Страница:
Слуга доложил: «Опять эти крикуны-просители». Обычно Василий Степанович ухмылялся, а тут прикрикнул: «Не смеешь так о господах!» Тот с удивлением взглянул на хозяина и громко, явно передразнивая, крикнул: «Высокие командиры и сенаторы прибыли к русскому посланнику». Теперь уже и Томара с удивлением взглянул на слугу: «Откуда только неповиновение сие нутряное? Ведь от якобинского Парижа и пугачевской Волги отсюда так далеко... Времена...»
Гости зашли шумной, суетливой толпой. «Какие из них аристократы? Так, только пыжатся. Прав Ушаков: индюки венецианские».
— Высокочтимый русский посол, как всегда, мы склоняемся перед вашей великой мудростью, перед сиянием императора Павла, и, как всегда, во второй руке у нас жалоба на вашего адмирала, — не делая паузы, ибо переводить было не надо, зачастил Каподистрия. Все закачали головами в подтверждение сказанного. — Невыносимо, — закатывал глаза старый депутат. — Невыносимо жить в постоянной угрозе, что твои слуги тебя прирежут, крестьяне запашут твои земли, а ремесленники займут твои дворцы. И страшнее всего то, что глава утвердившейся у нас российской власти, власти монархической России, все прощает им...
— Господин посол, — вдруг перебил одетый в изысканный костюм с венскими кружевами Граденигос Сикурос ди Силлас, — он не только прощает им! — голос его понизился до шепота, — он подстрекает их, он сам заговорщик, а его капитан Тизингаузен — якобинец.
— Полноте, господа! Полноте! Адмирал в полном здравии, — решил осадить Томара. — Он имеет указание нести военную службу и несет, как вы знаете, ее исправно. Как ваши острова, так и Неаполитанское королевство пребывают в безопасности. Что касаемо вашей власти, то оная имеет полную поддержку императорского двора в Петербурге и нашего посольства в Константинополе. Что вам еще нужно?
— Но до вас так далеко, господин посол, а второклассные и вся чернь каждый день бывают у адмирала. Утром у него, а вечером звенят стекла в наших домах. Спасите нас от беззакония.
Томара помрачнел: он знал, что этим заканчиваются все его встречи с аристократами. Не хотелось защищать сумасбродного Ушакова, но и этих заносчивых баранов надо осаживать. Бегают, не переставая, к визирю, рейс-эфенди. Имел точные сведения, что много часов провели у английского консула Форести и нового великобританского посла в Константинополе Элгина. Ловердас, большой интриган и умелый сочинитель, втайне приписывающий себе авторство Византийской конституции, вкрадчиво, словно разглаживал морщины на лбу посла, стал его благодарить за участие и помощь в продвижении их нового свода законов.
— Ваше превосходительство, вы мыслите много и напряженно, и мы знаем, что вы поддерживаете естественную природу общества, когда сверху власть, идущая от бога. Не выбирать ее надо, а опираться на вековечный порядок. Мы благодарим вас, но... — Ловердас развел руками, — русский адмирал попирает сей принцип. Знаете ли вы, что он в нашем отсутствии кричал на почтенных депутатов Сената, поддержавших нас? «Если бедняки восстанут и вас вырежут, они очень хорошо сделают, и я прикажу моим солдатам не вмешиваться в это. Вы заслуживаете все, что бедняки с вами сделают, потому что вы и ваши депутаты — предатели». Он приказал отозвать нас.
Томара тяжело вздохнул, он уже знал, что Форести написал об этом туркам и лорду Элгину. Врал, конечно. Адмирал, наверное, не одобрял пугачевщину, но слово, поди, крепкое сказал. Пора, пора и его осадить, а то не оберешься хлопот. До Петербурга слухи доползут: а где посол был? Посулил успокоить адмирала, взял их «жалобу» на него, твердую поддержку императорского двора обещал аристократам, но, выпроваживая, кольнул:
— А вы, господа, не отходите от ваших главных освободителей и заступников. А то всех нобилей делят на турецкую и английскую партии, а русской партией громко себя именуют лишь второклассные и чернь. А Форести да рейс-эфенди вас не защитят, ежели вы с Россией порвете.
Аристократы засмущались, обещали ревностно служить и русскому императору, добиваться его благосклонности.
Василий Степанович постоял у окна, проследил, куда разъезжаются депутаты, потом сел за стол, придвинул чернильницу и вывел: «Вашему императорскому величеству осмелюсь всеподданнейше донесть...»
Шел 1800 год...
Песня дальних дорог
Мальта
Гости зашли шумной, суетливой толпой. «Какие из них аристократы? Так, только пыжатся. Прав Ушаков: индюки венецианские».
— Высокочтимый русский посол, как всегда, мы склоняемся перед вашей великой мудростью, перед сиянием императора Павла, и, как всегда, во второй руке у нас жалоба на вашего адмирала, — не делая паузы, ибо переводить было не надо, зачастил Каподистрия. Все закачали головами в подтверждение сказанного. — Невыносимо, — закатывал глаза старый депутат. — Невыносимо жить в постоянной угрозе, что твои слуги тебя прирежут, крестьяне запашут твои земли, а ремесленники займут твои дворцы. И страшнее всего то, что глава утвердившейся у нас российской власти, власти монархической России, все прощает им...
— Господин посол, — вдруг перебил одетый в изысканный костюм с венскими кружевами Граденигос Сикурос ди Силлас, — он не только прощает им! — голос его понизился до шепота, — он подстрекает их, он сам заговорщик, а его капитан Тизингаузен — якобинец.
— Полноте, господа! Полноте! Адмирал в полном здравии, — решил осадить Томара. — Он имеет указание нести военную службу и несет, как вы знаете, ее исправно. Как ваши острова, так и Неаполитанское королевство пребывают в безопасности. Что касаемо вашей власти, то оная имеет полную поддержку императорского двора в Петербурге и нашего посольства в Константинополе. Что вам еще нужно?
— Но до вас так далеко, господин посол, а второклассные и вся чернь каждый день бывают у адмирала. Утром у него, а вечером звенят стекла в наших домах. Спасите нас от беззакония.
Томара помрачнел: он знал, что этим заканчиваются все его встречи с аристократами. Не хотелось защищать сумасбродного Ушакова, но и этих заносчивых баранов надо осаживать. Бегают, не переставая, к визирю, рейс-эфенди. Имел точные сведения, что много часов провели у английского консула Форести и нового великобританского посла в Константинополе Элгина. Ловердас, большой интриган и умелый сочинитель, втайне приписывающий себе авторство Византийской конституции, вкрадчиво, словно разглаживал морщины на лбу посла, стал его благодарить за участие и помощь в продвижении их нового свода законов.
— Ваше превосходительство, вы мыслите много и напряженно, и мы знаем, что вы поддерживаете естественную природу общества, когда сверху власть, идущая от бога. Не выбирать ее надо, а опираться на вековечный порядок. Мы благодарим вас, но... — Ловердас развел руками, — русский адмирал попирает сей принцип. Знаете ли вы, что он в нашем отсутствии кричал на почтенных депутатов Сената, поддержавших нас? «Если бедняки восстанут и вас вырежут, они очень хорошо сделают, и я прикажу моим солдатам не вмешиваться в это. Вы заслуживаете все, что бедняки с вами сделают, потому что вы и ваши депутаты — предатели». Он приказал отозвать нас.
Томара тяжело вздохнул, он уже знал, что Форести написал об этом туркам и лорду Элгину. Врал, конечно. Адмирал, наверное, не одобрял пугачевщину, но слово, поди, крепкое сказал. Пора, пора и его осадить, а то не оберешься хлопот. До Петербурга слухи доползут: а где посол был? Посулил успокоить адмирала, взял их «жалобу» на него, твердую поддержку императорского двора обещал аристократам, но, выпроваживая, кольнул:
— А вы, господа, не отходите от ваших главных освободителей и заступников. А то всех нобилей делят на турецкую и английскую партии, а русской партией громко себя именуют лишь второклассные и чернь. А Форести да рейс-эфенди вас не защитят, ежели вы с Россией порвете.
Аристократы засмущались, обещали ревностно служить и русскому императору, добиваться его благосклонности.
Василий Степанович постоял у окна, проследил, куда разъезжаются депутаты, потом сел за стол, придвинул чернильницу и вывел: «Вашему императорскому величеству осмелюсь всеподданнейше донесть...»
Шел 1800 год...
1 января русская эскадра вышла из Мессины. На Мальту? К Неаполю? В Россию? Нет, пока на Корфу. До России, пожалуй, корабли не дошли бы. Ушаков, к своей досаде (да, именно так), получил предписание возвращаться. А он уже многое сделал, чтобы принять участие в штурме Мальты, и был уверен, что его поход приведет к скорому падению крепости.
«Я весьма бесподобно сожалею, — напишет 25 декабря Федор Федорович Италинскому, — что дела наши и приготовления в рассуждении Мальты расстроились и, так сказать, все труды пропали. Я надеялся соединенно с англичанами взять ее непременно, но означенные в письме обстоятельства воспретили».
Ушаков не лицемерил. Он логически хотел завершить кампанию в Средиземном море взятием последней островной цитадели французов. Он действительно хотел помочь в этом своему именитому и ненадежному союзнику Нельсону, но его личное слово отступило перед указанием сверху.
«Крайне сожалею и о том, — продолжал он в письме Италинскому, — что не мог устоять в условии с господином контр-адмиралом Нельсоном и господином Бол, я весьма желал содействовать с ними вместе, но усмотреть соизволите, что все дела наши зависят от воли высочайшей. Есть известия, что к графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому давно уже посланы таковые же высочайшие повеления, пишут, что будто и уехал в Петербург и войска наши начинают возвращаться в Россию».
Да, русские войска возвращались. Суворов еще 29 октября получил рескрипт, в котором Павел I подтвердил свои повеления о возвращении в Россию. Этим же числом был обозначен рескрипт, по которому замечательному полководцу присваивалось высшее воинское звание генералиссимуса. «Побеждая повсюду и во всю жизнь нашу врагов Отечества, недоставало вам одного рода славы — преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх, — писал Павел I. — Награждая вас по мере признательности моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». Однако и гений полководца не в силах преодолеть коварство союзника и друга. Врага победить можно в открытом бою, маскирующийся под друга союзник ранит больнее. Ушаков это тоже хорошо понимал.
В начале января его корабли прибыли в Корфу. Он послал ордеры Пустошкину в Геную, Сорокину в Неаполь и Войновичу в Анкону с приказом без выявления истинных целей стягиваться к Корфу. Работа предстояла громадная. Корабли эскадры уже полтора года находились в плавании. Обшивка многих фрегатов сваливалась на ходу, черви изглодали подводную часть, сгнили мачты. Надо было попытаться килевать корабли, вытащить в док, проконопатить, сделать «вделку», то есть сменить сгнившие части на новые, покрасить.
И опять наступила голодуха на эскадре. Обещанных турками запасов на Корфу не оказалось. Сухари, которые считались у них в наличии, — сгнили. Провиант из Турции и ее пашалыков не доставлялся. Шукри-эфенди уведомлял главнокомандующего, что продукты скоро привезут, прибудут корабли из Константинополя с ними, но Ушаков в сердцах писал, что «никакого и слуху о том нет», и с горечью восклицал, обращаясь к Томаре: «Вот опять я и навсегда в бедственном состоянии от провианта, боже избави меня от грешных мест и от столь худого содержания и страдания нашего от голоду; что когда и получаем, все негодное, и ни в одной нации нигде такого худого содержания нету».
20 же февраля турки своеобразно отпраздновали годовщину взятия Корфу, приказав не отправлять из Морей сухари для русской эскадры «впредь до повеления».
Ушаков ругался, писал Томаре, а тут еще банкир Гипш занялся всеобщим делом всех торгашей — обманом. Из его конторы выдали деньги по курсу, где червонец стоил не 60 копеек, а 73. Ушаков возмущен, почти возопил: «Такой цены на пиастр нигде нету!» — предвидя неудовольствие тех, с кем ему придется рассчитываться. Он и всегда-то бережно обходился с деньгами, умел считать, не транжирил, а сейчас думал над каждой копейкой, сокращал расходы, но и занимал, не давая голодать людям. Одним словом, умел превратиться в финансиста, когда надо, русский адмирал. Не считал это он ни зазорным, ни пустым делом — все подчинял флотским заботам и нуждам.
Павел I испробовал в борьбе с республиканской Францией почти все приемы в политике. Коалиция, с помощью которой он хотел восстановить монархическое равновесие, оказалась нестойкой. Всякий союзный кулик тянул в полезное для себя болото. Российский министр иностранных дел, вице-канцлер Ростопчин мрачно размышлял о положении Европы и России после кампании Суворова — в 1800 году: «Франция, Англия, Пруссия кончат войну со значительными выгодами, Россия же останется ни при чем, потеряв 23 тысячи человек единственно для того, чтобы уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу в бессмертии князя Суворова». Русский историк В. О. Ключевский так охарактеризовал этот заканчивающийся период истории: «Принципы, введенные русским двором в международную политику: политическое равновесие — как основное правило, коалиция и конгресс — как средство против революционной пропаганды и мировой республики, религиозно-национальная самобытность — как вывод из основного правила против революционного космополитизма. Среди господствовавших тогда мелких эгоистических расчетов только в дипломатических бумагах петербургского кабинета можно найти какой-то материал для системы, достойной европейской цивилизации. Так, выступая деятельной участницей европейских движений, Россия вступила на путь, по которому шла целый век — становиться во главе угнетаемых и угрожаемых какой-либо исключительной силой». Известный историк не обладал современной методологией, причислял, например, космополитизм к революционным течениям и т. д., не говорил, естественно, о социальном угнетении, но он уловил направления в политике того времени. Россия Павла I стремилась ограничить всемирно завоевательскую тенденцию и захватнические амбиции молодой французской буржуазии, стремясь не допустить поглощения ею всей Европы. (Естественно, заботясь при этом и об интересах правящих династий.)
Первый консул Французской республики, а им по конституции с 18 брюмера (9 ноября) 1799 года был уже Наполеон Бонапарт (ускользнувший как от египетской мышеловки, так и от позорной славы пораженца), удерживал только форму республики, на самом деде получил уже права монарха (замещение должностей, право начальника над сухопутными и морскими силами страны и т. д.). Павел I, конечно, чувствовал это, и его антифранцузская направленность иссякла. Началось прощупывание для будущего союза. Павел, правда, еще присматривается к коалиции, не рвет до конца, надеется на возвращение Мальты, не хочет возбуждать турок, отдает противоречивые указания Ушакову.
Англия, увидев, как уплывает безотказный союзник, включила все свои ресурсы, чтобы задержать печальный для нее процесс, устранить Павла I. Английский исследователь Дж. Кинни показал, как не жалело денег английское посольство для подкупа высших лиц. Он пишет: «Один из главных заговорщиков, князь П. А. Зубов, по слухам, подготовил проект конституции для России, взяв за образец конституцию Англии. Сестра Зубова, Ольга Жеребцова, которая была любовницей Чарлза Витворта, бывшего британского посланника в Санкт-Петербурге, заявляла, что английское золото помогло финансировать заговор. Многие люди также утверждали, что видели еще причинную связь в дружбе Витворта с графом Н. П. Паниным, одним из признанных инициаторов заговора. В заговоре, конечно, участвовали не одни английские агенты, были тут и обиженные екатерининские вельможи, дворяне, жаждущие перемен и т. д. Окружение Павла почувствовало опасность летом 1800 года, был разгадан шифр Витворта, который и был выдворен в июне из столицы. Панин был сослан в деревню. Но 40 тысяч золотых рублей, оставленных Витвортом, работали на заговор. В далекое же Средиземноморье все это в полной мере еще не докатилось. Тут действовали старые рескрипты, указания и амбиции.
Однако к середине 1800 года перед русской эскадрой вырисовывается окончательная необходимость возвращения на Родину. Ушаков собирает военный совет.
«В рассуждении недостатка провианта, потребных, припасов, материалов, такелажа и большого требующегося исправления кораблей, на котором согласное положили мнение...
— Эскадрам и войскам, здесь находящимся, немедленно возвратиться в черноморские порты».
Павлу I, дабы предотвратить новые эмоциональные его указания, в рапорте 2 июля Ушаков обосновывает это решение его же предписаниями. «При нынешних последовавших обстоятельствах Генеральный военный совет сие предположение почитает полезным с таковою надеждою, что оно сходственно с прежними высочайшими повелениями и теперешними обстоятельствами...
...Со всеми прочими кораблями, фрегатами и войсками следовать через Архипелаг и Константинопольский пролив в черноморские порты для исправления, сходно, как прежними высочайшего ваше императорского величества повелениями предписано».
Все. Экспедиция завершилась. На Корфу осталась артиллерийская команда под началом подполковника Гастфера. Фрегаты под командованием капитана Сорокина и батальоны генерал-лейтенанта Бороздина продолжали охранять Неаполь.
Другой герой Средиземноморской войны, контр-адмирал Нельсон, подгоняемый раздраженным английским Адмиралтейством, тоже спустил свой флаг 13 июля и отправился на родину.
Русская эскадра из 11 кораблей, двух авизов, транспорта и трех малых судов двинулась из Корфу в Чернов море.
Тело коалиции еще существовало, но кровь из него была уже спущена.
«Я весьма бесподобно сожалею, — напишет 25 декабря Федор Федорович Италинскому, — что дела наши и приготовления в рассуждении Мальты расстроились и, так сказать, все труды пропали. Я надеялся соединенно с англичанами взять ее непременно, но означенные в письме обстоятельства воспретили».
Ушаков не лицемерил. Он логически хотел завершить кампанию в Средиземном море взятием последней островной цитадели французов. Он действительно хотел помочь в этом своему именитому и ненадежному союзнику Нельсону, но его личное слово отступило перед указанием сверху.
«Крайне сожалею и о том, — продолжал он в письме Италинскому, — что не мог устоять в условии с господином контр-адмиралом Нельсоном и господином Бол, я весьма желал содействовать с ними вместе, но усмотреть соизволите, что все дела наши зависят от воли высочайшей. Есть известия, что к графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому давно уже посланы таковые же высочайшие повеления, пишут, что будто и уехал в Петербург и войска наши начинают возвращаться в Россию».
Да, русские войска возвращались. Суворов еще 29 октября получил рескрипт, в котором Павел I подтвердил свои повеления о возвращении в Россию. Этим же числом был обозначен рескрипт, по которому замечательному полководцу присваивалось высшее воинское звание генералиссимуса. «Побеждая повсюду и во всю жизнь нашу врагов Отечества, недоставало вам одного рода славы — преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх, — писал Павел I. — Награждая вас по мере признательности моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». Однако и гений полководца не в силах преодолеть коварство союзника и друга. Врага победить можно в открытом бою, маскирующийся под друга союзник ранит больнее. Ушаков это тоже хорошо понимал.
В начале января его корабли прибыли в Корфу. Он послал ордеры Пустошкину в Геную, Сорокину в Неаполь и Войновичу в Анкону с приказом без выявления истинных целей стягиваться к Корфу. Работа предстояла громадная. Корабли эскадры уже полтора года находились в плавании. Обшивка многих фрегатов сваливалась на ходу, черви изглодали подводную часть, сгнили мачты. Надо было попытаться килевать корабли, вытащить в док, проконопатить, сделать «вделку», то есть сменить сгнившие части на новые, покрасить.
И опять наступила голодуха на эскадре. Обещанных турками запасов на Корфу не оказалось. Сухари, которые считались у них в наличии, — сгнили. Провиант из Турции и ее пашалыков не доставлялся. Шукри-эфенди уведомлял главнокомандующего, что продукты скоро привезут, прибудут корабли из Константинополя с ними, но Ушаков в сердцах писал, что «никакого и слуху о том нет», и с горечью восклицал, обращаясь к Томаре: «Вот опять я и навсегда в бедственном состоянии от провианта, боже избави меня от грешных мест и от столь худого содержания и страдания нашего от голоду; что когда и получаем, все негодное, и ни в одной нации нигде такого худого содержания нету».
20 же февраля турки своеобразно отпраздновали годовщину взятия Корфу, приказав не отправлять из Морей сухари для русской эскадры «впредь до повеления».
Ушаков ругался, писал Томаре, а тут еще банкир Гипш занялся всеобщим делом всех торгашей — обманом. Из его конторы выдали деньги по курсу, где червонец стоил не 60 копеек, а 73. Ушаков возмущен, почти возопил: «Такой цены на пиастр нигде нету!» — предвидя неудовольствие тех, с кем ему придется рассчитываться. Он и всегда-то бережно обходился с деньгами, умел считать, не транжирил, а сейчас думал над каждой копейкой, сокращал расходы, но и занимал, не давая голодать людям. Одним словом, умел превратиться в финансиста, когда надо, русский адмирал. Не считал это он ни зазорным, ни пустым делом — все подчинял флотским заботам и нуждам.
Павел I испробовал в борьбе с республиканской Францией почти все приемы в политике. Коалиция, с помощью которой он хотел восстановить монархическое равновесие, оказалась нестойкой. Всякий союзный кулик тянул в полезное для себя болото. Российский министр иностранных дел, вице-канцлер Ростопчин мрачно размышлял о положении Европы и России после кампании Суворова — в 1800 году: «Франция, Англия, Пруссия кончат войну со значительными выгодами, Россия же останется ни при чем, потеряв 23 тысячи человек единственно для того, чтобы уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу в бессмертии князя Суворова». Русский историк В. О. Ключевский так охарактеризовал этот заканчивающийся период истории: «Принципы, введенные русским двором в международную политику: политическое равновесие — как основное правило, коалиция и конгресс — как средство против революционной пропаганды и мировой республики, религиозно-национальная самобытность — как вывод из основного правила против революционного космополитизма. Среди господствовавших тогда мелких эгоистических расчетов только в дипломатических бумагах петербургского кабинета можно найти какой-то материал для системы, достойной европейской цивилизации. Так, выступая деятельной участницей европейских движений, Россия вступила на путь, по которому шла целый век — становиться во главе угнетаемых и угрожаемых какой-либо исключительной силой». Известный историк не обладал современной методологией, причислял, например, космополитизм к революционным течениям и т. д., не говорил, естественно, о социальном угнетении, но он уловил направления в политике того времени. Россия Павла I стремилась ограничить всемирно завоевательскую тенденцию и захватнические амбиции молодой французской буржуазии, стремясь не допустить поглощения ею всей Европы. (Естественно, заботясь при этом и об интересах правящих династий.)
Первый консул Французской республики, а им по конституции с 18 брюмера (9 ноября) 1799 года был уже Наполеон Бонапарт (ускользнувший как от египетской мышеловки, так и от позорной славы пораженца), удерживал только форму республики, на самом деде получил уже права монарха (замещение должностей, право начальника над сухопутными и морскими силами страны и т. д.). Павел I, конечно, чувствовал это, и его антифранцузская направленность иссякла. Началось прощупывание для будущего союза. Павел, правда, еще присматривается к коалиции, не рвет до конца, надеется на возвращение Мальты, не хочет возбуждать турок, отдает противоречивые указания Ушакову.
Англия, увидев, как уплывает безотказный союзник, включила все свои ресурсы, чтобы задержать печальный для нее процесс, устранить Павла I. Английский исследователь Дж. Кинни показал, как не жалело денег английское посольство для подкупа высших лиц. Он пишет: «Один из главных заговорщиков, князь П. А. Зубов, по слухам, подготовил проект конституции для России, взяв за образец конституцию Англии. Сестра Зубова, Ольга Жеребцова, которая была любовницей Чарлза Витворта, бывшего британского посланника в Санкт-Петербурге, заявляла, что английское золото помогло финансировать заговор. Многие люди также утверждали, что видели еще причинную связь в дружбе Витворта с графом Н. П. Паниным, одним из признанных инициаторов заговора. В заговоре, конечно, участвовали не одни английские агенты, были тут и обиженные екатерининские вельможи, дворяне, жаждущие перемен и т. д. Окружение Павла почувствовало опасность летом 1800 года, был разгадан шифр Витворта, который и был выдворен в июне из столицы. Панин был сослан в деревню. Но 40 тысяч золотых рублей, оставленных Витвортом, работали на заговор. В далекое же Средиземноморье все это в полной мере еще не докатилось. Тут действовали старые рескрипты, указания и амбиции.
Однако к середине 1800 года перед русской эскадрой вырисовывается окончательная необходимость возвращения на Родину. Ушаков собирает военный совет.
«В рассуждении недостатка провианта, потребных, припасов, материалов, такелажа и большого требующегося исправления кораблей, на котором согласное положили мнение...
— Эскадрам и войскам, здесь находящимся, немедленно возвратиться в черноморские порты».
Павлу I, дабы предотвратить новые эмоциональные его указания, в рапорте 2 июля Ушаков обосновывает это решение его же предписаниями. «При нынешних последовавших обстоятельствах Генеральный военный совет сие предположение почитает полезным с таковою надеждою, что оно сходственно с прежними высочайшими повелениями и теперешними обстоятельствами...
...Со всеми прочими кораблями, фрегатами и войсками следовать через Архипелаг и Константинопольский пролив в черноморские порты для исправления, сходно, как прежними высочайшего ваше императорского величества повелениями предписано».
Все. Экспедиция завершилась. На Корфу осталась артиллерийская команда под началом подполковника Гастфера. Фрегаты под командованием капитана Сорокина и батальоны генерал-лейтенанта Бороздина продолжали охранять Неаполь.
Другой герой Средиземноморской войны, контр-адмирал Нельсон, подгоняемый раздраженным английским Адмиралтейством, тоже спустил свой флаг 13 июля и отправился на родину.
Русская эскадра из 11 кораблей, двух авизов, транспорта и трех малых судов двинулась из Корфу в Чернов море.
Тело коалиции еще существовало, но кровь из него была уже спущена.
Песня дальних дорог
Федор Федорович с утра приказал себе: «Не расстраиваться. Не предаваться чрезмерно чувствованиям». Знал, сделать это будет нелегко: сегодня корабли покидали Корфу. Понимал, заканчивается важная, а может быть, и главная часть его жизни. Здесь одержал одну из самых славных своих побед — взял Корфу. Здесь он скинул путы постоянного надзора и контроля. Руководил сам: согласно пониманию и опыту, обстановке и обстоятельствам. Нет, он слал рапорты в Петербург, но знал и то — пока они дойдут, он уже завершит то, на что испрашивал разрешения. Здесь он был военным моряком и державным деятелем, слугой царю и отцом своим матросам, европейским политиком и полномочным представителем России. Думал о том, сколько же там, в Ахтияре, на Черноморском флоте, в любезном ему Отечестве приходится тратить сил на уговаривание вельмож, увещевание чиновников, на преодоление разгильдяйства, напыщенного чванства, многозначительного неумения, сколько сословных, финансовых, естественных рогаток приходилось ему преодолевать. Было, конечно, все это и тут, вдали от Родины, но здесь он — хозяин ситуации, боя и мира. Редко, редко русскому талантливому человеку приходится, быть в таком положении. Но уж если улыбалась ему судьба, то достигал он таких вершин, как Суворов, как Ломоносов, близких духу и душе Ушакова людей. Но главное, он верил и знал, что должен взять Корфу, сохранить корабли, должен победить. Он знал, что Мордвинов, блестящий и способный адмирал, не одерживал побед потому, что лишен был веры и решимости. Сам же он, изучив все высокие приказы и уяснив задачу, заставил себя не колебаться, не отступать. А ведь можно было дрогнуть, растеряться, оправдать себя, свое отступление. И, может быть, поняли бы, простили бы, но он не простил бы себя. И поэтому был столь тверд и непреклонен, казался, наверное, твердолобым. Но постепенно видел, как вокруг расчищалось место, предоставляющее ему простор и свободу действий. Федор Федорович был твердо убежден, что неудача наступает тогда, когда человек не приложил вовремя воли и своих способностей, чтобы добиться успеха. Редко мог он упрекнуть себя за отступление от этого правила.
...На площади перед ратушей собралось великое множество люду. Пожалуй, весь Корфу. Все морские служители уже были на кораблях, а здесь, у высокого крыльца, выстроился почетный караул из солдат подполковника Гастфера, что оставались еще на острове для охранной службы. Флейтисты должны были сыграть бодрую торжественную мелодию, но музыкальный строй как-то сломался, инструменты зазвучали вразнобой, и оттого каждая флейта стала издавать какие-то печальные и грустные звуки. Зарыдали женщины, заплакали дети. Мужчины-греки негромко приказывали им замолчать, но сами украдкой смахивали влагу с ресниц. Ушаков прокашлялся, потер щеку и, успокоившись, медленно, отчеканивая каждое слово, обратился к собравшимся:
— Братья и сестры! Островные жители всех сословий! Исполнив свой долг, наказав дерзкого врага, защитив интересы Отечества нашего, передав острова в ваши руки, русская эскадра отплывает сегодня в Севастополь. Земля ваша стала Республикой Семи островов, поставленной на хорошем основании и выгодах. Блюдите нынешнюю державность греческую, защищайтесь от посягательств, не раздражайте волнением Блестящую Порту Оттоманскую, под властью которой, как и Рагуза, вы будете. Не устраивайте резни, не разжигайте пламя недовольства.
На кораблях в бухте трепетали белые с синими крестами флаги, косицы вымпелов вытягивались по ветру в сторону далекого Крыма, куда тянулись и душой и телом русские моряки. Ушаков горестно вздохнул:
— Здесь остались могилы воинов наших. Не дайте разорить их, сохраните память о героях, что не пожалели живота своего за вызволение островов. Тут последнее их пристанище на земле.
Адмирал положил руку на плечо подполковника Гастфера и, помолчав, обратился к караулу:
— Русские солдаты, вы остаетесь здесь. Будьте зорки, прилежны, честны и неусыпны, не дайте разбойникам и пиратам с побережья грабить острова. Не позвольте себе обидеть невинного, взять чужое, забыть свою веру и Отечество. Будьте надежными караульными работниками России здесь до нового ордера.
Ушаков положил вторую свою руку на плечо графа Булгариса, притянул его к себе и громко, чтобы слышали все, закончил:
— Желаю всем островитянам иметь послушание к высшему начальству. Все неприличные споры и распри прекратить. Правителям же, Сенату вашему, свои требования делать сходно с законом, не нанося оскорблений и соблюдая правосудие. Хочу всем обывателям благосклонности Божьей, тишины и спокойствия на островах. Я же всегда буду вашим покорным слугой и доброжелателем!
Метакса перевел последние слова, и Ушаков, сделав шаг со ступенек, низко поклонился всем, кто окружал его. Раздался шум, к крыльцу, раздвигая толпу, вышел Дармарос, его голова была обнажена, седые волосы развевались во все стороны. Священник спешил, он только что приехал с Закинфа и боялся опоздать к отходу русской эскадры. Остановившись внизу перед Ушаковым, Дармарос обернулся вполоборота к толпе и, поведя рукой от людей, как бы извлек из них голос, которым заполнил всю площадь.
— Великий адмирал! Ты спас нас! Ты покорил нас силой своей доброты. Ты един с нами в вере. И ты всегда будешь в душах страждущих, усталых и надеющихся на лучшее греков. Ты выправил души наши, и мы уже не трепещем перед врагами с Запада и с Востока, потому что мы знаем: с нами непобедимая Россия, за нас великий адмирал! — Он протянул Ушакову большую, выкованную местными умельцами медаль, на которой было написано: «Мужественному и храброму спасителю и победителю», и, отдав ее, осенил адмирала крестным знамением.
Ушаков смахнул слезу. Священник не соблюдал традицию, не упомянул императора, не вспомнил об угрозах турок и опасности Бонапарта. Он говорил от сердец тысяч, и эти торговцы, врачи, художники, рыбаки, крестьяне, моряки, повинуясь единому чувству, запели... Они пели какую-то старую греческую песню, сохранившуюся в веках. Может быть, ее пели в Древней Элладе, провожая аргонавтов, или уходили с ней «из греков в варяги» бесстрашные купцы Византии, или напевали ее, вглядываясь в горизонт, жены пропавших в дальних плаваниях рыбаков. Это была песня прощания и грусти. Это была песня дальних дорог. Ушаков понял это и шагнул к шлюпкам.
...На площади перед ратушей собралось великое множество люду. Пожалуй, весь Корфу. Все морские служители уже были на кораблях, а здесь, у высокого крыльца, выстроился почетный караул из солдат подполковника Гастфера, что оставались еще на острове для охранной службы. Флейтисты должны были сыграть бодрую торжественную мелодию, но музыкальный строй как-то сломался, инструменты зазвучали вразнобой, и оттого каждая флейта стала издавать какие-то печальные и грустные звуки. Зарыдали женщины, заплакали дети. Мужчины-греки негромко приказывали им замолчать, но сами украдкой смахивали влагу с ресниц. Ушаков прокашлялся, потер щеку и, успокоившись, медленно, отчеканивая каждое слово, обратился к собравшимся:
— Братья и сестры! Островные жители всех сословий! Исполнив свой долг, наказав дерзкого врага, защитив интересы Отечества нашего, передав острова в ваши руки, русская эскадра отплывает сегодня в Севастополь. Земля ваша стала Республикой Семи островов, поставленной на хорошем основании и выгодах. Блюдите нынешнюю державность греческую, защищайтесь от посягательств, не раздражайте волнением Блестящую Порту Оттоманскую, под властью которой, как и Рагуза, вы будете. Не устраивайте резни, не разжигайте пламя недовольства.
На кораблях в бухте трепетали белые с синими крестами флаги, косицы вымпелов вытягивались по ветру в сторону далекого Крыма, куда тянулись и душой и телом русские моряки. Ушаков горестно вздохнул:
— Здесь остались могилы воинов наших. Не дайте разорить их, сохраните память о героях, что не пожалели живота своего за вызволение островов. Тут последнее их пристанище на земле.
Адмирал положил руку на плечо подполковника Гастфера и, помолчав, обратился к караулу:
— Русские солдаты, вы остаетесь здесь. Будьте зорки, прилежны, честны и неусыпны, не дайте разбойникам и пиратам с побережья грабить острова. Не позвольте себе обидеть невинного, взять чужое, забыть свою веру и Отечество. Будьте надежными караульными работниками России здесь до нового ордера.
Ушаков положил вторую свою руку на плечо графа Булгариса, притянул его к себе и громко, чтобы слышали все, закончил:
— Желаю всем островитянам иметь послушание к высшему начальству. Все неприличные споры и распри прекратить. Правителям же, Сенату вашему, свои требования делать сходно с законом, не нанося оскорблений и соблюдая правосудие. Хочу всем обывателям благосклонности Божьей, тишины и спокойствия на островах. Я же всегда буду вашим покорным слугой и доброжелателем!
Метакса перевел последние слова, и Ушаков, сделав шаг со ступенек, низко поклонился всем, кто окружал его. Раздался шум, к крыльцу, раздвигая толпу, вышел Дармарос, его голова была обнажена, седые волосы развевались во все стороны. Священник спешил, он только что приехал с Закинфа и боялся опоздать к отходу русской эскадры. Остановившись внизу перед Ушаковым, Дармарос обернулся вполоборота к толпе и, поведя рукой от людей, как бы извлек из них голос, которым заполнил всю площадь.
— Великий адмирал! Ты спас нас! Ты покорил нас силой своей доброты. Ты един с нами в вере. И ты всегда будешь в душах страждущих, усталых и надеющихся на лучшее греков. Ты выправил души наши, и мы уже не трепещем перед врагами с Запада и с Востока, потому что мы знаем: с нами непобедимая Россия, за нас великий адмирал! — Он протянул Ушакову большую, выкованную местными умельцами медаль, на которой было написано: «Мужественному и храброму спасителю и победителю», и, отдав ее, осенил адмирала крестным знамением.
Ушаков смахнул слезу. Священник не соблюдал традицию, не упомянул императора, не вспомнил об угрозах турок и опасности Бонапарта. Он говорил от сердец тысяч, и эти торговцы, врачи, художники, рыбаки, крестьяне, моряки, повинуясь единому чувству, запели... Они пели какую-то старую греческую песню, сохранившуюся в веках. Может быть, ее пели в Древней Элладе, провожая аргонавтов, или уходили с ней «из греков в варяги» бесстрашные купцы Византии, или напевали ее, вглядываясь в горизонт, жены пропавших в дальних плаваниях рыбаков. Это была песня прощания и грусти. Это была песня дальних дорог. Ушаков понял это и шагнул к шлюпкам.
Мальта
Центром Средиземноморья, жемчужиной в аквамарине называют этот остров. Вокруг него и развернулись многослойные интриги. Именно здесь проявил себя Нельсон, как ревностный защитник прав английской буржуазии, противник России, завистливый соперник Ушакова.
Сложную дипломатическую игру затеяла Англия вокруг Мальты. Статс-секретарь по иностранным делам В. Гренвиль сказал русскому послу в Лондоне С. Р. Воронцову: «Если Павел желает получить ее (Мальту. — В. Г.) для себя, то Англия с искренним удовольствием на это согласится, ибо у ней нет планов захвата Мальты». Правда, тут же была взамен потребована Минорка. Павел дал согласие. Россия тогда могла диктовать условия. Англия, заманивая Павла в борьбу с Францией и понимая, что без русских войск и флота крепость не взять, сама предложила занять Мальту не одним гарнизоном Неаполитанского королевства, а поднять там флаг России, Англии и Неаполя и ввести войска трех стран. В конце декабря 1798 года Англия и Россия даже договорились о порядке размещения войск на острове. Русский гарнизон должен был утвердиться в Ла-Валетте, а верховный военный совет из трех командиров был бы за представителем русского командования. Гренвиль об этом оповещал Адмиралтейство и просил дать указание английскому флоту: в Средиземноморье действовать совместно с русским и неаполитанским. Английские буржуазные историки делают удивленное лицо, когда речь идет о соглашении и совместно взятых обязательствах по поводу Мальты, говоря о неожиданности претензий Павла I. Документы, которые приводят наши историки (Е. В. Тарле, А. М. Станиславская), говорят об обратном. Политика российского императора была открытой (что не должно затуманивать ее консервативные стороны). Известно, что Павел I, еще будучи наследником престола, вел далеко идущие игры с Мальтийским рыцарским орденом. Орден, владения которого катастрофически уменьшались, искал покровителей. И таковым оказался мистически настроенный русский император. В 1797 году он заключил конвенцию об учреждении великого приорства Российско-католического и принял, по просьбе ордена, звание покровителя. Павел серьезно отнесся к своим обязанностям и даже направил торжественную декларацию в европейские столицы. Однако аплодисментов там не последовало. Наполеон уже замыслил свою экспедицию, и покровительство Павла иоаннитам отнюдь не вычеркивало Мальту из его маршрута в Египет. Англия сама хотела утвердиться в Средиземном море, королевство Обеих Сицилии с недоумением воспринимало этот шаг далекой северной империи, Австрия, всегда ревниво относившаяся к России, сама хотела вырваться в теплые южные воды, у Порты престиж России был еще на отрицательном уровне, союз с ней казался противоестественным, а отсюда и действия Павла могли иметь негативную реакцию.
Когда же Бонапарт захватил Мальту, находившиеся вне ее высшие сановники ордена низвергли Великого гроссмейстера Гомпегпа, капитулировавшего перед Бонапартом, провозгласили Павла гроссмейстером иоаннитов29, тут реакция была другая. Завязывалась новая война, и противники Директории готовы были признать претензии российского императора. Потому-то Англия безропотно согласилась вначале на передачу Мальты под покровительство Павла, и тут даже присутствие в составе трех гарнизонов посчиталось за успех. Когда же ситуация несколько улучшилась, английские правители стали делать наивные глаза: никакого особого соглашения не было.
Павел I же, уверенный в поддержке сил коалиции, все время держал в уме во время Средиземноморской экспедиции и действий Суворова в Северной Италии Мальту. Ушаков же имел указания действовать совместно с английским флотом по блокаде острова.
14 декабря 1798 года Павел I, ничтоже сумняшеся, пишет Ушакову: «Господин вице-адмирал Ушаков! По предложению с вами английского и неаполитанского дворов, для занятия острова Мальты равными силами назначили мы туда для гарнизона 2 батальона сухопутных войск, коим и повелели быть в готовности в Одессе. Посему вы должны послать за ними столько судов, сколько для того нужно будет».
Корфу еще не взята, а император предлагает снять корабли для перевозки гарнизона на Мальту. Не считает ли он Мальту главной целью похода? Когда начинается поход Суворова, он обещает отделить от него часть войск под командованием генерал-лейтенанта Германа и прислать их в порт Зоро, или Триест, или Венецию и поручает уже отсюда более кратким путем перевезти их на Мальту. Ушаков все время ждет их, пишет об этом Томаре, посылает в Зоро капитан-лейтенанта Клонакиса с целью разведать, где войска, обращается к Суворову с просьбой сообщить, где же Герман, когда он появится в портах Венецианского залива.
Сложную дипломатическую игру затеяла Англия вокруг Мальты. Статс-секретарь по иностранным делам В. Гренвиль сказал русскому послу в Лондоне С. Р. Воронцову: «Если Павел желает получить ее (Мальту. — В. Г.) для себя, то Англия с искренним удовольствием на это согласится, ибо у ней нет планов захвата Мальты». Правда, тут же была взамен потребована Минорка. Павел дал согласие. Россия тогда могла диктовать условия. Англия, заманивая Павла в борьбу с Францией и понимая, что без русских войск и флота крепость не взять, сама предложила занять Мальту не одним гарнизоном Неаполитанского королевства, а поднять там флаг России, Англии и Неаполя и ввести войска трех стран. В конце декабря 1798 года Англия и Россия даже договорились о порядке размещения войск на острове. Русский гарнизон должен был утвердиться в Ла-Валетте, а верховный военный совет из трех командиров был бы за представителем русского командования. Гренвиль об этом оповещал Адмиралтейство и просил дать указание английскому флоту: в Средиземноморье действовать совместно с русским и неаполитанским. Английские буржуазные историки делают удивленное лицо, когда речь идет о соглашении и совместно взятых обязательствах по поводу Мальты, говоря о неожиданности претензий Павла I. Документы, которые приводят наши историки (Е. В. Тарле, А. М. Станиславская), говорят об обратном. Политика российского императора была открытой (что не должно затуманивать ее консервативные стороны). Известно, что Павел I, еще будучи наследником престола, вел далеко идущие игры с Мальтийским рыцарским орденом. Орден, владения которого катастрофически уменьшались, искал покровителей. И таковым оказался мистически настроенный русский император. В 1797 году он заключил конвенцию об учреждении великого приорства Российско-католического и принял, по просьбе ордена, звание покровителя. Павел серьезно отнесся к своим обязанностям и даже направил торжественную декларацию в европейские столицы. Однако аплодисментов там не последовало. Наполеон уже замыслил свою экспедицию, и покровительство Павла иоаннитам отнюдь не вычеркивало Мальту из его маршрута в Египет. Англия сама хотела утвердиться в Средиземном море, королевство Обеих Сицилии с недоумением воспринимало этот шаг далекой северной империи, Австрия, всегда ревниво относившаяся к России, сама хотела вырваться в теплые южные воды, у Порты престиж России был еще на отрицательном уровне, союз с ней казался противоестественным, а отсюда и действия Павла могли иметь негативную реакцию.
Когда же Бонапарт захватил Мальту, находившиеся вне ее высшие сановники ордена низвергли Великого гроссмейстера Гомпегпа, капитулировавшего перед Бонапартом, провозгласили Павла гроссмейстером иоаннитов29, тут реакция была другая. Завязывалась новая война, и противники Директории готовы были признать претензии российского императора. Потому-то Англия безропотно согласилась вначале на передачу Мальты под покровительство Павла, и тут даже присутствие в составе трех гарнизонов посчиталось за успех. Когда же ситуация несколько улучшилась, английские правители стали делать наивные глаза: никакого особого соглашения не было.
Павел I же, уверенный в поддержке сил коалиции, все время держал в уме во время Средиземноморской экспедиции и действий Суворова в Северной Италии Мальту. Ушаков же имел указания действовать совместно с английским флотом по блокаде острова.
14 декабря 1798 года Павел I, ничтоже сумняшеся, пишет Ушакову: «Господин вице-адмирал Ушаков! По предложению с вами английского и неаполитанского дворов, для занятия острова Мальты равными силами назначили мы туда для гарнизона 2 батальона сухопутных войск, коим и повелели быть в готовности в Одессе. Посему вы должны послать за ними столько судов, сколько для того нужно будет».
Корфу еще не взята, а император предлагает снять корабли для перевозки гарнизона на Мальту. Не считает ли он Мальту главной целью похода? Когда начинается поход Суворова, он обещает отделить от него часть войск под командованием генерал-лейтенанта Германа и прислать их в порт Зоро, или Триест, или Венецию и поручает уже отсюда более кратким путем перевезти их на Мальту. Ушаков все время ждет их, пишет об этом Томаре, посылает в Зоро капитан-лейтенанта Клонакиса с целью разведать, где войска, обращается к Суворову с просьбой сообщить, где же Герман, когда он появится в портах Венецианского залива.