», стараясь ни одной буквы не пропустить), начальник сказал сурово, остановившись: «Чтой-то у тебя не тово. Ты, видать, с кем-то полночи у калитки стоял». Моя соседка, старая дева, залилась краской до корней волос, то ли от повышенного целомудрия, то ли из-за дурного воображения.