Метакса же был стремителен, энергичен, в ответах не задерживался, глаза его сверкали то зарницами гнева, то искрами дружелюбия. Каймакан запахивался в скромный темно-зеленого цвета турецкий халат, лейтенант горделиво нес на себе мундир русского морского офицера. Через полчаса разговор уже был доверительным и интимным.
   — Я должен, по причине многознания порядков в том царстве бесправия, дать вам несколько советов. Смею думать, что вы не знаете историю правителя Янины?
   — Ну кое-что я слышал от наших офицеров и Федора Федоровича.
   — Ваш адмирал мудрый и далеко видящий человек, но я хотел рассказать вам историю, что сделала из этого человека секиру господню. Варварство его исходит от матери Камки, что умертвила своих сыновей, братьев Али-паши, дабы он вступил во владения своего отца, бывшего первым Агою города Тепелегии, отсюда и названье его нынешнее: Али-Тепелен. За тридцать лет он стал властелином всего Эпира, Ливадии, Фессалии и большей части Албании и Македонии. Ныне сама Порта Оттоманская видит в нем более мощного и опасного соседа, нежели данника и подвластного ей наместника. Али-паша высок умом и деятельностью необыкновенной, но высоким положением своим обязан он гнусным изменам, убийствам, подкупам и всем дозволенным злокозням. Так умертвил и ограбил он пашу Дельвинского Селима, лично зарезал Мурад-бея и брата его Сефер-бея и многих других. Особенно зверствовал он над людьми близкими, как будто это доставляло ему удовольствие. Сестру свою Хайницу уговаривал он отравить мужа ее, пашу Аржирского, та зацепенела в страхе, тогда брат паши зарезал его и получил в награду невестку. На плечи племянника Емау-бея набросил Али отравленную соболью шкуру и заполучил от того Фессалию. Он умело сталкивает народы. Против христианских селений посылает магометан, а против сих последних посылает греческих наемников. Коварен и зорок Али-паша. Везде имеет свои уши и языки. Когда он отхватывал куски от Порты, то эти языки за золото, что он щедро сыпал при султанском дворце, объявляли, что таковые действия Али-паши сокрушают врагов султана. В Константинополе золото более имеет власти, чем сам верховный правитель!
   — Но неужели никто не откроет глаза султану? Никто не пытался убрать сего деспота? Не восстали подданные его?
   — Наверное, и ему мерещится шнурок шелковый, ибо не раз выдавался ферман султанский на убиение его сим способом. Но звонкость его червонцев доносила до его ушей все повеления двора, теми же министрами, что были у него не только защитниками, но и слугами. Чиновные палачи, что имели повеление отрубить ему голову, лишались обыкновенно своей, как только вступали в его владения. А подданных он топил в крови и держал в страхе.
   — На каковы же средства содержит он такую секретную службу да еще армию?
   — О, его богатства несметны, и он постоянно приращивает их. Обширные его поместья, что отобрал он у соседей, приносят ему великие доходы. Он отдает их в откуп. Сюда же причислите многочисленное его скотоводство, таможни, подати и исключительные его права на продажу скота, шерсти, строевого леса, — Карфоглу подошел к двери каюты и показал на желто-зеленые горы. — Видите это богатство Албании и Эпира? Во всем Средиземном море эти дубовые леса почитаются лучшими, Али-паша присвоил их все себе, без остатка. Все население и крестьяне окрестных сел обязаны рубить их за гроши и отвозить к побережью. Он же сам имеет много купеческих кораблей, торгует с Италией, Триестом, а привезенные товары продает купцам из двадцатипроцентного барыша. Сребролюбие его не знает границ: он и всеобщий наследник у подданных, участвует в малейших доходах управляющих, секретарей, сторожей, тюремщиков. Поборы он совершает всюду. На богатое селение накладывает налог якобы за укрывательство воров, на монастыри — за колокольный звон, купцов заставляет брать у него взаймы, но за самый высокий процент, сам же приходит в их магазины и берет без отдачи все, что ему понравится. И сей наемщик, подрядчик, сборщик, откупщик, таможенный начальник всыпал в свои, сундуки 20 миллионов пиастров. Я не знаю, есть ли еще кто в Европе, кроме русского царя, чтобы имел такое богатство?..
   Метакса задумался. Конечно, ему не приходилось встречаться с таким богатым и властолюбивым деспотом. Он все больше и больше понимал, что сей восточный правитель независим, коварен и от него можно ожидать всего. Можно было надеяться, что Али-паша, конечно, многого не знает. Но догадывается ли о нехватке продовольствия, об острых спорах, возникающих порой среди союзников по вине Шеремет-бея, о бегущих под знамя России христианах?
   Как бы предупреждая его от заблуждений, Карфоглу негромко продолжал:
   — До его сведения доносятся самые бездельные обстоятельства и маловажные приключения, происходящие в кофейных домах; все семейные разговоры в городских и даже деревенских беседах. Он знает все, что происходит в его владениях и рядом. Его уши — и служители, и купцы, и женщины, и нищие, и монахи, и имамы, и дервиши, и даже дети. Все, кто ведет переписку с Италией, Константинополем, Россией, боясь впасть в подозрение, приносят ему все письма. Он получает ведомости и газеты из многих стран Европы, а при главных министерствах в Стамбуле имеет ездовых, которые, получив известия, сразу мчатся в Янину, и он узнает о событиях в Турции нередко быстрее, чем султан.
   — Вы сказываете мне о человеке, сколь жестоком, столь и мудром. Но не может же он быть без внутреннего закона, без твердого взгляда на жизнь.
   — Вот такого у него и нет. Он в политике непостоянен и коварен. Не ставя ни во что обещание, он и чужим не верит, союзников меняет беспрестанно. Али-паша плавает по ветру и по течению и придерживается сильного, потворствуя торжествующей державе. Вы, наверное, знаете, что у генерала Бонапарта и французов он был в ближайших друзьях и союзниках, обещая им выставить сто тысяч войск в походе на Австрию, Турцию и Россию. Хитрый паша превзошел в коварстве французского генерала и напал на французские гарнизоны. Вы должны знать, что в Парге он решил создать свой флот и основать пиратскую варварийскую державу, новый Алжир.
   — Чего же боится он? Кому поклоняется?
   — Никому не поклоняется. А боится лишь силы и упорства. Только перед этим может отступить.
   Катер заскрежетал днищем. Метакса и Карфоглу ступили на берег. Лейтенант задышал прерывисто и часто, растерянно оглянулся и крикнул:
   — Злодейство! Так яко черных рабов из лесов африканских ведут! — затем схватился за эфес шпаги и кинулся к арнауту, что, связав одной веревкой двух женщин, подростка и детей, продавал их прохожим. Карфоглу с необычной проворностью для возраста сделал три прыжка за Метаксой и схватил того за руку.
   — Что вы хотите? Бога ради, не трогайте их, мы подвергаем себя опасности быть изрубленными сими варварами! — быстро проговорил он по-французски.
   — Но что же делать?
   — Привыкайте. Вас всюду будет окружать насилие. Помните о поручении своем.
   — Ну так спросите его хотя бы, сколько он просит за сих несчастных? — упавшим голосом сказал Егор и достал кошелек...
   ...Освобожденные пленники заговорили что-то, перебивая друг друга.
   — Албанские крестьяне, они спрашивают, где должны служить своему избавителю?
   — Пусть возвращаются домой к своим родным.
   Плач был в ответ. Растерянный Метакса с недоумением смотрел на Карфоглу. Тот же горестно покачал головой и объяснил:
   — Им некуда возвращаться, их родные зарезаны, дом сожжен. А арнауты снова заберут их в плен. Может, можно им на нашем катере переехать на Корфу и остаться там у единоверцев?
   — Да, конечно, пусть их накормят моряки.
   Метакса долго молчал, следуя за сопровождающим их от набережной слугой Али-паши. Красивый особняк предстал перед его глазами в конце улицы.
   — Тут жил французский консул де Лассаль. Ваш же представитель, консул Ламброс, был в следующем особняке. Войдемте в дом.
   Метакса сделал два шага, и у него опять перехватило горло. Лестница особняка была обрамлена насыпью отрубленных человеческих голов. Широко открытые глаза некоторых из них, казалось, с ужасом взирали на входящих в дом, глаза других были закрыты, но столь же «вопияли» о трагедии. Егору стало плохо, запах тлена выворачивал все изнутри. Он невольно присел на вторую ступеньку, затем склонился вбок, и его вырвало. Турки и арнауты со снисходительным презрением дивились изнеженности русского моряка.
   — Воды, — почти приказал Карфоглу. Принесли невкусной теплой и оттого еще более противной воды. Метакса встал и, опираясь на руку своего спутника, поднялся в комнаты. Его пошатывало. К Али-паше, однако, их допустили не сразу. Или готовили комнату для приема, или действительно паша проводил смотр конницы, как сказал слуга, а скорее всего их выдерживали, давая понять, что у паши много дел и без союзных посланников.
   В покои, где принимал Али, провели через строй арнаутов и турок. Те почему-то вращали глазами, то ли ощупывая взором, то ли устрашая проходящих. Дверь распахнулась. На небольшом бордовом диване сидел крепко сбитый, в зеленой чалме правитель Янины. Взгляд его темно-каштановых глаз остановил в отдалении вошедших. Он молчал. Было тихо, лишь мухи жужжали в углу. Никто не представил, не предложил сесть. Пауза затягивалась. Метакса сделал шаг вперед, поклонился учтиво и поприветствовал по-гречески Али от имени адмирала.
   — Адмирал Ушаков находится теперь на острове Святой Мавры, и командующий соединенными силами России и Турции послал меня к вашему превосходительству пожелать вам здоровья. Я имею также приказание вручить вам письмо и требовать на него ответа. — И, сделав еще один шаг вперед, положил письмо Ушакова на поднос перед пашой.
   Али внимательно слушал, держа в одной руке трубку, другой перебирая четки, потом привстал и сказал:
   — Добро пожаловать, — передав письмо переводчику.
   Карфоглу встал на колени, пододвинулся к паше, поцеловал полу его халата и вручил ферман султана. Али небрежно кивнул, повел глазом, и тут же арнауты кинулись подставлять маленькие, обитые малиновым бархатом диваны.
   Али выслушал перевод письма, сбросил величественность и заинтересованно спросил:
   — Не тот ли это Ушаков, который разбил Сеид-Али — славного морехода и адмирала?
   — Тот самый! Он же разбил при Гаджибее самого Гасан-пашу, взял в плен 80-пушечные суда и сжег пашинский корабль.
   Али повертел драгоценные четки и задумчиво произнес:
   — Ваш государь знал, кого сюда посылать. А сколько ему лет?
   Метакса решил придать солидность своему командиру и сказал, что тому исполнилось пятьдесят семь, прибавив четыре года.
   — Так он гораздо старше меня, — чему-то обрадовался Али, — мне-то всего сорок шесть. Покажи мне его подпись. — И он долго всматривался в буквы ушаковской фамилии, как бы стараясь постигнуть характер того, кто расписался под строгим и твердым запросом.
   — Жаль, что адмирал не знает меня таким, каким бы должен знать. Он добрый человек, но верит всяким бродягам, преданным французам и действующим только во вред султана и России.
   Метакса сразу решил не соглашаться с выпадами против адмирала и довольно неучтиво перебил Али:
   — Ушаков не руководствуется ничьими доносами, а выполняет только повеление государя императора и султана, его союзника. Вы, ваше превосходительство, не можете не сознаться в истине того, что пишет адмирал.
   — Хорошо, — с некоторым удивлением согласился Али. — Я с вами поговорю наедине. Вас как зовут?
   — Метакса.
   — Вы родом, если не ошибаюсь, из Кефаллонии? — Ясно было, что паша знает о приехавших немало, и Егор, не скрывая, рассказал, как он оказался на русской службе.
   — Какое жалованье получаете вы на русской службе?
   — Триста рублей в год и в походе столовые деньги. Впрочем, никто не служит императору из денег, а единственно из усердия и благодарности.
   — Рейзы, управляющие моими купеческими кораблями, получают от меня пять тысяч пиастров. Немало?
   — Верно, ваше превосходительство. Но коммерческий образ и военная служба — вещи разные.
   — Почему?
   — Рейзы ищут корысть и добычу, а мы славу и случай положить голову за нашего государя.
   Али всплеснул в восторге ладошками и обернулся к стоящим за спиной:
   — Слышите?
   Метакса же продолжал:
   — Быть может, шкиперы ваши имеют больше доходов, чем сам Ушаков. Но зато они целуют вашу полу, стоят перед вами на коленях, а я простой лейтенант, сижу рядом с визирем Али на диване, — глаза Али сверкнули по-недоброму и снова погасли, — и сей чести обязан я мундиру русскому, который имею счастье носить.
   Али захохотал, встал, сбросил с плеч шубу из черных соболей, застегнул на бриллиантовые пуговицы свою зеленую бархатную куртку и, хлопнув Метаксу по плечу, подтолкнул к выходу.
   — Ступайте обедать. Вы, франки, обедаете в полдень, а мы — вечером. Я пойду наверх отдыхать, а потом дам ответ и отпущу.
   Метакса знал, что главное для него — выполнить задание Ушакова, но еще ему нестерпимо хотелось разгадать загадку этого человека. Ясно было, что он деспот, тиран, но как собрал он под свою руку столь обширные владения, отчего покорились ему многие свободолюбивые племена? Чего он боится? На что надеется? Можно ли иметь с ним дело? Он видел, как опускали глаза жители, которых встречал он, как боязливо жались они к стенам, завидя воинов Али. Одеты они были небрежно и неряшливо. Да и зачем беспокоиться о своей одежде, если у тебя сегодня есть голова, а завтра — нет. Вид их был унылый и обреченный. «Уныние, страх, рабство и убожество, — подумал он, оглядывая дома и жителей. — Иго, под которым они стонут, полагает врожденную пылкость и гений, заглушает в них все благородные способности и погружает в бесчисленное отчаяние. Нет, нет! — воскликнул он про себя. — Счастливый климат и плодородные земли не могут составить блаженство человека, когда достоинство его унижается ежедневно несносною неволею».
   Он зашел в церковь святого Харлампия, в которой тускло мерцала лампадка и молилось несколько старушек. Он горестно подумал: «Могут ли новейшие греки без душевного содрогания вспомнить, что предки их озарили Европу просвещением, оценили ее законами, украсили художествами, тогда как сами они были несчастны, гонимы, угнетены, должны томиться в оковах тяжкой неволи...»
   Тяжкие думы были прерваны посланцем паши, который прибежал приглашать его к Али.
   — Ну вот, теперь мы одни, и я хочу сохранить твои силы, — по-приятельски обратился Тепелен к Метаксе. — Вижу, ты изучаешь меня, хочешь узнать истинные помыслы мои, доложить своему адмиралу. А я их и не скрываю. Единственно, не все хотел говорить при этом султанском каймакане. Не люблю я их, этих константинопольских греков. Они за деньги кому хочешь служить будут. Вот ты — другое дело, ты честен и искренен и служишь не за деньги, — польстил Али. — Я знаю, ты худо обедал, тебя рвало, знаю отчего. Знаю все, но я тут совсем не виноват. Превзяне сами навлекли на себя гнев, действуя заодно с французами.
   Али-паша остановился у телескопа, захваченного в квартире французского консула. Повертел что-то, заглянул в него с обратной стороны и выругался на слуг: «Не могут обращаться с хрупкими и мудрыми вещами. Все, за что ни возьмутся, испортят!»
   Метакса хотел подсказать, с какой стороны надо смотреть в телескоп, но вовремя спохватился — этим унизил бы самолюбивого пашу. А Али вдруг из толстого добродушного хозяина, мирно беседующего с гостем, превратился в грозного и неприступного восточного вельможу.
   — Адмирал ваш худо знает Али-пашу и вмешивается не в свои дела. Я имею ферман от Порты, коим предписывается мне завладеть Превзою, Паргою, Виницею и Бутринто. Земли эти составляют часть материкового берега, мне подвластного. Он — адмирал, и ему предоставлено право завоевания одних островов. Какое ему дело до нашего берега? Я сам визирь султана Селима и владею несколькими его областями. Я ему одному обязан отчетом в моих деяниях и никому другому не подчинен. — Али ледяным взором обдал Метаксу и твердо закончил: — Я же мог занять Святую Мавру, но увидел, что флот ваш подошел и отступил. А ваш адмирал! — Гневный цвет паши в это время сравнялся с цветом его фески. — Не допускает меня овладеть Паргою! Что он думает... — Али не окончил фразы и внимательно посмотрел на посланца Ушакова, как бы выбирая мгновение, чтобы отдать команду для расправы с неверным. Егор собрался, решил окончить миссию, а может быть, и жизнь, достойно. И твердо, хотя и сдержанно ответил:
   — Вашему превосходительству стоит только отписать обо всем адмиралу Ушакову и сообщить копию с султанского фермана, и он, конечно, сообразится с данными в оном предписании. Адмиралу вовсе неизвестны предписания касательно берега.
   Али-паша завертел зрачками точно так, как его охранители. Метаксе даже показалось, что он заскрежетал зубами.
   — Я никому не обязан сообщать султанские ферманы.
   Не потому, что я чего-нибудь страшусь, я страха не знаю, но я не хочу поссорить турок с русскими. Мне от этого пользы никакой не будет... Я вам это говорю...
   В голосе Али появилась какая-то неуверенность, и Метакса решил ее укрепить.
   — Поверьте, ваше превосходительство, но адмирал Ушаков не имеет сделать вам ни малейшего оскорбления. Напротив, он желает снискать дружбу вашу. Но поступка вашего с консулом Ламбросом он терпеть не может и не должен.
   Али заходил по комнате, заложив руки за спину. Чувствовалось, что он напряженно думает.
   — Ламброс виноват кругом. Он же знал, что я нападаю. Зачем не убрался на острова? Зачем он давал советы французам? В доме Ламброса злодей Христаки проводил совещания с французами. Ламброс — изменник! Он недостоин ни вашего покровительства, ни моей пощады.
   Метакса продолжал пригашивать пожар и раздумчиво втолковывал паше:
   — Может быть, неприятели его оговорили. Он, как и все консулы, знал о войне с Францией и тесном союзе России и Турции. И он предуведомлен был о приезде эскадр. Зачем уезжать? Он и остался, будучи уверен, что будет уважен, как чиновник союзной державы. — Сейчас уже в голосе посланника зазвучало возмущение. — А его ограбили, он, скованный, сидит на галере. Сей поступок оскорбляет лично государя императора и всю Россию. Тем самым доказывается неприязнь к русским вообще.
   Али заволновался. Он прекрасно представил последствия гнева великой державы.
   — Неправда! Я русских люблю, я уважаю храбрый сей народ. Вашему князю Потемкину имел я случай оказывать важные услуги. Вот был человек! — с неподдельным восхищением воскликнул паша, подняв вверх ладони. — Он умел ценить меня. В своих письмах объяснялся как с истинным другом. Я получал от него драгоценности, подарки. Жаль, что их нет со мной, я бы их показал. — Али-паша склонился перед Метаксой и доверительно прошептал: — Потемкин был великий, необыкновенный человек. Он знал людей, знал, как с ними обходиться. Ежли бы он был жив, ваш адмирал так бы не поступил со мной.
   — Будьте уверены, что князь Потемкин принял такое же участие в российском консуле, как адмирал Ушаков.
   Консул не есть частное лицо, он доверенная особа государя и принадлежит целой России. Кто его оскорбляет, тот оскорбляет всех русских.
   Паша налил две чашки напитка из стоящего на серебряном подносе кувшина и одну пододвинул Метаксе. Устало сказал:
   — Хорошо. Я освобожу консула, но адмирал Ушаков должен отступить от Парги и не вмешиваться в мои дела.
   — Он не может этого, не подвергая себя гневу императора. Он обязан защищать паргистов. Ведь они, перейдя от венецианцев к французам, подняли флаг объединенных эскадр. Адмирал Ушаков и товарищ его Кадыр-бей не могут не признать их независимыми. Они сами обнародовали в своих воззваниях сей призыв. Иначе их почтут вероломными.
   — Да, я сам оплошал, — покачал головой Али. — Надо было ускорить взятие Превзы на пять дней. Тогда и Парга была бы моя. Я бы не посмотрел на неприступность ее и атаковал бы с моря. — Подумав, доверительно спросил у Егора: — Скажи откровенно, кто у него любимец. Я бы не пожалел двадцать тысяч венецианских червонных тому, кто уговорит адмирала отказаться от Парги.
   Имей он дело с посланцем Константинополя, со своим соседом, пашой — это возымело бы действие, но Метакса лишь усмехнулся:
   — Адмирал наш всех равно любит, но особенно тех, кто усердствует в служении императору. Впрочем, я могу уверить вас, что ни один чиновник русский ни за какие деньги не примет на себя такие препоручения и никто не уговорит сделать поступок, противный данной инструкции и собственной совести.
   Али сокрушенно покачал головой и несколько растерянно обратился к Метаксе:
   — Что же мне делать? Дай совет.
   — Ни возраст мой, ни положение не позволяют мне этого. Вы славитесь умом и примите решение сами. Ясно, вы не захотите из-за Парги поссориться с императором и впасть в немилость у султана. Вам необходимо сблизиться с адмиралом Ушаковым, военное искусство и слава которого вам хорошо известны, отправить Ламброса к русским, примириться с Паргой и приказать своим войскам не причинять ей никакого вреда.
   — О, да ты требуешь невозможного.
   Али встал, не обращая внимания на Метаксу, заходил из угла в угол. Морщины собрались на его лбу, он кусал губы, ломал в пожатии пальцы, замирал, снова ходил затем резко остановился перед Егором.
   — Консула Ламброса отправлю завтра утром, войска и продовольствие начну собирать, от меня послан и подарок, повезет мой ближайший советник Махмут-эфенди. — Хлопнул по плечу Метаксу и, взглянув в глаза, сказал: — Я знаю, сила Ушакова и в том, что он умеет подбирать верных ему служителей.

«Главный пункт предприятий ваших»

   К концу ноября все Ионические острова были освобождены от французских войск. Все, кроме Корфу. Взятие других островов тоже было большой победой. Цепь гарнизонов Директории, вытянувшаяся вдоль Балкан, в любой момент была готова сжаться в крепкое ядро, которое по мановению залихватского Бонапарта могло быть пущено в крепостные стены Константинополя, королевские дворцы Неаполя и даже в не очень-то укрепленную базу русского флота в Ахтиярской бухте. Сейчас все это уже не могло произойти. Гарнизоны на Ионических островах были разгромлены, на крепостных сооружениях развевались союзные флаги. На всех, кроме Корфу. А без Корфу победы на островах как бы не шли в зачет. Корфу решал судьбу операции в целом.
   Наполеон, безусловно, уже тогда обладал стратегическим талантом15 полководца, умел точно оценить преимущества и слабые места различных позиций. Это умение и расчет помогали ему выиграть немало сражений и даже операций (вспомним хотя бы знаменитый его сухопутный Абукир, где он вдребезги разбил турок). В конце 1798 года он, конечно, ощущал, что судьба экспедиции в Египте зависит не только от его побед над мамлюками, а и от того, удержатся ли его укрепленные базы на Мальте и на Корфу. Сумеют ли французские гарнизоны устоять против союзных эскадр? Наполеон понимал значение Корфу. Но понимал ли Ушаков? Была ли крепость и остров Корфу с самого начала целью Ушакова? Получив указ Павла I от 25 июля о выходе к Дарданеллам, он знал лишь то, что должен известить Томару, «что буде Порта потребует помощи», тогда «содействовать с турецким флотом противу французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось» (выделено мною. — В. Г.). А куда «далее»? Отправляясь в Константинополь, Ушаков еще не знал: Египет, Греция, Италия, Ионические острова, Корфу? А коль так, он не мог увеличить свои возможности на все случаи военной судьбы: от морских баталий до штурма крепостных стен. Поэтому-то и не оказалось с ним ни мощных осадных пушек, ни штурмовых приспособлений, да и продовольствие обеспечивалось лишь на первый период плавания.
   7 августа Павел I расширяет «пределы плаванья» до Египта, Кандии, Морей, Венецианского залива. И, пожалуй, мысль Ушакова уже работает с этого дня на будущую операцию. По прибытии в Константинополь он сразу запросил лоцманов, знающих «все места и пристройки во всем Архипелаге до Сицилии, в Венецианском заливе и до Александрии». Все яснее и четче вырисовывается район действия. Первый драгоман (переводчик) Порты спрашивает в это время мнение Ушакова, «какой лучший план избрать в действиях против французов в Архипелаге, Венецианском заливе и в Александрии». Ушаков к этому времени выработал свой план и ощутил после Абукирского сражения, где надо действовать русской эскадре. Тогда и написал Павлу I, что в ответ на просьбы драгомана «мнение мое объявил им я откровенно».
   28 августа «на конференции» с министром и морскими чиновниками (то есть собрании высших чинов Порты) Ушаков, «согласуясь с мнением» константинопольских правителей, убежденно и твердо, хотя и «с предосторожностью и надлежащей учтивостью» изложил стратегический план действий объединенной эскадры. Вот тогда-то и стал в центре устремлений военной экспедиции Ушакова город и крепость Корфу — ключевая база французских сил в Венецианском заливе. Ушаков понимает, что с ходу атаковать Корфу нельзя: гарнизон сильный, припасов довольно, крепостные стены безупречны. Да и было это в практике военной крайне редко — брать крепость с моря. Он понимает необходимость блокады, которую можно осуществить, взяв предварительно другие острова. Двигаясь в сторону Корфу, Федор Федорович непрерывно проводит разведку, приходит к выводу, что острова «при помощи самих обывателей отобрать можно». Правда, он тут же добавил, «кроме Корфу». Одну треть эскадры Ушаков предназначил для крейсирования и патрулирования, а две трети для блокады крепостей острова и побережья. Под особым надзором держал он Анакону, откуда опасался десанта. Для координации деятельности русский вице-адмирал предложил установить постоянные сношения с Нельсоном. Ушаков в письме вице-адмиралу16 описал ему план своих действий и добавил по собственной инициативе (не всякий бы решился на это, ведь союзный договор с Англией еще не подписан): «ежели бы потребно наше подкрепление в случае важной надобности, то к спомоществованию мы готовы».