Страница:
Шеремет-бей закивал головой, видно было, как кончики ушей у него покраснели. Ушакову показалось, что Кадыр-бей удовлетворенно подмигнул ему, однако патрона оружие еще не сложил.
— Не следует ли нам, славный адмирал, выразитель воли наших правителей, брать острова каждой эскадре отдельно? Керкиру и Левкас турецкой, Занте и Кефаллонию русской, дабы не возникло соперничества и ссоры из-за трофеев.
Ушаков понимал, что свершить это ни в коем случае нельзя. В турецких морских командах полно головорезов и башибузуков. Они начнут резать и грабить по старой привычке всех «неверных» — и французов и греков. Сразу возникнет недоверие у ионитов. Из союзников — врагов можно получить. Согласие в эскадре даст трещину, а может и развалиться. Нет, допустить этого нельзя. Но и сказать истинную причину, что греки турков боятся и ненавидят, тоже нельзя. Шеремет-бей сразу загалдит, подговорит Кадыр-бея жаловаться на недоверчивость и неучтивость русских, на предпочтение грекам перед союзниками.
— Силы держать в кулаке буду и употреблять только по военным соображениям, не различая, где какой корабль, ибо так поручено нам нашими монархами! Призов же никаких от местного населения не предлагаю. Ибо едем мы не как захватчики, а как защитники и освободители. Так что и делить нечего.
Шеремет-бей закивал преданно головой, давая понять, что во всем согласен с русским адмиралом и готов следовать его приказам. Ясно стало и то, что его отныне надо приплюсовать к вражескому стану, упреждать, не давать возвыситься, иначе вред причинит больше, чем самый дерзкий неприятель. Решил не углублять пропасть, сделать вид, что ничего не произошло, обратился к командирам русских и турецких кораблей:
— Соблюдать дисциплину и порядок следует в походе, не обижать жителей. Мы с мирными обывателями не воюем! Вам же, уважаемые командиры Шостак и Поскочин, предписываю склонить жителей к действиям против французов. На Китире же надо, чтобы они неприятеля принудили сдаться пленными или истребили... А вообще к себе французов не допускали бы, а приходящие к острову суда брали бы в плен. Нужно по важности обстоятельств в сие действие уговорить и понудить обывателей, чтобы не только участвовали в деле, но и всякую помощь делали бы, всеми силами и возможностями вам помогали.
...Перед заходом солнца шлюпки от «Святого Павла» потянулись на корабли эскадры. Там еще царили беспечность, веселье, а командиры уже знали, что через несколько дней их ждет десант, артиллерийская канонада и бой. Отъезжая, все знали свой маневр, свой курс, сигналы, что соединяли эскадру воедино.
Кадыр-бей остался у Ушакова до утра, предвкушая сытный ужин, водку и добрые разговоры. Да и не хотелось ему слушать назойливое нашептывание писклявого Шеремета.
Закинф просится под покровительство
Звезда Сенявина
Освобождение Ионических островов
— Не следует ли нам, славный адмирал, выразитель воли наших правителей, брать острова каждой эскадре отдельно? Керкиру и Левкас турецкой, Занте и Кефаллонию русской, дабы не возникло соперничества и ссоры из-за трофеев.
Ушаков понимал, что свершить это ни в коем случае нельзя. В турецких морских командах полно головорезов и башибузуков. Они начнут резать и грабить по старой привычке всех «неверных» — и французов и греков. Сразу возникнет недоверие у ионитов. Из союзников — врагов можно получить. Согласие в эскадре даст трещину, а может и развалиться. Нет, допустить этого нельзя. Но и сказать истинную причину, что греки турков боятся и ненавидят, тоже нельзя. Шеремет-бей сразу загалдит, подговорит Кадыр-бея жаловаться на недоверчивость и неучтивость русских, на предпочтение грекам перед союзниками.
— Силы держать в кулаке буду и употреблять только по военным соображениям, не различая, где какой корабль, ибо так поручено нам нашими монархами! Призов же никаких от местного населения не предлагаю. Ибо едем мы не как захватчики, а как защитники и освободители. Так что и делить нечего.
Шеремет-бей закивал преданно головой, давая понять, что во всем согласен с русским адмиралом и готов следовать его приказам. Ясно стало и то, что его отныне надо приплюсовать к вражескому стану, упреждать, не давать возвыситься, иначе вред причинит больше, чем самый дерзкий неприятель. Решил не углублять пропасть, сделать вид, что ничего не произошло, обратился к командирам русских и турецких кораблей:
— Соблюдать дисциплину и порядок следует в походе, не обижать жителей. Мы с мирными обывателями не воюем! Вам же, уважаемые командиры Шостак и Поскочин, предписываю склонить жителей к действиям против французов. На Китире же надо, чтобы они неприятеля принудили сдаться пленными или истребили... А вообще к себе французов не допускали бы, а приходящие к острову суда брали бы в плен. Нужно по важности обстоятельств в сие действие уговорить и понудить обывателей, чтобы не только участвовали в деле, но и всякую помощь делали бы, всеми силами и возможностями вам помогали.
...Перед заходом солнца шлюпки от «Святого Павла» потянулись на корабли эскадры. Там еще царили беспечность, веселье, а командиры уже знали, что через несколько дней их ждет десант, артиллерийская канонада и бой. Отъезжая, все знали свой маневр, свой курс, сигналы, что соединяли эскадру воедино.
Кадыр-бей остался у Ушакова до утра, предвкушая сытный ужин, водку и добрые разговоры. Да и не хотелось ему слушать назойливое нашептывание писклявого Шеремета.
Закинф просится под покровительство
То был триумф. Наверное, так встречали в Древней Элладе победителей. Засыпали цветами, женщины протягивали вверх ладони, как бы благодаря бога за избавление, дети совали в карманы конфеты и целовали руки освободителей. Ушаков шел впереди отряда русских моряков медленно, приостанавливаясь, дабы помахать стоящим на балконе, вылезшим на крыши, столпившимся у ворот жителям. Часто поворачивался лицом к морю, чтобы налетающий ветерок иссушал набегающую на глаза влагу. Вытирать слезу было неудобно — ведь мужчина, моряк, адмирал. А цветы сыпались. И над всем этим несся колокольный звон, возвещая о союзной полной победе, о действиях совместных, о новых надеждах и думах островных жителей.
...Действия же начались успешно. 1(12) октября был взят остров Китира. Завидев эскадру, гарнизон Директории почти сразу капитулировал. Французы уже знали, что население Китиры по нескольку раз прослушало «пригласительные письма» Ушакова, которые вместе с утренней и вечерней молитвой зачитывал в церкви Дармарос. Они попытались арестовать попа-бунтовщика, но крестьяне, вытащив из тайников ружья и копья, ножи и сабли, отогнали солдат. Вооруженный отряд китирцев рос не по дням, а по часам, и к подходу русской эскадры гарнизон был в бушующем море повстанцев. «Русская партия» на островах без труда взяла верх. Вот уже 15 дней развевается русский флаг над Китирой. Сегодня он затрепещет и над Закинфом. И здесь жители ждали их, и здесь островитяне вооружились. Находясь на перепутье морских дорог, остерегаясь внезапных нападений, вылазок корсаров, каждый островной житель хранил оружие, имел тайники, замаскированные склады с продовольствием и боеприпасами. Французский начальник гарнизона подполковник Вернье решил опередить агитацию Ушакова и повесил везде прокламации, описывающие зверства турок. На больших листах были нарисованы усатые и пузатые османы, держащие над мешком отрезанную голову грека. А рядом русский моряк с цветами в руках. Плакат должен был, по мнению Вернье, разоблачить коварный союз России и Турции. Но получилось наоборот, местный художник, исполнявший заказ, а скорее приказ французов, нарисовал русского моряка симпатичным, привлекательным парнем, отделил его от турка и даже повернул в другую сторону. На второй день турецкая чалма уже была переделана в шапку французского гвардейца с трехцветной кокардой. Вернье объявил острова в опасности и перед, лицом «монархического заговора» призвал всех граждан в Национальную гвардию. Но на пункты сбора явилось всего несколько человек. Французам уже не верили, их свободолюбивые лозунги упали в цене. Жители острова шли не на призывные пункты, а стекались к дому графа Маркиса. Граф был доволен, что не поддался уговорам родственников и не перешел на службу к французам, оставаясь ревностным поклонником России. Под ее флагом он и собрал восемь тысяч человек. Крестьяне, направляясь в отряд Маркиса, походя громили дома «якобинцев», сжигали официальные долговые документы, разбивали двери тюрем. Правда, среди разгромленных «якобинцев» почти все оказались людьми имущими, было немало и дворян. Маркис заподозрил, что тут подговор злонамеренного Мартиненгоса, что ненавидел нобилей, хотя был и преследован французами. Но в тот момент было не до выяснений отношений, и ополчение Маркиса вышло на побережье, где показались паруса кораблей капитан-лейтенанта Шостака. Море хотя и не штормило, но волновалось, корабли стали в отдалении, спустили шлюпки. Гребцы гребли изо всех сил, но пристать к берегу не могли. Волны, откатываясь, оттаскивали лодки в море. И тут крестьяне, взявшись один за одного, в два ряда протянули цепочку к лодкам. Вот один перехватил брошенный конец веревки, подтянул его к себе, другие уже подхватывали русских солдат и, взявшись за руки, несли их до берега.
— С люльки на руках-то не носили! — смущаясь, отряхивался от брызг усатый гренадер.
— Ну, сейчас можно и прямо в бой, подштанники-то сухие, — прихохатывал другой.
Высадился и Шостак, дал залп из немногих пушек, велел занимать позицию на вершине холма, откуда были видны крепость и город. Вскоре над городским муниципалитетом весело хлопал русский флаг, оповещая, что французы уже оттеснены в крепость. А вот и основная эскадра! Полукольцом охватили остров корабли Ушакова, развернулись бортами, из портов показались пушки! Еще мгновение — и... И над крепостной стеной взвился белый флаг. Шлюпка французов устремилась на флагманский корабль, а оттуда плыли вдохновленные русским адмиралом закинфские представители. Они только что получили там боевое знамя адмирала и распоряжение об атаке на крепость. Помахали кулаками проезжавшим французам, горя желанием идти в наступление. Однако наступать не пришлось. Ушаков был настроен благодушно и без проволочек согласился на выгодные для французов условия сдачи. Кровопролития не желал. Важно было овладеть крупным островом...
И вот идут они, воины и моряки, в колокольном перезвоне, лепестковом дожде, волнах улыбок и возгласов. У здания муниципалитета Ушаков остановился, громко сказал:
— Прошу всех представителей управления острова и делегатов на встречу последовать! Оговорим предварительный план управления.
С удивлением взирал изысканный и утонченный аристократ Граденигос Сикурос ди Силлас, глава закинфского нобилитета, на то, что вслед за ним шагнул под свод ратуши второклассный Мартиненгос, потоптавшись, неуверенно пошел туда же Кладис.
Ушаков сел на место городского главы. Слева от него вытянулся мичман Васильев, справа граф Маркис, чем сразу вызвал недовольство семейства Сикуросов. Ушаков обвел глазами зал, остался недоволен тем, что народу было мало, но не стал ждать и встал.
— Уважаемые представители Закинфа! Остров освобожден. Руины французского владычества дымятся на сих землях, где должно нам построить управление благонравное и справедливое. Мы при сем должны учесть вашу островную традицию, а также доблесть выступивших против нашего общего врага граждан. В послании святейшего патриарха Георгия V и в наших «пригласительных письмах» обещалось восстановление старых привилегий и выбор вами формы правления по образцу Рагузы либо иную. Надеемся на мудрость вашу...
Непонятно было: закончил слово русский адмирал или сделал паузу, но вскочил Граденигос Сикурос ди Силлас и вознес руки как в молении.
— Слава всевышнему! Земная благодарность российскому императору Павлу и султану Селиму за спасенье нас, земель и богатств наших от мерзких богоотступников и гонителей, достойных граждан. Что касается устройства нашего, то не надо нам никаких новинок, хватит — испробовали! Пусть творится все по образцу и подобию бывших венецианских владений, с вековечным верховенством знатных, и пусть очистят зал все, кто занесен сюда ветром былого вольнодумства. Мы же будем править под покровительством России и Турции по старым законам!
Зал замер. Из последних рядов встал и пошел к выходу Мартиненгос, вышли еще двое, то были участники народного ополчения. Ушаков нахмурился, не хотел начинать устройство островное с раздоров. Вскочил и заговорил по-русски Кладис, с гневом поглядывая на Граденигоса Сикуроса.
— Некоторые знатные особы ничего не сделали, дабы способствовать быстрейшему освобождению острова. Сейчас они все маслины хотят получить с дерева освобождения, хотя на сие право имеют и другие граждане. Думаю, что в правление должны войти достойные люди, кто приветствует славного адмирала и кто хочет служить добронравию и справедливости, им провозглашенной.
Ушаков еще не сел, выслушал Сикуроса и Кладиса стоя. За окном внезапно зашумела толпа, раздался пронзительный крик, затем снова забурлило море выкриков и шума.
— Они просят вас выйти на балкон, — прислушиваясь, перевел Маркие.
— Зачем?
— Хотят выразить свое благодарное волеизъявление.
На площади толпились рыбаки и торговцы, пастухи и моряки, владельцы шхун и корабельные мастера. Ничего грозного не было в их виде, но гневные слова вырывались из их груди, напряжение ходило по лицам. Вперед вышел гигантского роста человек, рядом с ним встал Мартиненгос, он и обратился к Ушакову:
— Великий адмирал! Мы здесь! А мы — это все закинфяне! Спасибо тебе и морякам русским. Просим взять нас под вечное покровительство и заботу России! Она малых не обидит, в пасть венецианских толстосумов и индюков не отдаст. Возьми под руку свою!
Ушаков видел: говорилось это искренне, без подвоха, но понимал, что надо угомонить, иначе — прощай союз, снова возникнет злословие по поводу замыслов его эскадры, явится недовольство турок. А впереди Корфу. Поднял вверх руку, ожидая тишины.
— Уважаемые обыватели! Благодарю за признательные слова! Но больше всего благодарю за действия в поддержку объединенной эскадры! Смею вас уверить, что Россия здесь приобретений не ищет. По договору союзному мы лишь боремся против войск французских, незаконно здесь свою власть установивших. Ваше управление будет установлено согласно желанию граждан. Для сего мы сюда и собрались. Вас же, господин Мартиненгос, как и других командиров повстанческих, приглашаем вернуться в зал, дабы об временном управлении договориться. Комендантом же крепости нашей назначается сей мичман Васильев, что уже храбростью своей себя отметил. Будьте спокойны, рассудительны и дело свое исполняйте, каждый на своем месте. Желаю благополучия вам на сем освобожденном для счастья острове!
Лица у собравшихся просветлели: слова Ушакова, его вид успокоили. Впервые за один стол управления на Закинфе сели нобили и илсекондоордино.
...Действия же начались успешно. 1(12) октября был взят остров Китира. Завидев эскадру, гарнизон Директории почти сразу капитулировал. Французы уже знали, что население Китиры по нескольку раз прослушало «пригласительные письма» Ушакова, которые вместе с утренней и вечерней молитвой зачитывал в церкви Дармарос. Они попытались арестовать попа-бунтовщика, но крестьяне, вытащив из тайников ружья и копья, ножи и сабли, отогнали солдат. Вооруженный отряд китирцев рос не по дням, а по часам, и к подходу русской эскадры гарнизон был в бушующем море повстанцев. «Русская партия» на островах без труда взяла верх. Вот уже 15 дней развевается русский флаг над Китирой. Сегодня он затрепещет и над Закинфом. И здесь жители ждали их, и здесь островитяне вооружились. Находясь на перепутье морских дорог, остерегаясь внезапных нападений, вылазок корсаров, каждый островной житель хранил оружие, имел тайники, замаскированные склады с продовольствием и боеприпасами. Французский начальник гарнизона подполковник Вернье решил опередить агитацию Ушакова и повесил везде прокламации, описывающие зверства турок. На больших листах были нарисованы усатые и пузатые османы, держащие над мешком отрезанную голову грека. А рядом русский моряк с цветами в руках. Плакат должен был, по мнению Вернье, разоблачить коварный союз России и Турции. Но получилось наоборот, местный художник, исполнявший заказ, а скорее приказ французов, нарисовал русского моряка симпатичным, привлекательным парнем, отделил его от турка и даже повернул в другую сторону. На второй день турецкая чалма уже была переделана в шапку французского гвардейца с трехцветной кокардой. Вернье объявил острова в опасности и перед, лицом «монархического заговора» призвал всех граждан в Национальную гвардию. Но на пункты сбора явилось всего несколько человек. Французам уже не верили, их свободолюбивые лозунги упали в цене. Жители острова шли не на призывные пункты, а стекались к дому графа Маркиса. Граф был доволен, что не поддался уговорам родственников и не перешел на службу к французам, оставаясь ревностным поклонником России. Под ее флагом он и собрал восемь тысяч человек. Крестьяне, направляясь в отряд Маркиса, походя громили дома «якобинцев», сжигали официальные долговые документы, разбивали двери тюрем. Правда, среди разгромленных «якобинцев» почти все оказались людьми имущими, было немало и дворян. Маркис заподозрил, что тут подговор злонамеренного Мартиненгоса, что ненавидел нобилей, хотя был и преследован французами. Но в тот момент было не до выяснений отношений, и ополчение Маркиса вышло на побережье, где показались паруса кораблей капитан-лейтенанта Шостака. Море хотя и не штормило, но волновалось, корабли стали в отдалении, спустили шлюпки. Гребцы гребли изо всех сил, но пристать к берегу не могли. Волны, откатываясь, оттаскивали лодки в море. И тут крестьяне, взявшись один за одного, в два ряда протянули цепочку к лодкам. Вот один перехватил брошенный конец веревки, подтянул его к себе, другие уже подхватывали русских солдат и, взявшись за руки, несли их до берега.
— С люльки на руках-то не носили! — смущаясь, отряхивался от брызг усатый гренадер.
— Ну, сейчас можно и прямо в бой, подштанники-то сухие, — прихохатывал другой.
Высадился и Шостак, дал залп из немногих пушек, велел занимать позицию на вершине холма, откуда были видны крепость и город. Вскоре над городским муниципалитетом весело хлопал русский флаг, оповещая, что французы уже оттеснены в крепость. А вот и основная эскадра! Полукольцом охватили остров корабли Ушакова, развернулись бортами, из портов показались пушки! Еще мгновение — и... И над крепостной стеной взвился белый флаг. Шлюпка французов устремилась на флагманский корабль, а оттуда плыли вдохновленные русским адмиралом закинфские представители. Они только что получили там боевое знамя адмирала и распоряжение об атаке на крепость. Помахали кулаками проезжавшим французам, горя желанием идти в наступление. Однако наступать не пришлось. Ушаков был настроен благодушно и без проволочек согласился на выгодные для французов условия сдачи. Кровопролития не желал. Важно было овладеть крупным островом...
И вот идут они, воины и моряки, в колокольном перезвоне, лепестковом дожде, волнах улыбок и возгласов. У здания муниципалитета Ушаков остановился, громко сказал:
— Прошу всех представителей управления острова и делегатов на встречу последовать! Оговорим предварительный план управления.
С удивлением взирал изысканный и утонченный аристократ Граденигос Сикурос ди Силлас, глава закинфского нобилитета, на то, что вслед за ним шагнул под свод ратуши второклассный Мартиненгос, потоптавшись, неуверенно пошел туда же Кладис.
Ушаков сел на место городского главы. Слева от него вытянулся мичман Васильев, справа граф Маркис, чем сразу вызвал недовольство семейства Сикуросов. Ушаков обвел глазами зал, остался недоволен тем, что народу было мало, но не стал ждать и встал.
— Уважаемые представители Закинфа! Остров освобожден. Руины французского владычества дымятся на сих землях, где должно нам построить управление благонравное и справедливое. Мы при сем должны учесть вашу островную традицию, а также доблесть выступивших против нашего общего врага граждан. В послании святейшего патриарха Георгия V и в наших «пригласительных письмах» обещалось восстановление старых привилегий и выбор вами формы правления по образцу Рагузы либо иную. Надеемся на мудрость вашу...
Непонятно было: закончил слово русский адмирал или сделал паузу, но вскочил Граденигос Сикурос ди Силлас и вознес руки как в молении.
— Слава всевышнему! Земная благодарность российскому императору Павлу и султану Селиму за спасенье нас, земель и богатств наших от мерзких богоотступников и гонителей, достойных граждан. Что касается устройства нашего, то не надо нам никаких новинок, хватит — испробовали! Пусть творится все по образцу и подобию бывших венецианских владений, с вековечным верховенством знатных, и пусть очистят зал все, кто занесен сюда ветром былого вольнодумства. Мы же будем править под покровительством России и Турции по старым законам!
Зал замер. Из последних рядов встал и пошел к выходу Мартиненгос, вышли еще двое, то были участники народного ополчения. Ушаков нахмурился, не хотел начинать устройство островное с раздоров. Вскочил и заговорил по-русски Кладис, с гневом поглядывая на Граденигоса Сикуроса.
— Некоторые знатные особы ничего не сделали, дабы способствовать быстрейшему освобождению острова. Сейчас они все маслины хотят получить с дерева освобождения, хотя на сие право имеют и другие граждане. Думаю, что в правление должны войти достойные люди, кто приветствует славного адмирала и кто хочет служить добронравию и справедливости, им провозглашенной.
Ушаков еще не сел, выслушал Сикуроса и Кладиса стоя. За окном внезапно зашумела толпа, раздался пронзительный крик, затем снова забурлило море выкриков и шума.
— Они просят вас выйти на балкон, — прислушиваясь, перевел Маркие.
— Зачем?
— Хотят выразить свое благодарное волеизъявление.
На площади толпились рыбаки и торговцы, пастухи и моряки, владельцы шхун и корабельные мастера. Ничего грозного не было в их виде, но гневные слова вырывались из их груди, напряжение ходило по лицам. Вперед вышел гигантского роста человек, рядом с ним встал Мартиненгос, он и обратился к Ушакову:
— Великий адмирал! Мы здесь! А мы — это все закинфяне! Спасибо тебе и морякам русским. Просим взять нас под вечное покровительство и заботу России! Она малых не обидит, в пасть венецианских толстосумов и индюков не отдаст. Возьми под руку свою!
Ушаков видел: говорилось это искренне, без подвоха, но понимал, что надо угомонить, иначе — прощай союз, снова возникнет злословие по поводу замыслов его эскадры, явится недовольство турок. А впереди Корфу. Поднял вверх руку, ожидая тишины.
— Уважаемые обыватели! Благодарю за признательные слова! Но больше всего благодарю за действия в поддержку объединенной эскадры! Смею вас уверить, что Россия здесь приобретений не ищет. По договору союзному мы лишь боремся против войск французских, незаконно здесь свою власть установивших. Ваше управление будет установлено согласно желанию граждан. Для сего мы сюда и собрались. Вас же, господин Мартиненгос, как и других командиров повстанческих, приглашаем вернуться в зал, дабы об временном управлении договориться. Комендантом же крепости нашей назначается сей мичман Васильев, что уже храбростью своей себя отметил. Будьте спокойны, рассудительны и дело свое исполняйте, каждый на своем месте. Желаю благополучия вам на сем освобожденном для счастья острове!
Лица у собравшихся просветлели: слова Ушакова, его вид успокоили. Впервые за один стол управления на Закинфе сели нобили и илсекондоордино.
Звезда Сенявина
— Так вот, Дмитрий Николаевич, постарайся без большого кровопролития. Нет нужды русских моряков терять. — И, словно вспомнив, что с Сенявиным не стоит так назидательно говорить, Ушаков сказал задушевнее: — Поступайте осмотрительно, и что как полезнее и выгоднее государственной пользе, то и производите!
Перед адмиралом лежала карта, и он отряжал к острову Святой Мавры, или Левкасу капитана первого ранга Дмитрия Сенявина. Операция была важная, все продумал, расписал в ордере, обсудил с ним, что может быть еще непредвиденного. Сенявин уже научился повиноваться, но излишне советоваться не будет, перед врагом искать защиту у бумажки не станет, сам действие предпримет, находчивость проявит.
Не ладилось у них в начале морской карьеры Сенявина. Федор Федорович не любил излишней прыткости, иронию почитал не свойственной русской натуре, считал, что подчиняться надо уметь каждому командиру. А Сенявин же был скор на принятие решений, норовист, ироничен, славу любил, да и она к нему благоволила. А еще благоволили к нему и Потемкин, и Мордвинов, так что прошел он свой путь командирский стремительней и независимей, чем Федор Федорович. Оттого-то он, наверное, и недоверчив был к Сенявину. Недоверчив, но его предпочитал всем своим офицерам, его наставлял больше других — ибо уже тогда видел в нем главного своего преемника и ценил. Нрав того, конечно, не принимал, но то, что моряк Сенявин был отменный, признавал, боевую выучку и честолюбие тоже ценил. Да и что то за офицер, коли он не заботится о чести и об имени своем. Нет, воинская честь — это не блажь командира, то есть — часть военно-морского искусства, часть морской души офицера. Коли ты ее не имеешь, не быть тебе военным полководцем, не стать тебе боевым адмиралом, не сможешь достойным офицером слыть. Не просто адмиралом и офицером, каковым при усердном сидении в Адмиралтействе да при дворцовой протекции немало сделалось, а вот тем, кто честь свою воинскую блюдет и ревнив к чужим успехам, уступать не желает не только сопернику, но и сотоварищу. Нет, не в драке, ссоре с ним, а в доблести. Такого офицера, такого моряка Ушаков уважал и отдавал предпочтение перед тихими и робкими. Коль избрал ты карьеру военного моряка — будь храбр, напорист, честолюбив, уверен в себе. Тогда победа придет. Вот и к Дмитрию Николаевичу победы приходили. Конечно, не сами по себе, а благодаря решительности и хватке Сенявина. Не могли увернуться от удальства его, что ли. Он ведь и сам говорил: «На место слова честолюбие употребляли мы термин молодечество... Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими». Памятно было, когда эскадра Войновича вышла в последней войне с турками на поиск их флота и попала в шторм. И для Ушакова Калиакрия тогда не звучала победно, а в 1787 году для Войновича тут был уготовлен крах. «Марию Магдалину» понесло в Босфор прямо к султанскому дворцу в плен. Флагманский адмиральский корабль дал сильную течь, помпы не качали, трюмы заполнились водой. Над кораблем зависла сломанная мачта, грозила рухнуть на борт. Казалось, пришел конец. Войнович только молился. И лишь Сенявин, отряхиваясь от воды, перебегал от группки матросов к фальшборту, от фальшборта к боцману, от боцмана к рулевому и отдавал какие-то немыслимые вроде бы в тот час команды. Потом сам полез на мачту, отрубил ванты, и набежавшая волна унесла ее от корабля, породив надежду на спасение. Помпы заработали. Войнович очнулся, и матросы поверили в звезду Сенявина: «Ему сам черт не помеха».
Была потом и золотая табакерка от Екатерины за расторопность и храбрость при Феодосии, был успешный крейсерский поход к берегам Анатолии под его командованием, участие в победоносной битве под Калиакрии, вывод из-под Очакова взятого в ледовое окружение боевого корабля «Князь Владимир». Все это сделало грудь Дмитрия Николаевича орденоносной: сияли на ней и «Георгий», и «Владимир», правда, степени у них были пока лишь четвертые. «Не подкованы», как говорилось, но то ведь было только начало. Дмитрию Сенявину к концу войны не было и тридцати. Сейчас он уже солидный капитан — тридцать пять исполнилось перед походом, выдержке научился, сдержанности.
...На «Св. Петре» суеты, когда Сенявин подошел к острову, не было. Все свои задачи знали хорошо. Дмитрий Николаевич долго смотрел в подзорную трубу, словно хотел обнаружить все слабые места у французов. Флаг-офицер12 выжидающе смотрел на капитана. «К спуску!» — махнул тот рукой, сипнули толстые канаты, шлюпки шлепались в воду, горохом сыпались в них по штормтрапам солдаты десантных команд. «Маши! Маши туркам, чего они валандаются!» К берегу устремилась стая шлюпок, а навстречу, размахивая белым флагом, уже двинулась к кораблю лодка. Сдаются?.. Нет, то были жители. Приветствовали освободителей. Сенявин записал в журнале: «Предлагали свои услуги и помощь во всем, что им приказано будет».
А помощь понадобилась. Крепость нависала своими пушками над городом и была не по зубам десанту. Искусный строитель расположил ее на отвесном берегу, окружил с другой стороны двумя глубокими рвами с водой. Стены для ядер были непробиваемы, а запасы, что были в погребах, позволяли выдержать многомесячную осаду. Но Сенявин не раскачивался долго. Узнал о скрытных тропинках, ведущих в горы, и приказал тащить по ним вверх орудия. Солдаты кряхтели, подхватывали артельные команды и приговорки, напрягая жилы, вытащили громадные пушки на площадки, с которых крепость видна была, как на адмиральской ладони, и бомбардировать ее можно было уже сверху.
Помахали французам: сдавайтесь! В ответ — выстрел. Сигнальный флаг был прострелен. «Ну, погодите же!»
Сенявин дал команду: «Огонь!» Ядра полетели, кроша стены, прыгая по крепостным ступенькам, подкашивая неспрятавшихся стрелков. Заклубилось над крепостью, исчезли ее очертания. И в ответ понеслись громы, зашипели раскаленные ядра. Французы и не думали сдаваться. Не думали! Ну, поддать им еще жару! Жар прибавлялся, рухнули перекрытия главного свода командирского дома. Взорвался один пороховой склад, загорелся погреб. Затрубила труба. Сдаются? Не совсем. Генерал Миоле, начальник гарнизона, соглашался оставить крепость, но предложил посадить гарнизон на русские корабли и отвезти во Францию. Кто победитель-то? Сенявин решил штурмовать. Сил, правда, маловато. Попросил Ушакова добавить, а тот прибыл сам. Не спеша, придирчиво осмотрел все: где какие орудия поставил Сенявин, где стрелков расположил, где ополченцев разместил.
— Молодец, Дмитрий Николаевич. Все верно сделал. Не вывернутся, а мы им с моря добавим! Поднимай мой флаг и с трубачом подайся к коменданту, — обратился он к офицеру Силиверстову, слывшему знатоком французского. — Скажи, кровопролития не желаю, пусть сдаются. Отправлю их всех в Албанию, виноград там хорош, да и вино некислое. Оружие пусть перед нашим строем сложат. А ежели не захотят: разнесем вдребезги. Пощады не будет. Иди. Говори сурово и величественно, как подобает российскому представителю.
Офицер скрылся в воротах крепости. Принесли стульчик, но Ушаков присел на пушечную станину, еще раз огляделся:
— Красиво! Время осеннее, а сколь много листа зеленого. В России уже все опало.
— У нас под Боровском, в Комлеве, поди, уж снег лежит. Но мне, Федор Федорович, холода по нутру.
— Знаю, знаю, что ты любишь со льдами сражаться, — вспомнил Ушаков про то, как вывел Сенявин «Князя Владимира» из кинбурнских льдов в январе 1789 года. — Но за то тебя светлейший и одарил.
— Да ведь он и к вам благоволил, Федор Федорович. И вас предпочитал перед другими, — явно намекая на давний случай, когда Потемкин отдал за строптивость шпагу Сенявина Ушакову и тем самым выказал свое отношение к нему. Ушаков распорядился по справедливости. Сердечности заметной между ними это не прибавило, а понимание того, что в русском флоте самый большой авторитет, от которого мудрости набираться, появилось.
— Да-а, с размахом был человек. Хоть и дворцовый вельможа, но флот обожал и поддерживал, — еще раз согласился Ушаков, не пускаясь в воспоминания о том случае. Говорили еще долго, да все о Ярославской да Калужской губерниях, как будто и не было французов. Из крепости не спеша вышел Силиверстов. Что несет он в руках: мир или новое сражение?
— Ползет, как осенняя муха, — сердился Сенявин.
— Не понукай. Он посланец российский. Егозить не пристало.
Шлюпка хоть и подошла быстро, но Силиверстов выполнял указание точно: ни разу не подбежал, не поторопился.
— Вот, — протянул он скрученную в трубочку бумагу. — Сдаются!
...Вечером, когда Егор Метакса заглянул с новостями от Кадыр-бея, то застал Федора Федоровича в добром настроении при составлении рапортов и писем в Петербург и Константинополь.
— Молодец! Молодец Сенявин! — как бы убеждая кого-то, повторил Ушаков два раза.
— Но ведь вы, ваше превосходительство, имеете претензии к нему, — робко намекнул Метакса на прежнее отношение адмирала к Сенявину.
Ушаков передернулся. Напоминание о ссорах было неприятно: сейчас-то большое дело делали. С раздражением подтвердил:
— Да, да! Я не люблю, очень не люблю Сенявина, — повторил Ушаков, — но он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честью быть моим преемником в предводительствовании флотом.
Лейтенант Метакса видел много достоинств в своем адмирале, преклонялся перед ним, но вот этого восхищения соперником не понимал.
Ушаков подошел к писарю и продиктовал донесение Павлу:
— «Капитан первого ранга и кавалер Сенявин при взятии крепости св. Мавры исполнил повеления мои во всей точности. Во всех случаях, принуждая боем к сдаче, употребил он все возможные способы и распоряжения, как подобает усердному, расторопному и исправному офицеру, с отличным искусством и неустрашимою храбростью».
На груди Сенявина засияла «Анна» 2-й степени. В российском флоте взрастал новый замечательный флотоводец.
Перед адмиралом лежала карта, и он отряжал к острову Святой Мавры, или Левкасу капитана первого ранга Дмитрия Сенявина. Операция была важная, все продумал, расписал в ордере, обсудил с ним, что может быть еще непредвиденного. Сенявин уже научился повиноваться, но излишне советоваться не будет, перед врагом искать защиту у бумажки не станет, сам действие предпримет, находчивость проявит.
Не ладилось у них в начале морской карьеры Сенявина. Федор Федорович не любил излишней прыткости, иронию почитал не свойственной русской натуре, считал, что подчиняться надо уметь каждому командиру. А Сенявин же был скор на принятие решений, норовист, ироничен, славу любил, да и она к нему благоволила. А еще благоволили к нему и Потемкин, и Мордвинов, так что прошел он свой путь командирский стремительней и независимей, чем Федор Федорович. Оттого-то он, наверное, и недоверчив был к Сенявину. Недоверчив, но его предпочитал всем своим офицерам, его наставлял больше других — ибо уже тогда видел в нем главного своего преемника и ценил. Нрав того, конечно, не принимал, но то, что моряк Сенявин был отменный, признавал, боевую выучку и честолюбие тоже ценил. Да и что то за офицер, коли он не заботится о чести и об имени своем. Нет, воинская честь — это не блажь командира, то есть — часть военно-морского искусства, часть морской души офицера. Коли ты ее не имеешь, не быть тебе военным полководцем, не стать тебе боевым адмиралом, не сможешь достойным офицером слыть. Не просто адмиралом и офицером, каковым при усердном сидении в Адмиралтействе да при дворцовой протекции немало сделалось, а вот тем, кто честь свою воинскую блюдет и ревнив к чужим успехам, уступать не желает не только сопернику, но и сотоварищу. Нет, не в драке, ссоре с ним, а в доблести. Такого офицера, такого моряка Ушаков уважал и отдавал предпочтение перед тихими и робкими. Коль избрал ты карьеру военного моряка — будь храбр, напорист, честолюбив, уверен в себе. Тогда победа придет. Вот и к Дмитрию Николаевичу победы приходили. Конечно, не сами по себе, а благодаря решительности и хватке Сенявина. Не могли увернуться от удальства его, что ли. Он ведь и сам говорил: «На место слова честолюбие употребляли мы термин молодечество... Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими». Памятно было, когда эскадра Войновича вышла в последней войне с турками на поиск их флота и попала в шторм. И для Ушакова Калиакрия тогда не звучала победно, а в 1787 году для Войновича тут был уготовлен крах. «Марию Магдалину» понесло в Босфор прямо к султанскому дворцу в плен. Флагманский адмиральский корабль дал сильную течь, помпы не качали, трюмы заполнились водой. Над кораблем зависла сломанная мачта, грозила рухнуть на борт. Казалось, пришел конец. Войнович только молился. И лишь Сенявин, отряхиваясь от воды, перебегал от группки матросов к фальшборту, от фальшборта к боцману, от боцмана к рулевому и отдавал какие-то немыслимые вроде бы в тот час команды. Потом сам полез на мачту, отрубил ванты, и набежавшая волна унесла ее от корабля, породив надежду на спасение. Помпы заработали. Войнович очнулся, и матросы поверили в звезду Сенявина: «Ему сам черт не помеха».
Была потом и золотая табакерка от Екатерины за расторопность и храбрость при Феодосии, был успешный крейсерский поход к берегам Анатолии под его командованием, участие в победоносной битве под Калиакрии, вывод из-под Очакова взятого в ледовое окружение боевого корабля «Князь Владимир». Все это сделало грудь Дмитрия Николаевича орденоносной: сияли на ней и «Георгий», и «Владимир», правда, степени у них были пока лишь четвертые. «Не подкованы», как говорилось, но то ведь было только начало. Дмитрию Сенявину к концу войны не было и тридцати. Сейчас он уже солидный капитан — тридцать пять исполнилось перед походом, выдержке научился, сдержанности.
...На «Св. Петре» суеты, когда Сенявин подошел к острову, не было. Все свои задачи знали хорошо. Дмитрий Николаевич долго смотрел в подзорную трубу, словно хотел обнаружить все слабые места у французов. Флаг-офицер12 выжидающе смотрел на капитана. «К спуску!» — махнул тот рукой, сипнули толстые канаты, шлюпки шлепались в воду, горохом сыпались в них по штормтрапам солдаты десантных команд. «Маши! Маши туркам, чего они валандаются!» К берегу устремилась стая шлюпок, а навстречу, размахивая белым флагом, уже двинулась к кораблю лодка. Сдаются?.. Нет, то были жители. Приветствовали освободителей. Сенявин записал в журнале: «Предлагали свои услуги и помощь во всем, что им приказано будет».
А помощь понадобилась. Крепость нависала своими пушками над городом и была не по зубам десанту. Искусный строитель расположил ее на отвесном берегу, окружил с другой стороны двумя глубокими рвами с водой. Стены для ядер были непробиваемы, а запасы, что были в погребах, позволяли выдержать многомесячную осаду. Но Сенявин не раскачивался долго. Узнал о скрытных тропинках, ведущих в горы, и приказал тащить по ним вверх орудия. Солдаты кряхтели, подхватывали артельные команды и приговорки, напрягая жилы, вытащили громадные пушки на площадки, с которых крепость видна была, как на адмиральской ладони, и бомбардировать ее можно было уже сверху.
Помахали французам: сдавайтесь! В ответ — выстрел. Сигнальный флаг был прострелен. «Ну, погодите же!»
Сенявин дал команду: «Огонь!» Ядра полетели, кроша стены, прыгая по крепостным ступенькам, подкашивая неспрятавшихся стрелков. Заклубилось над крепостью, исчезли ее очертания. И в ответ понеслись громы, зашипели раскаленные ядра. Французы и не думали сдаваться. Не думали! Ну, поддать им еще жару! Жар прибавлялся, рухнули перекрытия главного свода командирского дома. Взорвался один пороховой склад, загорелся погреб. Затрубила труба. Сдаются? Не совсем. Генерал Миоле, начальник гарнизона, соглашался оставить крепость, но предложил посадить гарнизон на русские корабли и отвезти во Францию. Кто победитель-то? Сенявин решил штурмовать. Сил, правда, маловато. Попросил Ушакова добавить, а тот прибыл сам. Не спеша, придирчиво осмотрел все: где какие орудия поставил Сенявин, где стрелков расположил, где ополченцев разместил.
— Молодец, Дмитрий Николаевич. Все верно сделал. Не вывернутся, а мы им с моря добавим! Поднимай мой флаг и с трубачом подайся к коменданту, — обратился он к офицеру Силиверстову, слывшему знатоком французского. — Скажи, кровопролития не желаю, пусть сдаются. Отправлю их всех в Албанию, виноград там хорош, да и вино некислое. Оружие пусть перед нашим строем сложат. А ежели не захотят: разнесем вдребезги. Пощады не будет. Иди. Говори сурово и величественно, как подобает российскому представителю.
Офицер скрылся в воротах крепости. Принесли стульчик, но Ушаков присел на пушечную станину, еще раз огляделся:
— Красиво! Время осеннее, а сколь много листа зеленого. В России уже все опало.
— У нас под Боровском, в Комлеве, поди, уж снег лежит. Но мне, Федор Федорович, холода по нутру.
— Знаю, знаю, что ты любишь со льдами сражаться, — вспомнил Ушаков про то, как вывел Сенявин «Князя Владимира» из кинбурнских льдов в январе 1789 года. — Но за то тебя светлейший и одарил.
— Да ведь он и к вам благоволил, Федор Федорович. И вас предпочитал перед другими, — явно намекая на давний случай, когда Потемкин отдал за строптивость шпагу Сенявина Ушакову и тем самым выказал свое отношение к нему. Ушаков распорядился по справедливости. Сердечности заметной между ними это не прибавило, а понимание того, что в русском флоте самый большой авторитет, от которого мудрости набираться, появилось.
— Да-а, с размахом был человек. Хоть и дворцовый вельможа, но флот обожал и поддерживал, — еще раз согласился Ушаков, не пускаясь в воспоминания о том случае. Говорили еще долго, да все о Ярославской да Калужской губерниях, как будто и не было французов. Из крепости не спеша вышел Силиверстов. Что несет он в руках: мир или новое сражение?
— Ползет, как осенняя муха, — сердился Сенявин.
— Не понукай. Он посланец российский. Егозить не пристало.
Шлюпка хоть и подошла быстро, но Силиверстов выполнял указание точно: ни разу не подбежал, не поторопился.
— Вот, — протянул он скрученную в трубочку бумагу. — Сдаются!
...Вечером, когда Егор Метакса заглянул с новостями от Кадыр-бея, то застал Федора Федоровича в добром настроении при составлении рапортов и писем в Петербург и Константинополь.
— Молодец! Молодец Сенявин! — как бы убеждая кого-то, повторил Ушаков два раза.
— Но ведь вы, ваше превосходительство, имеете претензии к нему, — робко намекнул Метакса на прежнее отношение адмирала к Сенявину.
Ушаков передернулся. Напоминание о ссорах было неприятно: сейчас-то большое дело делали. С раздражением подтвердил:
— Да, да! Я не люблю, очень не люблю Сенявина, — повторил Ушаков, — но он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честью быть моим преемником в предводительствовании флотом.
Лейтенант Метакса видел много достоинств в своем адмирале, преклонялся перед ним, но вот этого восхищения соперником не понимал.
Ушаков подошел к писарю и продиктовал донесение Павлу:
— «Капитан первого ранга и кавалер Сенявин при взятии крепости св. Мавры исполнил повеления мои во всей точности. Во всех случаях, принуждая боем к сдаче, употребил он все возможные способы и распоряжения, как подобает усердному, расторопному и исправному офицеру, с отличным искусством и неустрашимою храбростью».
На груди Сенявина засияла «Анна» 2-й степени. В российском флоте взрастал новый замечательный флотоводец.
Освобождение Ионических островов
Да, объединившись с турецкой эскадрой Кадыр-бея, русские корабли в начале октября (в конце сентября по старому стилю) вышли в Эгейское море, обогнули восточные берега Греции и подошли к первому из Ионических островов Китире (итальянское название Цериго).
Были разработаны планы совместных действий. 28 сентября на Китире высадился отряд союзных войск. 1 октября французский гарнизон после обстрела с суши и моря капитулировал. Так началось освобождение Ионических островов: Закинф (Занте), Кефаллония (Кефалиния), Левкас-Левкаада (Св. Мавры), Паксос (Паксо), Итака, Керкира (Корфу).
Самым большим островом на пути к Корфу был Закинф. В каком-то смысле это было ключевое звено ко всему «Ионическому ожерелью». И туда Ушаков направил «пригласительные письма», и там прозвучало его слово — обращение к жителям. Зачитаны были и письма константинопольского патриарха Григория V, что являлся самым высоким духовным авторитетом для всех греков Оттоманской империи. Патриарх крепких слов не жалел и обрушил на голову богоотступников-французов все проклятия, какие можно было высказать из отдаления от их позиций. Надо отказаться от искушающих слов о свободе, равенстве, братстве, требовал он. Подлинную свободу островам несут союзники и их эскадры. Григорий V прекрасно понимал, что в турецкие объятия греки добровольно не перейдут, да и он не собирался их понуждать к этому, потому в прокламации обещал восстановление некоторых старых привилегий и право выбрать себе форму правления.
Ушаков чувствовал, что обещание независимости решающим образом должно повлиять на настроение ионитов. Уже на Китире в воззвании, подписанном совместно с Кадыр-беем, прозвучало обещание после изгнания французских сил предоставить «сходственно с объявлением Константинопольского патриарха... правление свое по образу рагузского или какое они сами себе учредить пожелают». Рагузы (Дубровницкая Республика) для находящихся под гнетом османов и венецианцев были образцом процветания и самостоятельности. Правда, то была аристократическая республика, находящаяся под сюзеренитетом султана, но ведь звучали же в воззвании и успокоительные комментарии, которые можно было толковать расширительно, как обещание больших возможностей в свободе выбора и вольного учреждения формы правления.
На оккупированных островах была установлена жесткая диктатура французской Директории, и освободиться от нее могла помочь лишь эскадра Ушакова и Кадыр-бея. Иониты обратили взоры к союзникам.
Были разработаны планы совместных действий. 28 сентября на Китире высадился отряд союзных войск. 1 октября французский гарнизон после обстрела с суши и моря капитулировал. Так началось освобождение Ионических островов: Закинф (Занте), Кефаллония (Кефалиния), Левкас-Левкаада (Св. Мавры), Паксос (Паксо), Итака, Керкира (Корфу).
Самым большим островом на пути к Корфу был Закинф. В каком-то смысле это было ключевое звено ко всему «Ионическому ожерелью». И туда Ушаков направил «пригласительные письма», и там прозвучало его слово — обращение к жителям. Зачитаны были и письма константинопольского патриарха Григория V, что являлся самым высоким духовным авторитетом для всех греков Оттоманской империи. Патриарх крепких слов не жалел и обрушил на голову богоотступников-французов все проклятия, какие можно было высказать из отдаления от их позиций. Надо отказаться от искушающих слов о свободе, равенстве, братстве, требовал он. Подлинную свободу островам несут союзники и их эскадры. Григорий V прекрасно понимал, что в турецкие объятия греки добровольно не перейдут, да и он не собирался их понуждать к этому, потому в прокламации обещал восстановление некоторых старых привилегий и право выбрать себе форму правления.
Ушаков чувствовал, что обещание независимости решающим образом должно повлиять на настроение ионитов. Уже на Китире в воззвании, подписанном совместно с Кадыр-беем, прозвучало обещание после изгнания французских сил предоставить «сходственно с объявлением Константинопольского патриарха... правление свое по образу рагузского или какое они сами себе учредить пожелают». Рагузы (Дубровницкая Республика) для находящихся под гнетом османов и венецианцев были образцом процветания и самостоятельности. Правда, то была аристократическая республика, находящаяся под сюзеренитетом султана, но ведь звучали же в воззвании и успокоительные комментарии, которые можно было толковать расширительно, как обещание больших возможностей в свободе выбора и вольного учреждения формы правления.
На оккупированных островах была установлена жесткая диктатура французской Директории, и освободиться от нее могла помочь лишь эскадра Ушакова и Кадыр-бея. Иониты обратили взоры к союзникам.