Третье из трех главных привидений архипелага, лавра Вяземская, обязано появлением своим Сенной площади.
    Известная пьеса М. Горького „На дне" является приукрашенной картинкой уменьшенного масштаба из жизни Вяземской лавры.
    На Сенной площади, являвшейся, кроме всего прочего, кроме ночлежного дома Вяземского и всяческих полупритонов, местом торговли, расположенным возле храма, проведено было мероприятие, характерное для так называемого советского периода истории архипелага: вместо изгнания торгующих из храма с места торговли был изгнан сам храм, а именно- взорван. Впрочем, взрывать храмы или разбирать их в вышеупомянутый период было модно. Не исключено, что в какой-то момент архипелаг будет наводнен призраками уничтоженных часовен и церквей.
    В память о церковном празднике Кущей, некогда устраиваемом торговцами-евреями на Сенной, зажигавшими в стеклянных шалашах, убранных ветвями, свечи, теперь на площади устроены цветочные ряды; зимою в стеклянных ларях с цветами горят огарки.
    Сенную площадь не следует посещать без крайней на то необходимости, ибо неведомые силы не первое столетие заставляют людей на ней воровать, кнутобойничать, торговать, убивать, собираться в толпы. Есть мнение, что советские лагеря (сильно отличавшиеся по внешнему образу, устройству и оснащению от фашистских) представляют собою метастазы материализовавшегося в масштабах всей страны призрака лавры Вяземской.
    По мере удаления от Сенной на запад остров Садовый становится тише и спокойнее, что особенно заметно на набережной Крюкова канала, откуда видите вы находящуюся на соседнем острове колокольню».
   Видны были и оба канала, и колокольня, когда свернули мы с Садовой в улицу, ведущую к Фонтанке. На ближайшем доме я прочел: Большая Подьяческая. Тут подремывали старинные невысокие дома, они мне понравились, поскольку напоминали провинцию.
   Она шла чуть впереди, пояс плаща затянут на осиной талии, звон браслетов, легкое цоканье каблуков-гвоздиков, ей нравились металлические неснашиваемые подковки, вот гвоздь, вот подкова, раз-два, и готово.
   Я поотстал, остановился. Она то ли почувствовала отсутствие мое за спиною, то ли услышала тишину вместо звука моих шагов и в недоумении обернулась. Вечернее солнце освещало ее, золотило лицо, бросало на лоб легкую тень от полей шляпы.
   – Настасья Петровна, - сказал я с чувством, - пожалуйте ручку. Давно не видались, страсть как соскучались.
   – Все бы вам шутить и век шутить, сударь мой, - она медленно сняла перчатку, она зачем-то ее снимала, пока я подходил, - известное дело, лета молодые.
   Я целовал ее маленькую смуглую руку в серебряных колечках, легкий шум в ушах, подобный шуму листьев. Суставчик, впадинка, суставчик, январь, февраль, март, апрель, в июле и августе тридцать один и тридцать один день, с бугорка на бугорок, минуя ложбинку, сентябрь, октябрь, ноябрь, у меня захватило дух. Что вы собираете? Кленовые листья осени любви нашей, маньёсю, им нет числа. Нет числа, датировка не предусмотрена, мэм. Какой-то малость поддатый филотеамонист (то бишь уличный зевака) остановился на той стороне узкой улочки и наблюдал, как долго, бесконечно долго целую я ее руку.
   – Куда мы идем? Вижу по вашим бровям, матушка барыня, что движение наше целенаправленное.
   – Мы к гадалке идем.
   – Ты смеешься .
   Я еще не знал о ее привычке ходить к гадалке для выяснения обстоятельств ближайшего либо отдаленного будущего в поисках ответа на вопросы, коими озадачивает жизнь, для успокоения души, в попытке разгадать сон и просто так .
   – Абсолютно серьезно.
   Тут она мне ладошкой рот закрыла, чтобы прервать фонтан моего пионерского красноречия, монолога о суевериях и предрассудках.
   – Пусть она и твою руку посмотрит. Молчи, не возражай. Ну. пожалуйста. Ну, ради меня. И не посмеивайся там, не ухмыляйся, веди себя хорошо, ладно?
   Лестница огромного темно-серого углового дома оказалась на удивление легкой. Легкой на подъем. Есть лестницы, к которым лучше не подходить, а есть легкие на подъем. В новостройках, где потолки так низки, что хочется их с темечка стряхнуть (странно: почему низкий потолок не заметен в избе, он там ниже некуда, - и так томителен в «хрущобе»?), чаще всего от одного небольшого марша сводило икры и перехватывало дыхание; на третий этаж прибывали вы высуня язык. К гадалке, жившей на шестом (при высоченных потолках в квартирах), поднимались мы словно в мезонин двухэтажного дома. Видимо, сие зависело от наклона марша и высоты ступеней .Архитектор прошлого века не экономил пространство («полезную площадь»…) за счет лестницы, зато и пролет вышел большой, мечта самоубийцы, я со своей боязнью высоты поглядывал в маленькую пропасть не без трепета, и ступени были пологими; шли мы плавно. Даже и взгляд искоса в вертикальный столб пустоты, обрамленный каскадом ступеней, мне не нравился, я стал смотреть под ноги; между третьим и четвертым этажами в одной из ступеней увидел я отпечаток, окаменелость, большая рыба незапамятных эпох, теллур ли, девон ли, светло-золотой скелетик в серо-золотом камне.
   – Смотри, какое чудо! Листик каменной книги! Мечта палеонтолога .Давай утащим ночью ступеньку .
   – Лестница без ступенек - меня такое сновидение кошмарное преследует. Как же ты ее заметил? Я сколько хожу, никогда не видела.
   Настасья разглядывала отпечаток рыбы.
   – Она жила-была; плавала, рядом с ней ихтиозавр плыл, над ней летел летающий ящер, по берегу ходил мамонт, кого только там не было, мы их названий не знаем, но тогда они гуляли сами по себе и безымянные, это потом их ученые поназывали. Она в мире присутствовала, а слов в мире не было еще. Потому-то все было иное. Никто не именовал небо небом.
   – Только боги, - сказал я.
   Доисторическая рыба ее совершенно заворожила.
   – Зато теперь слова есть, - сказал я. - Сударушка моя, любушка, жизнь моя, красавица барыня.
   – Мне нравится твоя валдайская возвышенность слога, - сказала она медленно и обняла, ко мне прижалась, охватила руками.
   Прижалась ко мне вся, всю ее я и чувствовал: живот, грудь, бедра, я чувствовал ее желание, видел ее полузакрытые веки. В минуты ласк глаза ее становились уже и раскосее, совсем Ниппон, сонные очи гейши, японской тихой панночки; днем и в минуты раздумий ее глаза округлялись, как бы обрусев. В дни ее нелюбимого ветра и мигрени она тоже бывала узкоглазой, томной, едва проснувшейся.
   – А мне милы твои низменные чувства, - сказал я, тихонько отстраняясь.
   Я взял ее за хрупкое птичье запястье, браслеты, как всегда, мне мешали, ссыпаясь; и мы продолжали идти вверх по лестнице, ведущей вверх. И только одна ступень не вела ни вверх, ни вниз - ступень с древней рыбою; от гадалки, идя вниз по лестнице, ведущей вверх, мы снова остановились на этой ступени, балансируя, обнимаясь ,летя в ничто и во всегда, и во всюду, и при том как бы оставаясь на месте, чувствуя себя всеми влюбленными мира, но и именно собою, Н. и В., инициалы, черты лица, линии ладоней снова смешались, некоторые из линий переходили с ее ладони на мою, а в зеленеющем небе большого - во всю стену - прошлого века лестничного окна уже загорались звезды, знающие про нас все. Н. и В. или А. и В.? Что значилось в тонюсеньком с грязно-зеленой обложечкой чиновничьем паспорте ее? Настасья? Анастасия? Анастасия означало «воскресшая из мертвых». Дочь я назвал Ксенией - «странницей».
   Мы снимали плащи в прихожей, гадалка разглядывала меня. Меня смущал взгляд ее светлых, почти белесых глаз с точечными зрачками; потом мне встретился еще один человек, чьи зрачки были вечно суженными, черные точки, булавочные, словно прямая противоположность формуле «Зрачки на свет не реагируют»: «Зрачки на тьму не реагируют», взор существа, глядящего на солнце по-орлиному, не мигая, существа, постоянно видящего неведомый нам колоссальный источник света, некое нездешнее светило.
   Настасья чуть поодаль взобралась с ногами в толстенное кожаное кресло, откуда делала мне лица, призывая прочувствовать серьезность момента, поменьше болтать, чтобы чего не ляпнуть. Похоже, она дорожила мнением гадалки, хотела выставить меня в наилучшем свете. В разглядывающей руку мою даме померещилось мне нечто тибетское, ламаистское, меня вдруг перестала смешить дурацкая затея с гаданием.
   – Хорошая рука, - сказала гадалка, - качественная .Задатки необыкновенные, молодой человек, у вас. Таланты разнообразные. Настолько разнообразные, что выбор сделать непросто. Эмоциональное начало над рациональным преобладает, как бывает часто у художественных натур. Но и рациональное развито отменно .Жить будете долго, хотя в последней трети жизни ждут вас болезни.
   Кого ж они, хотел бы я знать, в последней трети не поджидают?
   – Но главная ваша трудность в том, что будет у вас период потери самого себя. И период долгий.
   Я не уточнял, что сие означает. Чокнусь, что ли? Амнезией буду страдать? Не знаю почему, я уже слушал ее вполне серьезно. Может, из-за ее собственной полнейшей убежденности в истинности произносимого ею текста; а Настасья - та прямо-таки трепетала, внимая.
   – Печалиться вам предстоит из-за детей .- Тут она оторвала взгляд от линий моей ладони и поглядела мне в лицо .- И печалиться сильно, - продолжала она со вздохом, снова вглядываясь в руку мою .
   Вспоминал я потом слова ее не единожды: первый ребенок погиб у нас с Леной, не дожив до полутора лет; а из-за дочери больной я поначалу (да и периодически, да и постоянно, какое поначалу) даже и не печалился, а натурально убивался, в отчаяние впадал, хотя старался вида не подавать; без американского сына скучал я, вовсе не зная его.
   – Но спасительно для вас то, что заложены в вас большие возможности не только в смысле талантов и способностей, но и в плане существования в кругу высоких энергий. В вас есть нечто, позволяющее прикоснуться к эзотерическим материям. - Я понятия не имел, о чем речь. - В сущности, вы по природе своей ясновидящий и яснослышащий. Покажите правую руку. Однако непонятно, найдут ли ваши качества применение, осуществятся ли ваши редкие возможности, или по неведению и нежеланию - или в силу обстоятельств - своим даром пользоваться вы не станете, не сможете или не сумеете. Или не захотите. У вас будет одна любовь и одна жена.
   Я хотел спросить: об одной женщине идет речь или о двух? И не спросил.
   – А успех? А удача? - подала голос Настасья.
   – Будут. И успех, и удача. Почти слава. Вот только богатства и счастья не принесут .
   – А счастье? - не унималась Настасья .- Разве не ждет его счастье?
   – Да он сам счастье. Богатый молодой человек .Задатки имею я в виду. Чего ж ему еще?
   – Скажите, - произнесла Настасья, бледнея, - а нет ли там каких тайных опасностей? Не следует ли ему чего-нибудь остерегаться?
   Вопрос показался мне странным. Ответ тоже.
   – Получается, бояться ему надо не тех, кто станет ему зла желать.
   – Чего же мне следует бояться?
   – Человека, который вас не знает. Обстоятельств, которых нет. Чужих игр.
   Последовала пауза. Мурашки у меня по спине пробежали - без видимой, собственно, причины.
   – Выручит вас то, чего нет,
   Я внезапно устал, словно воду на мне возили .
   – А в ближайшее время что меня ждет?
   Гадалка вгляделась, подумала, отложила свое внушительное увеличительное стекло в латунной оправе.
   – Перемена участи, - сказала она. - Перемена планов. Все. Только не благодарите, за гадание спасибо не говорят. Настасья, на вас карты раскинуть? Или в другой раз?
   – Сейчас, сейчас, - возлюбленная моя была явно расстроена .
   Мы поменялась местами, Настасья оказалась на диванчике, я в кресле .Гадалка тасовала карты,
   – Если хотите узнать что-то конкретное, о чем-то спросить определенном, думайте об этом непрерывно. Снимайте к себе.
   Настасья сняла карты, гадалка ловко переложила снятую часть колоды под оставшуюся в руках у нее.
   – Ну, посмотрим. - Она раскладывала карты на диване привычными движениями профессионалки .- В ближайшее время событий не ожидается .- Может, она это сказала в конце гадания? Не помню .- При пороге письмо .То, что было, и то, что есть, - одна светлая карта, а вот то, что будет Неприятный разговор с пиковым королем, прямо-таки до болезни неприятный .Ложь. Удар отходящий на ранней дороге.
   Настасья слушала ее, затаив дыхание. Она считала гадание не прогнозом погоды, но свершившимся фактом, просто еще не явленным, не разыгранным в лицах.
   – А сердце успокоится, - завершила монолог гадалка, - собственным домом. Опять она сбросила парные карты, перетасовала оставшиеся, вынула к ним три и сбросила еще двух королей.
   – Видите? Отходящий удар, письмо, любовь, пустые хлопоты. Что для вашего сегодняшнего расклада характерно, так это полное отсутствие связей. Все по отдельности. Эпизоды. Переживания .Что было, что будет .Все персоны сами по себе. Все четыре короля тут как тут. И все уходят.
   – Еще три карты… - умоляюще прошептала Настасья .
   Завораживающее зрелище тасуемых карт. Ожидающее нас впереди слово «тусовка». Тусоваться? Тасоваться? Кто это у нас там на тусовке? Как это? Валеты, дамы, шестерки, тузы, короли, джокер, а ты думал - кто? Люди, что ли?
   Мы спускались по лестнице. Настасья - в глубокой задумчивости, под впечатлением.
   – Ладно тебе. Ничего плохого она не говорила.
   – Плохое, по-твоему, что?
   – Как - что? Заболеть, помереть, несчастный случай .
   Тут под ноги попалась нам доисторическая рыба, мы забыли обо всем, иди ко мне, вечный танец объятий, лететь в пропасть не сходя с места, чтобы доехать до дома и упасть в постель, надо оторваться друг от друга, а нам никак, в лестничное окно стучат нам какие-то привидения, то ли переведенцы, то ли подкопщики, первостроители Петровской эпохи, то ли отребье Вяземской лавры, но нам не до них, мы увязли в рыбьем камне, волшебная несуществующая рыбья кровь ударила в голову и сводит нас с ума .
   – Ты сошел с ума, - шепчет Настасья, - отпусти меня, я так тебя хочу, мне больно, ты мое счастье.
   – Ты моя дорогая, - отвечаю я, - мне и сходить-то не с чего, у меня и ума-то нет.
   Кто-то поднимается по лестнице, вынуждая нас покинуть ступень с зачарованной навагой кембрийской либо теллурской; мы даже не видим расколдовавшего нас, - звеня ключом, он скрывается в стене за дверью.
    «В районе Подьяческих остров так узок, что вы легко охватываете взором его ширину, обозримую от реки до канала…»
   Набережная Фонтанки услужливо подает нам такси, мы сидим, прижавшись, колено к колену, плечо к плечу, по-военному, сцепив пальцы .На одном из горбатых мостиков набережной Невы я слышу тихий стон Настасьи, ее «ах… а-а…» из сомкнутого рта - не от страха, не от секунды невесомости, секундная цитата петитом космонавтских тренировок, но от одолевающего нас обоих желания .Кажется, в парадную мы почти вбежали, окно на лестнице нараспашку, на лестнице - кленовые листья, считанный фрагмент мириад, шелест, шорох, шум.
   Странные слова лепетала она ночами, засыпая: «Ты мой кувшинчик, ты мой бубенчик, ты мой колокольчик, ты моя пироженка…»

ОСТРОВ КАЗАНСКИЙ

    «Остров Казанский узок, нейтрален, неуловим, склонен подделываться под соседние острова.
    В восточной части доминирующим зданием является Казанский собор, в западной- собор Никольский. Посвящен последний Николе Морскому, что естественно для островитян. В соборе традиционно служат панихиду по морякам, погибшим или пропавшим без вести.
    Неподалеку от Никольского собора расположена Театральная площадь с двумя храмами искусств, где царят Терпсихора, Эвтерпа, Мельпомена и Талия, что тоже характерно для эклектического сознания жителей архипелага Святого Петра, совмещающего христианство и язычество, вплоть до шаманизма (естественного на данной широте, генерирующей „шаманский комплекс", географически галлюциногенной). Из призраков на острове Казанском изредка появляются характерные для центральных островов переведенцы и подкопщики, а также деревенщина (они же жители некогда размещавшихся на островах деревень), - видимо, рыбаки и косари из бывшей деревни Гавгуево; замечены были неоднократно и утопленники, в их числе привидения Григория Распутина, утопленной балерины и мастера Бригонция; балерина меняет одежды, часто показывается не в цивильном, а в пачке или тунике, но всегда прижимает к груди маленькую сумочку. Призрак балерины жалобно-агрессивный и почитается за островную Жизель, особенно в белые ночи.
    В восточной части острова существенным аспектом жизни считается аура музея-квартиры Поэта; до сих пор ведутся споры, имеют ли место вокруг музея-квартиры прислышения (так называемые „голоса"); есть мнение, что здешние голоса вызываются возмущениями времени- пространства вокруг Певческой капеллы.
    Во дворе дворца Воронцова можно увидеть двух небольших сфинксов. Жители архипелага очень любят сфинксов, чьи изваяния установлены на ряде островов. Однако, поскольку сфинксы, по мнению островитян, прекрасно помнят свои изначальные карательные функции, они не всегда и не для всех безопасны; бытует легенда об именованном сфинксе, Свинке Хавронье, предводительнице сфинксов архипелага; но никто не ведает, которая именно фигура является Хавроньей, особо склонной оживать и лютовать; требование сфинксов угадать, кто из них Хавронья,- сюжет одной из здешних легенд».
   Выведя безупречным рондо, коему выучился я у начальника нашей художественной мастерской, слово «легенд», я спросил:
   – Как ты относишься к сфинксам?
   – Я их боюсь, - отвечала Настасья, грызя монпансье, - и стараюсь мимо них не ходить.
   – Надо бороться со своими страхами. Хочешь, я сфинкса поцелую, чтобы ты больше их не боялась? Любого на выбор. Могу всех по очереди.
   – Глупый маленький Дон-Жуан, так и ищешь Командора, - леденцовым голосом сказала она. - Нечего приставать к статуям. Кстати, сфинкс - женского рода. Сфинкс - ее имя. Я мимо свинок шла. И для чего это надо бороться со своими страхами? Люди без страхов и комплексов - натуральные монстры. Человек себя победил и отменил .Хочешь создать еще одну местную легенду об искателе расположения Свинки Хавроньи? Мечется по городу от Пулковской горы до Каменного острова, целует сфинксов, бр-р.
   – От Пулковской горы?
   – Под горой стоит фонтан Тома де Томона с четырьмя сфинксами, в народе называемый «Водопой ведьм».
   – Я там не был никогда .
   – Поедем. Обязательно. Перед посещением Заячьего острова съездим.
   – Почему именно перед посещением Заячьего?
   – Увидишь.
    «Старинное название земли между Мойкой и Фонтанкой, финское название,- Perykasaari , „Земля, смешанная с навозом"».
   – Как неромантично, - сказал я. - Дерьмовая земля. Золотарева слободка. За что так островок, хотел бы я знать, обозвали?
   – Может, и не обзывали вовсе. Может, похвалили. «Земля! - сказала она возвышенно, воздев руку; браслеты упали к локтю. - Смешанная! С навозом!» Чудо то есть, что за земля. Черенок ткнешь - розовый куст сей же секунд.
   – Дворцовый остров назывался Usadissa-saari. He знаю перевода. А новгородцы называли все острова архипелага «фомени», от финского «tarnminen», «дубовый». Тут было полно дубов, а в окрестных лесах они не росли. На Каменном до сих пор сохранились пятисотлетние дубы.
   – Дубы. Желуди. Свинья под дубом. На островах пасли свиней. Я мимо свинок шел. Стало быть, навоз был свиной.
   – Фи, мадам, что за изыскания.
   – И сфинксы не только памятники египетским магическим чудесам, шаманского комплекса комплектующие детали; они - изысканные романтические монументы здешним свиньям.
   Я незамедлительно ощутил себя свинопасом и сказал ей об этом.
   – Тогда я буду принцесса.
   – Принцесса Турандот. Я хочу сто поцелуев принцессы Турандот.
   – Хватит с тебя одного.
   – Конечно, хватит. Они и есть один. Всегда один. Вечный поцелуй.
   – Как так? Поцелуй вечный, сами бренные?
   – Пожалуй, надо перестать собирать кленовые листья, - сказал я. оторвавшись от губ ее, - и начать собирать дубовые.
   – Ты собираешь кленовые листья?
   – Коллекция моя из собрания Веригина: несуществующая, придуманная специально для него. Мириады осенних ли.
   Мириады осенних ли, мили волн, версты ночей, шелестящие свитки шагреневых пространств.
   Иногда пространство сгущалось в маленькие вещи, в мизерные предметики.
   Мы склонялись над ними, изумленные, впервые увидев.
    «Предметы, все детали бытия архипелага Святого Петра, обратимы, неуловимы, исполнены колдовства, играют в множества, двоятся, троятся, дробятся, сливаются, теряются, то появляясь, то исчезая. Будьте внимательны на островах архипелага; тут за каждой бирюлькой нужен глаз да глаз. Стоит вам не углядеть, перчатка превратится в солонку, ее непарная подружка станет черной мышкой и убежит; стоит вам глаза отвесть- хвать-похвать!- ни очков, ни колечка, ищи-свищи».
   – Если ты будешь мне под руку смотреть, я двух слов не напишу.
   – Я тебя завораживаю?
 
   Шелест шелка.
 
   – Ты меня отвлекаешь.
   Мы отвлеклись .
   – Тут только что пепельница стояла, - сказала Настасья, шаря по столику возле кровати, - куда она подевалась?
   – Превратилась в песочные часы. Можешь теперь рассуждать о том, что пепел легче песка. Я тебя предупреждал: хвать-похвать! Я тебе говорил: глаз да глаз. Места волшебные .Слишком много чухонок и ижорок ингерманландских бывало на здешних берегах .Жили, были, колдовали.
   – Пра-авда, - прошептала она, чиркая спичкой, узкоглазая, как никогда, - в десяти верстах от острова Таврического на побережье материка по Рижской дороге, где стояла больша-ая липа, чьи вет-ви спле-та-лись с другими де-ре-ва-ми, плясали ижорки в Иванову ночь. Смеялись, плакали, ворожили. Песни пели темные .К утру, бывало, белого петела сожгут - и лататы.
   – Ужо вам, ведьмы, - подхватил я, - ждите инока Илью от Макария Новгородского, он вам кузькину мать покажет, рощи ваши священные порубит и пожжет, трепещите!
   – Сейчас заплачу .Жалко священных рощ, жалко, - шептала она .
   – Подъезжая под Ижоры, я взглянул на призрак священной рощи. И припомнил.
   – На одном из островов, - молвила она озабоченно деловым голосом, - живет моя знакомая чухонка Мария Павловна, замечательная женщина, я тебя с ней познакомлю .На ночь кладет на стол кухонный хлеб черный, соль крупного помола и нож вострый. «Зачем?» - спрашиваю. А она в ответ: «Дух придет, пускай поест».
   – Приходит?
   – Ну.
   – Ест?
   – Так, щепотку соли.
   – Почему говоришь «ну», а не «да»?
   – У меня поклонник был, сибиряк, вместо даканья нукал, зауральская привычка, от него научилась.
   – То-то ты у меня ученая такая, - заметил я подозрительно. - Толпа поклонников. От каждого что-то да почерпнула.
 
   Я ревновал ее ко всем.
 
   – Поклонники, - произнесла Настасья раздельно, - мне цветы носили, по Петергофам меня катали, в театральных ложах кормили трюфелями. А ты мне все рукава халата измял. Они ревновать должны, а не ты.
   – Снимай халат, сколько раз я тебе говорил.
   Халат полетел на пол. Губы у меня пересохли. Она взялась за браслеты.
   – Нет, - сказал я, слыша в собственном голосе легкий лиственный шелест, - оставь, ты и так мне все уши прозвенела.
   Сколько-то прошло времени, сколько-то длилось наше тогдашнее «сейчас», потом зазвонил телефон странным долгим звонком: междугородная? Настасья взяла трубку, видимо, там молчали, она слушала молчание, завернувшись в одеяло; лицо ее теряло затуманенность, становилось определенным, обретало жесткость, старело на глазах. Она положила трубку, натянула халата шелк зеленый, закурила, подошла к окну, глядела на Неву. Должно быть, она знала, кто звонил. Я не стал ее расспрашивать.
   – Сегодня вечером в Никольском панихида по погибшим морякам, - сказала она. - Я чуть не забыла.
   Мы пили кофе на кухне, не зажигая света. Настасья уже впала в печаль (не из-за ночного ли телефонного молчания?), пугающие меня перепады настроения, иногда я тоже был им подвержен, иногда их не понимал.
   – Ты далеко, - сказал я.
   – Я далеко. Я на другом острове. Мостов нет. Лодок нет. Между нами воды. Волны. Волны Цусимы.
   – Это не последний водораздел. Не преграда.
   – Волны, под которыми погибшие корабли? Что же тогда преграда?
   – Река Лета, - брякнул я, не подумав.
   – Все волны немножко Лета, - отвечала она.
    «Оказавшись на острове Казанском, не забудьте посетить Никольский собор в вечерние часы».
   Народу в соборе было полно.
   Покровитель моряков, Никола Морской, святой Николай Чудотворец, собрал нас в своем приподнятом над землею на два метра, стоящем на сваях храме на берегу Глухой речки, храме располагавшегося тут некогда морского полкового двора. В первый год строительства место постройки храма затопило, наводнение не хотело отступать, осенняя холодная толчея воды, напоминающая о хлябях морских.
   Певчие пели. Объяли меня воды до души моей. Я увидел Настасью крестящейся, бледной, со слезами на глазах. На стене верхнего храма две мраморных мемориальных доски напоминали о моряках, павших в русско-японскую войну 1904-1905 годов. «Варяг», «Кореец», «Стерегущий». Рядом с собором стоял памятник морякам броненосца «Император Александр III», погибшим в 1905 году. Я никогда прежде не чувствовал с такой остротой, что место жительства моего - город-порт, да мы и впрямь жители архипелага, недаром первый собор тут построен в форме ладьи (святые кормщики Петр и Павел ведут его сквозь туман, а ангел-флюгер, ангел-юнга кричит с мачты-шпиля: «Земля!»), а с ним одновременно возникла верфь Адмиралтейства, а за нею Партикулярная верфь, Галерный двор, Скампавейный двор, и вот уже спущены на воду «Прам», «Надежда», «Полтава», «Старый дуб», «Гангут», «Ингерманланд», скампавеи, галеры, лодки, яхты, линкоры; сидящий у Ростральной колонны Нептун потрясает трезубцем, крича: «Quos ego!» - «Вот я вас!» - «Ужо вам!» Легкая играющая световыми отблесками зеленца аквариума Веригина обвела меня еле различимой ризой Зимнего сада, сквозь которую, как сквозь толщу воды, приглушающую равно и свет, и звук, и видел я церковные свечи, блики иконных окладов, лица прихожан, любопытствующих, молящихся, скорбящих, фарисействующих. «Почему же, - думал я, - в числе здешних привидений нет погибших моряков?»