Страница:
Нельсон, по-видимому, не ожидал услышать такое признание, его единственный глаз потеплел, он неожиданно встал, приложил руку к сердцу и поклонился в сторону русского адмирала. Ушаков ответил тем же и продолжал:
— Я приветствую здесь вас, глубокоуважаемый лорд — английский посланник сэр Гамильтон. Воли наших правителей привели нас сюда, и мы хотели бы согласовать наши планы на будущее.
Ушаков сделал поклон в сторону Гамильтона и повернулся к леди Гамильтон.
— На морские корабли редко ступает нога женщины. Есть даже поверье, что тогда они приносят несчастье морякам...
Английский посланник с равнодушным вниманием слушал Ушакова, Нельсон же весь напрягся, готовый ответить резкостью. Федор Федорович широко улыбнулся.
— Ваша несравненная красота, я уверен, приносит только удачу, и я надеюсь, что после вашего посещения она не обойдет русские корабли.
Метакса, помогавший переводить разговор, загордился своим адмиралом и как можно точнее постарался перевести комплимент.
— Вот уж не ожидала, что вы такой галантный кавалер, — вспыхнула Эмма. — Смотрите, какой рыцарь, — обратилась она в промежуток между сэром Гамильтоном и Нельсоном. — Да еще эти картины! Чудесно, адмирал, чудесно!
Нельсон, который начал расслабляться, снова как-то сжался: четко проявились скулы, заходили желваки, он резко задышал. Ушаков не обратил внимания на перемену в адмирале, пододвинул ему карту и, как бы приглашая к главному делу, обратился сразу ко всем:
— Мне хотелось бы, господа, четко обозначить наши совместные действия. Я готовился идти согласно вашим просьбам и повелениям моего императора к Мальте. Сейчас последовала просьба идти к Неаполю. Каковы на сей счет ваши мнения?
Только после этого Ушаков сел и внимательно оглядел присутствующих. Сэр Гамильтон опустил взор вниз и глубокомысленно молчал. Эмма глаз не отвела, на ее тонких губах играла недоверчивая улыбка. Нельсон подтянул карту за угол и указал пальцем на север Италии.
— Я не думаю, что нам надо крейсировать у Ливорно, Сардинии. И не дай бог Корсики. — Он помрачнел. Этот остров будил в нем плохие воспоминания. Именно здесь, при штурме крепости Кальви, перестал видеть его правый глаз. — Дай бог нам сохранить от погрома Неаполь и защитить Палермо. По моим сведениям, в Средиземноморье вышел объединенный франко-испанский флот, и нам сейчас не до Мальты. Кстати, оттуда собираются уезжать португальские солдаты, и мы можем вообще снять осаду...
— Как же так, адмирал? — искренне изумился Ушаков. — Ведь Мальта — наша общая цель. Она должна быть взята, и там должен быть водружен флаг наших держав. Ведь вы взывали ко мне с просьбой принять участие в осаде. Что за сила отвращает вас от крепости? Чего мы боимся?
Нельсон вспыхнул, на его щеках и лице заиграл румянец, поползший вверх и проступивший сквозь редкие волосы на голове. Он не мог позволить, чтобы кто-нибудь усомнился в его храбрости. Да еще здесь, в каюте русского адмирала, в присутствии Эммы Гамильтон.
— Я не знаю ничего выше преданности Англии и королю. Я не испытываю страха перед смертью. Наша жизнь находится в руках того, кто лучше других знает, нужно ли ее продлить или оборвать. И в этом отношении я отдаю себя его воле. Но мое имя, моя честь, — дерзко взглянул на Эмму, — находятся в моих руках. Жизнь с запятнанной репутацией кажется мне невыносимой. Смерть — есть только долг, который мы все рано или поздно должны уплатить. Мальта не уйдет от нас, и я прошу вас не ходить туда без английской эскадры.
Нельсон пристукнул рукой и с вызовом посмотрел на Ушакова. Федор Федорович вздохнул с сожалением, как делают деревенские бабы при виде странника или блаженного деревенского мужика.
— Я ценю вашу храбрость, адмирал, и тоже никогда не задумываюсь о смерти в бою. Но нам следовало бы подумать, как и когда мы завершим это дорогостоящее и кровавое предприятие. И, естественно, победой над нашим общим врагом.
Нельсон стал остывать. Понимал, конечно, что без объединенной эскадры с французами не управиться. Египет, Мальта, Анкона, Рим, Генуя, Тулон, Мальорка — слишком растянуты были коммуникации, чтобы уловить все замыслы и действия противника. Сказал примирительно:
— Господин адмирал одержал славнейшую победу на Корфу, оставьте нам что-нибудь для пиршества.
— Думаю, что герою Абукира хватит лакомства от сией славы до конца жизни, — весело парировал Ушаков. — Ну а как же с крейсированием на севере?
Нельсон отвел руку в сторону и пожал плечами:
— Где же? Где у нас столько кораблей?
— Но ведь вас просил сам граф Суворов-Рымникский, от усилий которого многое решается в сей кампании!
Нельсон опять преобразился.
— О да! Это великий полководец! В Европе нет такого больше! Все восхищаются его подвигами. Это делаю и я — Нельсон.
Глаза Горацио загорелись, он и сам весь засверкал каким-то внутренним блеском. Тонкая шея вытянулась, хохолок волос затопорщился на голове.
«Да ведь он похож на Суворова, — внезапно подумал Ушаков. — Сказать, или возгордится совсем?» Нельсон же, придерживая правый рукав левой рукой, всаживал слова-гвозди кому-то в укор:
— Я люблю его и за презрение к богатству, к удобствам...
Ушаков все-таки решился и попросил Метаксу:
— Переведи ему, что он очень похож на нашего фельдмаршала Александра Васильевича. И обликом, и манерами, и голосом даже. Тот тоже загорается, как порох, и все сметает на пути. Я ведь его хорошо знаю. Много лет знаком.
Нельсон вскочил и потянулся своей одной рукой к рукам Ушакова, пытаясь пожать их.
— Спасибо! Спасибо, адмирал, вы делаете меня самым гордым человеком в Европе. Я давно думал, что мы родня с сим великим полководцем! Спасибо.
Сэр Гамильтон с удивлением вскинул глаза на адмирала. Давно он не видел его в таком возбуждении. Ушаков же подумал, что в родню Суворову Нельсон набивается зря, тот людей неверных слову не любит. Вздохнул и обратился к сэру Гамильтону:
— Нас просят навести порядок в Неаполе. Но на это есть одно средство — прекратить кровопролитие, успокоить обывателей, не чинить притеснений со стороны богатых, и мы надеемся, сэр, что вы повлияете на министра Актона и королевский двор в этом.
— Не будем же мы возвращать генерала Шампионне, чтобы он защищал этих оборванцев и разбойников от законной власти, — саркастически заметил посланник.
Ушаков начал бледнеть. Он и сам был за законную власть, но за разумную и достойную.
— Ваше превосходительство, наверное же, не желает лишних жертв. Страна и так пострадала достаточно. Я хотел бы договориться, чтобы мы соблюдали порядок совместно, не разжигая страстей. Мы на Корфу не возвращали комиссара Дюбуа, а порядок установили, ограничив своеволие и диктат нобилей, успокоив обывателей, укрепив закон, и не было никакой резни!
Теперь уже Горацио менял свой цвет, правда, на какой-то необычный, юношески-розовый. Он понял намек Ушакова на неаполитанскую резню.
— Мы служили беззаветно английскому королю и везде будем бороться с якобинской заразой и революционной чернью, до тех пор, пока они не захлебнутся в собственной крови.
— Ну и служите себе, никто от вас не требует измены. Но если мы так будем наводить порядок, то скоро не останется никого из тех, кого мы призываем к порядку. Я прошу совместных мирных действий в областях, где мы сражаемся вместе.
Два часа разрабатывали планы, присматривались друг к другу, спорили, не соглашались, склонялись к близости и снова расходились во взглядах два великих флотоводца.
Расставались после обеда, договорившись встретиться завтра на английском «Фоудройанте».
Эмма озабоченно, с удивлением рассматривала русского адмирала — он был, пожалуй, первым, кто не сломился перед волей и страстью ее Горацио (да, уже год он был ее, этот однорукий герой. Сэр Гамильтон не был помехой).
— Вы так и не сказали, господин адмирал, чья это картина? — махнула она головой в проем над столом, где на полотне колонна русских кораблей, раздваиваясь, обходила противника.
— Леди, я, к сожалению, не такой знаток и ценитель искусства, как ваш муж, у которого, как известно, великолепная коллекция античности, — сэр Гамильтон встрепенулся. — Здесь у меня батальные картины. Живописец попытался изобразить одну известную битву, когда мы отрезали турецкий флот от суши...
Нельсон, не глядя на картину, спросил:
— А где же турецкие батареи?
— Вы уже поняли, господин адмирал, что это Калиакрия. Да, мы сумели там совершить боевой маневр, который удалось повторить только вам при Абукире...
Нельсон одеревенел и затем медленно протянул негнущуюся руку Ушакову:
— До завтра на «Фоудройанте»...
Постигая друг друга
Неаполь
— Я приветствую здесь вас, глубокоуважаемый лорд — английский посланник сэр Гамильтон. Воли наших правителей привели нас сюда, и мы хотели бы согласовать наши планы на будущее.
Ушаков сделал поклон в сторону Гамильтона и повернулся к леди Гамильтон.
— На морские корабли редко ступает нога женщины. Есть даже поверье, что тогда они приносят несчастье морякам...
Английский посланник с равнодушным вниманием слушал Ушакова, Нельсон же весь напрягся, готовый ответить резкостью. Федор Федорович широко улыбнулся.
— Ваша несравненная красота, я уверен, приносит только удачу, и я надеюсь, что после вашего посещения она не обойдет русские корабли.
Метакса, помогавший переводить разговор, загордился своим адмиралом и как можно точнее постарался перевести комплимент.
— Вот уж не ожидала, что вы такой галантный кавалер, — вспыхнула Эмма. — Смотрите, какой рыцарь, — обратилась она в промежуток между сэром Гамильтоном и Нельсоном. — Да еще эти картины! Чудесно, адмирал, чудесно!
Нельсон, который начал расслабляться, снова как-то сжался: четко проявились скулы, заходили желваки, он резко задышал. Ушаков не обратил внимания на перемену в адмирале, пододвинул ему карту и, как бы приглашая к главному делу, обратился сразу ко всем:
— Мне хотелось бы, господа, четко обозначить наши совместные действия. Я готовился идти согласно вашим просьбам и повелениям моего императора к Мальте. Сейчас последовала просьба идти к Неаполю. Каковы на сей счет ваши мнения?
Только после этого Ушаков сел и внимательно оглядел присутствующих. Сэр Гамильтон опустил взор вниз и глубокомысленно молчал. Эмма глаз не отвела, на ее тонких губах играла недоверчивая улыбка. Нельсон подтянул карту за угол и указал пальцем на север Италии.
— Я не думаю, что нам надо крейсировать у Ливорно, Сардинии. И не дай бог Корсики. — Он помрачнел. Этот остров будил в нем плохие воспоминания. Именно здесь, при штурме крепости Кальви, перестал видеть его правый глаз. — Дай бог нам сохранить от погрома Неаполь и защитить Палермо. По моим сведениям, в Средиземноморье вышел объединенный франко-испанский флот, и нам сейчас не до Мальты. Кстати, оттуда собираются уезжать португальские солдаты, и мы можем вообще снять осаду...
— Как же так, адмирал? — искренне изумился Ушаков. — Ведь Мальта — наша общая цель. Она должна быть взята, и там должен быть водружен флаг наших держав. Ведь вы взывали ко мне с просьбой принять участие в осаде. Что за сила отвращает вас от крепости? Чего мы боимся?
Нельсон вспыхнул, на его щеках и лице заиграл румянец, поползший вверх и проступивший сквозь редкие волосы на голове. Он не мог позволить, чтобы кто-нибудь усомнился в его храбрости. Да еще здесь, в каюте русского адмирала, в присутствии Эммы Гамильтон.
— Я не знаю ничего выше преданности Англии и королю. Я не испытываю страха перед смертью. Наша жизнь находится в руках того, кто лучше других знает, нужно ли ее продлить или оборвать. И в этом отношении я отдаю себя его воле. Но мое имя, моя честь, — дерзко взглянул на Эмму, — находятся в моих руках. Жизнь с запятнанной репутацией кажется мне невыносимой. Смерть — есть только долг, который мы все рано или поздно должны уплатить. Мальта не уйдет от нас, и я прошу вас не ходить туда без английской эскадры.
Нельсон пристукнул рукой и с вызовом посмотрел на Ушакова. Федор Федорович вздохнул с сожалением, как делают деревенские бабы при виде странника или блаженного деревенского мужика.
— Я ценю вашу храбрость, адмирал, и тоже никогда не задумываюсь о смерти в бою. Но нам следовало бы подумать, как и когда мы завершим это дорогостоящее и кровавое предприятие. И, естественно, победой над нашим общим врагом.
Нельсон стал остывать. Понимал, конечно, что без объединенной эскадры с французами не управиться. Египет, Мальта, Анкона, Рим, Генуя, Тулон, Мальорка — слишком растянуты были коммуникации, чтобы уловить все замыслы и действия противника. Сказал примирительно:
— Господин адмирал одержал славнейшую победу на Корфу, оставьте нам что-нибудь для пиршества.
— Думаю, что герою Абукира хватит лакомства от сией славы до конца жизни, — весело парировал Ушаков. — Ну а как же с крейсированием на севере?
Нельсон отвел руку в сторону и пожал плечами:
— Где же? Где у нас столько кораблей?
— Но ведь вас просил сам граф Суворов-Рымникский, от усилий которого многое решается в сей кампании!
Нельсон опять преобразился.
— О да! Это великий полководец! В Европе нет такого больше! Все восхищаются его подвигами. Это делаю и я — Нельсон.
Глаза Горацио загорелись, он и сам весь засверкал каким-то внутренним блеском. Тонкая шея вытянулась, хохолок волос затопорщился на голове.
«Да ведь он похож на Суворова, — внезапно подумал Ушаков. — Сказать, или возгордится совсем?» Нельсон же, придерживая правый рукав левой рукой, всаживал слова-гвозди кому-то в укор:
— Я люблю его и за презрение к богатству, к удобствам...
Ушаков все-таки решился и попросил Метаксу:
— Переведи ему, что он очень похож на нашего фельдмаршала Александра Васильевича. И обликом, и манерами, и голосом даже. Тот тоже загорается, как порох, и все сметает на пути. Я ведь его хорошо знаю. Много лет знаком.
Нельсон вскочил и потянулся своей одной рукой к рукам Ушакова, пытаясь пожать их.
— Спасибо! Спасибо, адмирал, вы делаете меня самым гордым человеком в Европе. Я давно думал, что мы родня с сим великим полководцем! Спасибо.
Сэр Гамильтон с удивлением вскинул глаза на адмирала. Давно он не видел его в таком возбуждении. Ушаков же подумал, что в родню Суворову Нельсон набивается зря, тот людей неверных слову не любит. Вздохнул и обратился к сэру Гамильтону:
— Нас просят навести порядок в Неаполе. Но на это есть одно средство — прекратить кровопролитие, успокоить обывателей, не чинить притеснений со стороны богатых, и мы надеемся, сэр, что вы повлияете на министра Актона и королевский двор в этом.
— Не будем же мы возвращать генерала Шампионне, чтобы он защищал этих оборванцев и разбойников от законной власти, — саркастически заметил посланник.
Ушаков начал бледнеть. Он и сам был за законную власть, но за разумную и достойную.
— Ваше превосходительство, наверное же, не желает лишних жертв. Страна и так пострадала достаточно. Я хотел бы договориться, чтобы мы соблюдали порядок совместно, не разжигая страстей. Мы на Корфу не возвращали комиссара Дюбуа, а порядок установили, ограничив своеволие и диктат нобилей, успокоив обывателей, укрепив закон, и не было никакой резни!
Теперь уже Горацио менял свой цвет, правда, на какой-то необычный, юношески-розовый. Он понял намек Ушакова на неаполитанскую резню.
— Мы служили беззаветно английскому королю и везде будем бороться с якобинской заразой и революционной чернью, до тех пор, пока они не захлебнутся в собственной крови.
— Ну и служите себе, никто от вас не требует измены. Но если мы так будем наводить порядок, то скоро не останется никого из тех, кого мы призываем к порядку. Я прошу совместных мирных действий в областях, где мы сражаемся вместе.
Два часа разрабатывали планы, присматривались друг к другу, спорили, не соглашались, склонялись к близости и снова расходились во взглядах два великих флотоводца.
Расставались после обеда, договорившись встретиться завтра на английском «Фоудройанте».
Эмма озабоченно, с удивлением рассматривала русского адмирала — он был, пожалуй, первым, кто не сломился перед волей и страстью ее Горацио (да, уже год он был ее, этот однорукий герой. Сэр Гамильтон не был помехой).
— Вы так и не сказали, господин адмирал, чья это картина? — махнула она головой в проем над столом, где на полотне колонна русских кораблей, раздваиваясь, обходила противника.
— Леди, я, к сожалению, не такой знаток и ценитель искусства, как ваш муж, у которого, как известно, великолепная коллекция античности, — сэр Гамильтон встрепенулся. — Здесь у меня батальные картины. Живописец попытался изобразить одну известную битву, когда мы отрезали турецкий флот от суши...
Нельсон, не глядя на картину, спросил:
— А где же турецкие батареи?
— Вы уже поняли, господин адмирал, что это Калиакрия. Да, мы сумели там совершить боевой маневр, который удалось повторить только вам при Абукире...
Нельсон одеревенел и затем медленно протянул негнущуюся руку Ушакову:
— До завтра на «Фоудройанте»...
Постигая друг друга
Встреч с Нельсоном было несколько. Иногда они проходили дружелюбно, иногда кончались размолвками. Но великих флотоводцев все-таки тянуло друг к другу, им хотелось постичь то, что было в арсенале союзника-соперника. Да, кроме того, надо было согласовать план дальнейших действий флотов, отличавшихся зыбкостью и неопределенностью. 25 августа Федор Федорович прибыл на «Фоудройант» по просьбе Нельсона пораньше, до того, как там показались другие участники переговоров. Он осмотрел каюту Нельсона и с удивлением увидел стоящий за его креслом гроб.
— А что сие за фантазии, сударь?
Нельсон улыбнулся и не без гордости поведал о том, что это выдумка его друга капитана Галлоуэла.
— Он посчитал, что подарок меня не огорчит, а порадует. И, сделав это послежизненное пристанище из куска мачты «Ориента», главного французского корабля у Абукира, написал мне: «Когда вы устанете от жизни, вас смогут похоронить в одном из ваших трофеев». Как думаете, адмирал, неплохой гроб?
Ушаков не любил пустопорожние рассуждения о смерти, гробах, мертвецах и мрачновато заметил:
— Не тогда плясать, когда гроб станут тесать. А пораньше, когда силы есть, победу одержать. А вы как относитесь к славе, адмирал?
— Я ее жажду. Я жажду побед. А вы?
— Я военный моряк, для меня награда необходима. И тот, кто хочет лишить ее моряков, тот или враг или жестокий завистник. Но, исполняя долг, я не жду награды.
— Браво, Ушаков! Слава — детище долга, и для меня это тоже высшая мера. Я все блага брошу под ноги этому высшему закону чувств. Мой девиз для моряков: послушание! Почтение королю! Ненависть ко всем французам! Вы ненавидите французов, адмирал?
Ушаков вздохнул, вспомнил про погибших при штурме Корфу солдатах и ответил:
— У меня нет нужды их ненавидеть. Они обыкновенные неприятели. Раньше это были американские и английские каперы, потом турки, ныне они. Я не питаю к ним отвращения, я хочу их победить.
— Я хочу победить всех врагов, — сверкнул глазом Горацио, он привстал, стукнул кулаком по столу, — однако нынешние французы — язва рода человеческого.
— Да, ныне они наши враги, — согласился Ушаков. Нельсон снова успокоился, обмяк, как-то подобрел и с нескрываемой доброжелательностью обратился к собеседнику:
— Вы знаете, адмирал, я считаю, что один англичанин равняется трем французам, и я лично всегда готов сражаться на своем корабле с тремя неприятельскими. Но в Абукире мой план был таков, чтобы поставить три своих корабля против одного французского. Вы думаете, я боялся их? Нет, я обеспечивал победу.
Горацио испытующе посмотрел на Ушакова, ожидая реакции, и, не дождавшись, спросил сам:
— А как вы добиваетесь ее?
— Я согласен с вами, адмирал, — кивнул Федор Федорович, — в бою надо создать превосходство. Превосходство скорости, умения, точности, мощи орудий, маневра, воодушевления в два или, как вы считаете, в три раза, тогда враг побежден. Действительно, надо создавать перевес.
Английский командующий вскочил, в нервном возбуждении заходил по каюте, ему давно не приходилось разговаривать с профессионалом, боевым адмиралом его масштаба о вещах, которые обеспечивают успех боя, о тонкостях военно-морского искусства. Сегодня он не думал о превосходстве своего гения, он просто говорил с коллегой, равным ему по таланту.
— Я считаю, что судьба боя решается здесь, — Нельсон постучал себя по голове. — Если я больше продумал ходов, чем мой противник, бой — мой!
— Без сомнения, ваша милость! Так же как и здесь, — приложил руку к сердцу Ушаков, — сердце моряка должно быть воодушевлено на бой и свято верить в истинные победы.
Сейчас согласился Горацио, сегодняшняя беседа для него шла более легко, чем предыдущие.
— Скажите, Ушаков, — искренне поинтересовался он, — как вам удалось удержать в повиновении свой флот и этих варваров, когда вы осаждали крепость? Ведь это нудно, нелегко и опасно караулить у норы? Сие больше подходит охотничьим собакам, чем морякам.
Ушаков сегодня тоже испытывал доверительное чувство к союзнику и сказал то, что не доверял бумаге:
— Да, осада изнуряет не только осажденных. Мы были недалеки от краха. Голод. Кончились заряды. Однако дух российских матросов был подъемный, а у французов он был угнетен. Французам не откажешь в храбрости, но они сникли, ослабили сопротивление и проиграли.
Вбежал вестовой, перебил их наметившийся контакт, доложил:
— Адмирал Блистательной Порты Кадыр-бей!
— Полномочный министр российского императора Италинский!
— Русский вице-адмирал Карсов!
— Не Карсов, а Карцов! — поправил Ушаков. — Ну, милостивый государь, вам встречать! Да, наверное, и первый министр Актон отчалил от пристани.
А дальше уже все было, как и в предыдущие встречи. Ушаков и Карцов хотели согласовывать план совместного действия против Мальты с английской эскадрой. Нельсон же, «хотя казался согласным», как записали в «историческом журнале» русской эскадры, к такому согласованию не приступал, заявляя, что некоторые его корабли следуют в порт Магон для исправления, другие в Гибралтар, чтобы нести патрульную службу против возможного прорыва французского флота. Особенно озадачило Ушакова сообщение о том, что португальские войска, блокирующие Мальту вместе с эскадрой контр-адмирала Ница, возвращаются в Лиссабон.
Ушаков предлагал совместную блокаду и штурм, а англичане отводили флот и предлагали русским кораблям лишь патрулировать вокруг острова.
— Я, милостивый государь, не пастух у французских овечек, а боевой командир, что умеет сражаться и побеждать, — начиная сердиться, выговаривал он Нельсону. Тот горько вздыхал, может быть, и давал понять, что это не только его решение, но ничего другого не предлагал.
Взволнованный Актон, что прибыл после начала переговоров, вытащил гербовую бумагу короля и разрешил спор. Король умолял союзников отправиться в Неаполь «для восстановления и утверждения в оном спокойствия, тишины и порядка и прочих обстоятельств».
— Ну что ж, исполним просьбу августейших особ, — обратился Ушаков к Италинскому, — ведь и нам его императорское величество Павел I наказывал оказать всяческую помощь королевству Обеих Сицилии. Я уже по просьбе господина фельдмаршала графа Суворова-Рымникского капитана Пустошкина с кораблями «Михаилом», «Симеоном и Анной» с авизами послал под Геную для блокады оной, три фрегата под началом Сорокина выделил в Неаполь. Видимо, и всей эскадре следовать туда же надо. — И, считая переговоры законченными, встал, протянул руку Нельсону: — До свидания, адмирал! До скорого свидания на стенах Ла-Валетты!
И не вина русского флотоводца, что та встреча так и не состоялась.
— А что сие за фантазии, сударь?
Нельсон улыбнулся и не без гордости поведал о том, что это выдумка его друга капитана Галлоуэла.
— Он посчитал, что подарок меня не огорчит, а порадует. И, сделав это послежизненное пристанище из куска мачты «Ориента», главного французского корабля у Абукира, написал мне: «Когда вы устанете от жизни, вас смогут похоронить в одном из ваших трофеев». Как думаете, адмирал, неплохой гроб?
Ушаков не любил пустопорожние рассуждения о смерти, гробах, мертвецах и мрачновато заметил:
— Не тогда плясать, когда гроб станут тесать. А пораньше, когда силы есть, победу одержать. А вы как относитесь к славе, адмирал?
— Я ее жажду. Я жажду побед. А вы?
— Я военный моряк, для меня награда необходима. И тот, кто хочет лишить ее моряков, тот или враг или жестокий завистник. Но, исполняя долг, я не жду награды.
— Браво, Ушаков! Слава — детище долга, и для меня это тоже высшая мера. Я все блага брошу под ноги этому высшему закону чувств. Мой девиз для моряков: послушание! Почтение королю! Ненависть ко всем французам! Вы ненавидите французов, адмирал?
Ушаков вздохнул, вспомнил про погибших при штурме Корфу солдатах и ответил:
— У меня нет нужды их ненавидеть. Они обыкновенные неприятели. Раньше это были американские и английские каперы, потом турки, ныне они. Я не питаю к ним отвращения, я хочу их победить.
— Я хочу победить всех врагов, — сверкнул глазом Горацио, он привстал, стукнул кулаком по столу, — однако нынешние французы — язва рода человеческого.
— Да, ныне они наши враги, — согласился Ушаков. Нельсон снова успокоился, обмяк, как-то подобрел и с нескрываемой доброжелательностью обратился к собеседнику:
— Вы знаете, адмирал, я считаю, что один англичанин равняется трем французам, и я лично всегда готов сражаться на своем корабле с тремя неприятельскими. Но в Абукире мой план был таков, чтобы поставить три своих корабля против одного французского. Вы думаете, я боялся их? Нет, я обеспечивал победу.
Горацио испытующе посмотрел на Ушакова, ожидая реакции, и, не дождавшись, спросил сам:
— А как вы добиваетесь ее?
— Я согласен с вами, адмирал, — кивнул Федор Федорович, — в бою надо создать превосходство. Превосходство скорости, умения, точности, мощи орудий, маневра, воодушевления в два или, как вы считаете, в три раза, тогда враг побежден. Действительно, надо создавать перевес.
Английский командующий вскочил, в нервном возбуждении заходил по каюте, ему давно не приходилось разговаривать с профессионалом, боевым адмиралом его масштаба о вещах, которые обеспечивают успех боя, о тонкостях военно-морского искусства. Сегодня он не думал о превосходстве своего гения, он просто говорил с коллегой, равным ему по таланту.
— Я считаю, что судьба боя решается здесь, — Нельсон постучал себя по голове. — Если я больше продумал ходов, чем мой противник, бой — мой!
— Без сомнения, ваша милость! Так же как и здесь, — приложил руку к сердцу Ушаков, — сердце моряка должно быть воодушевлено на бой и свято верить в истинные победы.
Сейчас согласился Горацио, сегодняшняя беседа для него шла более легко, чем предыдущие.
— Скажите, Ушаков, — искренне поинтересовался он, — как вам удалось удержать в повиновении свой флот и этих варваров, когда вы осаждали крепость? Ведь это нудно, нелегко и опасно караулить у норы? Сие больше подходит охотничьим собакам, чем морякам.
Ушаков сегодня тоже испытывал доверительное чувство к союзнику и сказал то, что не доверял бумаге:
— Да, осада изнуряет не только осажденных. Мы были недалеки от краха. Голод. Кончились заряды. Однако дух российских матросов был подъемный, а у французов он был угнетен. Французам не откажешь в храбрости, но они сникли, ослабили сопротивление и проиграли.
Вбежал вестовой, перебил их наметившийся контакт, доложил:
— Адмирал Блистательной Порты Кадыр-бей!
— Полномочный министр российского императора Италинский!
— Русский вице-адмирал Карсов!
— Не Карсов, а Карцов! — поправил Ушаков. — Ну, милостивый государь, вам встречать! Да, наверное, и первый министр Актон отчалил от пристани.
А дальше уже все было, как и в предыдущие встречи. Ушаков и Карцов хотели согласовывать план совместного действия против Мальты с английской эскадрой. Нельсон же, «хотя казался согласным», как записали в «историческом журнале» русской эскадры, к такому согласованию не приступал, заявляя, что некоторые его корабли следуют в порт Магон для исправления, другие в Гибралтар, чтобы нести патрульную службу против возможного прорыва французского флота. Особенно озадачило Ушакова сообщение о том, что португальские войска, блокирующие Мальту вместе с эскадрой контр-адмирала Ница, возвращаются в Лиссабон.
Ушаков предлагал совместную блокаду и штурм, а англичане отводили флот и предлагали русским кораблям лишь патрулировать вокруг острова.
— Я, милостивый государь, не пастух у французских овечек, а боевой командир, что умеет сражаться и побеждать, — начиная сердиться, выговаривал он Нельсону. Тот горько вздыхал, может быть, и давал понять, что это не только его решение, но ничего другого не предлагал.
Взволнованный Актон, что прибыл после начала переговоров, вытащил гербовую бумагу короля и разрешил спор. Король умолял союзников отправиться в Неаполь «для восстановления и утверждения в оном спокойствия, тишины и порядка и прочих обстоятельств».
— Ну что ж, исполним просьбу августейших особ, — обратился Ушаков к Италинскому, — ведь и нам его императорское величество Павел I наказывал оказать всяческую помощь королевству Обеих Сицилии. Я уже по просьбе господина фельдмаршала графа Суворова-Рымникского капитана Пустошкина с кораблями «Михаилом», «Симеоном и Анной» с авизами послал под Геную для блокады оной, три фрегата под началом Сорокина выделил в Неаполь. Видимо, и всей эскадре следовать туда же надо. — И, считая переговоры законченными, встал, протянул руку Нельсону: — До свидания, адмирал! До скорого свидания на стенах Ла-Валетты!
И не вина русского флотоводца, что та встреча так и не состоялась.
Неаполь
«Исполняя волю и пожелание его неаполитанского величества», русская эскадра в начале сентября стала полукружием в заливе у столицы Неаполитанского королевства. Ушаков вскинул свою спутницу — подзорную трубу и долго всматривался в мягкие и красивые очертания города. На итальянской земле он уже бывал, довелось ему видеть здесь и мишуру богатства, и дикость нищеты. Нет, не увидел он здесь, в этих краях, ни разумных порядков, ни разумной отеческой власти. Многое казалось ему в зарубежье странным и миражным, каким-то игрушечным, неживым, кукольным.
Вот и сюда прибыли они для важного дела — спасения неаполитанского короля, но возвышенности и святости монаршего сана не почувствовал. К русскому графу, полномочному министру, да — почтение, а к этому монарху, сбежавшему из своей столицы средь шумного бала, он отнесся, как к карнавальной маске. Говори ей пустые слова и знай, что под ней другая личина. Какая?
Русские офицеры, посланник рассказывали о пустоте, трусливости, напыщенности короля, о злопамятности, беспощадности королевы.
Ушаков про себя сокрушался: сколь же ничтожных особ ему приходится защищать. Напоминали они ему ионических нобилей. Напыщенны, как индюки, родство помнят, а забот о подданных, о людях подчиненных как не бывало. Да разве бы смог он победы свои одержать в Черном море, здесь, у Венецианских островов, Корфу взять, если бы о матросах не заботился, экипажи не снабжал всем необходимым. Как же они хотят в своем королевстве жить и править оным, ежели подданные у них хуже скота? Почтительно и твердо отписал Фердинанду и Актону, что необходимо для мира и спокойствия «общее прощение».
Граф Мусин-Пушкин-Брюс, что прибыл тоже сюда на корабль, снисходительно рассмеялся при встрече.
— Кому вы пишете? Я уже имел честь вызвать неудовольствие таковой же просьбой. Думаю, и вам несдобровать после сих уязвительных для королевской пары просьб. Я-то чую, что мне придется уехать, и рад сему. Надоело, признаться, видеть сии позорища палаческие на всех площадях.
Граф приехал, чтобы пригласить адмирала в свой неапольский дворец, и быстро уговорил Ушакова посмотреть «уголок российской земли». Дом был расположен недалеко от гавани. Решили пройти пешком в сопровождении матросской охраны. С первых шагов по твердой земле красота города растворилась. У берега жирные собаки подскакивали и обрывали куски мяса с ног повешенных, у стенки, обрызганной кровью, молча сидели исхудалые дети. Их, казалось, уже ничто не могло оторвать от земли, так бессильны и немощны они были. Ушаков передернулся, крикнул мичмана и отдал приказание привести с корабля команду и котел каши. «Повешенных похоронить, детей накормить». Всю дорогу до дворца посла его трясло. Нет, покойников он не боялся. На то и бой, чтобы были живые и мертвые. Но вот так измываться над противником, так зверски стращать — этого он не признавал, даже ненавидел.
— Не думает он, что ли, о том, что жить здесь придется, что казненные-то — подданные королевские? — напрямую спросил у посла Ушаков.
— Об этом ли заботится адмирал? — сразу понял посол. — У него главное — любовная утеха под носом у старика Гамильтона с его супружницей Эммой. Далее он только о славе своего королевства английского помышляет, а Неаполитанское для него — временное пристанище да место для игрища. Так что рвением своим он вроде бы волю монаршью исполняет, а сам его слабеть заставляет до такого состояния, чтобы неаполитанский король у него все время в ногах валялся, помощи просил.
Ушаков все это и сам чувствовал, но некоторых тонкостей, интриг местных не знал. Да, если сказать честно, и знать бы не хотел, но когда армиями и флотами движет монаршье своеволие, надо пытаться уловить возможное будущее движение и не быть застигнутым врасплох, не оказываться в дураках, высказывая свое мнение, которым, правда, мало интересуются. Тогда лучше промолчать. Федор Федорович и молчал нередко, науку сию тоже уразумел, ибо имел свое мнение, отличное от других, высказывал его, правда, не торопясь, но и не боясь, в необходимых ситуациях. Союзные командиры, послы, сановники это чувствовали, понимали, что Ушаков видит многое насквозь, интригу плетущуюся разгадывает, обманывать себя не даст. А поэтому противники его, злопыхатели злились на него, обзывали медведем, дубом, русской дубиной, но поделать ничего с его несокрушимым спокойствием не могли. Обзывали, злились, ненавидели. Вот и английский адмирал его разгадал и рассердился. Окажись он, Ушаков, глупее, проще, растяпистей — тогда Нельсон с радушием его проводил бы, с радостью: глупого соперника не надо бояться и злиться не надо, пусть таким и будет. Пусть везде своим недотепством подчеркивает значительность англичанина, его военную удачу, тонкий английский юмор. От раздумий Федора Федоровича оторвал граф, пригласив в интимный кабинет, где у горящего камина стоял низкий столик с напитками и закусками.
В доме у посла был еще беспорядок, до конца все не убрано и не поставлено на место. Его хоть и не разграбили подчистую, ибо даже лаццарони побаивались дерзостно обходиться с имуществом посла могущественной державы, но в кабинете, в бумагах в его отсутствие в Палермо рылись. Да и камердинера, что Мусин-Пушкин отправил с Сицилии для присмотра за особняком, генерал Шампионне приказал арестовать и заключить в крепость. В руках у республиканцев оказалась тогда вся секретная переписка русского дипломата. А в ней находились серьезные документы. Тогда, наверное, перехватили они и договор, присланный из Петербурга, о совместных действиях России и королевства против Франции, ибо ни в Палермо, ни на русской эскадре об этом не узнали — Шампионне держал камердинера и русские документы за крепкими замками. Лишь позднее эта весть пришла на Сицилию.
— У королевской четы тогда от сердца отлегло, они в газетах все пропечатали, — рассказывал посол, пока Ушаков усаживался в низкое неудобное кресло. — Да ну их, — граф жестом пригласил адмирала взять бокал, взял и сам и, не произнося больше никаких слов, залпом выпил его до дна. Ушаков заметил, что и на его корабле, и в своем доме в Палермо с этого начинал он серьезную беседу.
Ушаков удивился золоту и лазури, что окружали графа. Звезды всех видов, прямоугольники, циркули сияли на стенах.
— Не удивляйтесь, все сие символы истины и света. Эти два треугольника, что друг на друга положены, означают борение света духа с тьмой материи, борение духо-человека со ското-человеком. А эти пять концов говорят, что тяготение долу уже нет, тьма побеждена, осталось устремление вверх, ввысь, к свету, вершина.
— Мудрено, — вздохнул Ушаков с безразличием, скользнул по всем этим молоточкам, отвесам, кои он видел еще в Кронштадте, и тихо спросил: — А для долга есть у вас знак?
Мусин-Пушкин-Брюс смешался, он понял, что Ушаков все знает, и не таясь сказал:
— Так вот, любезный Федор Федорович, мы с вами, как мне кажется, люди сродственные по духу. И вам и мне одно свойство принадлежит: мы умеем пробиваться вперед.
Ничего такого Ушаков не предполагал в себе, он не вперед пробивался в жизни, а долг свой с открытым и честным сердцем выполнял, а это и его вперед продвигало. Но промолчал, слушая.
— Смею вам сказать, что я в сих широтах историю латинскую изучил досконально и особо интересовался, отчего Латинская империя пала. От того, что не было у них в период раздоров и распрей тайного и невидимого для постороннего глаза скрепления лучших людей, тех, кто мог судьбы державы изменить.
Граф пошевелил щипцами, угли в камине, откинулся и продолжал:
— Я к вам присмотрелся, Федор Федорович, и думаю, что для вас и для нас полезно будет ваше вступление в союз масонский. Сие единение людей для вас наверняка известно. Вы человек благородный, в ложах масонских люди тоже отмеченные печатью высших добродетелей. Мы все печемся о любви к брату человеку, и вы, как я пронаблюдал, высокое человеколюбие проявляете. Многие известные вам люди в наших ложах пребывают. Может быть, вам известно, что во флоте еще со времен Петра и Лефорта масонское влияние имелось немалое. Но потом, в период упадка мощи морской, ложи сии действовали скромно и потаенно, заинтересовывая и подготавливая умы. Самуил Карлович Грейг — вот истинный восстановитель русского масонства. Самуил Карлович собирал вокруг себя лучших офицеров и через морское Кронштадтское собрание, где собирались многие офицеры для смягчения и улучшения нравов, идею эту провел широко. Эти офицеры со многими другими иностранными друзьями знакомились через масонов, заимели товарищей зарубежных. Их же слава выросла благодаря участию в этих собраниях нравственного воздействия. Ваша тоже от сего возвысится, не сомневайтесь!
Ушаков сразу собрался, не дал себе попасть ни под власть вина, ни под доброжелательный тон посла, ни под магию обещаний. Все это он уже слышал не раз. Знал и то, что и в ссору с могущественной силой входить не следует; подчиняться им тоже не следует. Отечество — вот высшая сила, ему он служит без остатка, а масоны это служение хотят переключить куда-то в другое место, заставить служить каким-то другим силам и странам. Ответил спокойно, но твердо:
— Нет, сему вашему приглашению не последую.
— Ну отчего же? Вы не хотите или не можете быть с нами? Известно, что на свете есть три сорта людей: Хочу, Не хочу и Не могу. Первые всего достигают — это мы; вторые всему мешают, а третьи терпят во всем неудачу. Вы из каких?
— Любезный граф, благодарю за доверие, что вы мне оказали здесь, вдали от милого моего Отечества, пригласив в ложу людей почтенных и достаточных. Но я для себя избрал другой удел. Служить без корыстного расчета своему Отечеству, трудиться на благо флоту Российскому. Вы мне говорили, что ложа ваша поможет мне славу создать. Могу сказать, что в Палермо и здесь, в Неаполе, тоже римской историей интересовался и вот что в память взял. Римляне в храмах своих ставили алтари Доблести и Славе, так что никто не мог достигнуть второго, не пройдя перед первым. Порядок движения таков: Труд, Доблесть, Слава. Кого может удовлетворить успех, ежели б для достижения оного было бы довольно одного желания? И кто-то бы мне даровал славу без моих усилий. Благодарю, граф. И довольно об этом.
Вот и сюда прибыли они для важного дела — спасения неаполитанского короля, но возвышенности и святости монаршего сана не почувствовал. К русскому графу, полномочному министру, да — почтение, а к этому монарху, сбежавшему из своей столицы средь шумного бала, он отнесся, как к карнавальной маске. Говори ей пустые слова и знай, что под ней другая личина. Какая?
Русские офицеры, посланник рассказывали о пустоте, трусливости, напыщенности короля, о злопамятности, беспощадности королевы.
Ушаков про себя сокрушался: сколь же ничтожных особ ему приходится защищать. Напоминали они ему ионических нобилей. Напыщенны, как индюки, родство помнят, а забот о подданных, о людях подчиненных как не бывало. Да разве бы смог он победы свои одержать в Черном море, здесь, у Венецианских островов, Корфу взять, если бы о матросах не заботился, экипажи не снабжал всем необходимым. Как же они хотят в своем королевстве жить и править оным, ежели подданные у них хуже скота? Почтительно и твердо отписал Фердинанду и Актону, что необходимо для мира и спокойствия «общее прощение».
Граф Мусин-Пушкин-Брюс, что прибыл тоже сюда на корабль, снисходительно рассмеялся при встрече.
— Кому вы пишете? Я уже имел честь вызвать неудовольствие таковой же просьбой. Думаю, и вам несдобровать после сих уязвительных для королевской пары просьб. Я-то чую, что мне придется уехать, и рад сему. Надоело, признаться, видеть сии позорища палаческие на всех площадях.
Граф приехал, чтобы пригласить адмирала в свой неапольский дворец, и быстро уговорил Ушакова посмотреть «уголок российской земли». Дом был расположен недалеко от гавани. Решили пройти пешком в сопровождении матросской охраны. С первых шагов по твердой земле красота города растворилась. У берега жирные собаки подскакивали и обрывали куски мяса с ног повешенных, у стенки, обрызганной кровью, молча сидели исхудалые дети. Их, казалось, уже ничто не могло оторвать от земли, так бессильны и немощны они были. Ушаков передернулся, крикнул мичмана и отдал приказание привести с корабля команду и котел каши. «Повешенных похоронить, детей накормить». Всю дорогу до дворца посла его трясло. Нет, покойников он не боялся. На то и бой, чтобы были живые и мертвые. Но вот так измываться над противником, так зверски стращать — этого он не признавал, даже ненавидел.
— Не думает он, что ли, о том, что жить здесь придется, что казненные-то — подданные королевские? — напрямую спросил у посла Ушаков.
— Об этом ли заботится адмирал? — сразу понял посол. — У него главное — любовная утеха под носом у старика Гамильтона с его супружницей Эммой. Далее он только о славе своего королевства английского помышляет, а Неаполитанское для него — временное пристанище да место для игрища. Так что рвением своим он вроде бы волю монаршью исполняет, а сам его слабеть заставляет до такого состояния, чтобы неаполитанский король у него все время в ногах валялся, помощи просил.
Ушаков все это и сам чувствовал, но некоторых тонкостей, интриг местных не знал. Да, если сказать честно, и знать бы не хотел, но когда армиями и флотами движет монаршье своеволие, надо пытаться уловить возможное будущее движение и не быть застигнутым врасплох, не оказываться в дураках, высказывая свое мнение, которым, правда, мало интересуются. Тогда лучше промолчать. Федор Федорович и молчал нередко, науку сию тоже уразумел, ибо имел свое мнение, отличное от других, высказывал его, правда, не торопясь, но и не боясь, в необходимых ситуациях. Союзные командиры, послы, сановники это чувствовали, понимали, что Ушаков видит многое насквозь, интригу плетущуюся разгадывает, обманывать себя не даст. А поэтому противники его, злопыхатели злились на него, обзывали медведем, дубом, русской дубиной, но поделать ничего с его несокрушимым спокойствием не могли. Обзывали, злились, ненавидели. Вот и английский адмирал его разгадал и рассердился. Окажись он, Ушаков, глупее, проще, растяпистей — тогда Нельсон с радушием его проводил бы, с радостью: глупого соперника не надо бояться и злиться не надо, пусть таким и будет. Пусть везде своим недотепством подчеркивает значительность англичанина, его военную удачу, тонкий английский юмор. От раздумий Федора Федоровича оторвал граф, пригласив в интимный кабинет, где у горящего камина стоял низкий столик с напитками и закусками.
В доме у посла был еще беспорядок, до конца все не убрано и не поставлено на место. Его хоть и не разграбили подчистую, ибо даже лаццарони побаивались дерзостно обходиться с имуществом посла могущественной державы, но в кабинете, в бумагах в его отсутствие в Палермо рылись. Да и камердинера, что Мусин-Пушкин отправил с Сицилии для присмотра за особняком, генерал Шампионне приказал арестовать и заключить в крепость. В руках у республиканцев оказалась тогда вся секретная переписка русского дипломата. А в ней находились серьезные документы. Тогда, наверное, перехватили они и договор, присланный из Петербурга, о совместных действиях России и королевства против Франции, ибо ни в Палермо, ни на русской эскадре об этом не узнали — Шампионне держал камердинера и русские документы за крепкими замками. Лишь позднее эта весть пришла на Сицилию.
— У королевской четы тогда от сердца отлегло, они в газетах все пропечатали, — рассказывал посол, пока Ушаков усаживался в низкое неудобное кресло. — Да ну их, — граф жестом пригласил адмирала взять бокал, взял и сам и, не произнося больше никаких слов, залпом выпил его до дна. Ушаков заметил, что и на его корабле, и в своем доме в Палермо с этого начинал он серьезную беседу.
Ушаков удивился золоту и лазури, что окружали графа. Звезды всех видов, прямоугольники, циркули сияли на стенах.
— Не удивляйтесь, все сие символы истины и света. Эти два треугольника, что друг на друга положены, означают борение света духа с тьмой материи, борение духо-человека со ското-человеком. А эти пять концов говорят, что тяготение долу уже нет, тьма побеждена, осталось устремление вверх, ввысь, к свету, вершина.
— Мудрено, — вздохнул Ушаков с безразличием, скользнул по всем этим молоточкам, отвесам, кои он видел еще в Кронштадте, и тихо спросил: — А для долга есть у вас знак?
Мусин-Пушкин-Брюс смешался, он понял, что Ушаков все знает, и не таясь сказал:
— Так вот, любезный Федор Федорович, мы с вами, как мне кажется, люди сродственные по духу. И вам и мне одно свойство принадлежит: мы умеем пробиваться вперед.
Ничего такого Ушаков не предполагал в себе, он не вперед пробивался в жизни, а долг свой с открытым и честным сердцем выполнял, а это и его вперед продвигало. Но промолчал, слушая.
— Смею вам сказать, что я в сих широтах историю латинскую изучил досконально и особо интересовался, отчего Латинская империя пала. От того, что не было у них в период раздоров и распрей тайного и невидимого для постороннего глаза скрепления лучших людей, тех, кто мог судьбы державы изменить.
Граф пошевелил щипцами, угли в камине, откинулся и продолжал:
— Я к вам присмотрелся, Федор Федорович, и думаю, что для вас и для нас полезно будет ваше вступление в союз масонский. Сие единение людей для вас наверняка известно. Вы человек благородный, в ложах масонских люди тоже отмеченные печатью высших добродетелей. Мы все печемся о любви к брату человеку, и вы, как я пронаблюдал, высокое человеколюбие проявляете. Многие известные вам люди в наших ложах пребывают. Может быть, вам известно, что во флоте еще со времен Петра и Лефорта масонское влияние имелось немалое. Но потом, в период упадка мощи морской, ложи сии действовали скромно и потаенно, заинтересовывая и подготавливая умы. Самуил Карлович Грейг — вот истинный восстановитель русского масонства. Самуил Карлович собирал вокруг себя лучших офицеров и через морское Кронштадтское собрание, где собирались многие офицеры для смягчения и улучшения нравов, идею эту провел широко. Эти офицеры со многими другими иностранными друзьями знакомились через масонов, заимели товарищей зарубежных. Их же слава выросла благодаря участию в этих собраниях нравственного воздействия. Ваша тоже от сего возвысится, не сомневайтесь!
Ушаков сразу собрался, не дал себе попасть ни под власть вина, ни под доброжелательный тон посла, ни под магию обещаний. Все это он уже слышал не раз. Знал и то, что и в ссору с могущественной силой входить не следует; подчиняться им тоже не следует. Отечество — вот высшая сила, ему он служит без остатка, а масоны это служение хотят переключить куда-то в другое место, заставить служить каким-то другим силам и странам. Ответил спокойно, но твердо:
— Нет, сему вашему приглашению не последую.
— Ну отчего же? Вы не хотите или не можете быть с нами? Известно, что на свете есть три сорта людей: Хочу, Не хочу и Не могу. Первые всего достигают — это мы; вторые всему мешают, а третьи терпят во всем неудачу. Вы из каких?
— Любезный граф, благодарю за доверие, что вы мне оказали здесь, вдали от милого моего Отечества, пригласив в ложу людей почтенных и достаточных. Но я для себя избрал другой удел. Служить без корыстного расчета своему Отечеству, трудиться на благо флоту Российскому. Вы мне говорили, что ложа ваша поможет мне славу создать. Могу сказать, что в Палермо и здесь, в Неаполе, тоже римской историей интересовался и вот что в память взял. Римляне в храмах своих ставили алтари Доблести и Славе, так что никто не мог достигнуть второго, не пройдя перед первым. Порядок движения таков: Труд, Доблесть, Слава. Кого может удовлетворить успех, ежели б для достижения оного было бы довольно одного желания? И кто-то бы мне даровал славу без моих усилий. Благодарю, граф. И довольно об этом.