Маленькой рукой в черной кружевной перчатке она закрыла мне рот.
   Но в безудержном юношеском воображении моем они уже летели, перехлестывая в реальность, из инобытия в бытие. Я почти видел их.
   Мы пересекли Колин двор, я прижимал к себе ее теплый локоток. На шестом этаже полыхали светом окна, - все прочие стекла отражали тьму, отсветы фонарей, а также все, пролетавшее мимо, включая листья.
   – Есть еще третий большой призрак, сейчас я видел три главных призрака архипелага.
   – Ты их видишь? Ты шутишь? Что за третий призрак?
   Кто-то шел за нами. Мне стало не по себе.
   – Противный призрак. Люди дерутся .Мрачное нечто.
   Идущий обогнал нас и остановился.
   – Да лавра это, лавра Вяземская, - послышался голос Звягинцева. - Молодой человек, вы натуральный медиум. А про лавру в Лектории говорили, помните? О, кого я вижу! Здравствуй, Несси!
   Он поцеловал Настасье ручку.
   – Звягинцев, - она, судя по всему, была рада-радехонька, увидев его, - да никак ты к Коле идешь?
   – А вы думаете, - коллекционер глядел на нас с неприкрытым любопытством, но не без удовольствия и определенно без осуждения, - вам одним неймется? Во-первых, я иногда страдаю ночью бессонницей, а днем впадаю в спячку; во-вторых, меня даже призраком свободы помани, я тут же побегу по снегу босиком, а Коля гарантирует на ночь свободу действий; в-третьих, народ тут бывает пестрый, чего только не говорят и не вытворяют, а я ведь любопытное животное с улицы Зверинской; вдруг что для коллекции своей, в-четвертых, отрою.
   – Животное Звягинцев, - сказала Настасья, звеня тонкими серебряными колечками пяти браслетов своих, - является славной достопримечательностью острова Койвисари, - она очень даже похоже имитировала нудный, без интонаций, голос экскурсовода, - ест все, но мало, пьет все, но много, для коллекции ловит в несуществующей шерсти несуществующих блох.
   Колина квартира напоминала мастерскую художника тем, что сотворена была из чердака, отличалась протяженностью, обилием комнатушек, длиннющим коридором с окнами от пояса до щиколотки. Народу было много, все старались вести себя свободно, делать что угодно, веселиться от души. От великих стараний не всегда и выходило, поэтому многие граждане робко выкаблучивались, - сами ли перед собой, друг ли перед другом. Для вящего освобождения, борясь со скованностью, робостью, застенчивостью, несвободой, неумением общаться, вообще с комплексами, - пили да выпивали, покуривая.
   – Водочка, - держал речь Звягинцев, почти завсегдатай Колиного заведения, - это наше российское средство общения. Не случайно любимые ключевые слова забулдыжек: «Ты меня уважаешь?» - «Я тебя уважаю!» «Столичная» - о, какое название! Прочувствуйте диктат демократического централизма! - неиссякаемый источник диалогических и монологических клише. Я алкоголика по обилию водочных формул узнаю. Каких? А вот не скажу. Секрет коллекционера. Собирайте сами. Немножко внимания - и они ваши, во всей их однообразной дурости простенькой химии проспиртованной мысли. Встаньте, дети, встаньте в круг, ты мой друг, и я твой друг!
   Распевая сию песенку из кинофильма, неслись, взявшись за руки и припрыгивая .по длинному коридору в полном упоении, знакомые, незнакомые, полузнакомые граждане ночи.
   – Знаешь, ты кто? - говорил подвыпивший человек с легким акцентом даме под мухой в маленькой шляпке с вуалеткою (шляпку она почему-то не снимала с вечера до утра, видимо, для красотищи: так хотела). - Ты - исчадие социалистического строя.
   В поисках туалета брел я по нескончаемому коридору с дощатым полом; попались мне два пьяных в дымину мужика, сидящих на полу, занятых интеллектуальною игрою.
   – Хрен с ней, с лошадиной фамилией. Играем в лошадиное имя.
   – Как это?
   – Ну, я говорю, например: «Концепция», а ты: «Полемика». Лошади такие.
   – Понял.
   Когда я проходил мимо, были в ходу Конверсия и Инфляция, когда шел обратно, неслись неверным аллюром Телепатия, Сублимация, Стагнация, Серия, Маргиналия и Конвульсия. Один мужик знал слова посложнее, другой попроще .
   – Усложним игру .В лошадином имени первая буква должна совпадать с первой буквой имени отца или матери, а первая буква второго родителя должна просто присутствовать.
   – Как это?
   – Стагнация от Сидора и Гамадрилы.
   Они ржали, как лошади, прямо покатывались, жеребцы, радуясь общению, средству общения, знакомству, свободе и игре.
   – Декрет от Демагога и Конституции! - их хохот грел мне затылок.
   – Инерция от Импотента и Революции! - неслось мне вслед.
   Исчадие социалистического строя - сквозь вуалетку неснимаемой шляпки светили огромные серо-голубые фары, просматривался вздернутый носик: маленькие пухлые губки в отчаянной алой помаде оказывались уже за пределами вуалетки; с Настасьей премило болтали; кажется, они хотели обменяться адресами, Настасья листала было записную книжку, тщетно ища, чем записать; тут за ее плечом возник человек, положивший на журнальный (он же обеденный) столик перед нею красную авторучку. Настасья некоторое время, замерев, глядела на авторучку, возник - стоп-кадр, пауза длилась дольше, чем полагалось по сценарию. Наконец Настасья подняла глаза на услужливого посетителя.
   – Рад быть полезным прекрасной Тэсс, - вымолвил тот с полупоклоном.
   Тень скользнула по лицу ее, тень от облака, летящего над полем и лугом, я часто видал такую тень в детстве, когда шел за ягодами или за грибами за Балашовку. Но тень облака не проследовала своим путем, а так и осталась на Настасьином лице. У нее чуть опустились плечи, вся эйфория ее улетучилась, испарилось веселье, моментально возникли синяки под глазами, - передо мной сидела другая женщина; кажется, я едва ее знал.
   – Спасибо. Вот уж не думала вас тут встретить.
   – Так и я не ожидал, никак не ожидал. Какими судьбами?
   – Ветром занесло.
   – Вроде ветер ваш нелюбимый. Обычно вы от него дома прячетесь.
   – Странно, что вы помните, где от чего я прячусь.
   – Что ж тут странного? Даже отчасти ответственность за вас ощущаю. Всегда все про вас помню. Давайте мы вас домой отвезем, время позднее, места глухие, ветер сильный, вам пора.
   – «Мы»? Вы, как всегда, с Жориком?
   – Само собой. Я, как всегда, с Жориком и на машине. Поехали.
   – Нет необходимости. Меня проводят. Я здесь не одна.
   – Вот как.
   Я почел за лучшее подойти и встать с ней рядом. Человек с красной авторучкой посмотрел на меня - сперва оценивающе, потом с легкой усмешкою.
   – Я понял. Но Жорик и машина безопаснее. Места глухие, говорю я вам. Мы поможем и молодого человека подвезти.
   – Благодарствуйте, - отвечала Настасья, сузив и без того узкие глаза и раздувая ноздри, - я никакой опасности не ощущаю. Не хотите ли вы мне авторучку подарить?
   Он засмеялся:
   – Она бракованная .А телефон записать можете.
   Телефон она записала .Дама с вуалеткой повисла у Настасьиного собеседника на руке, задышала ему в лицо легким перегаром.
   Он отходил с носительницей алой шляпки, за ним двинулся доселе подпиравший стенку амбал, - видимо, Жорик. В дверях человека с красной авторучкой качнуло, тут только я понял, насколько он пьян.
   – Да он в дупель пьян, - сказал я, - надо же, а ведь почти незаметно.
   – Заметно, - сказала Настасья, - бледный как смерть .Когда пьян, всегда бледен, аж губы белеют .
   – «Когда я пьян, - запел он, оборачиваясь к нам, - а пьян всегда я » Дама увлекла его в коридор, Жорик поддержал под локоть .
   – Кто это? - спросил я.
   Не отвечая, Настасья пошла в прихожую, молча надела перчатки, я подал ей плащ, мы пересекли замусоренный двор, ни души, бумажки и прочие помоечные детали метались под ногами, гонимые ветродуем, без устали летали; на набережной Обводного никого, лишь мы и ветер. Пройдя квартал, мы поймали такси и в тягостном молчании вернулись в ее дом, встретивший нас недоуменной отчужденной тьмою.
   Я зажег бра в библиотеке, зажег торшеры и люстры, настольные лампы, ее ночник. Занавески были задернуты. Она молчала. Я зажег и свечи. Она переодевалась, усталая, отчужденная, протрезвевшая совершенно, постаревшая. Я принес кофе. Настасья вынула из ушей сережки, маленькие кораллы, отхлебнула кофе, расплакалась
   – Зачем ты зажег свет? Погаси .Пусть будет темно .
   Мы уснули почти одновременно, обнимаясь в объятиях тьмы .
   И почти одновременно проснулись; шло к утру, но было еще сумрачно, почти ночное освещение; одно из ночных внезапных пробуждений, толчок извне или изнутри .
   – Мне снился японец, - сказал я. - Кончится ли эта ночь когда-нибудь?
   – Мне тоже снился японец .Твой какой? Как снился? Расскажи .
   – Я плохо помню .Слишком резко проснулся.
   – Вспоминай потихоньку. По кусочку.
   – Ну, ночь, - начал я нерешительно. - Дом с бумажными ширмами.
   – Там, во сне, ночь? - спросила она шепотом, в шепоте ее звучал страх. - Но ведь не совсем темно, да? Фонарь горел?
   – Горел. Бумажный фонарь со свечой внутри.
   – Со свечой внутри, - шептала она, - бумажный лимонный фонарь. И он выше; на крыльцо .
   – Он вышел на крыльцо. При свете фонаря виден был цвет его одежд.
   – Пурпурно-фиолетовый, - шептала Настасья.
   – Да. Под лимонным фонарем цвет казался темно-лиловым. Японец смотрел на звезды. Он говорил вслух. Я его понимал, но теперь не помню, что он сказал.
   – Нам снился звездочет Саймэй Абэ. То есть Абэ Саймэй. Двойной сон, да к тому же про прорицателя, не к добру.
   – Подумаешь, Абэ. Ведь не Исида Нагойя с копченой салакой.
   – Она не салака. Не смейся. Не смейся над снами. Никогда не смейся над знаками судьбы.
   – Слушай, он говорил: «Аматэрасу Омиками… боги из Идзумо…»
   – «Ацуто, Оясиро, - подхватила Настасья, - Камо и Сумиёси…» Древнее заклинание .
   – Да, мне тоже все это не больно-то нравится… - начал было я.
   Она заплакала, задрожала, прижалась ко мне, взрыв ночных преувеличенных страхов, ее бессвязный шепот, она боится за меня, мы живем в опасном мире, ты не должен чувствовать себя в безопасности, в полной безопасности, нигде, ты слышишь? Нигде! Среди знакомых лиц, в праздничной толпе, будь начеку, ты такой доверчивый, ты не понимаешь жизни, ты так мало о ней знаешь…
   – Прости, мне не следовало вмешиваться в твою судьбу, я не имела права, прости…
   – Бог простит, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал полегкомысленнее и повеселее, - а также Аматэрасу Омиками и боги из Идзумо.

ОСТРОВ ЦАРСКИЙ

    «Остров Царский величав, параден, прекрасен, заповеден и видов полн.
    В качестве моста на остров Ночной через Дворцовую канавку перекинута с острова Царского часть царского дворца. На мосту сием в окне явлений можно было во время оно, если повезет, с набережной увидеть какого-нибудь царя.
    Большинство островитян- скрытые или явные монархисты, хотя сами того не знают и о том не задумываются.
    Остров славится своими привидениями, список которых известен:
    Зимний сад (некогда в трех лицах находившийся в натуральном виде во дворце), Ледяной дом (некогда построенный неподалеку на льду Невы), Пожар во дворце, Наводнение на Дворцовой площади (см. рисунок Лермонтова), генерал Милорадович на Сенатской площади. Прогуливающееся царское семейство (убиенное), Анна Иоанновна (дворцовый призрак, являвшийся, по словам очевидцев, и самой Анне Иоанновне в Тронном зале в странном парадном одеянии) и Голый Лунин на кауром жеребце.
    Отметками высот на острове служат Александрийский столп, Исаакиевский собор, шпиль Адмиралтейства. Ангел Александрийского столпа, ходят слухи, подает тайные знаки ангелу-флюгеру шпиля Петропавловского собора, что напротив, там, за рекою Ню. Есть ветер, при коем направление ангельских крыл совпадает; именно этого Александрийский ангел от Петропавловского и ждет.
    Городская легенда о массовых вылетах городских статуй в воробьиные ночи пока подтверждения не получила (ни одного рассказа очевидца); согласно легенде, статуи кружат над Невою между двумя ангелами двух шпилей с Разных берегов. Относительно статуй упомянем еще одну легенду: якобы все статуи города до единой- магические, и здешние ветра, отклонения радиационного фона и поля времени, а также изначальная магия данных мест, шаманистская, известная древним финским арбуям, приводят по совокупности явлений здешние скульптуры в движение; однако движение статуй микронно, у них иное время, несоразмерное с людским; в течение столетия статуя поворачивает голову на сантиметр, складки ее одежды смещаются на полтора.
    Остров Царский и сам-то уравновешен именно антитезами: Сенатская площадь- Дворцовою; конь Медного всадника - верблюдом Пржевальского (некоторые считают - конем Николая I за Исаакием; они неправы), гостиница „Астория" - гостиницей „Англетер", скульптурные львы перед Адмиралтейством- львами с Английской набережной и тому подобное.
    Даже два главных городских призрака, тяготеющих к царскому дворцу, - Зимний сад и Ледяной дом,- уравновешивают друг друга и глубоко символичны. Именно в царстве льдов и снега, каким представлялась (и являлась) Россия до пагубного периода технического прогресса, вызвавшего потепление на континенте и архипелаге (в связи с озонными дырами, играми с ядерными реакциями, смогом, копотью и т. д.), человека манила идея Эдема в снегу, оранжереи, где нет смены времен года, горсти семян с разных широт, превращающейся в радующие глаз разнотравье и разноцветье ботанического Ноева ковчега. И томила мысль о Ледяном доме без печи, без дров, хрустальном дворце Снежной королевы, замке ингерманландского Санта-Клауса. „Вся Россия - Мертвый дом?” - “Вся Россия - Ледяной дом!” -,,Ну, нет, - возражали упрямо,- вся Россия- Зимний сад!”
    Царский остров глубоко декоративен, напоминает театральную декорацию. Иногда местному жителю даже хочется возле Исаакиевского собора глаза протереть: полно, не сплю ли? На какой широте пребываю? Не в Рим ли занесло с перепою?»
   – Да как же алкоголики и пьяницы такое терпят?! У меня голова разламывается. Я сейчас помру.
   – Это похмелье, - качая головой, серьезно констатировала Настасья. - Тебе надо выпить рюмашку.
   – Ну, нет, меня при одной мысли о рюмашке тошнит.
   – Я принесу тебе рома.
   – Уж лучше яда.
   – Я знаю рецепт коктейля для протрезвления.
   – Я не пьян.
   – Съешь что-нибудь.
   – Не могу.
   – Выпей чаю.
   – Не хочу.
   – Тогда ложись спать. На работу сегодня не надо, на твое счастье, выходной.
   – Мне не уснуть, голова болит.
   – Ну-у, во-от… - Настасья уселась в шелковом халате своем на пол, поламывала пальцы, из тапочек без задников торчали очищенные луковки босых ее пяток. - Сбила с толку молодого человека. Превратила в запойного пьяницу. Собиралися забраться на Исаакиевский собор. Лучше нет красоты, чем глядеть с высоты. И что же? Не могу, говорит, не хочу, говорит, не буду, не стану.
   Она пыталась продеть узкую ступню в серебряный браслет, дабы не только тонкие запястья, но и тонкие щиколотки ее звенели бранзулетками, и усилия ее увенчались. Очень довольная, она прошлась по комнате, сопровождаемая любимым моим шелестом - шорохом шелка, который слушал я с удовольствием даже сквозь пульсирующую боль в виске, и расчетверенным серебряным звоном .Поставив еле слышно нашу любимую пластинку - греческие танцы, сиртаки, она танцевала босиком в ореоле негромкого звона, кружилась по комнате, развевались полы зеленого халата, рукава, концы кушака.
   – Ладно, - сказал я. - Что делать, раз обещал. Собор так собор. Пошли. Можно я без головы пойду?
   – Вот интересно, - сказала она. - А на что же ты мою любимую шляпу наденешь? Ведь как собирались? Ты в шляпе, я в шляпе, загадочные, инкогнито с соседнего острова; островитяне с Царского нас не узнают .Мы подходим к собору, превращенному к капище маятника Фуко, поднимаемся наверх, шляпы защищают нас от палящих лучей дневного светила, мы смотрим вдаль, привидения нас приветствуют как своих.
   – Тут ты права, - сказал я, - вот им сегодня я и впрямь свой. Особенно голому Лунину на кауром жеребце. Правда, тот просто пьяный был, в апофегее, а я уже с похмелюги - на закате.
   – Ты никогда не догадаешься, за что я тебя больше всего люблю.
   – За то же, за что я тебя.
   – Ну, и?…
   Она стояла на одной ноге, стаскивая со щиколотки браслеты.
   – Да за дурость беспредельную.
   – Пра-авда… - маленькая детская таемная улыбочка была мне за догадливость наградой.
   Уже в шляпе (и я нахлобучил свою, но с пьяных глаз шляпа сидела на мне как на корове седло), в прихожей, сосредоточенно подводя губы, Настасья вымолвила, глядя на меня из зеркала:
   – Звягинцев говорит: Владимир Клавдиевич Арсеньев на своей даче в Вялке дальневосточного призрака держал.
   – Не верю, не верю, - отвечал я. - Не похоже на Владимира Клавдиевича. Это выдумка Теодоровского. Небось самоед на оленях до архипелага в осьмнадцатом столетии добрался, а отсюда не выбрался, заплутался; его тень Арсеньев по доброте душевной и приютил. Зачем ему с Дальнего Востока духов завозить? Тут своих полно. Если я с собора живым спущусь, я тебе ребус нарисую про Колумба .Знаешь ребус про Колумба?
   – Нет .
   – Знамя - нити - пятью шесть - веник - крыс - топор - колун - бп .Ребус с акцентом .
   – При чем тут Колумб?
   – Тоже путешественник был.
   Сквозь головную боль, а не сквозь праздничный, трогательно сияющий воздух тащился я за Настасьей по набережной .Очутившись наконец-то перед громадою собора Монферрана, я задрал дурную голову (шляпа чуть не упала) и поглядел на золотой шлем от подножия ступеней, точно мышь на гору, инкогнито, пятьюшестьвеник Крыстопор .Водоворот головокружения. Почему мы с Настасьей все время куда-то ехали, плыли, шли?
   Лестница Исаакиевского собора показалась мне нескончаемой. Отсутствие окон создавало образ цитадели из дурного сна. Вот очутились мы в заколдованном замке - Сориа-Мориа-Шлосс, вот поднимаемся мы на башню, путь наверх бесконечен, а спускаться вниз почему-то запрещено, возвращаться нельзя, таковы условия сна; дурная бесконечность узкого, тесного, превращенного в штопор лестничного пространства сжимает грудь, я чувствую удушье, я задыхаюсь, едва вспомню наш с Настасьей подъем на ярус колоннады Исаакия .
   Стоило нам оказаться наверху, как я прилип к стенке, к барабану купола. Настасья, облокотись на перила, разглядывала даль, я видел ее осиную талию, поля шляпы, она указывала на что-то узкой ручкою в черной кружевной перчатке; наконец с удивлением обернулась, обнаружив, что меня рядом нет, и подошла ко мне.
   – Что это ты к стенке прижался, как ночная бабочка?
   – Очень странное сравнение. Мне так приятнее. Тут такой ветер.
   – На крыше всегда ветер. Какой ты бледный. Тебе нехорошо?
   – Мне замечательно. Пойди посмотри на город сверху, как собиралась .
   – Ты не хочешь обойти со мной вокруг купола?
   – Иди одна. По-моему, у меня приступ незнамо чего. Мне хочется встать на четвереньки и последовать за тобой именно на карачках, я ваш верный пес, мадам, гав.
   – Слушай, да ведь у тебя боязнь высоты!
   Кто-то из нашей художественной мастерской, помнится, писал таблицу, посвященную фобиям. Я запомнил одну только клаустрофобию - боязнь замкнутого пространства. Боязнь высоты была сродни ее сестричке - боязни пространства разомкнутого.
   Настасья чувствовала себя как рыба в воде, как, впрочем, и прочие посетители. Вдоволь наглядевшись, она вернулась за мной, и не успел я порадоваться ожидающему меня спуску, возвращению на уровень моря, выяснилось: спускаться предстоит по лесенке типа трапа, открытой, без боковин, зависающей над кровлей собора гористо. Увидев ступени лесенки, металлические плашки на голом каркасе, натянутый трос в качестве перил, сбоку пусто, под ногами полупусто, я попятился.
   – Нет, - заявил я с твердостью необыкновенной, - мне по ней не спуститься.
   Мы вернулись к закрытой винтовой лесенке, возле которой стояла служительница музея.
   – Здравствуйте, меня зовут Валерий, я теперь тут буду у вас жить.
   – Что вы имеете в виду, молодой человек?
   – Ему не спуститься по трапу, - объяснила Настасья, - у него боязнь высоты.
   – Зачем же вы поднимаетесь на высоту, если ее боитесь?
   – Он не знал, что боится. Только что выяснил.
   – Я не могу отправить вас вниз по винтовой. Последний пролет очень узкий, а снизу постоянно поднимаются посетители. Выходной день, много народу. В будни спустились бы преспокойно. Так что придется по трапу.
   – Исключается, - сказал я.
   Она обратилась к Настасье:
   – Идите с ним к трапу, дождитесь сплошного потока на спуск, пусть впереди идут, сзади идут, а вы идите рядом и держите его под руку.
   Я выпялился в затылок впереди идущего, сзади идущие наступали на меня, не давая остановиться, присесть, вцепиться в ступеньку, зажмуриться, взвыть, броситься вниз, чтобы только снять чудовищное состояние падающего в лифте в ничто.
   Мы спустились .На ладони у меня была алая полоса от натянутого в качестве перил металлического троса. Ладонь жгло, я вцепился в трос, обдирая руку, словно съезжая, вися на нем, точно герой вестерна либо триллера.
   Оставалось сделать несколько шажков, чтобы очутиться в замкнутом пространстве главной лестницы. В ушах звенело ,я не хотел смотреть по сторонам. Сжалившись, пейзаж померк. И справа от меня поплыл аквариум Веригина, проступила зеленца несуществующих, мерещащихся мне криптомерии и аквилегий, пальмовых ветвей, померанцев - о, любовь к трем апельсинам! - а слева холодом дышало, белизной тянуло, мутью зимней: плыл над кровлей собора Ледяной дом в окружении ледяных пушек, у ледяного слона из хобота бил пылающий нефтяной фонтан .Запах гари, фиалок, тропических смол. Конвоируемый веригинской зимой и таковым же вечным летом, я преодолел площадку в воздухе и снова оказался на ступенях глухой лестницы цитадели. Выбежав из собора, я поглядел вверх, вокруг, - но призраки уже изволили растаять.
   – Что ты смотришь? Ты опять туда хочешь?
   – Ох, нет!
   – Ну, у тебя и видок. Как твоя голова?
   – Моя голова? О, чудо! - воскликнул я. - Как стеклышко. Ничуть не болит, ни капельки.
   Я решил пока не говорить Настасье о видениях своих.
   – Я хочу есть, - сказала она. - Пошли в «Асторию».
   Мне не нравилась ее тяга к хорошим ресторанам. Там все было безумно дорого .Я предпочитал водить ее в мороженицу, покупать там для нее бокал шампанского да двести грамм ассорти с сиропом в придачу.
   – Нет и нет.
   – Ты разве не голоден с похмелья? Ты разве не хочешь выпить глоточек вина?
   – Меня теперь не проведешь, леди. Не желаю слушать байки об анальгине, аспирине, коктейле с нашатырем, глотке вина и прочей чепухе. Уж я-то знаю точно: лучшее средство от похмелья - Исаакиевский собор!

ОСТРОВ САДОВЫЙ

    «Остров Садовый омывают Фонтанка, Мойка, Екатерининский канал и Крюков канал. Восточная часть острова необычайно зелена и нарядна. Однако возвышающийся над ней шпиль Михайловского (Инженерного) замка является не только отметкою высоты, но и указателем места цареубийства (как известно, по замку бродит призрак убиенного Павла Первого с шарфом на шее, залитым кровью попорченным виском и окровавленной табакеркою в руке). Указателем места другого цареубийства служит сказочно нарядный храм Христова Воскресения, иначе именуемый Спасом на крови и отделенный от Михайловского замка Михайловским садом. Групповое привидение частенько появляется возле храма (Александр, Гриневицкий и погибший жандарм), хотя призракам возле храма не место; возможно, дело в том, что Спас на крови постоянно закрыт и на ремонте (сгнившие от времени строительные леса обваливаются сами, заменяются новыми, коим в свою очередь приходит черед развалиться), происшедшее не отмолено, а потому здешние призраки опасны, они агрессивны; наш путеводитель не рекомендует посещать северо-восточное побережье Екатерининского (Грибоедова) канала к ночи. Проходя мимо храма днем, желательно творить молитвы».
   На последнем предложении Настасья прямо-таки настаивала.
   – Мало кто нынче знает молитвы, - сказал я.
   – Пусть молится по-своему .
   – Юродивые, например, - добавила она, - часто молились по-своему .Бог слышал их.
   – Так то юродивые.
   – Сильно ли мы от них отличаемся?
   Теперь, общаясь с неговорящей странной дочерью, я понял: не сильно.
    «Следует отметить, однако, что неподалеку стараниями трудящихся в цирке Чинизелли животных и людей образован небольшой, но крайне устойчивый оазис счастья.
    Вторая благоприятная зона, правда несколько мерцательного характера, наблюдается возле Филармонии, Михайловского театра и Театра оперетки, отчасти охватывая Музей этнографии и Русский музей.
    В Аничковом дворце некогда находился Зимний сад.
    Достопримечательности острова Садового хорошо известны.
    По непроверенным данным, зимними ночами в сильный мороз на Мойке и на Фонтанке образуется бродячая, появляющаяся то там, то сям фантомная прорубь, и из нее выходит оледенелый призрак отравленного, застреленного и утопленного хлыстовского пастыря Григория Распутина (Новых), найденного на самом деле в проруби на малой Невке; призрак стучится в двери особняка Феликса Юсупова, а иногда бродит поблизости. Призрак опасен не личной агрессией, но воздействием на тех, кто увидит его; не гуляйте у юсуповского особняка в позднее время, особенно в мороз!